Текст книги "Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны)"

Автор книги: Борис Фрезинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 68 страниц)

Советская критика, ругая «Хуренито» за подлинные и мнимые грехи, неизменно хвалила в нем сатирическое изображение буржуазного Запада. Эмигрантская критика начала 1920-х годов, не имея единых критериев, высказывала различные суждения. Берлинский журнал «Новая русская книга» писал: «Можно разно оценивать художественные и жизненные воззрения Эренбурга, но нельзя отрицать, что его роман – злой, сатирический – полон остроумия и часто неотразимой иронии. А по стилю и по тону Эренбург не подражает никому из писателей» [157]157
  Ященко А. С.Литература за пять истекших лет // Новая русская книга. 1922. № 11–12. С. 3.


[Закрыть].

«Мне было приятно, – вспоминал Эренбург, – что моя книга понравилась Маяковскому, что о ней одобрительно отозвались некоторые писатели Петрограда, которых я ценил» [158]158
  ЛГЖ. Т. 1. С. 409. Маяковскому Эренбург выслал «Хулио Хуренито» из Берлина и 3 июня 1922 г. запрашивал его: получил ли? (П1. С. 167). Под «писателями Петрограда» прежде всего имелся в виду Е. И. Замятин (подробнее см. во второй части: «Эренбург и Замятин»).


[Закрыть]. Писательские высказывания о «Хуренито» спорят друг с другом – о корнях книги, о связях ее с традициями русской и европейской прозы, о ее жанре. Отметив, что Эренбург – самый современный из всех русских писателей и самый европейский, Евгений Замятин писал: «Едва ли не оригинальнее всего, что роман – умный и сам Хулио Хуренито – умный. За редким исключением русская литература десятилетиями специализировалась на дураках, тупицах, идиотах, блаженных, а если пробовала умных – редко у кого выходило. У Эренбурга – вышло» [159]159
  Замятин Е.Эренбург // Россия. 1923. № 8. С. 28.


[Закрыть]. Андрей Соболь связывал появление «Хуренито» с русской революцией, с той «русской кашей, которая, давным-давно разопрев, на куски разнесла все горшки» [160]160
  Соболь А.«Хулио Хуренито» – О книге Ильи Эренбурга // Рупор. Москва, 1922. Вып. 4. С. 4.


[Закрыть]. «Если угодно – это роман, – писал он в другой статье, – если хотите – это памфлет, поглядите с другой стороны – это книга лирики, но и в том, и в другом, и в третьем случае она ярка, она самобытна и она от первой строки до последней русская» [161]161
  Сегодня. Москва, 1922. № 8. С. 6.


[Закрыть]. «О „Хулио Хуренито“ хочется думать, – признавался Шкловский. – Это очень газетная вещь, фельетон с сюжетом, условные типы людей и сам старый Эренбург с молитвой; старая поэзия взята как условный тип. Роман развертывается по „Кандиду“ Вольтера, правда с меньшим сюжетным разнообразием» [162]162
  Шкловский В.Собрание сочинений: В 3 тт. Т. 1. М., 1973. С. 221. Эренбург потом признавался, что «Кандида» прочел позже «Zoo» Шкловского.


[Закрыть]. О том, что книга написана неровно и «рядом с превосходными главами, под которыми не стыдно подписаться и Франсу», есть «абортирование, с философией очень поверхностной и фельетонной», говорил и Замятин [163]163
  Замятин Е.Эренбург. С. 28.


[Закрыть]. Лев Лунц, написав: «„Хулио Хуренито“ книга „опасная“, не русская. Это сатира, но для русского читателя непривычная. Ведь у нас принято осмеивать только градоначальников, дьячков, пьяниц и врачей. А Эренбург смеется над всем и над всеми», – определил жанр книги Эренбурга так: сатирическая энциклопедия [164]164
  Лунц Л.Рецензия на «Хулио Хуренито» Эренбурга // Город: (Литература, искусство). Сборник первый. Петербург, 1923. Январь. С. 101.


[Закрыть].

Однако одно поразительное достоинство книги Эренбурга никтоиз писавших о ней тогда, разумеется, не могоценить. Речь идет о ее пророчестве – чтобы его осознать, нужно было до свершения пророчеств дожить, а это потребовало немалого времени, о чем мы еще скажем.

Что же касается жанра, то первую попытку определить жанр еще недописанной книги предпринял в частном письме сам автор. 27 июня 1921 года, еще в процессе работы над книгой, он писал А. С. Ященко: «Пожалуй, роман. Сатирическое отображение всей современности» [165]165
  П1. С. 112.


[Закрыть]. А вот три его высказывания об этом в письмах Шкапской. 27 ноября 1921 года: «Роман или, вернее, нечто вроде», 23 декабря: «Сатира современности», 5 мая 1922 года: «Это европейская проза». И еще одно, как кажется, очень значимое и откровенное высказывание Эренбурга о «Хуренито» из письма все той же Шкапской 29 марта 1922 года: «Мне кажется, что когда Вы прочтете „Хуренито“, Вы во второй раз познакомитесь со мной. В понимании этой книги три ступени – кретины видят философию нигилизма и негодуют, „середняки“ – решают, что это сатира, и смеются, а немногие… вот сие не умею определить, должное понимание. Знаю только, что это и то и другое и еще всякое…» [166]166
  Там же. С. 128, 130, 155, 147.


[Закрыть]. Приведем еще слова из письма к Р. С. Соболь 4 мая 1922 года о посланной ей книге: «Верю, что не рассердитесь за ее недобрый смех и увидите все другое» [167]167
  Там же. С. 154.


[Закрыть].

Признаем очевидное: «Хулио Хуренито» – авангардистский роман (т. е. роман философский, интеллектуальный, концептуальный, идеологический, международный и одновременно – сатирический, иронический). Идеологически он – для Запада левый, т. е. антибуржуазный, а по отношению к большевистской ортодоксии в части свободы личности – правый. В нем нетрудно отыскать элементы романа-путешествия, плутовского романа, романа-фельетона, романа-обозрения, житийно-евангельского повествования (кстати, неслучайно в предреволюционных гуашах Эренбурга – потом он к изобразительному искусству не возвращался – излюбленным жанром были жития: иконографические, с клеймами, но не канонического письма, а скорее сатирического).

Спор о жанре «Хуренито» не кончается. Правда, теперь, когда применительно к «Хуренито» пишут о сатире, вспоминают уже не Демьяна Бедного, а Булгакова; и в компании Воланда Хуренито выглядит не так одиноко, как прежде.

Стоит привести еще высказывание о книге «Хулио Хуренито» очень хорошо и давно знавшего и понимавшего Эренбурга Максимилиана Волошина (в его письме из Коктебеля в Феодосию В. В. Вересаеву 2 апреля 1923 года): «Книгу Эренбурга „Хулио Хуренито“ я успел наскоро, но внимательно прочесть в Ялте. Мне она крайне понравилась. В ней есть конструктивная невыдержанность. Но она блестяща. Но Европа до войны удалась значительно лучше, чем война и Советская Россия» [168]168
  Печатается по авторской машинописной копии письма, хранящейся в Доме-музее Волошина в Коктебеле; сообщено В. П. Купченко.


[Закрыть].

О языке романа высказывались куда определеннее. Замятин: «Тут много прорех, небрежностей, газетщины. <…> И это тем обидней, что изобразительных способностей Эренбург отнюдь не лишен» [169]169
  Россия. 1923. № 8. С. 28.


[Закрыть]; Тынянов: «Роман „Необычайные похождения Хулио Хуренито“ имел необычайный успех. <…> Читатель прощал Эренбургу колоссальную небрежность языка – ему было приятно удрать на час из традиционного литературного угла» [170]170
  Тынянов Ю.Литературное сегодня // Русский современник. 1924. № 1. С. 294–295 (см. также: Тынянов Ю. Н.Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 154).


[Закрыть]; Лев Лунц: «Талантливейшая книга наполовину испорчена газетной дешевкой» [171]171
  Город: (Литература, искусство). Сборник первый. С. 102.


[Закрыть].

Эренбург это понимал; в мемуарах он признавал:

«Писать я не умел. В книге много ненужных эпизодов, она не обстругана, то и дело встречаются неуклюжие обороты. Но, – тут же замечал он, – эту книгу я люблю <…>. Люблю я „Хулио Хуренито“ потому, что эта книга, при множестве недостатков, написана мною, мною пережита, это действительно моя книга <…>. Может быть, в ней недостаточно литературы (не было опыта, мастерства), но нет в ней никакой литературщины» [172]172
  ЛГЖ. Т. 1. С. 406, 407.


[Закрыть].

Не разрешив споров о жанре романа, время вынесло свой вердикт о его содержании – многие страницы «Хулио Хуренито» оказались пророческими, многое было предсказано Эренбургом с удивительной точностью деталей. Например – противоестественная, как тогда казалось, смесь национализма с социализмом и организация «нового порядка» в Европе (за 12 лет до прихода Гитлера к власти!); трагедия Холокоста – казавшееся совершенно немыслимым для цивилизованного сообщества уничтожение мирного еврейского населения; изобретение оружия массового поражения (и даже применение его американцами против японцев!); угроза того, что воинствующие исламисты могут «поджечь весь мир». Не менее впечатляют и «прогнозы», возникающие в сатирических картинах Советской России, – это мозаика, но очень «перспективная» и зоркая: разбухающая бюрократия, модель человека-винтика в схемах «светлого будущего», отсутствие у граждан заинтересованности в результатах собственного труда, удивительная приспособляемость тюрем и сыскного дела к потребностям, казалось бы, нового режима. Все это заполнило конкретным содержанием заимствованный Эренбургом у Мандельштама образ «сумерек свободы», уже спускавшихся над Россией. «Вы никого не свергнете, – заметил по поводу русской революции смотревший в корень Хуренито, – но, падая, многих потащите за собой…» [173]173
  СС8. Т. 1. С. 256.


[Закрыть].

В XX веке мрачные пророчества сбывались легче иных, недаром Хуренито удаются почти все его провокации. В Кремле, верный призванию, он пытается заставить своего собеседника (неназванного прямо, но узнаваемого Ленина) довести до абсурда его мысли и планы. И, остановись разговор на том, что «мы гоним в рай железными бичами», Хуренито мог бы торжествовать. Но слова о мучительной тяжести ответственности и о том, что иначе нельзя, прозвучали так глубоко и искренне, что вместе с поцелуем, запечатленным Хуренито на высоком лбу его кремлевского собеседника, кончилась усмешка автора и начался пафос… Может быть, именно этот неконъюнктурный пафос и спас тогда роман для России (как этого не случилось с последовательно непримиримым замятинским «Мы»).

3. «Жизнь и гибель Николая Курбова»

Если свой первый роман «Необычайные похождения Хулио Хуренито» – международную сатирическую панораму эпохи войны и революции – Илья Эренбург продумывал пять лет и писал почти как под диктовку один месяц, то замысел второго романа «Жизнь и гибель Николая Курбова» сложился очень быстро – он был задуман на современном, российском и хорошо знакомом Эренбургу материале (недаром в нем на протяжении всего текста легко обнаруживается масса деталей сугубо биографического свойства – так будет и почти во всей прозе Эренбурга, как правило, писавшего о том, что он хорошо знает).

Похоже, что исходный замысел Эренбурга был прост и для него характерен: страсть любви сильнее страстей социально-политических. Для его убедительной реализации автору нужен был молодой герой, всецело поглощенный революционной борьбой, находящийся на самом острие политической работы и прежде не знавший любви. Так возник образ Николая Курбова.

Первое упоминание о романе в бумагах Эренбурга встречается 20 декабря 1921 года (в письме из Берлина к парижской знакомой Галине Издебской): «Не сердитесь за молчание <…>. Я вообще писать не люблю (имеются в виду письма. – Б.Ф.). Теперь, в частности, ибо, увы, пишу большой роман» [174]174
  Все цитируемые дальше письма Эренбурга (за исключением специально оговоренных случаев) помещены в П1.


[Закрыть]. А через три дня снова об этом – в письме петроградской поэтессе Марии Шкапской (тогда адресату наиболее подробных и доверительных писем Эренбурга): «Сейчас снова пишу роман. Работаю много». Но уже в начале января тон сообщений о романе резко меняется – Издебской 6 января: «Я скучаю, пишу, пью скверный кирш <…>. Вы ведь понимаете, как мерзко писать, – сам процесс. Это обезьянничанье писательства…», – слова, совсем непохожие на Эренбурга в обычном для него состоянии увлечения работой, но зато позволяющие понять фразу из письма к Шкапской 13 января: «Кончаю книгу стихов „Опустошающая любовь“»; о романе в этом письме вообще ни слова, так что приходится сделать вывод: работа над романом приостановлена (это подтверждает и молчание о романе в третьем письме Издебской 14 февраля).

Итак, работа над романом, начатая в декабре 1921-го, затормозилась и была остановлена уже в январе 1922-го. Весь довоенный литературный архив Эренбурга, включая уцелевшие к тому времени рукописи его произведений, был практически полностью уничтожен им самим при вступлении гитлеровцев в Париж (у писателя не было никакой ясности о своей дальнейшей судьбе, и рисковать тем, что материалы личного архива попадут в «чужие» руки, будь то в Париже или в Москве, было одинаково опасно). В итоге нам теперь трудно судить о том, что именно Эренбург написал зимой, использовал ли он что-либо из написанных тогда глав потом, когда вернулся к роману в августе, или же зимой дело ограничилось лишь продумыванием сюжета, персонажей, проработкой планов глав и т. д.

В качестве единственного источника информации обо всем этом мы располагаем лишь той частью его тогдашних писем, которая сохранилась у адресатов и стала со временем доступной (от друзей, коллег, издателей Эренбург не скрывал рабочих планов и рассказов о работе). Так вот, судя по его письмам, можно предположить, что, скорее всего, в первые зимние месяцы он уже начал реализовывать намеченные планы, но натолкнулся на серьезные трудности. Написанные главы ему не понравились и он оставил работу.

Упоминания о романе надолго исчезают из его переписки, но зато появляется информация о новых литературных занятиях, быстро реализующихся, и ее подтверждают – вполне материально – вышедшие издания. Похоже, что именно неудача с романом вызвала бешеный взрыв его активности. В январе в берлинском «Геликоне» [175]175
  Это московское издательство, руководимое А. Г. Вишняком, перебралось в Берлин, и первое время на выпускаемых им книгах значилось: Москва – Берлин.


[Закрыть]выходит написанная в Брюсселе (сентябрь 1921 года) книга о конструктивизме в искусстве «А все-таки она вертится» (обложка Ф. Леже). В том же январе берлинская «Новая русская книга» объявляет о подготовке Эренбургом совместно с художником Эль Лисицким международного конструктивистского журнала «Вещь» (выпуск иллюстрированного многоязычного журнала потребовал огромной работы, и первый сдвоенный номер его вышел 7 апреля, а третий – 1 июня). Написанная залпом в январе книга стихов «Опустошающая любовь» была сразу же предложена издательству «Огоньки» [176]176
  Руководимое А. Г. Левенсоном издательство возникло в Берлине в декабре 1921 г.


[Закрыть]и 10 марта вышла из печати. Добавлю к месту, что в том же марте в Берлине вышла созданная Эренбургом еще в России книга «Портреты русских поэтов» – емкая антология стихов 14 современных русских поэтов в сопровождении их «портретов» (сегодня поражающая точностью отбора имен молодых поэтов и содержанием текстов). В марте – апреле Эренбург пишет книгу рассказов «Шесть повестей о легких концах», которую в августе тот же «Геликон» выпускает в оформлении и с иллюстрациями Эль Лисицкого. А ведь еще была активная работа в журнале «Новая русская книга» (статьи и рецензии), нескончаемые встречи с коллегами и друзьями (Цветаева, Пастернак, Маяковский…), участие в дискуссиях, выступления и доклады в Доме искусств. Берлинское кафе «Prager Diele», где, подобно парижским годам, работал Эренбург, становится центром притяжения русских литераторов. Как писал в знаменитой книге «Zoo, или Письма не о любви» живший тогда в Берлине Виктор Шкловский:

«Из „Prager Diele“ вынесут на улицу столики, и Илья Эренбург увидит небо. Илья Эренбург ходит по улицам Берлина, как ходил по Парижу и прочим городам, где есть эмигранты <…>. Серое пальто, кожаное кепи. Голова совсем молодая. У него три профессии: 1) курить трубку, 2) быть скептиком, сидеть в кафе и издавать „Вещь“, 3) писать „Хулио Хуренито“» [177]177
  Шкловский В.Собрание сочинений: В 3 тт. Т. 1. М., 1973. С. 221.


[Закрыть].

Словом, Эренбург – в центре литературной жизни русского Берлина, в центре ее скандалов, диспутов, журнальной и издательской жизни. Он уже не в силах отслеживать тьму откликов на свои работы – и в Советской России, и в эмиграции, – но продолжает настаивать, чтобы его адресаты непременно высылали ему все рецензии…

В начале июня, чтобы прийти в себя от этого шквала дел, Эренбург с женой уезжают на лето из Берлина на остров Рюген (Балтика). Но безделье и тут не для Эренбурга, и он, не теряя дня, увлеченно начинает книгу новелл «13 трубок» [178]178
  Замысел мелькнул еще в начале мая (о нем говорится 3 мая в письме к Издебской: «Сейчас вожусь с „13 трубками“»).


[Закрыть], а в начале июля уже завершает ее. В середине июля Эренбург на неделю возвращается в Берлин, передает рукопись «13 трубок» в «Геликон», после чего возвращается на море. И здесь до начала августа дописывает начатую не позже 12 июля книгу лирики «Звериное тепло» (25 стихотворений), которую потом тоже передаст «Геликону».

Кажется, что роман прочно забыт. Но вот строки о себе из письма Эренбурга Марине Цветаевой (16 июня с острова Рюген в Берлин; «13 трубок» еще пишутся): «По существу – смута. Возможно, что эта классификация чужих трубок (жизней) поможет найти некоторое равновесие. Ибо в дальнейшем хочу дописать мой роман, а для него, кроме больших сил, нужно и большое равновесие – он о катастрофе, о торжестве стихии над волей, а отправляясь на тиф, нужно сделать прививку». Это «в дальнейшем» наступило в августе.

Почти год спустя (25 июля 1923 года) Марина Цветаева в письме из Чехии критику А. Бахраху, спросив его, читал ли он «Николая Курбова», вспоминала, как Эренбург, с которым она теперь уже была в ссоре, обсуждал с ней в Берлине (видимо, во второй половине мая) первоначальные сюжетные ходы задуманной им книги: «Начата она была во время нашей горячей дружбы с Эренбургом, и он тогда героиню намеревался писать с меня (герой – сын улицы, героиня – дочка особняка, так? Или передумал?…)» [179]179
  Цветаева М.Собрание сочинений: В 7 тт. Т. 6. М., 1995. С. 581.


[Закрыть]. На вопрос Цветаевой теперь трудно ответить, т. к. о романе мы судим по окончательному варианту его текста, написанному в августе-ноябре 1922-го [180]180
  К датировке своих произведений Эренбург относился свободно; вот и под «Курбовым» значится: «Берлин. Февраль – ноябрь 1922», хотя роман был начат в декабре 1921 – январе 1922 г., а с февраля по июль 1922 г. в работе над романом был перерыв, да и писался роман не только в Берлине, но и на острове Рюген.


[Закрыть].

Это повествование о судьбе молодого человека – непримиримого большевика, каким его сделала жестокая и грязная российская действительность (та самая, что теперь сплошь и рядом представляется исключительно благостной, что, разумеется, никак не объясняет, отчего произошла грандиозная по масштабу последствий революция). Детство и юность героя с впечатляющими подробностями описаны Эренбургом в первых главах романа. Российскую действительность герой вместе с единомышленниками осознанно решил переделать по формулам нового социального вероучения. Жизненный путь героя определялся ненавистью к пережитой с детства социальной несправедливости и нищете; первоначальным эпиграфом к роману служила строчка эренбурговских стихов: «Молю, – о, ненависть, пребудь на страже!» [181]181
  Об этом Эренбург писал Полонской 3 июня 1923 г. (П1. С. 287).


[Закрыть]В отличие от «Хуренито» роман замышлялся как психологический и вместе с тем детективный.

В пору, когда началась работа над романом, Эренбург, как и многие тогдашние прозаики, был захвачен вихрем прозы Андрея Белого – ее ритмом, ее языком. Потому сюжетной стихии романа (материал которого автор знал и чувствовал) предстояло слиться с не слишком органичной для Эренбурга новой языковой стихией. Такой литературный замысел не допускал легкости исполнения, на чем Эренбург и споткнулся (вполне продуманный роман «не пошел» – в первый и последний раз в долгой литературной жизни писателя). Понятно, что, раздосадованный неудачей с романом, он с тем большей яростью работал все эти семь месяцев перерыва, реализуя самые разные проекты, но, как человек очень упрямый, Эренбург продолжал думать о романе, не считая возможным отступать перед трудностью поставленной себе задачи.

Вернувшись к роману в августе, он сменил эпиграф: вместо исходного главного мотива героя («Молю, – о, ненависть…») их теперь стало два: формула корней квадратного уравнения, символизирующая построение нового общества по теоретическому рецепту, и строчка популярной песенки «Цыпленки тоже хочут жить» – символ косности жизни, ее устойчивого сопротивления теоретическим схемам и радикальным перестройкам. Через судьбу героя роман должен был показать это фатальное противоборство. Курбов хочет силой, даже террором навязать людям «правильный порядок вещей» (этим же безнадежным делом был занят и «главный коммунист» в книге «Хулио Хуренито» – он гнал людей в рай железными бичами). Мировоззрение движет поступками Курбова – он идет работать в Чека, не боясь запачкать руки (ведь «Революция не делается в белых перчатках»!). Однако жизнь не укладывается в схемы и может быть только компромиссом. Смириться с этим фанатику, верящему в безошибочность исповедуемых взглядов, немыслимо трудно.

Действие романа происходит в 1921 году, в пору перехода к нэпу. Для левых коммунистов, к которым идейно принадлежит Курбов, мучавший их компромисс нэпа означал лишь временное и вынужденное отступление. Для Курбова ситуация, однако, усугубляется любовью – испытываемой им впервые, сильно и властно. Создается коллизия, для Курбова неразрешимая. При этом Эренбург загнал себя в ситуацию, аналогичную курбовской: построив четкий логический каркас романа, он не учел, что герой – живой человек и логика его поведения диктует автору свою волю, так что выстроенный каркас в какой-то момент начал трещать… Зимние трудности возвращались снова.

В доверительных письмах Эренбурга в Петроград поэтессам Полонской и Шкапской прослеживается пунктирная хроника его работы над книгой:

20 августа:«Сейчас сижу над романом (начал его еще зимой, но забросил) – „Жизнь и гибель Николая Курбова“. – Ритмическая проза (при желании мог бы выдать за стихи, но неприлично – вышло бы томов десять). Кончил детство своего героя (чекиста) и юность. Сейчас ему уже 25 лет, и дело подходит к роману, т. е. к гибели. Написал 11 глав из 40. Замысел отважен: гибель неотвратимая, т. е. трагедия сильного „конструктивного“ человека. Как выйдет не знаю. Часто одолевает лень. Тогда курю трубку. Гляжу на дождик…» [182]182
  Все приведенные дальше цитаты см.: П1. С. 196–218.


[Закрыть].

13 сентября:«Роман. Что выйдет, не знаю. Чую меж подъемов страшные срывы. Многие главы будут, вероятно, слабыми. Впрочем, написана лишь 1/3, и ту переделываю».

5 октября:«Я пишу и вправду много. Если не количественно, то в смысле упора. Я завядаю перед трудностью моей работы – романа. Ответственность темы, сложность сюжета, ритм меня доконают. Это самое трудное из всего, что я делал в моей жизни (если не считать растапливание коктебельских „мангалок“ [183]183
  Имеется в виду зима 1919–1920 гг., когда Эренбург с женой жил в Коктебеле и бедствовал.


[Закрыть]). Кончив первую часть (15 глав), я всю ее переделал. Теперь сижу над 17-й главой. А всего их около сорока [184]184
  В завершенном романе было 34 главы.


[Закрыть]! Хочу кончить к Рождеству, а боюсь, что будет посмертным (не тревожьтесь: только сильный насморк и ennui de vivre [185]185
  Скука существования (франц.).


[Закрыть])».

10 октября:«Я много пишу (и это должно оправдывать краткость писем). Мой роман – на 19-й главе. Дело трудное, скверное, но занятное все же. Хотя план расчерчен детально заранее и напоминает диаграмму какого-нибудь главка, но… герой меняется, хотя биография остается прежней. В общем он хороший человек, но, увы, должен погибнуть…».

19 октября(это из письма Бухарину): «Я не написал Вам до сих пор статьи об искусстве, потому что работаю исступленно над своим новым романом. Нахожусь ныне в главе 23-й и кончу его через месяц».

29 октября:«Кончаю роман. В нем как будто maximum меня теперешнего».

30 октября:«Я – весь в романе (выдумываемом!). Сейчас идет 27-я глава. Осталось 7 глав. Скоро конец».

18 ноября:«Я кончил роман. Он большой (по размеру), нелепый до крайности. У меня к нему болезненная нежность – немудрено: он мне обошелся весьма дорого. Такой опустошенности, как теперь, кажется, никогда не испытывал. Не буду по крайней мере полгода ничего писать [186]186
  Это пожелание Эренбург, естественно, не выполнил (так долго сидеть без работы он не умел).


[Закрыть]».

18 ноября:«Я заработался до умопомрачения. Чувствую себя отвратительно. Дал себе клятву до весны ничего не писать <…>. Кончил роман (сейчас диктую машинистке – дикое занятье!). Вышел он лохматым и разным по манере и неровным по подъему. Но все же, кажется, я в нем чего-то достиг. Это роман (как таковой) и наш, т. е. современный. Никогда я не знал такой трудной, сложной и мучительной работы. Я уже продал его представителю московского и<здательст>ва „Новая Москва“. <…> Выйдет одновременно – в марте в Москве и здесь в „Геликоне“».

Обратим внимание на письмо от 5 октября: первые 15 глав были переписаны заново. Но хронология этих глав как раз от рождения героя до его прихода в Чека. Видимо, в них наиболее заметно чувствовалось влияние Белого (может быть, самые первые главы еще хранили следы зимней работы), т. е. того, что потом Эренбург назовет словом «б е ловщина» и что так осудит в романе Замятин, и автор попытается вытравить [187]187
  В мемуарах Эренбург признавался, что как-то заглянул в свои старые книги времен «Николая Курбова» и удивился: «Запутанные или оборванные фразы, переставленные или придуманные словечки; а когда я так писал, подобный язык мне казался естественным. Так были написаны и „Голый год“ Пильняка и многие произведения молодых „Серапионов“. Если это можно назвать болезнью, то, говоря по-газетному, она была болезнью роста» (ЛГЖ. Т. 1. С. 449).


[Закрыть].

Полюбив своего героя, автор физически его убил, не найдя другого конца для романа (потом это повторилось и с романом «День второй»). Конечно, в 1922 году Эренбург не мог предвидеть, во что превратится Чека уже через 15 лет и каким темпом пойдет перерождение ее оставшихся в живых сотрудников и уничтожение непереродившихся. Впрочем, летом 1923 года, столкнувшись в печати с яростью неприятия романа, демонстрируемой напостовцами, Эренбург написал Полонской: «Если хочешь, я понимаю психологическую опалу Курбова. Он тоже еретик. Поэтому он и погиб…» [188]188
  П1. С. 290.


[Закрыть]– т. е. сама жизнь помогла автору понять реальность выписанной им судьбы героя и прочувствовать некое (скорее всего, неслучайное) родство души с вымышленным персонажем…

Виктор Шкловский, прочтя еще в декабре 1922-го в Берлине рукопись романа, сказал Эренбургу: «Это самая храбрая вещь, ибо не знаю, кто теперь не будет вешать на вас собак» [189]189
  Там же. С. 235.


[Закрыть]. Политические позиции русских читателей тогда были полярны: роман с главным героем-чекистом ортодоксы в Советской России могли принять только как роман о «железном рыцаре революции», а ортодоксы эмиграции – как роман о ее кровавом палаче [190]190
  Давно была замечена эта двойственность в отношении Эренбурга: «Белые считают Эренбурга красным, а красные – белым», – очень точно написал Эрдэ (Д. И. Райхштейн) (Известия. 1923. 1 октября).


[Закрыть]. У Эренбурга же не было ни того, ни другого, но при этом он хотел, чтобы книгу прочли и те, и другие, и третьи.

В Берлине за издание взялся А. Г. Вишняк (владелец издательства «Геликон»), московское издание вызвался осуществить находившийся тогда в Берлине Н. С. Ангарский (глава издательства «Новая Москва» и альманаха «Недра»), надеясь заручиться поддержкой Л. Б. Каменева.

В феврале 1923-го Ангарский напечатал в редактируемом им альманахе «Недра» главу из романа под названием «Тараканий брод». Речь в ней шла о так прозванном московском притоне 1921 года, кишевшем тараканами («По полу ползло целое стадо тараканов. Дойдя до лужи, они не повернули назад, но храбро окунули в воду сухие до хруста лапы и усы… „Ну здорово!.. В первый раз такое вижу… тараканий брод…“» [191]191
  СС8. Т. 2. С. 93–94.


[Закрыть]). Именно в этом притоне Курбов встречает героиню Катю, имеющую задание заговорщиков его убить, и в итоге в нее влюбляется… Максимилиан Волошин, прочтя эту главу в «Недрах», ответил 2 апреля 1923-го В. В. Вересаеву:

«Главы из его романа в „Недрах“ я только что прочел: трудно судить. Но очень узнаю его самого и его восприятие мира в этом „Тараканьем броде“. Так что, пожалуй, не соглашусь с Вами, Викентий Викентьевич, что он гонится за наиновейшими темами и формами: это органически его темы и его давнишние формы, еще родственные ему в „Канунах“» [192]192
  Сообщено В. П. Купченко.


[Закрыть].

А еще до того Воронский в «Красной нови» (№ 6, декабрь 1922 года) напечатал отрывки из романа в его первой редакции (рекомендуя Е. Г. Полонской познакомиться с публикацией «Красной нови», Эренбург признал: «Я переделал и сильно сгладил „ритмичность“ – то есть „б е ловщину“. Не знаю, как будет с московским изданием – пропустят ли его» [193]193
  П1. С. 244–245.


[Закрыть]). Эти публикации глав вызвали живые отклики.

С изданием книги в «Геликоне» политических проблем не было. С «Новой Москвой» все оказалось сложнее. «Как обстоит дело с цензурой моего романа? – спрашивал Эренбург 30 декабря 1922 года писателя В. Г. Лидина. – Не знаете ли Вы результатов чтения Каменевым его?» Каменев, знавший Эренбурга по Парижу 1909 года, отнесся к роману благосклонно, и московское издание разрешили. В феврале 1923-го Эренбург держал его корректуру, а в конце марта книга вышла с незначительной цензурной правкой; через несколько дней вышло и берлинское издание.

Письма Волошина Вересаеву Эренбург не знал, а вот письмо Полонской он получил и ответил ей: «Спасибо за доброе слово о „Курбове“. Я его особенно воспринимаю, потому что ты совершенно права, говоря, что эта книга „для немногих“. Его ругают и будут ругать. Он больное дитя и не сделает карьеры как „удачник“, баловень Хуренито. Но я за это его люблю – за то, что писал мучительно…» [194]194
  Там же. С. 287.


[Закрыть]. Порадовал его и опубликованный отзыв о романе мастера прозы Евгения Замятина, внимательного и строгого читателя Эренбурга:

«„Жизнь и гибель Николая Курбова“ – несомненный симптом, что Эренбург услышал музыку языка в прозе (чего ему так не хватало в „Хулио Хуренито“) – пусть пока даже не свою музыку: важно – услышать. Белый – лекарство очень сильное, очень ядовитое, очень опасное: многих – несколько капель Белого отравили; Эренбург, я думаю, выживет» [195]195
  См. републикацию статьи Замятина «Эренбург» в «Новом литературном обозрении» (1996. № 19. С. 169–170). 16 мая 1923 г. Эренбург написал Замятину: «Я прочел Вашу статью о моих книгах, и очень захотелось поблагодарить Вас. Мое восприятие Вас как самого большого мастера заставило меня с волнением ожидать Вашей оценки. Поэтому Ваши хорошие слова так порадовали и ободрили меня. Для меня они не рецензия, а письмо мне же в порядке вежливости» (П1. С. 278).


[Закрыть].

Эти слова противостояли оглушительным залпам, которые предвидел Шкловский. Как только «Новая Москва» выпустила роман, журнал «На посту», выходивший в том же издательстве, напечатал статью своего лидера, партийного деятеля со стажем Б. М. Волина [196]196
  С 1930 г. Б. М. Волин (Фрадкин) стал главой цензуры («Главлита»).


[Закрыть], названную «Клеветники», в которой анализ романа привычно подменялся выдергиванием цитат и осатанелой бранью [197]197
  На посту. 1923. № 1. С. 9–20. 23 августа 1923 г. Эренбург писал Полонской: «Я получил „На Посту“. Мне стало очень жутко от него. Напиши, так ли это? Т. е. много ли таких постовых и считаются ли с ними всурьез?» (П1. С. 304).


[Закрыть]. Особенно взбесило Волина изображение Эренбургом вождей в виде узнаваемых геометрических образов (Ленин – шар, Троцкий – треугольник, Бухарин – прямая, неразгаданной осталась лишь трапеция – Каменев) и беспиететное описание будней ВЧК. Говоря о ВЧК, Волин противопоставил Эренбургу «каждого политически грамотного рабочего, который понимал, что без террора не обойтись, что на удар надо ответить ударом, что всякий класс, борющийся за свою диктатуру, к нему прибегает», и, переходя к автору книги, заметил: «Но какое дело до всего до этого Эренбургу? Ему надо свести счеты с террором ВЧК, ибо этого требует НЭП, стоящий за его спиной, отдыхающий ныне от всех тех „ужасов“, которые ему со стороны ВЧК грозили». Выводы выглядели приговорами: «Эренбург мажет дегтем ворота революции», «контрреволюционная пошлятина», «плохо скрываемое издевательство над нашим тяжелым, но героическим прошлым», «клевета». Надо сказать, что с Волиным не согласились: не только Ангарский [198]198
  По его поручению издательство заявило: «Ставя на издание романа И. Эренбурга свою марку, изд<ательст>во „Новая Москва“ отдавало себе полный отчет в том, что этот писатель – далеко не коммунист, так же как, помещая ту же марку на журнал „На Посту“, оно далеко от признания правильности выраженных в нем взглядов» (На посту. 1923. № 2–3. С. 246).


[Закрыть], но и Воронский: «Если бы не раздражающая, какая-то вывихнутая, манера автора, роман мог бы стать очень высоким художественным произведением. Но и в таком виде несказанно далек от того, что о нем наговорил тов. Волин» [199]199
  Красная новь. 1923. № 5. С. 376.


[Закрыть].

Интересной была статья Романа Гуля, тогда (кто поверит?) эренбурговского симпатизанта:

«В романе есть большая жизненная напряженность, заставляющая читать его не отрываясь. На мертвую, сделанную схему Эренбург набросил со всем блеском подлинного таланта – безумно взметнувшуюся стальную спираль воли: воли человека – воли героя романа – коммуниста Николая Курбова. Волюнтаристическим– вот как бы назвал я этот роман! Он ничего не расскажет, ничего не нарисует, не покажет. Как электрический многовольтовый удар – даст почувствовать волю Николая Курбова<…>. Основной интерес этой замечательной книги, как я уж говорил, в ее художественном построении – в ее „волевой основе“. И надо признать, что из книг, близких к современности, она – б<ыть> м<ожет> наиболее крупная, наиболее притягивающая и значительная» [200]200
  Новая русская книга. Берлин, 1923. № 5–6. С. 16.


[Закрыть].

Наверняка Эренбург не прошел мимо суждения доброжелательного и потому строгого к нему Михаила Осоргина:

«Во всем, что он пишет, есть что-то; есть и в новом романе „Жизнь и гибель Николая Курбова“. Но это эренбурговское „что-то“ раскидано и разметано по книгам, книжкам, рассказикам, романам, и собрать и осмыслить эренбурговскую сущность невозможно. Есть в нем хорошая злость и здоровый нигилизм, а где его положительное? Так можно обратиться в беллетриста-фельетониста, а это плохо!» [201]201
  Дни. Берлин, 1923. 4 марта.


[Закрыть]

А из статьи М. Осоргина в пражской «Воле России» стало понятно, что он не принял новую книгу напрочь – и замысел, и его исполнение, заметив лишь: «Хороши только отдельные фразы, неожиданно прекрасные и яркие сравнения; Эренбург – большой писатель и умеет иногда мастерски видеть». А потому пожелал Эренбургу «лучшей книги»: «Можно не торопясь. Очень уж много он выпустил книг за последнее время, а это сказывается на их качестве» [202]202
  Воля России. Прага, 1923. № 18 (1 ноября). С. 91–92.


[Закрыть].

Взгляды критиков на роман зачастую были не эстетическими, а тривиально политическими. Вот суждения боевого А. Исбаха [203]203
  Впоследствии А. А. Исбах (И. А. Бахрах; 1904–1976), перестав быть «левым», написал конъюнктурную повесть о борьбе против троцкистской оппозиции «Крушение» (1930), а в 1949 г., попав в ряды «космополитов», был репрессирован и, отсидев положенное, реабилитирован в 1955-м; с тех пор писал о современной французской («прогрессивной», т. е. коммунистической) литературе.


[Закрыть]:

«Книжку Эренбурга должен прочесть каждый, кто еще не убедился в той опасности, которая нам грозит с тыла нашего идеологического фронта. Книжку Эренбурга должен прочесть всякий, кто хочет посмотреть, как наши Пильняки и Эренбурги клевещут на революцию и имеют возможность клеветать на нее в нашем же тылу. А наш лозунг: Беспощадная борьба, беспощадная война всем клеветникам революции, как бы они себя не называли и под какой бы шкурой они не скрывались» [204]204
  Молодая гвардия. 1923. № 4–5. С. 390.


[Закрыть].

Еще более резво высказалась петроградская «Вечерняя Красная газета» устами поэта-фельетониста В. Князева [205]205
  В. В. Князев – автор известной тогда песни «Никогда, никогда, никогда коммунары не будут рабами» и массы стихотворных и прозаических гневных фельетонов, печатавшихся за подписью «ВК»; его «лира» замолкла в 1937 г. по стандартной для того года причине.


[Закрыть]: