Текст книги "Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны)"
Автор книги: Борис Фрезинский
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 68 страниц)
Нынешняя полоса внешне радикальных переоценок всего и вся так же преходяща, как и недавние незыблемости, и серьезным книгам она не опасна. Что же касается резвых суждений о мемуарах «Люди, годы, жизнь» и об их авторе, то еще раз напомним слова из письма Н. Я. Мандельштам Илье Эренбургу, написанные весной 1963 года, когда политическому радикализму еще не грозила инфляция, и он в полном объеме оплачивался судьбой его носителей. Вот эти слова:
«Ты знаешь, что есть тенденция обвинять тебя в том, что ты не повернул реки, не изменил течение светил, не переломил луны и не накормил нас лунными коврижками. Иначе говоря, от тебя хотели, чтобы ты сделал невозможное, и сердились, что ты делал возможное. Теперь, после последних событий, видно, как ты много делал и делаешь для смягчения нравов, как велика твоя роль в нашей жизни и как мы должны быть тебе благодарны. Это сейчас понимают все».
История одного отклика [853]853
Впервые: Вестник Еврейского университета в Москве. 1998. № 2 (18). С. 157–164.
[Закрыть]
В советское время читатели журналов и газет, равно как и слушатели радио и зрители телевидения, неизменно писали в редакции о своих впечатлениях о прочитанном, прослушанном и увиденном (случалось, конечно, что писали они и напрямую надзирающим и карающим органам). Эта редакционная почта позволяет судить о взглядах «читательских и т. д. масс» на те или иные политические, общественные, литературно-художественные вопросы.
Литературные журналы в ту пору были предметом пристрастного внимания общества: журнальные публикации не раз становились эпицентром резонансных реакций, участие в которых людей образованных и интеллигентных казалось привычным, естественным и даже, пользуясь нынешним словом, престижным. Не от нечего делать и не от дешевизны почты (хотя и не без того) писали люди в редакции литературных журналов – в этом был элемент политической жизни, удовлетворялась потребность публичного высказывания.
Нельзя сказать, чтобы почта журналов, как и газет, и радио, и телевидения, не была предметом сознательного изучения, но занимались этим специалисты узкого профиля – во многих (наверное, в подавляющем большинстве) редакций почта регулярно просматривалась «научными» кадрами ГБ, и результаты такого отлова крамолы не только становились сюжетами соответствующих аналитических записок, но и – при случае – сказывались, и подчас серьезно, на судьбах не в меру несдержанных авторов писем.
Читательская почта «Нового мира» той поры, когда журнал печатал мемуары Ильи Эренбурга «Люди, годы жизнь», не была в этом смысле исключением, разве что среди читателей «Нового мира» процент думающих и пытающихся разобраться в том, что происходит в стране, был несколько больше, нежели в других общедоступных изданиях.
Не знаю, проходила ли почта «Нового мира» систематическую гэбэшную проверку. Высокий общественный авторитет Твардовского был таким, что как-то неловко представить себе унижение редакции, представляющей читательскую почту чинам в штатском. Замечу, что, когда письма читателей, адресованные Илье Эренбургу, передавались после его смерти в главный литературный архив страны, близкие писателя тщательно просмотрели всю почту, и то, что могло привлечь неусыпное око известного ведомства, в госархив не сдавалось.
В читательской почте «Нового мира», хранящейся в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ), сегодняшний исследователь найдет немало интересных документов эпохи, отражающих тогдашний политический и интеллектуальный уровень общества. «Новый мир» имел устойчивую репутацию журнала оппозиционного. С середины 1960-х годов постепенно начали формироваться два крыла этой оппозиции: национал-патриотическое и либеральное, если пользоваться современной лексикой. Читатели «Нового мира» в подавляющем большинстве своем принадлежали к либеральному крылу; именно идеями «социализма с человеческим лицом» так или иначе проникнуто множество читательских писем (сужу только по той, достаточно обширной, почте, которую в 1960–1967 годах порождали эренбурговские мемуары) – при всем разбросе в остроте, точности, глубине и основательности высказываемых суждений. Процент критической почты «с другого берега» был незначительным и в социальном плане в меньшей степени интеллигентским.
Еврейская проблематика в те годы еще не была в эпицентре обсуждаемых обществом проблем, и это отражалось в журнальной почте, однако публикация мемуаров Эренбурга соответствующие показатели заметно увеличила. Уже первые две части мемуаров (1960–1961 годы), в которых повествование доведено до 1921 года, т. е. включало, в частности, события Гражданской войны, затрагивали напрямую еврейскую тему, и почта журнала фиксирует, что читатели обратили на это внимание. Однако прежде чем говорить о читательской почте, скажем об отношении самой редакции к публикуемому материалу.
В 1959 году Твардовский напечатал в журнале эссе Эренбурга «Перечитывая Чехова»; тема дела Дрейфуса была одной из важных компонент эренбурговского эссе. Это обстоятельство, думаю, и позволило Эренбургу с легким сердцем предложить Твардовскому первую книгу своих мемуаров. Журнал, как уже было сказано, принял рукопись «Люди, годы, жизнь» сразу же. При этом не было секретом, что многое в мемуарах Эренбурга осталось Твардовскому далеким – городская и европейская психология мемуариста, еврейские мотивы и т. д.
Третья часть мемуаров печаталась в 9–11-м номерах журнала за 1961 год. Она посвящена событиям 1921–1933 годов. Автор провел эти годы за рубежом – в Германии, Франции, Италии, Испании; среди памятных для него встреч тех лет много общений именно с иностранцами, что проявилось в портретных главах – они посвящены Юлиану Тувиму, Андрею Белому, Алексею Ремизову, Витезславу Незвалу, Перецу Маркишу, Исааку Бабелю, Роберу Десносу, Эжену Мерлю, Панаиту Истрати, Йозефу Роту, Жюлю Паскину и Эрнсту Толлеру. В целом третья часть сравнительно легко прошла цензуру, не вызвав тех трудностей, что сопровождали публикацию 1-й и 2-й частей, и тем более тех, что ждали последующие 4–6-ю части. В редакции были рады, что на сей раз все обошлось благополучно, и Твардовский (в первый и, как оказалось, в последний раз) отправил Эренбургу исключительно благосклонное письмо.
Характерно, однако, что, высоко оценив главу о Тувиме (действительно, одну из самых прочувствованных в мемуарах) и отметив главу о Бабеле (пусть себе и с оговорками), Твардовский ни словом не упомянул главу о Маркише, в которой, в частности, речь шла и о Еврейском антифашистском комитете, о событиях 1949 года и о расстреле в 1952 году деятелей еврейской культуры СССР.
Среди конкретных замечаний Твардовского применительно к еврейским сюжетам третьей части важно одно, но оно словесно отсылает нас к другому месту письма, с которого и начнем.
Была в тексте Эренбурга фраза, безусловно продуманная автором. Говоря о «ножницах» между успехами технического прогресса и потерями в духовной сфере на Западе, Эренбург заметил, что то же самое наблюдается и в «другом лагере».Твардовский отреагировал на это резко и безапелляционно: «Можно, я считаю, предъявлять счет и Советской власти по разным статьям, но на отдельном бланке, – это непременное условие».
Такая же позиция проявилась и в той реплике, которая имеет уже непосредственное отношение к нашему сюжету. Это было последнее, шестое по счету замечание главного редактора: «6) В двух-трех случаях, где возникает память „еврейской крови“ – очень, очень просил бы Вас уточнить адрес, куда обращен этот исторический упрек (в смысле опять же „отдельного бланка“)» [854]854
П2. С. 466.
[Закрыть]. Твардовскому-редактору представлялось недопустимым, чтобы при чтении его журнала (рядовыми читателями, а не только цензорами!) кому-нибудь пришла в голову мысль, что антисемитизм был политической практикой не только в гитлеровской Германии, но и в сталинском СССР.
Тема «еврейской крови», как выразился Твардовский, возникала в третьей книге «Люди, годы, жизнь» не раз – и там, где действие глав протекало в Германии времен вызревания национал-социализма, и в портретных главах, посвященных Тувиму, Бабелю, Маркишу, Роту. Причем речь шла, если воспользоваться крылатым выражением Тувима, которое Эренбург часто использовал, о крови, что «текла не в жилах, а из жил».
Антиюдофобская направленность мемуаров Эренбурга читателями была замечена уже в первых книгах. Так, прочитав вторую часть, читатель Д. Каменецкий писал в редакцию:
«Несомненная заслуга Эренбурга в том, что он обличает антисемитизм на русской почве во всех его проявлениях: начиная с обывательского юдофобства, продолжая в виде царско-белогвардейской кроваво-погромной эпопеи и кончая трагедией фашистско-людоедского геноцида. С таким же сочувствием и с не меньшей болью пишет Эренбург о жертвах беззаконных репрессий» [855]855
РГАЛИ. Ф. 1702. Оп. 9. Ед. хр. 61. Л. 44.
[Закрыть].
Это интересное письмо, содержащее и справедливые замечания в адрес писателя [856]856
Одно из них касалось неправильно рассказанного Эренбургом американского анекдота (Новый мир. 1961. № 2. С. 10); видимо, редакция журнала ознакомила писателя с письмом израильского читателя, и, публикуя мемуары в собрании сочинений в 9 томах (Т. 8. М., 1966), Эренбург этот анекдот опустил.
[Закрыть], и просьбу к редакции напечатать письмо в журнале, не могло не привлечь внимания обратным адресом, редким для редакционной почты тех лет: Хайфа, Израиль. Адрес этот редакцию не испугал – ответ Д. Каменецкому написал заместитель главного редактора А. И. Кондратович: «Мы благодарим Вас за интересное и точное по своим оценкам (! – Б.Ф.) письмо о воспоминаниях И. Эренбурга. Но напечатать это письмо мы, к сожалению, не можем, так как очень редко практикуем публикацию критических и иных замечаний о произведениях, появившихся в журнале» [857]857
РГАЛИ. Ф. 1702. Оп. 9. Ед. хр. 61. Л. 43.
[Закрыть]. (Последний аргумент – правда; и тем не менее не эта новомировская традиция исключала в данном случае возможность появления письма Д. Каменецкого на страницах журнала…)
А теперь – другое письмо, тоже не очень характерное для редакционной почты «Нового мира» 1961 года и для того социального слоя, к которому принадлежал его автор. Подчеркнем: насыщавший письмо заряд ненависти, столь неуправляемой, что местами автору изменяла и логика, и здравый смысл, несомненно, обратил на себя внимание редакции. Письмо была адресовано главному редактору лично:
«Уважаемый товарищ Твардовский.
Простите, что я занимаю Ваше время, мне хочется поделиться с Вами своими сомнениями и, может быть, узнать Ваше мнение.
В журнале „Новый мир“, главным редактором которого Вы являетесь, печатаются мемуары Эренбурга „Люди, годы, жизнь“.
Воспоминания – это такой литературный жанр, где особенно отчетливо выявляются личные отношения авторов, и, вероятно, нельзя возражать, если Эренбург питает большие симпатии к такому незначительному поэту, как Осип Мандельштам, чем к Маяковскому, это дело его вкуса!?
Но в последней части Эренбург проявляет постоянно субъективные оценки, что мне хотелось бы возразить.
Эренбургу пришлось побывать в Германии и в Италии в очень ответственное время: в период становления в этих странах фашизма; как же он воспринимает эту эпоху? Для него фашизм – это гонение на евреев, никаких других черт Эренбург не замечает! В калейдоскопе событий и лиц, читатель невольно задерживается на легендах о „цадиках“, на судьбах „мудрых ребе“!
Имя Эренбург чрезвычайно популярно (с моей точки зрения, совсем незаслуженно, так как он никак не может быть в одном ряду с нашими крупными писателями, ведь, по существу, у него нет равноценных произведений), но факт остается фактом: его цитируют, как некоего мудреца, и это его положение имеет различный резонанс: и нелепое выступление Евтушенко [858]858
Имеется в виду публикация «Литературной газетой» 19 сентября 1961 г. стихотворения Евг. Евтушенко «Бабий Яр», направленного против антисемитов.
[Закрыть], и горькие разговоры, которые приходится слышать среди молодежи: „Да, нам в науку не пробраться!“Мне пришлось руководить работой пяти аспирантов-филологов; из них только одна, Берлин, вовсе не самая лучшая, имела возможность напечатать статьи по своей работе и защитить диссертацию; другие постоянно наталкивались на всяческие неожиданные затруднения.
Я понимаю, что, вероятно, нельзя отказывать печатать Эренбургу, но есть же какой-то предел развязности?
С уважением Н. Д. Гедеонова
При всей сумбурности и беспомощности в изложении мыслей, непостижимой для ленинградского филолога с ученой степенью, письмо не оставляет никаких сомнений в его изначальной антисемитской мотивации. По существу, мемуары Эренбурга здесь лишь повод для разговора о «еврейском засилии», и пример Эренбурга – бездарного, с точки зрения автора письма, писателя, которого всюду печатают, цитируют и почитают благодаря его еврейским связям (Гедеонова и обращается к русскому поэту, надеясь, что он-то ее поймет и хотя бы в своем журнале «положит предел» несправедливости), – этот пример, по мысли автора письма, лишь иллюстрирует общее положение дел.
Понятно, что аргументированное опровержение изложенных в этом письме соображений не требует труда и эрудиции. Письмо интересно, как мне кажется, не столько с точки зрения отражения общественного сознания того времени, сколько в контексте конкретной личной судьбы его автора. Именно с этой позиции я и предпринял некоторые розыски.
В книжном каталоге Российской национальной библиотеки за Н. Д. Гедеоновой значится одна работа: «Опыт научного обоснования методики преподавания французской разговорной речи (в условиях языкового вуза)» (Ленинград, 1952) – машинописная брошюрка, выполненная во 2-м Ленинградском педагогическом институте иностранных языков.
Институт этот давно уже влился в нынешний Герценовский педагогический университет, и вот что мне удалось выяснить в конце 1990-х годов у старых сотрудников кафедры французского языка, еще помнивших Гедеонову.
Надежда Дмитриевна Гедеонова (1898–1973) – доцент и заведующая кафедрой французского языка, в 1972 году выехала в США, чтобы навестить там свою родную сестру, давно эмигрировавшую. Уже из США Гедеонова официально обратилась к советскому правительству за разрешением остаться там, и такое разрешение ею было получено. Она была человеком дворянского происхождения, закончила Смольный институт и в 1920-е годы испытала немало трудностей в части трудоустройства.
Одна из сотрудниц кафедры, относившаяся к Гедеоновой с несомненным пиететом, а к ее взглядам, как мне показалось, – с безусловной солидарностью, рассказала, что в довоенную пору Гедеоновой не удалось устроиться в Эрмитаж, где ей якобы сказали: «Вот если бы вы были еврейкой, тогда другое дело!»
Вполне хорошо представляю себе, чего натерпелась смолянка Гедеонова в первое десятилетие советской власти, в том числе и от евреев, самозабвенно плясавших на чужой свадьбе, но говорить о еврейском засилии после гитлеровского геноцида и сталинских чисток, в пору стабильно антисемитской государственной политики СССР, фактически закрывшей для молодежи еврейского происхождения едва ли не все престижные вузы и академические институты страны, мог лишь человек, зациклившийся на своих переживаниях давних лет.
Надо думать, что Твардовский прочел адресованное ему лично письмо, но отвечать не стал, поручив это А. И. Кондратовичу. Оперативность, с которой Алексей Иванович ответил Гедеоновой, впечатляет не меньше самого ответа. 27 ноября в Ленинград ушло следующее письмо:
«Мы не согласны с Вашей оценкой воспоминаний И. Эренбурга и его творчества в целом. Эта оценка субъективна. Достаточно сказать, что в главах о Германии и Италии Вы смогли увидеть лишь „еврейский вопрос“. Кстати говоря, фашизм – это и гонение на евреев. И. Эренбург же пишет не только об этом: его понимание фашизма шире, и только раздраженный и предубежденный взгляд может в его воспоминаниях „задерживаться на легендах (?) о „цадиках“, на судьбах „мудрых ребе““.
В самом конце письма Вы уже совсем не задумываетесь над тем, что пишете. Почему из пяти руководимых Вами аспирантов лишь менее способная аспирантка Берлин [860]860
ЛГЖ. Т. 1.С. 7–8.
[Закрыть]смогла напечататься, а другие, более способные, „постоянно наталкиваются на всяческие неожиданные затруднения“? На что Вы намекаете? И где же были Вы со своей принципиальностью, если не смогли поддержать более способных?
Тут, что называется, no comments!
VII. Три тома переписки
Слова «в прошлом веке» неюные читатели за долгие годы привыкли относить к XIX веку, а поколения, устремленные всецело вперед, теперь относят уже исключительно к веку XX, для них XIX век – позапрошлый (Оскар Уайльд, Чехов и Владимир Соловьев представляются им, надо думать, почти древностями). Люди, изрядно пожившие в XX веке, привыкшие считать его своим и гордиться им, как «самым-самым», недоуменно ощущают себя в отставке.
Завершившийся на наших глазах XX век поступил в распоряжение историков. Подведение его итогов, как и осмысление его уроков, – их забота. Между тем в истории XX века по-прежнему остается немало «белых пятен». И надо спешить их закрывать, потому что потом, когда выветрится воздух отошедшей эпохи и песком времени занесет пока еще общеизвестные подробности быта и бытия, сделать это будет куда труднее…
Сегодняшнее падение читательского интереса к беллетристике и, наоборот, рост интереса к мемуарам, письмам и документам – ситуация, которая время от времени случается в мировой литературе и в большей степени объясняется обстоятельствами внелитературными; ситуация эта – попутный ветер и в паруса историков литературы.
1. Книга жизни и времени (1908–1930)Дай оглянуться, там мои могилы,
Разведка боем, молодость моя…
Илья Эренбург
Если собрать письма одного автора разным людям за довольно протяженный интервал времени, то в них проглянет живая картина былого. И если автор был внимателен к времени, то и картина эта станет емкой и выразительной.
Бывают писатели, для которых сочинение писем – естественное продолжение литературной работы. Листая тома собраний их сочинений, читатель, дойдя до томов писем, всего лишь переходит к новому жанру, оставаясь в том же художественном мире. Таковы в русском XX веке Пастернак и Цветаева. В письмах их авторство может быть установлено так же легко, как в стихах и прозе, – по нескольким строчкам. Иное дело, скажем, письма Мандельштама, написанные по делу и в силу конкретной необходимости, – они представляют скорее историко-биографический интерес (что совсем немало, когда речь идет о гениальном поэте).
Илья Григорьевич Эренбург – поэт, прозаик, мемуарист, публицист, эссеист, переводчик, путешественник, драматург, общественный деятель. Будучи очень плодовитым писателем, он не относился к писанию писем как к работе в эпистолярном жанре литературы. Сказать, что он любил их писать, будет ошибкой, хотя принимать всерьез его признания, что он-де сочинять письма не умеет, – тоже наивно. Эренбургу сочинение писем не служило сменой занятий, как, скажем, путешествия, посещения художественных выставок или чтение стихов. Письма почти не бывали без дела (разве что во время плавания на пароходе), хотя и деловые послания нередко оказывались формой общения с приятными душе собеседниками (это всегда чувствуется в их тоне, интонации).
Не любя эпистолярный жанр, Эренбург за свою долгую жизнь написал не одну тысячу писем. Если говорить о довоенной поре (т. е. до 1941 года), обилие переписки объясняется просто: Эренбург жил за границей, а печататься желал в России, и в то не вполне телефонное время почтовые контакты с советскими издателями и редакторами были обычно малоэффективны – только обращение к живущим в России друзьям и их настойчивость что-то могли дать. (Потом, в Отечественную войну и в оттепель, когда Эренбург жил в России, непомерный объем переписки диктовался читательской и депутатской почтой – человек традиций XIX века, Эренбург считал необходимым отвечать всем обратившимся к нему.)
Книга Ильи Эренбурга «Дай оглянуться… Письма 1908–1930» [862]862
П1.
[Закрыть]относится к тому времени, когда между домом Эренбурга и домом получателя его писем, как правило, пролегали государственные границы, но это еще никого не пугало.
Послереволюционные письма Эренбурга написаны писателем, вечно занятым очередной книгой, озабоченным массой редакционно-издательских и финансовых проблем не только своих, но и друзей (например, выпуск их книг в переводах на иностранные языки). Вместе с тем это письма писателя зоркого, обладающего даром лапидарного стиля; человека, вопреки вечной занятости ироничного и несуетливого, внимательного к адресату и к нюансам взаимоотношений с ним.
Собранные воедино, письма Эренбурга дают выразительную панораму времени и, конечно, проясняют многое в нетривиальной жизни их автора – в жизни, которая неизменно находилась и остается под перекрестным огнем самых разнообразных литературных и политических его противников.
Думаю, что эту книгу можно назвать книгой жизни. В ней ведь представлены существенные грани жизни автора – литературная, общественная, политическая, частная и личная, – и представлены подробно (статистики столь объемную и плотную во времени выборку признали бы репрезентативной). А жизнь Эренбурга, с этим не спорят даже его антагонисты, – увлекательный роман, один из самых интересных в XX веке (и даже в более широком интервале времени – ведь с кем только его не сопоставляли, начиная от Иосифа Флавия).
В самом деле, волею обстоятельств Эренбург оказывался на гребне событий, определивших лицо века (революционное движение и политэмиграция, фронты Первой мировой войны, события русской революции и пекло войны Гражданской, не говоря уже о войне испанской, падении Парижа и эпопее войны Отечественной), и как легко приходят в голову знаковые для XX века имена людей политики, с которыми Эренбург был знаком лично: Бухарин и Савинков, Ленин и Троцкий, Эррио и де Голль, Неру и Черчилль, Хрущев и Жуков. Еще более грандиозен и, понятно, ни для кого не одиозен перечень его друзей и добрых знакомых в мире искусства и литературы: Пикассо и Цветаева, Маяковский и Ривера, Модильяни и Прокофьев, Пастернак и Шостакович, Аполлинер и Мандельштам, Матисс и Тувим, Хемингуэй и Бабель, Джойс и Зощенко, Есенин и Шагал…
Эренбург – писатель, можно сказать, международный (он жил в России, Франции, Германии, Бельгии, знал всю Европу, побывал во многих странах Азии и Америки – и всюду переводился). Некоторые его книги не пережили советской эпохи. Важно, что есть другие – они живы и останутся жить дальше. Не буду перечислять их, начиная от «Хулио Хуренито» и кончая мемуарами «Люди, годы, жизнь» (в 1960-е годы они оказались просвещающими университетами для поколений, выросших за «железным занавесом» в условиях полной изоляции от свободного мира). Эренбург, конечно, оставался человеком своего кровавого и пестрого времени, его иллюзий, заблуждений, сомнений, лжи и надежд. Но, в отличие от многих внутренне зашоренных сочинений советских «классиков», ранние книги Эренбурга и его поздние мемуары сохраняли несомненную поучительность и информативность даже в недавнюю эпоху полной свободы информации.
Вспоминая прожитое, Эренбург видел его без выжженных пустынь, поэтому книга писем, написанных в молодости, и книга воспоминаний, написанных в старости, по существу не противостоят друг другу – это книги одной жизни.
Чтение книги писем, правда, в отличие от чтения книги воспоминаний, требует четкой канвы жизни их автора. Поэтому напомним здесь эту канву.
Осенью 1895 года семья Эренбургов (родители, три старших дочери и сын) из Киева переехала в Москву, где в 1901 году Илья поступил в Первую московскую мужскую гимназию. События 1905 года, протекавшие и переживавшиеся в Москве не менее драматично, нежели в Петербурге, изменили жизнь юноши. Вступив в контакт со старшими гимназистами – участниками социал-демократического Союза учащихся и большевистского подполья (среди них Н. Бухарин и Г. Сокольников), он и сам вскоре стал активным деятелем этого движения (в сущности, забросив учебу). В начале 1908 года следует разгром Союза учащихся и арест его лидеров, включая юного Эренбурга.
Именно письмами, написанными в заключении, затем в ссылке и в политэмиграции (до суда Эренбурга отпустили под залог за границу), начинается книга его писем.
В Париже юный Эренбург сразу же вошел в группу содействия большевикам, познакомился с Лениным, Каменевым, Зиновьевым, Луначарским. Затем, живя без привычно опасного дела, увлекся стихами, поначалу совмещая их сочинение с социал-демократическими диспутами и поездкой в Вену к Троцкому (осень 1909 года). В обстоятельствах безопасной жизни восприятие старших товарищей приняло у него откровенно иронический, даже сатирический характер – и это вылилось на страницы журналов «Тихое семейство» и «Бедные люди», которые Эренбург с друзьями (прежде всего с участницей группы студенткой Сорбонны Лизой Мовшенсон, впоследствии Полонской) начал выпускать в Париже. Негодование Ленина, увидевшего эти журналы, привело к изгнанию Эренбурга из большевистской группы (рубеж 1909/1910 годов) и его отходу от партийной жизни вообще. Сатира облегчила расставание юноши с приютившей его социал-демократической колонией; поддержали его поэзия и любовь. Первая книга стихов Эренбурга вышла в Париже в 1910 году. Первую парижскую любовь (Лизу Мовшенсон) сменила вторая (также студентка-медичка Катя Шмидт, впоследствии Сорокина, ставшая в 1911 году матерью его единственной дочери).
Так помимо родителей и сестер в списке адресатов его писем появляются (и надолго) новые имена – Елизавета Полонская (сохранившая свой архив и письма Эренбурга в нем) и Екатерина Сорокина (все бумаги которой сгорели в 1941-м в Москве от немецкой бомбы). Затем список пополнялся именами русских поэтов, в том числе известных – Брюсова и Волошина. К тому времени книги стихов Эренбурга выходят в Париже ежегодно (одна в России); участвует он и в выпуске русских журналов «Гелиос» и «Вечера». Но путь на родину по-прежнему закрыт угрозой каторги – амнистии для Эренбурга не дало даже торжественно отмеченное 300-летие дома Романовых.
Война 1914 года существенно усложняет жизнь всех парижан, эмигрантов – в особенности. Эренбурга она всерьез делает взрослым – в большей степени, чем рождение дочери или уход жены (1913 год). Перемены касаются и быта (перестают поступать денежные переводы из России), и сочинений (расшатанность формы и несдержанность содержания стихов). Война толкает к прозаизации стиха и к социально-военной, точнее – антивоенной публицистике (фронтовые очерки для московской и петроградской газет).
Стихи и публицистика Эренбурга 1915–1917 годов – это плач по бессмысленно убитым во всех воюющих странах; отражение кошмара, абсурда бытия. Эренбург все более задумывается над механизмом всемирной бойни, понимает его кухню и вместе с тем продолжает мечтать о высокой, жертвенной роли России в мире, залитом кровью.
Февраль 1917 года приветствовали парижские политэмигранты, отлученные, как Эренбург, от родины; но его приветствовала и вся Россия (в защиту монархии всерьез не выступил никто).
В июле 1917 года Илье Эренбургу удалось вернуться на родину. Неожиданно для себя он застал там страшную смуту и раздрай, поднявшие неграмотные низы к активному участию в событиях. В июле – октябре 1917 года Эренбург пересек страну с севера на юг и обратно – картина была столь ужасающей, что захотелось сохранить в сердце иной, прежний образ родины, и показалось, что это достижимо единственным способом: немедленным бегством. Однако друг эмигрантских лет Борис Савинков, ставший летом 1917 года военным министром, убедил Эренбурга: не все погибло, демократию нужно и можно спасти. Решался вопрос об отправлении писателя на фронт комиссаром Временного правительства, но грянул октябрьский переворот, это правительство арестовавший. Против большевистской акции Эренбург выступил недвусмысленно, публично и яростно. Вплоть до закрытия летом 1918 года последних небольшевистских изданий, не заботясь о дипломатии, он публикует свои острые филиппики, адресованные узурпаторам (временным, как многим тогда казалось) и их прихлебателям.
Осенью 1918 года большевики грозят Эренбургу арестом, но ему удается бежать из Москвы. Так он оказывается в Киеве, где за год сменилось четыре режима, и при каждом казалось, что предыдущий был лучше. Это и немцы, которых автор антивоенных статей в столичных газетах имел основания опасаться, и опереточный Петлюра, и красные, чей режим терпеть Эренбургу становилось все труднее, и, наконец, белые. Приход белых показался восстановлением того желанного демократического (не монархического и не большевистского) пути, с которого Россию столкнули осенью 1917 года. Именно отстаиванием такого пути отмечена публицистика Эренбурга в газете «Киевская мысль». Однако путь этот оказался сугубо иллюзорным (в итоге даже монархист Шульгин, с которым Эренбург не вполне убедительно полемизировал, осознал закат белого движения, заменив лозунг «Взвейтесь, соколы, орлами!» новым: «Взвейтесь, соколы, ворами!»).
Расставаться с выстраданной надеждой, обернувшейся иллюзией, было нестерпимо: ведь даже погромы при белых Эренбург пытался принять как необходимую жертву еврейского народа на алтарь России будущего. Но смириться пришлось. Он бежал из Киева к Волошину и в голодные коктебельские месяцы 1920 года осознал, что происшедшее в стране – не случайно, и это надо признать. У врангелевцев оставался один путь – из России. Эренбург для себя этого пути не желал. В отличие от большинства не видящих себя в большевистской России, он хорошо знал, что такое хлеб политэмиграции и что ждет необеспеченных русских, которые хлынут в Европу. Никакой литературной жизни там для себя Эренбург не видел – да и для чего, для кого? Чем больше он думал о своем будущем, тем яростнее ненавидел белых – загубивших волшебную идею… Это чувство осталось с ним навсегда и не распространялось лишь на тех эмигрантов, кто ощущал ту же горечь…
Осенью 1920 года трудным путем (морем до независимой тогда Грузии, затем поездом в Россию) Эренбург с признанием победившего режима прибыл в Москву. Вскоре он был арестован, но следом освобожден под поручительство Н. И. Бухарина и весной 1921 года им же отпущен в Париж (цель «командировки» – писать сатирический роман).
Март 1921 – июль 1940 года – зарубежный период жизни обладателя советского паспорта Ильи Эренбурга. Первая (наиболее свободная) половина этого периода представлена в первом томе его писем.
Первоначальные этапы западного пути: высылка из Парижа (май 1921 года), несколько месяцев в Бельгии (главное здесь – написанный в Ла-Панне роман «Необычайные похождения Хулио Хуренито» – давно задуманный и быстро осуществленный, лучший роман Эренбурга). Затем до середины 1924 года – Берлин: работа, книги (их вышло 19!), успех, утверждение в образе прозаика, популярного и за рубежом, и в России.
Мечтой Эренбурга, покинувшего Москву, было, используя свой опыт жизни на Западе и свои связи с деятелями западного авангарда, служить своего рода культурным мостом между Западом (включая неоголтелую часть русской эмиграции) и нэповской Советской Россией (в надежде на умеренное развитие событий). На первых порах это почти удавалось: Эренбург сумел наладить (вместе с художником Эль Лисицким) издание международного журнала «Вещь»; к тому же он придал новое направление уже выходившему в Берлине журналу «Русская книга», который с 1922 года под названием «Новая русская книга» стал тоже своего рода «мостом» (антисоветская публика аттестовала его уже как просоветский). Он наладил и связи с массой русских издательств в Берлине, и с теми иноязычными издательствами Европы, которые готовы были выпускать переводы современной русской литературы. Так Эренбург стал своего рода экспертом (среди рекомендованных им издателям авторов были Пастернак, Цветаева, Замятин, Серапионы, Соболь). Все так хорошо начиналось, но как быстро дивный план начал расстраиваться: уже третий номер «Вещи» в Россию не допустила цензура, и выпуск его потерял смысл, а через год финансовые проблемы остановили издание «Новой русской книги», тогда же разорились практически все русские издательства в Берлине.
