Текст книги "Новая философская энциклопедия. Том четвёртый Т—Я"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 92 (всего у книги 126 страниц)

464

ЭСТЕТИКА тью и текстом, между означаемым и означающим, диффузия реального и виртуального (в компьютеризированном мире), объективного и субъективного стимулируют постоянный поиск аутентичных стратегий и дискурсов эстетического исследования, что и составляет на сегодня главную задачу неклассической эстетики. ЭСТЕТИЧЕСКАЯ НАУКА НАКАНУНЕ 21 в. В силу принципиальной ограниченности уровня формализации предмета эстетики и его многогранности, требующей от исследователя фундаментальных знаний (как минимум в области истории искусства и всех гуманитарных наук) и обостренного художественного чувства, эстетика до сих пор остается во всех отношениях наиболее сложной, трудоемкой, дискуссионной и наименее упорядоченной из всех гуманитарных дисциплин. Сегодня, как и в момент возникновения, в центре внимания эстетики стоят две главные проблемы: эстетическое и искусство в его сущностных основаниях. Термины, их обозначающие, фактически – ее главные категории, метакатегории. Все остальные категории являются производными от них и имеют целью в той или иной мере конкретизировать отдельные аспекты и уровни главных категорий и феноменов, обозначаемых ими. Для классической эстетики в качестве наиболее значимых утвердилось поле феноменальных проблем и соответственно означающих их терминов и категорий: эстетическое сознание (включая эстетическое восприятие, воображение, инспирацию и др.), эстетический опыт, эстетическая культура (включая основные закономерности и принципы художественной культуры, художественного текста, художественного языка, типологии искусства), эстетическое воспитание, игра, прекрасное, безобразное, возвышенное, трагическое, комическое, идеал, катарсис, наслаждение, мимезис, образ, символ, знак, выражение, творческий метод, стиль, форма и содержание, гений, творчество и некоторые др. В эстетике 20 в. возникло много принципов классификации эстетических категорий и почти бесчисленное множество самих категорий, иногда доходящее до абсурда. Появившиеся в сер. 20 в. тенденции неклассической эстетики в русле фрейдизма, структурализма, постмодернизма ориентированы на утверждение в качестве центральных маргинальных, а часто и антиэстетических (с позиции классической эстетики) проблем и категорий (типа абсурдного, заумного, жестокости, шока, насилия, садизма, мазохизма, деструктивности, энтропии, хаоса, телесности и др.); современные эстетики руководствуются принципами релятивности, полисемии, полиморфии ценностей и идеалов, а чаще вообще отказываются от них. При этом сами новейшие гуманитарные науки (особенно в поле постструк– туралистско-постмодернистской текстографии) в своей практике активно опираются на эстетический опыт, их тексты часто превращаются в современные арте-факты, эстетические объекты, требующие эстетико-герменевтического анализа, в некие пропедевтические фрагменты виртуальной «игры в бисер» (по Гессе). Все это свидетельствует как о необычайной сложности и многоликости предмета эстетики, постоянно балансирующего на грани материального – духовного, рационального – иррационального, вербализуемого – невербали– зуемого, так и о больших перспективах этой науки. Уже сегодня достаточно ясно наметились тенденции перерастания ее в некую гипернауку, которая постепенно втягивает в себя основные науки гуманитарного цикла (филологию, теоретическое искусствознание, отчасти культурологию, семиотику, структурализм) и активно использует опыт и достижения многих других современных наук. Лит.: Многотомная серия «История эстетики в памятниках и документах». М., 1973 (в т. ч. публикации эстетических соч. Гете, Шиллера, Шлегеля, Петрарки, Бёрка, Жана-Поля, У. Морриса, Шефтс– бери, Зольгера, Гадамера, Ортеги-и-Гассета, Андрея Белого и др.); Толстой Л. N. Что такое искусство? – Поли. собр. соч., т. 30. М., 1951; Гартман Н. Эстетика. М., 1958; Чернышевский Н. Г. Эстетика. М., 1958; Инеарден Р. Исследования по эстетике. М., 1962; Асмус В. Ф. Немецкая эстетика 18 века. М., 1963; Он же. Вопросы теории и истории эстетики. М., 1968; Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1963; Он же. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975; Он же. Эстетика словесного творчества. М., 1979; Он же. Формальный метод в литературоведении. Нью-Йорк, 1982; Выготский Л. С. Психология искусства. М., 1965; Лосев А. Ф., Шестаков В. П. История эстетических категорий. М., 1965; Кант И. Критика способности суждения.– Соч. в 6 т., т. 5. М., 1966; Моль А. Теория информации и эстетическое восприятие. М., 1966; Шеллинг Ф. В. Философия искусства. М., 1966; История эстетики. Памятники мировой эстетической мысли, т. 1—5. М., 1962-70 (библ.); Гегель Г. В. Ф. Эстетика, т. 1-4. М., 1968-73; Лотман Ю. Структура художественного текста. М., 1970; Он же. Семиотика кино и проблемы киноэстетики. Таллин, 1973; Каган М. С. Лекции по марксистско-ленинской эстетике. Л., 1971; Идеи эстетического воспитания, т. 1—2. М., 1973; Тынянов Ю. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977; Литературные манифесты западноевропейских классицистов. М., 1980; Эстетка Ренессанса. Сост. В. П. Шестаков, т. 1—2. М., 1981; История эстетической мысли, т. 1—5. М., 1985—90 (библ.); Лосев А. Ф. История античной эстетики, т. 1—8. М., 1963—94 (библ.); Он же. Эстетика Возрождения. М., 1978; Он же. Форма. Стиль. Выражение. М., 1995; ЛукачД. Своеобразие эстетического, т. 1—4. М., 1985—87; Эстетика. Словарь. М., 1989; Бычков В. В. Русская средневековая эстетика. XI—XVII века. М., 1992 (2-е изд. 1995); Он же. 2000 лет христианской культуры sub specie aes– thetica, т. 1—2. M.—СПб., 1999; Хайдеггер М. Исток художественного творения.– В кн.: Мартин Хайдеггер. М., 1993; Бердяев Н. Философия творчества, культуры и искусства, т. 1—2. М., 1994; Фрейд 3. Художник и фантазирование. М., 1995; Флоренский П. Избранные труды по искусству. М., 1996; Художественно-эстетическая культура Древней Руси. М., 1996; Адорно Т. В. Избранное: Социология музыки. М.—СПб., 1999; Сгосе В. Estetica come scienza dell'espressione e linguistica generale. Bari, 1902; Volkelt J. System der Asthetik. Bd 1—3. Munch., 1924—27; BirkhoffD. G. Aesthetic Measure. N. Y, 1933; Col– lingwoodR. G. The Principles of Art. L., 1938; De Bruyne E. Etudes d'esthetique medievale, 1.1—3. Brugge, 1946; DufrenneM. Phenomenologie de l'experience esthetique, t. 1—2. P., 1953; Tatarkiewicz Wl. Historia estetyki, t. 1—3. Wroclaw—Warsz., Krakow, 1960—68; Balthasar H. U. von. Herrlichkeit, Eine theologische Asthetik. Bd 1—3. Einsideln, 1961– 69; GlunzH. H. Die Literarasthetik des europaischen Mittelalters. Fr./M., 1963; MathewG. Byzantine Aesthetics. L., 1963; Beardsley M. С. Aesthetics from Classical Greece to the Present. N. Y—L., 1966; Die nicht mehr schone Kunste. Hg. H. R. Jau?. Much., 1968; Osborne H. Aesthetics and Art Theory. An Historical Introduction. L.—N. Y, 1968; Adorno Th. W. Asthetische Theorie. Fr./M., 1970; PfeifferG. Kunst und Kommunikation. Grundlegung einer kybernetischen Asthetik. Koln, 1972; Crawford D. Kant's Aesthetic Theory. Madison, 1974; Paetzold H. Neo– marksistische Asthetik. Bd 1—2. Dusseldorf, 1974; Benjamin W. Das Kunstwerk im Zeitalter seiner technischen Reproduzierbarkeit. Fr./M., 1975; Culler J. Structuralist Poetics: Structuralism, Linguistics and the Study of Literature. Ithaca—N. Y, 1975; Kay J. A. Theological Aesthetics: The Role of Aesthetics in the Theological Method of Hans Urs von Balthasar. Bern—Fr./M., 1975; Vischer F. Th. Asthetik oder Wissenschaft des Schonen. Bd 1—6. Hildesheim, 1975; Esthetics Contemporary. Ed. R. Kostelanetz. Buffalo—N. Y, 1978; Derrida J. La verite en peinture. P., 1978; Baudrillard J. Simulacres et simulation. P., 1981; BenseM. Aesthe– tica. Einfuhrung in die neue Aesthetik. Baden-Baden, 1982; Jauss H. R. Asthetische Erfahrung und literarische Hermeneutik. Fr./M., 1982; The Anti-Aesthetics: Essays on Postmodern Culture. Ed. Hal Foster, Port Townsend. >fash., 1983; Eco U. Semiotics and the Philosophy of Language. Bloomington, 1984; Jencks Ch. Post-Modernism: The New Classicism in Art and Architecture. N. Y, 1987; Hassan L The Postmodern Turn: Essays in Postmodern Theory and Culture. Columbus-Ohio, 1987; Afege aus der Moderne. Schlusseltexte der Pbstmoderne-Diskussion. Hg.

465

ЭСТЕТИКА МЫШЛЕНИЯ W. Welsch. Weinheim, 1988; Bowie A. Aesthetics and Subjectivity: from Kant to Nietzsche. Manchester, 1990; Rosenkranz К. Asthetik des Ha?lichen. Lpz., 1990; Souriau E. Vocabulaire d'esthetitque. P., 1990; Jameson F. Postmodernism or The Cultural Logic of late Capitalism. Durham, 1991; Harrison С. Beauty and Revelation in the Thought of Saint Augustine. Oxf, 1992; Lexikon der Asthetik. Hg. W. Henckmann, К. Lotten Munch., 1992 (библ.); Ferry L. Homo aestheticus. The Invention of Taste in the Democratic Age. Chi.—L., 1993; Speer A. fom erstehen mittelalterlicher Kunst. In Mittelalterliches Kunsterleben nach Quellen des 11. bis 13. Jahrhunderts. Stuttg., 1993; HesperS. Schreiben ohne Text. Die prozessuale Asthetik von G. Deleuze und F. Guattari. Opladen, 1994; BychkovO. The Reflection of Some Traditional Stoic Ideas in the Thirteenth-Century Scholastic Theories of Beauty.– Vivarium. T 34, no. 2, 1996; Encyclopedia of Aesthetics. Ed. M. Kelly, v. 1-4. N. Y.-Oxf., 1998 (библ.); Asthetik und Kunstphilosophie. fon der Antike bis zur Gegenwart in Einzeldarstellungen. Hg. J. Nida-Rumelin, M. Betzier. Stuttg., 1998 (библ.). Неклассическая эстетика. ГадамерХ.-Г. Истина и метод. Основы философской герменевтики (Ч. 1), М., 1988; Он же. Актуальность прекрасного, М., 1991; Семиотика и искусствометрия. М., 1972; Маркиз де Сад и XX век. М., 1992; Ямпольский М. Памяти Тиресия. Интертекстуальность и кинематограф. М., 1993; Генисаретский О. И. Упражнения в сути дела. М., 1993; Барт Р. Избр. работы: Семиотика. Поэтика. М., 1994; Подорога В. Феноменология тела. Введение в философскую антропологию. М., 1995; Юнг К., НойманнЭ. Психоанализ и искусство. М., 1996; Фуко М. Археология знания. К., 1996; Зонтаг С. Мысль как страсть. М., 1997; Рыклин М. Искусство как препятствие. М., 1997; КорневиЩе ОБ. Книга неклассической эстетики. М., 1998; КорневиЩе ОА. Книга неклассической эстетики. М., 1999; ДерридаЖ. О почтовой открытке от Сократа до Фрейда и не только. Минск, 1999; ДелёзЖ. Марсель Пруст и знаки. СПб., 1999; Маньковская Н. Эстетика постмодернизма. СПб., 2000; Deleuze G. Cinema. Wo. 1. L'image-mouvement; Ы. 2. L'image-temps. R, 1991; BerleantA. The Aesthetics of Environment. Phil., 1991; Belting H. Das Ende der Kunstgeschichte. Munch., 1995; KornewiSHCHe. A Book of Non-Classical Aesthetics. Moscow, 1998. В. В. Бычков, О. В. Бычков ЭСТЕТИКА МЫШЛЕНИЯ – понятие, предложенное и развернутое в курсе лекций «Эстетика мышления» М. К. Ма– мардашвили. Оно раскрывает многообразные возможности поля чувственной работы сознания и переживания тяжкой «радости мышления». Проблематику эстетического поля мышления философ обрисовывал как необходимость анализа эстетических свойств сознания, тайны рождения мысли из бездны чувственного, уяснения возможностей и разработки правил искусства мыслить. Содержание эстетики мышления разрешается и становится видимым в (1) осуществлении многократных актов рождения мысли на публике; (2) уяснении и демонстрации новых «невозможных возможностей» искусства мыслить; (3) показе ясного представления, как возможно размышление без нарра– ции; (4) различении эстетического пласта сознания. В понятие эстетики мышления Мамардашвили вкладывал вариативные возможности, которыми обладают различные онтологические сферы человеческой жизни. Лишь интенсивно вступая в диалог с напряженными точками мысли в художественных произведениях, возможно создание произведения мысли. По контуру беседы «эстетики мышления» выстроены так, что, обставляя майевтическими приемами ситуацию размышления вслух, философ пробуждал в слушателях экстатическое состояние от созерцания движения сознания и побуждал их к рождению смысла, тем самым обучая правилам и возможностям искусства мыслить. Попытка же проникнуть в тайну искусства мыслить обрекает философа на необходимость поверить чувственным не-чув– ственное, сверхчувственное, трансцендентное. Сущность эстетики мышления определена тем, что философ переживает в себе искусство сидения в качестве мысли. Эстетика мышления связана с радостью мысли, когда мы обретаем «чувство необратимой исполненности смысла». Эту радость можно схватить, если постигнуть, что истина располагается в слое мысли. Поскольку последний можно выделить из искусства, науки, философии, любой области жизни, то успехи нашего сознания зависят от личностной возможности совершить усилие по вхождению в слой мысли. В эстетике мышления Мамардашвили вводит понятие «симу– лякр», но понимаемый им не в постмодернистских рамках «образец – копия – след», а как дистанция между мыслью мысли и «манком» (копией) мысли. Мысль есть нечто случайное, она случается («нельзя захотеть – и помыслить»). И кроме пластики мыслительного движения эстетика мышления включает в себя необходимость и качество выражения помысленного. Выразительности можно достичь лишь в совпадении приемов выразительности с помысленным и понимаемым. Чтобы отличить подлинное от мнимого, мы должны быть живыми. Чтобы мы были живы и жизнь как таковая была возможна, должно случиться совпадение множества вещей. Эстетика мышления проявляется, когда ощущение «живой жизни» случается как мысль. В курсе эстетики мышления Мамардашвили, во многом исходя из Канта, расширяет область эстетики трансцендентального. Невыразимость мысли – особое состояние сознания, когда «мы оказываемся в состоянии страсти доказательства миру своего существования». И тогда мы неуместны в мире. Додумывая до конца манделыытамовское положение о расположении философии искусства в самом искусстве и о назначении человека – стать человеком, в эстетике мышления философ выводит, что позыв к мысли не есть сама мысль, а человек есть нечто не-родившееся. С метафорой «родившегося» он связывает мандельштамовское различие между чувством – страстью к существованию (бытию) и любовью к себе, а это выражено было когда-то в формуле Парменида – сущее и бытие едино. Ведь только родившееся может, должно и имеет право быть высказанным. Страдание по ушедшему бессмысленно – нельзя возродить смывшееся. От этого в нас есть страх перед возможностью не состояться. Чтобы состояться – нужно рождение. А для рождения нужны органы рождения, и такими в нас бродят тоскующие произведения искусства. Необходимость выражения страха—тоски в эстетике мышления связана с ощущением в России тоски по мировой культуре – «истинное произведение искусства отличается от неистинного тем, что истинное имеет содержание, рождающее тысячекратно родственные себе мысли в тысячах и миллионах других голов». Через такой эстетический момент реального человеческого бытия он просматривает эстетику социальной реальности, расшифровывая внутреннюю задачу, которую задает эта тоска. Но для того, чтобы сотворить художественное произведение мысли, необходимо своей телесностью постичь правила мышления, которые в эстетике мышления показаны в сравнении мышления с немышлением, хотя такое немышление и есть та самая интеллектуальная процедура, предстающая перед нами как мышление. Эта мнимая мыслительностъ. Но поскольку люди «не располагают всеми теми возможностями, которые имеют», а для начала движения мысли они не могут отделить свое существование от предмета мысли, то «суще-

466

ЭСХАТОЛОГИЯ ствование является дополнительным элементом для мысли». Мыслить в полноте своего существа, т. е. эстетически, и значит различать кажущееся и существующее. Радость мысли не может появиться сама по себе. Чтобы появилось что-то мыслительное, человек должен начать сначала, а для этого необходимо отказаться от самого себя. Нельзя посолить соль, мышление нельзя начать, можно лишь уже быть в мышлении. Нельзя традицию продолжить, можно лишь уже быть в традиции или нет. Поскольку «...человеческое существо есть существо трансцензуса», то оно способно выйти за свои пределы, отказавшись от себя в пользу своего существования. В эстетике мышления очерчены и схвачены узловые места красоты свершающихся в них событий. И здесь осмыслены эстетические свойства мысли в пространстве понимания и пространстве страдания. Так в пространстве страдания мы вдруг сталкиваемся с тяжелой точкой, благодаря которой и можем увидеть себя. Эстетика мысли помогает разрешению наших этических проблем. Т. к. дурная бесконечность страдания связана с «бесконечностью описания и с таким бегом в дурную бесконечность», то именно эстетический взгляд определен тем, что «в жизни нет того, что можно обозначить выражением – «и так далее», т. к. «в человеческой жизни мы решаем бесконечные задачи, задачи понимания и этики и когда мы вынуждены поступать». Этого нет и в произведении искусства. Чувство удовлетворения и понимания (т. е. эстетическое осознание) от качества свершенного поступка есть «токи убедительности», которые могут прервать наш бег бесконечного описания. В книге М. Мамардашвили представлен и анализ «истерики возможности идеального», способы разрешения извечного стремления человека обрести божественный дар «увидеть небо в чашечке цветка» (одно во многом или разное в разном), и многовариативная мета-эстетика языка. Лит.: Мамардашвили М. К Эстетика мышления. М., 1999. В. А. Крутиков ЭСТЕТИЧЕСКОЕ – наиболее общая категория эстетики, метакатегория, с помощью которой обозначается предмет эстетики и выражается сущностное родство и системное единство всего семейства эстетических категории. В качестве категории сформировалась в эстетике 20 в. на основе предиката «эстетический», употреблявшегося со времен Канта применительно к особому опыту, особой сфере субъект-объектных отношений, в которой восприятие объекта или представление о нем сопровождается незаинтересованным удовольствием. В 20 в. прилагательное субстантивировалось в среде эстетиков и превратилось в термин для обозначения предмета науки (нем. das Asthetische, англ. the aesthetic, франц. l'esthetique – один термин для обозначения эстетики и эстетического, которые различаются достаточно четко по контекстуальному смыслу во франкоязычной эстетике 20 в.). Одной из причин широкого распространения категории эстетического в науке 20 в. стала почти полная девальвация категории прекрасного в художественно-эстетической культуре авангарда, модернизма, постмодернизма. Для обозначения предмета эстетики термин «эстетическое» активно употребляется Д. Лукачем, Гадамером, Маркузе, M Дюфреном, Э. Су– рио и мн. др. эстетиками. При этом они нередко используют это понятие как в широком (предмет эстетики), так и в более узких смыслах. Гадамер, в частности, иногда отождествлял его с понятием «эстетическое сознание»; М. Дюфрен связывал эстетическое как а рпоп существующее в природе и в произведении искусства («квази-субъект») с «эстетическим опытом». Д. Лукач поставил целью своего исследования («Своеобразие эстетического», 1963; рус. пер. т. 1—4, 1985—87) выявление «объективного характера» эстетического, которое в конечном счете свел к понятию «эстетическое отражение»; последнее он объединял с мимезисом, интерпретируемым в духе «теории отражения». В 1960-е гг. в советской эстетике прошла оживленная дискуссия по проблеме эстетического, в ходе которой при многих упрощенно вульгаризаторских заключениях было тем не менее подтверждено, что эта категория завоевала в науке право на существование в качестве наиболее общей (более широкой, чем прекрасное) категории. По определению А. Ф. Лосева, «эстетическое есть выражение той или иной предметности, данной как самодовлеющая созерцательная ценность». Лит.: Лосев А. Ф. Две необходимые предпосылки для построения истории эстетики до возникновения эстетики в качестве самостоятельной дисциплины.– Эстетика и жизнь. М., 1979, вып. 6, с. 221—238; ГадамерX.-Г. Истина и метод. Основы философской герменевтики. М., 1988; Du/renne M. Phenomenologie de l'experience esthetique. P., 1953; Die nicht mehr schone Kunste. Munch., 1968; Asthetik heute, hrsg. A. Giannaras. Munch., 1974; Kolloquium «Kunst und Philosophie». Paderborn, 1981; Koppe F. Grundbegriffe der Asthetik. Fr./M., 1983. В. В. Бычков ЭСХАТОЛОГИЯ (от греч. eaxaxoc – последний, конечный) – в религиозных мировоззренческих системах учение о конечных судьбах человеческой личности и всего сущего в «вечности», т. е. в самой дефинитивной перспективе за пределами истории, биографии, вообще «этого» мира. Следует различать индивидуальную эсхатологию, т. е. учение о посмертных судьбах единичной человеческой души, и универсальную эсхатологию, т. е. учение о цели и назначении космической и человеческой истории, об исчерпании ими своего смысла, об их конце и о том, что за этим концом последует. Индивидуальная эсхатология обычно более или менее существенно соотнесена с универсальной, но степень и модальность этого соотнесения в различных системах весьма различны; разнообразна и степень внимания к эсхатологической проблематике в целом, то оттесняемой на периферию и резервируемой для закрытых мистериальных сообществ как предмет наставления «посвященных», как в классическом греческом язычестве, то выходящей в самый центр предлагаемого всем вероучения, как в христианстве. Представление о том, что «душа» или «дух» человека имеют какое-то бытие после смерти, то ли проходя одну инкарнацию за другой, то ли влача ущербное даже в сравнении с этой жизнью призрачное существование в каком-то локусе вроде греческого айда или еврейского шеола, распространено у самых разных народов, в самых разных цивилизациях и социокультурных контекстах, вплоть до парамифологии современности (спиритизм, рассказы о привидениях и т. п.). Но подобного рода мотивы сами по себе еще не составляют достаточного признака индивидуальной эсхатологии. В мифологических, религиозных и мистических учениях, более или менее принципиально ориентированных на циклическую парадигму мировых процессов (от задающих тон мифу ритуалов сельскохозяйственного цикла до вполне сознательно артикулированных брахманистских и пифагорейско-стоических доктрин мирового года и вечного возвращения), об эсхатологии вообще можно говорить лишь в несобственном смысле, ибо сама идея вечного круговорота исключает что-либо оконча-

467

ЭСХАТОЛОГИЯ тельное; у мироздания нет ни осмысливающей цели, ни абсолютного конца, и всемирные катастрофы, ритмически уничтожающие космос, лишь расчищают место для последующего. Натуралистически-гилозоистская интерпретация космоса в мифе и учении, охотно представляющая его как биологический организм, говорит о смене одряхлевшего мирового тела молодым. Сюда же относится учение о периодическом вселенском пожаре, «мерою возгорающемся и мерою угасающем» (Гераклит, В 30). Поскольку центральная формула архаической мысли в ее греческой философской артикуляции (для которой нетрудно найти аналоги и в других религиях) гласит «единое и все», то ритм бытия интерпретируется в мифах и доктринах как смена «выдоха», т. е. перехода «единого» во «все» как свое инобытие – «вдохом», т. е. возвращением «всего» в самобытие «единого»: в качестве примеров можно назвать неоплатоническую триаду «пребывание» – «выступание» – «возвращение», индийские доктрины о возникновении мира из самосущего атмана и катастрофическом возвращении мира к своему первоначалу, и т. п. Хотя картины мировых катастроф изображаются порой в весьма ярких тонах – примером может служить «Прорицание вель– вы» в «Старшей Эдце», рисующее гибель богов, – речь идет не о необратимом исполнении мирового смысла, а лишь о смене циклов. Индивидуальная эсхатология также легко растворяется в вечном круговороте: для разных типов языческой мысли крайне характерны представления о могиле как материнском лоне Земли, подлинной матери всех детей, в силу чего смерть и погребение предстают тождественными зачатию и возвращающими покойника обратно в земную жизнь; погребальные обряды охотно воспринимают в себя сексуальную символику. На первобытных стадиях культуры была распространена вера в то, что умерший возвращается на землю в теле новорожденного из своего рода (напр., своего внука); затем эта вера оформляется в религиозно-философские доктрины о переселении душ (напр., в буддизме, у орфиков, в пифагореизме, каббалистике и т. п.). Эти древние мотивы переосмысляются в учении Шопенгауэра о неразрушимой волевой сердцевине нашего «я», после каждой смерти продуцирующей новую жизнь, в мифологеме вечного возвращения у Ницше, не говоря уже о темах оккультизма Нового и Новейшего времени. Под знаком блуждания от одного воплощения к другому грани между «я» и «не-я» стираются, что создает ситуацию некоего всеобщего инцеста. «Ту грудь, что некогда питала его, он сжимает, охваченный страстью. В том лоне, что некогда породило его, он предается наслаждению. ...Так в круговороте бытия... блуждает человек» (Упанишады. М, 1967, с. 228). Этот непрерывный цикл переселений души, не разрешающийся в какое-либо окончательное решение ее судеб (по терминологии орфиков, «колесо рождения») может восприниматься как невыносимая безнадежность. Отсюда возникает основоположная для буддизма мысль, что душа может прорвать порочный круг перерождений, лишь угасив себя самое (ср. учение Шопенгауэра о сознательном преодолении воли к жизни). Только такой исход может быть окончательным и абсолютным; хотя в буддизме махаяны развиваются представления о райских и адских пространствах для душ, эти решения судьбы души не изымают ее из-под власти «закона кармы». Последнее может сделать только нирвана, которая и оказывается единственно возможным окончательным, абсолютным избавлением. Эсхатология в собственном смысле развивается там, где становится мыслимым содержательное решение личных и вселенских судеб в некоей абсолютной перспективе. Особая роль в разработке влиятельной традиции индивидуальной эсхатологии принадлежит древнему Египту, а в создании парадигмы всемирной эсхатологии – древнему Израилю и затем иудаизму. Древнеегипетская мысль, напряженно работавшая над проблемой смерти и личного бессмертия, поняла загробную жизнь как положительное бытие, по своей конкретной наполненности никак не уступающее земной жизни, однако в отличие от нее стоящее под знаком окончательной стабильности и потому несравнимо более важное. Жизнь во времени должна служить только приготовлением к жизни в вечности. Бесповоротное решение судеб души («ка», бестелесно-телесного двойника) осмысляется в плане морально-религиозном как суд над ней перед престолом загробного бога Осириса: человек должен принести отчет за всю свою жизнь, а его сердце взвешивается на весах вместе с «правдой» как эталоном. Осужденного пожирает особое чудище (ср. образ «пасти Ада» в символическом языке христианской эсхатологии), а оправданный навеки водворяется в местах покоя блаженных, соединившись и слившись с Осирисом (ср. христианскую формулу «успение во Христе»). Загробный мир своей нелицеприятностью восполняет все дисгармонии земной жизни: «нет там различия между бедным и богатым». Параллельно с моральной акцентировкой веры в праведный суд развивается интерес к возможностям обеспечить свою судьбу на том свете при помощи обрядов или правильного знания о том, что ждет умершего, как ему вести себя, как отвечать на вопросы и т. п. («книги мертвых», имеющие параллели, напр., в тибетской традиции). По другому пути идет библейское мышление, сосредоточенное не на судьбах индивида, а на судьбах «народа Божия» и всего человечества, на религиозном осмыслении всемирной истории как процесса, направляемого личной волей единого Бога. Исторические катастрофы, постигающие иудейский народ (т. н. вавилонское пленение 586 до н. э., разрушение Иерусалима римлянами в 70, подавление восстания Бар-Кохбы и кровавые репрессии против веры иудеев при Адриане), усиливают интерес к эсхатологии; предустановленная свыше история должна трансцендировать себя самое в приходе «нового неба и новой земли» (Исайя 65, 17), в наступлении «будущего века» (этот термин, характерный для иудейской апо– калиптики, вошел в формулу христианского Символа веры: «чаю... жизни будущего века»). Артикулируемая позже индивидуальная эсхатология до конца вписывается в контекст эсхатологии всемирной, ибо наступление «будущего века» окажется временем воскресения прежде умерших праведников, которые получат «долю в будущем веке». Вобрав в себя традиции развивавшегося параллельно библейскому мировоззрению осмысления истории в зороастризме, послебиблейская апокалиптика кумрано-ессейского типа интерпретирует эсхатологическое время как окончательное разделение между добром и злом и победу первого над вторым (ср. Амусин И. Д. Рукописи Мертвого моря. Л., 1960, с. 117). В качестве решения всех споров людей и духов, исполнения всех обещаний Бога и осуществления смысла всего сущего эсхатологическое время именуется в еврейской религиозной литературе просто «концом»; центр тяжести решительно перемещается из настоящего в будущее. Господином и Совершителем «конца» будет Бог, но также и его человечески-сверхчеловеческий посланец и «помазанник» (msjh, в грецизированном арамейском выговоре «Мессия», в греческом переводе «Христос»); он положит конец временам «омрачения», соберет рассеянный

468

ЭСХАТОЛОГИЯ по лицу земли «народ Божий», «заставит расцвести почиющих в земле» (Pirge R., Eliezer 32, 61) и соединит в себе достоинство царя и первосвященника. Трагическое крушение еврейской цивилизации в Испании после т. н. реконкисты и другие катастрофы европейского еврейства стимулировали актуализацию парадоксалистского учения о том, что Мессия придет лишь после предельного обострения бедствий (т. н. «родовые муки прихода Мессии»), так что к историческому процессу следует относиться по формуле «чем хуже, тем лучше»; напр., в легендах хасидов чудотворцы («цадики»), своей теургической властью избавляющие людей от бед, нередко получают упрек, что этим они отдаляют приход Мессии. Христианская эсхатология выросла на основе библейски-мессианского, динамического понимания движущейся к концу священной истории, которое оказалось выведено из этнопо– литического контекста «народа Божьего по плоти» к горизонтам «вселенским», всечеловеческим, и обогащено мотивами эллинистического межкультурного синтеза (характерно значение для раннего христианства пророчеств о мировом обновлении в таких греческих и латинских текстах, как т. н. Сивилл ины книги или 4-я эклога Вергилия). Исходной точкой новой веры было убеждение первых христианских «благовес– тников», согласно которому эсхатологическое свершение существенным образом уже началось, поскольку Иисус Христос (т. е. Мессия) пришел в «последние времена» ( 1 поел. Ап. Петра, 1, 20) и «победил мир» (Еванг. от Ио., 16, 33). Однако образ эсхатона оказался с самого начала подвергнут удвоению. Христос в первый раз приходил «в образе раба», чтобы учить, исцелять и своими страданиями искупить, а не судить людей (Еванг. от Матф. 18, 11); второе пришествие Христа будет «со славою», для окончательного суда о живых и мертвых (ср. текст Никейско-Константинопольского символа веры). В первом пришествии история оказалась преодоленной лишь незримо, для веры верующих, эмпирически продолжая идти дальше, хотя уже под знаком конца. В конце Апокалипсиса, последней и самой эсхатологической книги новозаветного канона, сказано: «Неправедный пусть еще делает неправду; нечистый пусть еще сквернится; праведный да творит правду еще, и святый да освящается еще. Се, гряду скоро, и возмездие Мое со Мною...» (Опер. Иоанна 22, 11– 12). Только второму пришествию предстоит выявить сокровенную реальность первого, но оно должно наступить неожиданно, в сроки, о которых верующим воспрещаются догадки и домыслы, застигая людей в рутине их каждодневного поведения (побудительный импульс к тому, чтобы вносить строгость к себе именно в эту рутину). В силу этого императив эсхатологии заметно интериоризируется, как бы переносится в духовный мир человека и его религиозно-мотивированные отношения с другими людьми («Царство Божие внутри вас».– Лук. 17, 21 – слова, которые в греческом оригинале и с учетом семитского лексического субстрата можно понять и «между вами», в праведности вашего межличностного общения); однако через учение о втором пришествии сохраняется и значимость всеобщей, всемирной эсхатологии. При этом первое и второе пришествия Христа выражают полярное соотношения двух свойств Бога – милосердия и судящей справедливости (ср. символику правой и левой руки, напр., в Евангелии от Матфея 25, 33 слл.). Эта сложная эсхатология Нового Завета могла выражать себя лишь в многозначных притчах и символах, избегая чрезмерной наглядности. Однако средневековое христианство в бесчисленных апокрифах, легендах и видениях творит детализированную картину потустороннего мира (ср. византийский апокриф «Хождение Богородицы по мукам», очень популярный и на Руси). На уровне чувственно-представимого мифа топика эсхатологии часто оказывается de facto интеррелигиозной (напр., исламские представления косвенно влияют на образность «Божественной комедии» Данте, гурии исламского рая аналогичны апсарам буддизма и т. п.); течения народного мифотворчества пересекают все вероисповедные и этнические границы. В христианстве происходит рецепция мотивов индивидуальной эсхатологии египетского и греко-римского происхождения (напр., мотив взвешивания Осирисом сердца умершего был переработан в мотив такого же взвешивания перед лицом архангела Михаила). Аналогичные процессы заметны в области более умственной, где античное понятие «бессмертия души» теснит артикулированное в христианском Символе веры понятие «воскресения мертвых». Тем острее становится проблема согласования подобных мотивов с библейской и начально-христианской всечеловеческой эсхатологией. Если судьба каждой отдельной души решается ее взвешиванием на весах Михаила и водворением ее в раю или в аду, неясно место мотива всеобщего воскресения и суда над человечеством в контексте конца мира. Наиболее распространенное решение этой проблемы (известное по «Божественной комедии», но возникшее много ранее) исходило из того, что радости рая и муки ада переживаются душами, разлученными с телами, лишь в предварении, чтобы получить свою дефинитивную полноту после телесного воскресения и Страшного Суда. Этим самым индивидуальная эсхатология совмещала уже не два, а три логически различимых момента: если праведник 1 ) уже в земной жизни через свою духовную встречу с явившим Себя Христом сокровенно имеет эсхатологическую «новую жизнь», а 2) после смерти получает в раю «вечную жизнь», то оба эти события полностью реализуются лишь в 3) завершающем событии воскресения и просветления его плоти на исходе мира. Последнее часто интерпретировалось мистикой как восстановление в первозданном совершенстве всего сотворенного универсума: человек как микрокосм и посредник между природой и Богом (см.: ThunbergL. Microcosm and Mediator The Theological Anthropology of Maximus the Confessor. Lund, 1965) преодолевает свою расколотость на два пола (древний мотив, известный по «Пиру» Платона), затем перебарывает расколотость мира на бытие земное и ангельское, претворяя землю в рай, затем примиряет в своей сущности чувственное и умопостигаемое и завершает свое посредническое служение тем, что, воссоединив в себе самом все уровни сущего, через любовь отдает их Богу и тем исполняет их назначение. Представления о преображении и тем самым «обожении» плоти особенно характерны для православной мистики (Псевдо– Дионисий Ареопагит, Максим Исповедник, исихасты); на Западе они наиболее ярко представлены в нетипичной для западного контекста эсхатологии Иоанна Скота Эриугены (см. Бриллиантов А. Влияние восточного богословия на западное в произведениях Иоанна Скота Эриугены. СПб., 1898, с. 407– 414). Уже Оригеном идея т. н. «апокатастасиса» (греч. «восстановления», здесь – всеобъемлющего просветления и возвращения к первозданному благому состоянию) была доведена до крайних выводов о необходимом конечном спасении всех личных существ, включая сатану, и, следовательно, о временном характере мук ада, сохраняющих лишь очистительно-педагогическое, но не собственно карательное назначение. Этот крайний эсхатологический оптимизм (довольно по-