Текст книги "Западноевропейская поэзия XХ века. Антология"

Автор книги: авторов Коллектив

Уилфред Оуэн(1893–1918). – Сын железнодорожного служащего. Учился в Лондонском университете. С самого начала первой мировой войны Оуэн служил в стрелковых частях, участвовал во многих военных операциях. Болезнь нервной системы послужила причиной его возвращения в Англию, где в госпитале он встретился с 3. Сассуном. В 1918 г. Оуэн вернулся на фронт, был награжден военным крестом и погиб за неделю до перемирия.

Уилфред Оуэн – крупнейший из «окопных поэтов». Изданные лишь в 1920 г., его стихи – горькое и гневное обличение ужасов войны, страстная защита права человека на жизнь. Поэзия Оуэна своим гуманистическим пафосом оказала влияние па английских поэтов 30-х годов (так называемая «школа Одена»). Включенные в том стихи У. Оуэна в переводе М. Зенкевича были опубликованы в «Антологии новой английской поэзии» (1937).

 
Мы заняли пустой блиндаж, и боши
Устроили нам ад, снаряды в ряд
Ложились, но не пробивали бреши.
Дождь, водопадом сточным бурно пенясь,
Развел по пояс топь, и скоро грязь
Покрыла скользкой глиной скат ступенек.
Остаток воздуха был затхл, дымясь
От взрывов, и в нем прели испаренья
Тех, кто здесь жил, оставив испражненья,
А может, и тела…
              Мы скрылись там
От взрывов, но один ворвался к нам,
Глаза и свечи погрузив в потемки.
И хлоп! бац! хлоп! Вдруг по ступенькам рухнул
В топь тухлую, в густой водоворот
Наш часовой; за ним ружье, обломки
Гранат германских, брызги нечистот.
Ожив, он плакал, как ребенок слаб;
«О сэр, глаза! Я слеп! Ослеп! Ослеп!»
Я приподнес свечу к глазам незрячим,
Сказав, что если брезжит свет пятном,
То он не слеп, и все пройдет потом.
«Не вижу», – он рыдал и взглядом рачьим
Таращился. Его оставив там,
Другого я послал ему на смену,
Велел найти носилки непременно,
А сам пошел с обходом по постам.
Другие в рвоте кровью истекали,
Один же утонул в грязи и кале, —
Все это кануло теперь во мрак.
Но одного я не забуду: как,
Прислушиваясь к стонам часового
И к дрожи сломанных его зубов,
Когда снаряды рушились и снова
По крыше били, сотрясая ров, —
Мы услыхали крик его: «Сейчас
Я вижу свет!» Но свет давно погас.
 

 
Где звон по павшим, словно скот на бойне?
Лишь рев чудовищный от канонад,
Да пулеметы трескотней нестройной
Отходную им второпях твердят.
Колокола им не гудят издевкой,
Не слышно пенья, лишь свирепый хор
Снарядов завывает дикой спевкой,
Да горны кличут их в пустой простор.
 
 
Какие свечи им осветят ров?
Не в их руках, в затмении их глаз
Вдруг вспыхнут огоньки в последний раз.
Бескровность лиц любимых – их покров.
Взамен цветов – немая нежность грусти,
И вечер шторы сумрачные спустит.
 

Зигфрид Сассун(1836–1967). – Родился в Кенте, учился в Мальборо и Кембридже. Участник первой мировой войны, офицер. Награжден военным крестом. Так же как У. Оуэн, принадлежит к группе «окопных поэтов». В 1917 г. З. Сассун заявил, что «цели, ради которых ведется война, не стоят стольких страданий». Стихи Зигфрида Сассуна английская критика назвала «взрывом раскаленного добела гнева». После войны З. Сассун занимался литературной критикой, издал несколько книг стихов, но лучшее, что создано им, относится к периоду первой мировой войны. Среди книг Сассуна можно назвать «Сатирические стихи» (1926), «Воспоминания молодого офицера» (1930), «Дорога к краху» (1933).

Первым переводчиком стихов 3. Сассуна на русский язык был М. Зенкевич.

 
Затерянный в окопах средь болот,
Он по настилу тащится и знает
Лишь то, что залпом взорван небосвод,
Когда из мрака хлещет дождь… Ступает
Бессильно, грузно. И, как вспышка света,
Вопрос: «Что может хуже быть, чем это?»
Он видел, как средь обгорелых пней
Бежали немцы, бледные, как тени.
Там был один, с лицом земли темней,
Он умолял, тряслись его колени…
Мы, как свиней, их резали… «К чертям!
Есть то, о чем ты не расскажешь там
Отцу, который в тишине покоев
Читает вслух о подвигах героев».
 

 
Разбуженный, продрогший, чуть живой,
Я ощупью на пост проклятый свой
Бреду в сырую, слякотную рань
И слышу в тишине глухую брань
В землянках копошащихся людей.
Стой! Вот опять над линией траншей
Снарядов грохот и в провалах тьмы
Зарницы ужаса в полях, где мы
Разбили бошей; в мерзлых, как могила,
Окопах люди ждут, застыв, без сил.
«Носилки где? Кого-нибудь убило?»
Зачем здесь кто-то вновь огонь открыл?.
И небо тусклых звезд над головой висит.
Я пробужден от сна, а мой сосед убит.
 

 
Сквайр гнал меня угрозою и лаской
На фронт (при лорде Дарби). Там сквозь ад
(У Пашендейля) брел я с перевязки,
Хромая, в свой окоп, как вдруг снаряд
В настил мостков ударил, и я в смрад
И грязь упал и сгинул в жиже вязкой.
 
 
Сквайр за обедней видит на стене
Мерцающее позолотой имя.
«Пал смертью славных» – это обо мне,
Оно стоит всех ниже под другими.
Два года, мучаясь в страде кровавой,
Во Франции за сквайра дрался я;
Был в отпуске, и вот судьба моя —
Какой еще желать мне большей славы?
 

Айзек Роузенберг(1890–1918). – Родился в Бристоле, в семье рабочего. В четырнадцать лет А. Роузенберг уже начал работать, по учебу не бросил. В 1911 г. ему удалось поступить в Школу искусств. В 1915 г. был призван в армию, воевал и погиб на фронте в апреле 1918 г. Роузенберг– один из наиболее известных «окопных поэтов» первой мировой войны.

Поэт и художник, он остро переживал трагедию войны и принесенные ею страдания. Для стихов Роузенберга характерен судорожно-напряженный тон, напоминающий поэзию немецкого экспрессионизма того же периода.

 
В агонии ночная тьма —
И время то же, что во дни друидов.
Здесь лишь одно живое существо
Касается меня —
Смешная сардоническая крыса, —
Когда я с бруствера срываю мак,
Чтоб за ухо заткнуть.
Глупыш, тебе была бы крышка, знай они
Твои симпатии космополита
(И антипатии бог весть какие).
Сейчас коснулась ты руки английской,
А завтра то же сделаешь, наверно, для германца,
Уж коли по душе тебе шнырять
Среди зеленых спящих. И сама
Ты сгустком кажешься зеленым
Средь этих строгих глаз и мощных тел
Атлетов, менее удачливых, чем ты,
Покорных прихотям убийства
И распростертых в пропастях земли,
В полях разрытых Франции.
Что видишь в наших ты глазах, когда
Скрежещет сталь и пламя бьется
В застывших небесах?
Откуда дрожь – откуда ужас в сердце?
А маки, взросшие из вен людских,
Все падают и падают…
А мой, торчащий за ухом, живет
И только побелел слегка от пыли.
 

 
Я их убил, но вновь и вновь
Они вставали на пути.
Ни днем, ни ночью я не мог
От них ни скрыться, ни уйти.
 
 
В бреду рванулся я – и вдруг
Их кровь на пальцах ощутил.
Но все упрямей и страшней
Они вставали из могил.
 
 
Я убивал и убивал,
Напившись крови допьяна, —
Но поднимались вновь они,
Ведь в шутку гибнет Сатана.
 
 
Я думал, Дьявол спит в вине,
Считал, что с женщиной он схож.
Я Вельзевулом звал его.
Теперь он – мерзостная вошь.
 

Хью Мак-Диармид(род. в 1892 г.). – Псевдоним крупнейшего шотландского поэта Кристофера Меррея Грива. Лидер так называемого «Шотландского литературного возрождения», ставящего своей целью возрождение традиций национальной поэзии и создание новой поэзии на родном языке. X. Мак-Диармид – один из основателей Шотландской националистической партии. Впоследствии стал коммунистом. В 1970 г. и 1972 г. вышли в свет поэтические книги Хью Мак-Диармида «Еще раз избранные стихи» и «Антология стихов». Поэт обращается к истории Шотландии, критикует современное буржуазное общество, воспевает простой люд своей родины. Он пользусчся как традиционными балладными размерами, так и свободным стихом. Пишет на шотландском и английском языках.

 
Шотландия! Уже давно
Желание одно
В душе моей сыновьей:
Воспеть в бессмертном слове
Да будет мне дано
Твой трудный путь. Я вправе
В неповторимом сплаве
Соединить презренье
И светлое прозренье.
Так на лице постылой
Забывчивой рукою
Рисуют с тайным пылом
Лицо совсем другое.
 

Роберт Грейвз(род. в 1895 г.). – Родился в Лондоне; его отец– известный ирландский поэт А.-П. Грейвз. Во время первой мировой войны Р. Грейвз пошел добровольцем на фронт; служил в одном полку с 3. Сассу-пом. После войны учился в Оксфордском университете, преподавал историю английской литературы в Каире и на Майорке.

Грейвз начал печататься в 1910-е годы. Его перу принадлежат несколько томов прозы и множество поэтических сборников. Последние из них – «Стихи 1971–1972» (1972), «Трудные вопросы, легкие ответы» (1972). Дисгармонии современной жилш и современных человеческих отношений противостоит в стихах Р. Грейвза мечта о вечно прекрасном. Сложная звуковая система, внутренние рифмы, ритмическое богатство придают своеобразное звучание каждому стихотворению поэта.

В 30-е годы стихи Р. Грейвза на русский язык переводила С. Map. В 1965 г. вышла в свет книжка его детских стихов «Скрипка за пенни» (изд-во «Детская литература», перевод А. Сергеева). Стихи Р. Грейвза публиковались также в журнале «Иностранная литература» (1968 г.).

 
Пускай читатель рассуждает злобно,
Что, дескать, надо врать правдоподобно,
Его слова – пустая болтовня.
Писатель, лучше слушайся меня.
Во-первых, не усердствуй в описанье
Характеров, страстей и злодеяний:
Чтоб ложь твоя не потрясла основ,
Бери пример с отъявленных лгунов, —
А не лгунишек, врущих что попало,
Об истине не думая нимало.
Надергай отовсюду громких фраз,
Нелепых сцен и пошленьких прикрас,
И пусть без всякой связи меж собою
Скитаются бесцветные герои
И удивляют вздорностью своей
Себя, тебя и остальных людей.
Когда найдешь, что дальше врать нет мочи,
Поставь лирическое многоточье:
Рассказ мой, дескать, кончен, как ни жаль,
К чему еще идея и мораль?
А что концы не сводятся с концами —
Так в жизни тоже так. Судите сами.
 

 
Внезапно пал туман, окутав местность,
И пешеход, взобравшийся на холм,
С дороги сбился – без ориентиров
И без тропинки он пытался трижды
Спуститься вниз, но трижды выходил
К дымящемуся, словно котелок,
Поросшему осокой водоему,
Перед которым был огромный камень.
И, выйдя в третий раз на это место,
Он понял: это ж «Ведьмин Котелок» —
О нем ему рассказывали раньше,
А вот теперь, благодаря туману,
Он ползает вокруг него, как муха.
 
 
Замшелые округлые каменья
Скользили вниз, сквозь папоротник мчались
Бурлящие хмельные ручейки —
Он разомкнул порочный круг блужданий
И шел все вниз и вниз, а на пути
Встречались то озера, то болота,
То крепостные стены валунов.
Разбитый при паденье локоть саднил,
Кровь запеклась лепешкой на щеке,
Пот лил ручьями, и в глазах рябило.
 
 
В конце концов, как будто пожалев
Шального пешехода, перед ним
Возник шалаш, и рядом груды торфа
И долгожданные следы колес.
По колеям он вышел на дорогу,
Которая вела и вверх и вниз.
Туман по-прежнему скрывал окрестность,
И пешеход избрал легчайший путь
И зашагал, как прежде, вверх и вниз.
 
 
Он шел в тумане, как во сне. Усталость
Валила с ног, но ровная дорога
Уверенно вела его куда-то,
И он почти бежал, когда из мглы
Вдруг выступил дорожный указатель.
Он подбежал к нему и прочитал:
«Семнадцать миль…», а до чего, неясно —
Дожди и солнце превратили в ребус
Написанное на дощечке слово.
Тогда он глянул на другую стрелку,
Которая указывала вверх.
На ней стояло: «„Ведьмин Котелок“ —
Полмили». Быть не может! А ведь он
Карабкался по кручам два часа!
…Какой-то местный весельчак повесил
На эту стрелку дохлую змею.
Вдали ревел охрипший бык. Туман
По-прежнему окутывал окрестность…
 
 
…И тут он рассердился…
 

 
Валялось где-то зеркальце,
Нашел мальчишка зеркальце,
Мальчишка глянул в зеркальце
И вдруг как закричит:
«Там злой противный карлик,
Лохматый грязный карлик,
Он рот разинул, карлик,
И на меня глядит!»
 
 
Отец мальчишки был моряк,
С медалью на груди моряк,
Увидел зеркальце моряк
И тоже закричал:
«Ура! Да это Нельсон,
Не спорьте, это Нельсон,
Нет, право, это Нельсон,
Наш славный адмирал!»
 
 
Тогда жена увидела,
У мужа вдруг увидела,
Предмет в руках увидела
И глянула в предмет.
Как закричит: «Ты разлюбил,
Меня, проклятый, разлюбил,
Ты дрянь такую полюбил,
И вот ее портрет!»
 
 
«Позволь, да это ж Нельсон,
Не видишь разве, Нельсон,
В матросской форме Нельсон,
И вот медаль видна».
«Ты лжец!» – жена кричала,
«Ты лжешь!» – жена кричала,
«Не лги! – жена кричала. —
Признайся, кто она?»
 
 
А мимо ехал пастор,
На тощей кляче пастор,
Услышал, значит, пастор,
Что ссорится народ.
Глядит – стоит мальчишка,
Напуганный мальчишка,
Дрожит, кричит мальчишка
И в три ручья ревет.
 
 
Тут руку поднял пастор,
Призвал к молчанью пастор,
И спрашивает пастор:
«Что здесь произошло?»
Мальчишка крикнул: «Карлик,
Противный злющий карлик,
Лохматый грязный карлик
Забрался под стекло!»
 
 
Жена рыдает: «Разлюбил,
Отец, меня он разлюбил,
Он дрянь такую полюбил,
Смотрите, вот она!»
Муж объясняет: «Нельсон,
Отец, ведь это Нельсон,
Смотрите сами – Нельсон,
Пускай не врет жена!»
 
 
Тут пастор глянул в зеркальце,
Увидел что-то в зеркальце,
А что там было в зеркальце,
Не понял пастор сам.
И он сказал: «Я эту вещь,
Необъяснимейшую вещь,
Неизъяснимейшую вещь
Возьму к себе во храм».
 

 
Капустницы полет витой
(Его идиотизм святой)
Не изменить, ведь жизнь пройдет,
Пока поймешь прямой полет.
Однако знать – не значит мочь!
Она витает наугад
К надежде, к богу – и назад.
Стриж – акробат, но даже он
Таланта этого лишен.
 

 
Мне имя присвоил бесстрастный закон —
Я пользуюсь им с тех пор,
И правом таким на него облечен,
Что славу к нему приведу на поклон
Иль навлеку позор.
 
 
«Он – Роберт!» – родители поняли вмиг,
Вглядевшись в черты лица,
А «Грейвз» – средь фамильных реликвий иных
Досталось в наследство мне от родных
Со стороны отца.
 
 
«Ты Роберт Грейвз, – повторял мне отец, —
(Как пишется – не забудь!),
Ведь имя – поступков твоих образец,
И с каждым – честный он или подлец —
Безукоризнен будь».
 
 
Хотя мое Я незаконно со мной,
Готовое мне служить,
Какой мне его закрепить ценой?
Ведь ясно, что Я сгнию под землей,
А Роберту Грейвзу жить.
 
 
Отвергнуть его я никак не могу,
Я с ним, как двойник, возник.
Как личность, я звуков набор берегу,
И кажется, держит меня в долгу
Запись метрических книг.
 
 
Имя спешу я направить вперед,
Как моего посла,
Который мне кров надежный найдет,
Который и хлеб добудет и мед
Для моего стола.
 
 
И все же, поймите, я вовсе не он
Ни плотью моей, ни умом,
Ведь имя не знает, кто им наречен…
В мире людей я гадать обречен
И о себе и о нем.
 

 
От горя стал всевидящ он
И тайне роста причащен
Травы и листьев; между делом
Глядит на мир сквозь монолит
Иль наблюдает, как летит
Душа, расставшаяся с телом.
Ты не сказал – уж слышит он,
К нему – всех звуков вереницы.
Другим невнятный, писк мокрицы
В его ушах рождает звон.
Поверите ль, он даже слышит,
Как травы пьют, личинки дышат,
Как моль, зубами скрежеща,
Сверлит материю плаща,
Как муравьи, стеная тяжко,
В гигантской движутся упряжке;
Скрипят их жилы, каплет пот;
Он слышит, как паук прядет,
Как в этой пряже мухи тонут,
Бормочут, стонут…
Стал острым слух его и взор.
Он бог. А может быть, он вор
В бессонном, суетном стремленье
Вернуть любовь хоть на мгновенье…
 

 
К постели прикован я был своей,
Всю ночь я бессильно метался в ней.
Напрасный опять настает рассвет,
И гриф на холме лучами согрет.
 
 
Я вновь, подобно титанам, влюблен,
К вечерней звезде иду на поклон,
Но эта костлявая птица опять
Желает прочность любви испытать.
 
 
Ты, ревность, клюв орошая в крови,
Свежую печень по-прежнему рви.
Не улетай, хоть истерзан я весь,
Коль та, что ко мне привлекла тебя, – здесь.
 

 
Есть повесть, и единственная повесть,
Чтоб ты другим поведал,
Ученый бард или младенец чудный;
Лишь ей должны служить и стих и стиль,
Те, что блестят порой
В простых повествованьях, заблудившись.
 
 
Опишешь ли все месяцы деревьев,
Диковинных зверей,
Птиц, что вещают волю Триединой?
Иль Зодиак, что медленно кружится
Под Северным Венцом,
Тюрьмой всех истинных царей-героев?
 
 
Вода, ковчег и женщина, и вновь
Вода, ковчег, богиня:
Царь-жертва вновь свершает, не колеблясь,
Круг предназначенной ему судьбы,
Двенадцать витязей призвав следить
Свой звездный взлет и звездное паденье.
 
 
Расскажешь ли о Деве среброликой,
К чьим бедрам рыбы льнут?
В левой руке богини – ветвь айвы,
Пальчиком правой манит, улыбаясь.
Как может царь спастись?
По-царски за любовь он платит жизнью.
 
 
Или о хаосе, родившем змея,
В чьих кольцах – океан,
В чью пасть герой, меч обнажая, прыгнет
И в черных водах, в чаще тростника,
Бьется три дня, три ночи,
И воды изрыгнут его на берег?
 
 
Падает снег, ухает ветер в трубах,
А в бузине – сова,
Страх, сердце сжав, ждет чаши круговой,
Скорби, как искры, вверх летят, и стонет
Рождественский огонь:
Есть повесть, и единственная повесть.
 
 
Представь богиню милостивой, мягкой,
Но не забудь цветы,
Что в октябре топтал свирепый вепрь.
Белым, как пена, лбом она манила,
Глаз голубым безумьем,
Но все сбылось, что ею обещалось.
 

 
Ее оскорбляют хитрец и святой,
Когда середине верны золотой.
Но мы, неразумные, ищем ее
В далеких краях, где жилище ее.
Как эхо мы ищем ее, как мираж —
Превыше всего этот замысел наш.
 
 
Мы ищем достоинство в том, чтоб уйти,
Чтоб выгода догм нас не сбила с пути.
Проходим мы там, где вулканы и льды,
И там, где ее исчезают следы,
Мы грезим, придя к неприступной скале,
О белом ее прокаженном челе,
Глазах голубых и вишневых губах,
Медовых – до бедер – ее волосах.
 
 
Броженье весны в неокрепшем ростке
Она завершит, словно мать, в лепестке.
Ей птицы поют о весенней поре.
Но даже в суровом седом ноябре
Мы жаждем увидеть среди темноты
Живое свеченье ее наготы.
Жестокость забыта, коварство не в счет,
Не знаем, где молния жизнь пресечет.
 

 
Спросила тихо: – Чем тебе помочь? —
Я дал ей лист бумаги: – Нарисуй цветок!
 
 
И, закусив губу, она склонилась —
О, этот смуглый лоб! – над белою бумагой
И мне нарисовала дикий цикламен,
Майоркский, наш (сейчас еще зима),
Чрезмерно пышный, – и с улыбкой
Пустила мне по воздуху рисунок:
 
 
– Не получилось! – Я же ощутил,
Что комнату заполнил запах цикламена.
Она ушла. Я спохватился вдруг,
Что я хочу ее улыбкой улыбнуться
И, как она, сверкнуть глазами… тщетно!
Тут я забылся: у меня был жар,
И врач ее впускал на пять минут.
 

 
Их две: одна добрее хлеба,
Верна упрямцу-мужу,
Другая мирры благовонней,
Верна одной себе.
 
 
Их две: одна добрее хлеба
И не нарушит клятвы,
Другая мирры благовонней
И клятвы не дает.
 
 
Одна так простодушно носит
Рубин воды редчайшей,
Что люди на него не смотрят,
Сочтя его стекляшкой.
 
 
Их две: одна добрее хлеба,
Всех благородней в городе,
Другая мирры благовонней
И презирает почести.
 
 
Ей грудь украсил аметист,
И в нем такая даль,
Что можно там бродпть часами —
Бродить и заблудиться.
 
 
Вокруг чела ее круги
Описывает ласточка:
И это женственности нпмб,
Сокрытый от мужчин.
 
 
Их две: одна добрее хлеба
И выдержит все бури,
Другая мирры благовонней,
Все бури в ней самой.
 

 
Он, сумрачный поэт, в нее влюбился,
Она, совсем дитя, в любовь влюбилась
И стала светом всей судьбы поэта.
 
 
Дитя, она невинно лепетала —
Ей душу не смущали подозренья.
Но женщина жестоко оскорбилась,
 
 
Что из ее любви своей любовью
Поэт без спроса создал целый мир —
К своей бессмертной славе.
 

 
Уважай упрямую непобедимость
Того, кто верен традициям, —
Его руки спокойны, но он
Готов их сжать в кулаки,
Чтобы дать отпор негодяю,
И готов карабкаться в горы
Иль шагать хоть неделю к морю.
 
 
А если за ним шли чудеса —
Как и за тобой, – они были
Лишь поблажками возраста тем из мужчин,
Какие и в наше время способны любить
Настоящих женщин – таких, как ты.
 

Сесил Дэй-Льюис(1904–1972). – Родился в Ирландии, в семье священника. Принадлежал к группе так называемых «оксфордских поэтов», выступивших в 30-е годы и утверждавших гражданственность поэзии. Несмотря на тяготение преимущественно к пейзажной и любовной лирике, С. Дэй-Льюис и в годы после второй мировой войны не отказался от идеи активного вмешательства человека в окружающую жизнь. Стихи С. Дэй-Лыоиса отличаются внешней простотой и ясностью мысли. Последние книги поэта – «Калитка» (1962), «Комната» (1965), «Шепот корней» (1970). В 1968 г. С. Дэй-Льюис был удостоен почетного звания поэта-лауреата.

Поэт известен также как автор детективной прозы (под псевдонимом Николас Блейк).

На русском языке стихи С. Дэй-Льюиса публиковались с середины 30-х годов в переводах Ю. Анисимова, С. Боброва, С. Map, И. Романовича.

 
Былое не восстанет, словно феникс.
С трехбашенных небес уже не хлынет
Дождь золотой [30]30
  … дождь золотой… – Согласно греческому мифу, Зевс проник в башню к царевне Данае в виде золотого дождя.


[Закрыть], отколдовал закат,
В тени деревьев усыплявший боль.
 
 
Но радость возвратится: по зарубкам
Отыщет путь обратный. Вспыхнет свет.
В знакомых жестах изольется пыл,
И ты во всем познаешь полноту.
 
 
Тогда-то, знай, любимая, конец
Беспечной пляске жаворонка в небе.
Волной тепла закончится весна,
И окоем отяжелеет хмурый.
 
 
Ты наливайся миротворной силой
И молча вместе с тучами расти.
Все вызрело – колосья и плоды.
Пришла пора – и ты затяжелела.