Текст книги "Западноевропейская поэзия XХ века. Антология"

Автор книги: авторов Коллектив

 
*
Время, когда изнуренное небо вонзается в землю, время, когда человек корчится в
муках предсмертных под презрительным взором небес, под презрительным взором
земли.
*
Ночь несется стремительно, как бумеранг, выточенный из наших костей, несется со
свистом, со свистом…
*
Поэт – хранитель бесчисленных ликов живого.
*
Если верить глубинам травы, где всю ночь распевала влюбленная пара сверчков,
утробный период – довольно приятная штука.
*
Свет был изгнан из наших очей. Он у нас затаился в костях. Мы, в свой черед, из
костей изгоняем его, чтоб вернуть ему прежний венец.
*
Согласьем лицо озаряется. Отказ придает ему красоту.
*
На наши общие трапезы мы всегда приглашаем свободу. Место пустует ее, но тарелка
всегда на столе.
*
Собирай, чтоб затем раздавать. Стань зеркалом мира, самой точной, самой
необходимой и самой невидимой гранью этого зеркала.
*
Некогда были даны имена протяженностям времени: это день, это месяц, эта церковь
пустынная – год. Теперь мы вплотную подходим к секунде, когда смерть наиболее
яростна, когда жизнь обретает свои самые четкие грани.
*
Яблоко слепо. Видит лишь яблоня.
*
Нас терзает печаль: мы узнали о смерти Робера (он же Эмиль Каваньи), в Форкалье
он попал в воскресенье в засаду. Немцы лишили меня самого верного брата по
битве, того, кто одним ма-новеньем руки предотвращал катастрофу, чья неизменная
точность охраняла отряд от возможных просчетов. Человек, не владевший теорией,
но закаленный в сраженьях, человек удивительно ровной и устойчивой доброты, он
мгновенно умел оценить обстановку, его поведенье слагалось из отваги и мудрости.
Изобретательный и находчивый, он предельно использовал малейшее тактическое
преимущество. Свои сорок пять лет он нес вертикально, подобно деревьям. Я любил
его – без излияний, без ненужной торжественности. Неколебимо любил.
*
Самолет кидается вниз. Невидимые пилоты избавляются от плодов своего полночного
сада, потом на мгновенье зажигают огонь под мышкой у самолета, подтверждая для
нас: операция завершена. Нам остается лишь подобрать рассыпанные сокровища. Так
и поэт…
*
Час, когда окна выскальзывают из фасадов и загораются где-то на самом краю земли
– там, где скоро забрезжит наш мир.
*
Между миром и мной больше нет досадной завесы.
*
Я ни разу не видел, чтобы звезда загорелась на челе у того, кто шел умирать, —
видел только узорную тень занавески, за которой, среди надрывающих душу или
спокойных предметов, по просторному залу сновали веселые официантки.
*
Быть человеком броска. А не пиршества – не эпилога.
 

1941–1945

 
Ширококрылый вьется стриж над домом и кричит от счастья на лету. Как птица
сердца.
 
 
Он осушает гром небесный. Он в чистой сеет синеве. Земли коснись он —
разорвется.
 
 
Ему касатка – острый нож. Он ненавидит домовницу. К чему на башне кружева?
 
 
В глухой щели его заминка. Нет в мире большей тесноты.
 
 
Он в незакатный летний день в полночный выскользнет плетень, как метеор, во тьме
растает.
 
 
Глазам поспеть за ним невмочь. Кричит– и только тем приметен. Невзрачный ствол
его сразит. Как птицу сердца.
 

 
Что, розовый, клонишься, куст, под ливнем яростным
двойной качая розой?
Как две осы, они повисли над землей.
Я вижу сердцем их: глаза мои закрыты.
Лишь тень и ветер над цветами любовь оставила моя.
 

 
Верните им сполна то, что от них ушло, —
Они увидят вновь, как семя жатвы ложится в колос
и плещет над травой.
Раскройте им, от меркнущих к цветущим, двенадцать
месяцев их лиц, —
Они взлелеют в сердце пустоту до следую щей жажды;
Ибо, и в прах уйдя, ничто не пропадает;
И кто земли к плодам находит путь во тьме, —
Пусть все потеряно, не дрогнет под ударом.
 

 
Копай! – кричала рукоятка.
Кровоточи! – метался нож.
И долго хаос мой терзали,
И память вырубали сплошь.
 
 
Те, кто меня любил,
Потом хулил, потом забыл,
Опять склонялись надо мной,
Иные плакали, другие были рады.
 
 
Сестра моя, трава зимы,
Как быстро вытянулась ты—
Огромней недругов моих,
Пронзительней моей мечты!
 

 
Они к нам пришли, обитатели леса с другой стороны перевала, незнакомые нам,
враждебные нашим обычаям.
Их было много.
Их отряд возник из-за кедров, у края сухого жнивья, – мы вели к нему воду.
Они появились, утомленные переходом, шапки сползли на глаза,
разбитые ноги ступали как в пустоту.
 
 
Они нас увидели и сразу остановились.
Они, очевидно, не думали так быстро нас повстречать —
На возделанной этой земле,
Поглощенных работой.
Мы подняли головы и подбодрили их улыбкой.
 
 
Один из них, видимо самый речистый, приблизился к нам, а за ним подошел и
второй, медлительный, диковатый.
«Мы пришли, – сказали они, – чтобы предупредить вас:
надвигается ураган, ваш беспощадный противник.
Так же, как вы, мы знаем о нем
Лишь по рассказам, дошедшим от предков.
Но отчего это вдруг: вот стоим мы сейчас перед вами,
как малые дети, и ощущаем в груди непонятное счастье».
 
 
Мы сказали «спасибо» и спровадили их.
Но сначала им дали напиться, и дрожали их руки, и смеялись
глаза над краями кувшина.
Люди пилы, топора и ствола, готовые встретить лицом испытанья,
но неспособные воду к полям провести, построить шеренгу
домов, покрасить фасады в приятные глазу цвета, —
Не знали они, что такое
Зимний сад
И как бережливо расходовать радость.
 
 
Мы могли бы, конечно, их убедить,
Успокоить их страх.
Да, приблизился срок урагана.
Но зачем же о нем говорить, зачем зря тревожить грядущее?
К тому же в наших краях
Нам, пожалуй, тревожиться рано.
 

Сиверг, 30 сентября 1949 г.

 
Для лесов ураганы подобны ножу.
Засыпаю и вижу сверкание молний.
Пусть смешается с почвой, где спят мои корни,
Этот ветер огромный, в котором дрожу.
 
 
Он шлифует и точит меня неустанно.
Как мертво и туманно дыхание туч!
Как мутна подо мною ложбина тумана!
 
 
Мне жилищем отныне – железный тот ключ,
Что огнем притворился в груди урагана,
Да взъерошенный воздух, когтист и колюч.
 

 
Мы светлячки в расщелине дня. Мы покоимся на илистом дне, как осевшая баржа.
 
 
Единоборство страсти и разума, который сеет уныние. Единоборство, из которого
победителем выходит разум – не по прямой, а путями окольными.
 
 
Если не слушаем – слышим. И как долго пришлось дожидаться, пока на плечах у нас
встала гора безмолвия! Чтобы я мог внимать подобному ропоту, локомотив должен
был пройти над моей колыбелью.
 
 
Сумел бы он выжить без зла, когда боролся за жизнь? Он, чистейший, как снег?
Потом он скрепил свое отцветающее господство.
 
 
Приумножение – действие ныне проклятое. Так же как рост. И подвиг: длиться могли
они лишь под кровеносным взглядом богов, которым наскучило не узнавать себя в
них.
 
 
Взят у духов воздушных. Отдан побегам зедшым. Уже рождаясь, мы были только
воспоминаниедг. Потребовалось налить его болью и воздухом, чтобы оно достигло
этой минуты.
 
 
Стрела Ориона. Звездный трилистник. В пустоши – зеркало дневного неба.
Померкший трилистник… Цветущий рубец.
Вихрь горя, котомка надежды.
 
 
Озеро! Дайте его нам! Озеро – не родник средь утесника, нет, но чистое озеро —
не для пптья: озеро, чтобы отдаться ледяному проклятию его летней глади. Чего ты
ищешь? Ни кредитора нет, ни дарителя.
 
 
Руки некогда царственные. Шаги нынче считаемые. Пища клончивая, корабль дальнего
плавания, который задерживают о спуска на воду, явно ненужного.
 
 
Понимание есть на все, но из этой пряжи восходит туман, опль страха или – подчас
– наша стелющаяся ненависть.
 
 
Ответ вопросительный – это ответ бытия. Но ответ на юпросник – это лишь гать
мысли.
 
 
«Твой сын будет призраком. Он дождется раскрепощенных гутей на угасшей земле».
Я омывался – не так ли Пуссен? – на ветру, который крепил мои крылья, – без
сожалений об утраченной матери.
 

Андре Френо(род. в 1907 г.). – Участник движения Сопротивления, автор вышедших нелегально сборников «Цари-волхвы» (1943) и «Парижские тайны» (1944). В поэмах «Черная свадьба» (1946) и «Огромное лицо богини Разума» (1950) воспевается мужество человека, преодолевающего трагическую абсурдность бытия. Лирике Френо («Рая нет», 1962; «Нерукотворный образ», 1968; «Римская колдунья», 1973) присуща философичность, тяга к иносказанию, отточенность стиля в сочетании с яркой образностью.

Стихи Френо были в 1969 г. изданы в русском переводе М. Кудинова («Прогресс»).

 
Жизнь сочинит мимоходом
ливень весенний – ив путь;
жизнь – это ветер в сто обещаний
невыполнимых и путь
в сто дерзаний и поражений,
и снова движенье, и ветер, и жизнь
 
 
такая ласковая, если захочет.
 

 
Жизнь идет, куда я хочу.
Я гулять ее вывожу,
не теряя из виду
ни в шумной толпе,
ни на кладбище,
где я брожу
среди тихих могил
и где каждый мертвец,
кто б он ни был, мне мил,
потому что не сердится,
если мой смех
раздается возле могил.
 

 
Когда в один не столь далекий день
представлю я мой счет небытию,
оно меня насмешкой не накажет.
Подделки в числах нет,
в итоге – чистый нуль…
«Приди ко мне, мой сын, —
небытие мне скажет, —
прижмись к моей груди, ее достоин ты».
И с тишиною вечной я сольюсь.
 

 
В конце года девушки красивы.
В конце года яблоки спелы.
В конце года дым из труб черный,
а старая кожа становится новой.
В конце года снег белый улыбчив.
В конце года грех со счета списан.
В конце года задумчивы руки,
огонь неспокоен, пироги пекутся.
В конце года звенят стаканы.
В конце года забыты невзгоды,
забыт иней, за столом праздник,
звенят стаканы в честь Нового года.
 

 
Я из сухих камней сложил
мой дом,
чтоб по душе котятам был
мой дом,
чтоб стал мышатам тоже мил
мой дом,
чтоб голубь зерна находил
в нем,
и солнце щурилось бы там
по всем углам,
когда мой дом
нем,
чтоб детвора играла в нем.
С кем?
Ни с кем!
С веселым сквозняком!
И чтобы в радость был мой дом
всем.
Без крыши он и без огня,
мой дом,
и без тебя, и без меня,
мой дом,
и нет в нем слуг, и нет господ
в нем,
и все совсем наоборот
в нем,
ни статуй нет, ни страха нет, ни стен,
нет ни оружья, ни угроз, ни взятых в плен,
в нем ни реликвий, ни религий
днем с огнем ты не найдешь.
Вот почему он так хорош,
мой дом.
 

Пьер Юник(1909–1945). – Поэт, киносценарист, журналист, член ФКП с 1927 г. В юности печатал стихи в журнале «Сюрреалистическая революция», позднее порвал с сюрреализмом и возглавил коммунистический еженедельник «Взгляды» (1936). Во время фашистской оккупации был заключен в концлагерь, откуда бежал в 1945 г.; пропал без вести. Стихи, написанные за колючей проволокой и выпущенные друзьями поэта уже после войны, вошли в золотой фонд лирики французского Сопротивления.

 
В твоей каморке теснота,
Погасли звезды, звезды спят.
Приходит сон —
Погасли сны.
Приходит сон —
Усталость спит.
Здесь в жизни не бывало звезд,
В твоей каморке теснота,
А были лишь цветы —
 
 
Однажды
Утром…
Голод спит.
И шаркают внизу шаги,
А значит, кто-то держит путь
Об эту пору.
…были лишь цветы однажды утром…
В твоих висках стучат шаги,
Виденья загородных вилл,
И ванн,
И благородных вин.
Приходит сон.
А девы спят в лугах,
Влюбленные не знают сна
В любви.
Здесь в жизни не бывало звезд.
И черный лес, и белый лед,
Воспоминаний мерзлота,
А жизнь – каморка, теснота.
 
 
Постель – постелена она
На вечность?
Плетется улицею сон —
Шаги, потом опять шаги…
Нет вечности,
И нет здесь звезд,
И нет цветов,
И утра нет
В твоей каморке,
И постель —
Забыть, забыться…
 
 
Дамы и господа!
Мы не вскормлены молоком
Человеческой нежности.
Дамы и господа!
Но, позвольте, к кому же
Я обращаюсь?
К тебе ли – толпа свинцового цвета,
Источник пыли?
Жизнь – скаковой круг, ты стоишь вокруг.
К тебе ль – молодой человек?
Тебя потопит мир
В своей суровой печали.
 
 
К тебе ли – выцветшая толпа,
В унижении
Выменивающая кровь на кусок хлеба?
К тебе ли я обращаюсь?
Не был вскормлен я молоком
Человеческой безнадежности – но
Подлость стояла у колыбели моей.
Дамы и господа!
Разлагающаяся толпа,
Расколотая на куски.
Колокола звонят о боге и обо всем таком прочем,
Смертельно ленивом.
А вы, вы охлаждаете нервы
Работой,
Зарабатывая свой хлеб,
Закапывая свою смерть,
Любя каждый свою.
Дамы и господа,
Перемешанные в толпу!
Улицы – колокола, и они звонят
О рабстве и обо всем таком.
И заводы – колокола, и они звонят
О крепком сне и о всем таком.
И любовь – это колокол. Он звонит
О забвении…
 
 
Нет, ты лжива, любовь, если велишь забыть
Хлеб, вырванный у другого из рук,
Тело, избитое до синяков,
Мозг, сгоревший дотла,
Разбитую вдребезги жизнь…
Дамы и господа!
Перемешанные в толпу,
На скаковом кругу… Он так не похож на жизнь,
Ни капли, ни крошки.
          И еще
Братство – это не просто улыбка, нет.
Товарищи! Говорю это всем вам, не
понимающим слова «товарищ».
Братство – это наш дружный смех
При воспоминанье о тех временах,
Когда с грустью мы улыбались.
Товарищ мой!
 
 
Та, которую ты полюбил,
Да будет вечно любима,
Пусть вечность мнима.
Товарищ мой!
Вот и всё.
Мы боремся за тот день,
Когда лучше поймем
Друг друга.
 

Жан Кейроль(род. в 1910 г.). – С 1927 г. издавал в Бордо журнал «Кайе дю Флёв», объединявший литературную молодежь юга Франции. Стихи его ранних сборников («Летучий Голландец», 1936; «Золотой век и небесные знамения», 1939) отмечены конкретным, нарочито грубоватым лиризмом. Активный участник Сопротивления, Кейроль был арестован и два года провел в лагере смерти Маутхаузене. Созданные там «Песни Ночи и Тумана» (изд. в 1946 г.) – свидетельство того, как человек и поэт с помощью почти магической веры в «силу слов» сумел противостоять кошмару нацистского ада. Трагедия «маленького человека» в условиях опошляющей буржуазной среды – основная тема романов Кейроля («Я буду жить любовью других», 1947–1950; «Полдень – Полночь», 1966). Те же темы, но в ином, гротескном, осмыслении звучат в фантастических повестях «История пустыни» (1972) и «История моря» (1973).

 
Найдете вы следы в траве еще сырой
найдете вы вино на дне сухом стакана найдете
молодость полуночи румяной
найдете имя вы что позабыто мной
 
 
Найдете вы огонь что снова был похищен
найдете города что чахнут в темноте
незрячих псов и мир привыкший к пепелищам
и ангелов слепых на гробовой плите
 
 
Найдете вольности презрительный упрек
и хриплый голос мой изъеденный любовью
соленых слез росу зарю что пахнет кровью
над прахом мертвецов грядущего венок
 
 
Найдете новый день и ярость и клинок.
 

 
Хохочущее божество
страхом город вооружен
голод гложет его жизнь
скудеет как стон
 
 
смерть не дает прохода
дней остается мало
другим упиваться свободой
другим начинать сначала
 
 
Время для духа людского
самое время для шквала.
 

 
Вставайте, хватит спать, опасность у ворот,
Луна в немой тоске скривила бледный рот.
 
 
Вставайте, пробил час! Не спите, ради бога!
Положен кем-то меч у вашего порога.
 
 
Вставайте! Смерть – в седле, зловещий стук копыт
Газетною строкой по улицам летит.
 
 
Вставайте, час настал, пора надеть кольчугу,
Петух уже давно кричит на всю округу.
 
 
Вставайте! Голосом ночных радиограмм,
Сеньор, я вас бужу в тревоге по утрам.
 
 
Вставайте! В этот час державною тропою
Медлительные львы проходят к водопою.
 
 
Вставайте, лестница готова у стены,
И лег на латы блик истаявшей луны.
 
 
Вставайте, в очаге взыскует пламя пищи,
Голодный нес внизу по закоулкам рыщет.
 
 
Вставайте! Задрожал от нетерпенья стол,
В надежде вздрогнул шкаф, и содрогнулся пол.
 
 
Вставайте, спать нельзя, восток огнем объят.
Вставайте, мой сеньор, иначе вас съедят.
 

Патрис де Латур дю Пэн(1911–1975). – Неизгладимые впечатления детства, проведенного в родовом замке, верность аристократическим традициям, привязанность к полупатриархальному укладу родной Солони, стремление любой ценой отгородиться от «парижских новшеств», остаться в стороне от борьбы поэтических группировок – все это делало бы творчество дю Пэна чистейшим анахронизмом, если бы его поэзия, классически ясная по форме и эпичная по характеру, не была отмечена редкостней чистотой тона и приподнятой, почти молитвенной торжественностью и одухотворенностью. Основные сборники: «В поисках радости» (1933), «Сумма поэзии», (1946), «Вторая игра» (1959), «Маленький сумеречный театр» (1963).

 
Был опустевший лес, окутанный туманом,
Насыщен сыростью, наполнен тишиной;
Дул ветер северный с упорством неустанным,
И Дети Сентября, кружа во тьме ночной,
Сквозь ветер и туман летели к дальним странам.
 
 
В ночи почувствовал я шорох крыльев их,
Когда, снижаясь вдруг, они во мгле искали
Себе пристанища, чтобы в местах глухих
Передохнуть в пути… Я слышал крик печали
Над топями болот, лишенных птиц своих.
 
 
Из комнаты моей, где духота густая
Нависла, я ушел к таинственным лесам,
И вот, заглохшие тропинки их листая,
Я отыскал следы, оставленные там,
О Дети Сентября, одним из вашей стаи.
 
 
Был легким шаг его, но спутаны следы.
Сперва я видел их близ рытвины глубокой,
Где, в сумраке таясь, он мог испить воды,
Чтоб утешаться вновь игрою одинокой,
Когда забрезжит свет из облачной гряды.
 
 
Затем его следы, петляя осторожно,
Терялись вдалеке средь буковых стволов,
И мне подумалось, что на заре, возможно,
Сюда вернется он и, к странствию готов,
Крылатых спутников здесь будет ждать тревожно.
 
 
Да, без сомнения, он вскоре возвратится
С лучами тусклыми, что предвещают день,
И перелетных птиц увидит вереницы,
Увидит, как бредет средь зарослей олень,
Ноздрями шевеля и перестав таиться.
 
 
Плыл над болотами зари холодный свет.
И, ожиданием охвачен иллюзорным,
Я за косулями следил, смотря им вслед,
Следил за бегом их испуганно-проворным
Под крики воронов, встречающих рассвет.
 
 
И я сказал тогда: один из вас я тоже,
О Дети Сентября, по сердцу и уму,
По обжигающим страстям, и тайной дрожи,
И жажде вырваться, бежать в лесную тьму,
Из душного жилья в ночное бездорожье.
 
 
И тот, кого я жду, меня как брата встретит,
Свое мне имя даст и сам, без всяких слов,
Жар дружелюбия в глазах моих заметит,
Коль не вспугну его, когда из-за кустов
Я устремлюсь к нему, забыв про все на свете.
 
 
Как птица раненая, прочь отпрянет он,
И буду гнаться я за ним, пока в бессилье
Не остановится он, бегством истомлен,
Покорный, загнанный, к земле прижавший крылья,
Готовый встретить смерть и погрузиться в сон.
 
 
Тогда я на руки возьму его скорей,
Изгиб его крыла поглажу осторожно
И тело хрупкое прижму к груди своей,
Даря мое тепло душе его тревожной
И уносясь мечтой в мир призрачных теней.
 
 
Но было все не так: туманы лес покрыли,
И ветер северный покинуть обещал
Всех, кто не мог лететь, чьи ослабели крылья,
Всех, кто иных путей в скитаниях искал,
И всех, кому глаза угасшие закрыли.
 
 
И я сказал себе: не в этом нищем крае
Прервали свой полет вы, Дети Сентября,
И если бы отстал один из вашей стаи,
То он увидел бы, как немощна заря
В краю, где нет легенд и мгла царит густая.
 

* * *

 
Планете слишком быстрое движенье
Придал тот бог, сокрытый меж корней;
Хотел исправить это положенье
И не сумел. И загрустил сильней.
 
 
Его жалеют за его бессилье,
Пытаются вернуть ему покой
И понимают: он в своей могиле
Растроган этим, как и мы порой.
 
 
Мечтательной душою одаряют,
Чтоб голос наш он слышал, а потом
Ее скорей обратно забирают:
Нельзя ей оставаться с мертвецом.
 

Жан Марсенак(род. в 1913 г.). – Поэт и критик, коммунист, участник движения Сопротивления, героям которого посвящен его первый значительный сборник – «Небо расстрелянных» (1944). Сборники «Шаг человека» (1949) и «Будничные профессии» (1955) говорят о простых людях труда, их радостях и горестях, их вере в будущее. Автор работ об Элюаре (1952), Ж. Люрса (1952), П. Неруде (1954).

Написано 22 июня 1941 года в лагере для военнопленных после того, как стало известно, что Россия вступила в войну.

 
Сраженные порывом мглистой стужи
Погасли как цветы сердца в груди у нас
Как вымершего племени костры
Сердца покрылись пеплом
И ветер разметал потухшие сердца
 
 
В это утро опять в наши окна ударилось солнце
Зазвенели решетки и заколосились поля
И далекий мотив к нам сочится сквозь окна
Песня юного неба
С припевом побед
 
 
Но разве надо говорить о небе
Когда одна земля осталась в мире
И по утрам нас будит стук сердец
 
 
Далеко на границе земли наши бедные братья
Как пловцы что опутаны травами сна
Начинают набравшись терпенья свой подвиг суровый
Стая псов перед ними кружит завывая
Но их голос сильнее чем лай
 
 
Они ладони рук омыли вечной влагой
Вступая в трудный бой с безжалостной судьбой
И рвется пополам убитая бедой
Рассвета паутина
 
 
И насмерть встав достойные той крови
Которую нельзя остановить
Которую не заражает горе
Которая прекрасна словно вызов
Что брошен черному обличью ночи
Они глядят
 
 
Неодолима чистота их взгляда
Бег времени ее не замутит
Не сокрушит и смерть что спит спокойно
Как женщина в надушенной постели
С руками полными земли и пепла
 
 
Но птицы и цветы в их пальцах пробудятся
 
 
И им в наследство перейдет весь мир.