Текст книги "Западноевропейская поэзия XХ века. Антология"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Дождь не просто образует линии связи между землей и небесами, существуют связи другого рода, они менее прерывисты и гораздо крепче сотканы, и даже ветер, который колышет эту ткань, не в состоянии ее унести. Если порой, в иное время года, и удается ему оторвать от нее какие-то лоскутки, чтобы закружить их в вихре, в конечном счете оказывается, что он ничего не развеял.
Если вглядеться поближе, замечаешь, что ты – у одной из тысяч дверей в огромную лабораторию, которая вся ощетинилась гидравлическими аппаратами, куда более ложными, чем обычные дождевые колонны, и обладающими изначальным совершенством: реторты, и фильтры, и сифоны, и перегонные кубы одновременно.
Эти аппараты встают на пути дождя, прежде чем он достигает земли. Они встречают
его множеством чаш, в огромном количестве расположенных на разных уровнях, на
большей или меньшей глубине, и дождь переливается из одних чаш в другие, и так
до самых нижних, откуда уже наконец орошается почва.
Так они по-своему замедляют ливень и долго хранят его влажность и его благодатность для почвы – после исчезновения метеора. Только они одни обладают властью – заставить сверкнуть на солнце формы дождя, другими словами – выявить с точки зрения радости те основы, которые, будучи поняты слишком буквально, быстро окажутся в лапах печали. Любопытное ремесло, загадочные натуры.
Они растут в высоту, по мере того как идет дождь, но с большей, чем он, размеренностью, с большей скромностью и, благодаря накопленной силе, даже тогда, когда дождь миновал. Наконец, можно найти еще воду в колбах, которые они образуют и несут с краснеющей любовью, – мы зовем эти колбы плодами.
Такова, кажется, физическая функция этого своеобразного ковра, который обладает тремя измерениями и который получил наименование растительности из-за других своих свойств, в частности, из-за той жизни, которая его одушевляет. Но прежде всего мне хотелось бы вот что отметить: хотя способность осуществлять свой собственный синтез и возникать неожиданно там, где их и не просят (даже среди мостовых Сорбонны), роднит растительные аппараты с животными, то есть с бродягами всякого рода, тем не менее в разных местах они образуют прочную ткань, и эта ткань принадлежит мирозданию как одна из его основ.
 

Анри Мишо(род. в 1899 г.). – Уроженец Бельгии, поэт, живописец и музыкант, Мишо, несмотря на формальную верность сюрреализму, стоит во французской литературе XX в. особняком: его творчество не вмещается ни в какие рамки, не поддается никакой классификации. Меткие и точные наблюдения он приносит в жертву безудержной игре фантазии, а диковинные нравы и занятия своих героев, невообразимую флору и фауну вымышленных стран описывает с наукообразной дотошностью. Откровенное издевательство над скудоумием мещанина соседствует у него с добровольным отказом от здравого смысла, тонкая и умная ирония – со зловещим «черным юмором». Необычна и форма его сочинений, больше всего напоминающая раешник: то ритмизированная и оснащенная рифмами проза, то почти лишенный ритма и рифмы стих. Основные сборники: «Кем я был» (1927), «Мои владения» (1929), «Некий Плюм» (1930), «Ночь шевелится» (1934), «Лицом к засовам» (1954), «Великие испытания духа» (1966).

Стихи А. Мишо (в переводе В. Козового) вошли в сборник «Из современной французской поэзии», выпущенный в 1973 г. издательством «Прогресс».

 
Пейзажи мирные или унылые.
Пейзажи странствия по жизни, а не виды поверхности земной.
Пейзажи Времени, текущего лениво, почти недвижно, а порою будто вспять.
Пейзажи лохмотьев, исхлестанных нервов, надсады.
Пейзажи, чтоб прикрыть сквозные раны, сталь, вспышку, ело, эпоху, петлю на шее,
мобилизацию.
Пейзажи, чтобы крики заглушить.
Пейзажи – как на голову натянутое одеяло.
 

 
На пути к смерти
Моя мать повстречала громадный торос|
Мать хотела шепнуть…
Но было уж поздно;
Громадный ватный торос.
 
 
Мать взглянула на нас – на меня и на брата – И заплакала.
Мы сказали ей – совершенно нелепая ложь, —
что мы всё хорошо понимаем.
И она улыбнулась прелестной, совсем юной улыбкой,
Улыбкой, в которой была она вся, —
Такой милой улыбкой, почти шаловливой;
Потом ее скрыла Тьма.
 

 
Вечера! Вечера! Сколько их – за единое утро в отместку!
Разбросанные островки, обломки, тающие угольки…
Ложишься скопом в постель – распад неотвратимый!
 
 
Старость, старость, воспоминанья: арены тоски!
Ненужные снасти, неспешная разборка!
Итак, нас уже выпроваживают!
Взашей! Взашей толкают!
Свинец падения, туманы позади…
И бледная струя несбывшегося Знания.
 

 
Бесконечное море – вот что мне дорого, вот что я знаю.
В двадцать два года я город покинул и стал моряком.
На палубе, в трюме – повсюду кипела работа.
Я был удивлен.
Мне раньше казалось, что на корабле
Только смотрят на море. Все время смотрят на море.
Началась безработица, и моряки с кораблей уходили.
Я тоже ушел.
Ничего не сказал я: во мне было море и вечно вокруг меня море.
Да! Но какое?
На это мне было бы трудно ответить.
 

Жак Одиберти(1899–1965). – Поэт, романист и драматург. Его жворчество, включающее в себя все богатство поэтических жанров – от филоеофеко-эпической поэмы до простой лирической песенки, – это неистощимый каскад ритмов, размеров, синтаксических и фонетических находок, фейерверк бесконечно разнообразных, но подчас лишенных глубины образов. Основные сборники: «Род людской» (1937), «Бочки семян» (1941), «Новое начало» (1942).

 
Cтeнa изогнута, как подсказала карта, —
По замыслу Вобана [229]229
  Вобан (1633–1707) – французский полководец и фортификатор.


[Закрыть]или Бонапарта.
В ограде – замок, храм, дома и с двух сторон
Две башни. С насыпи, врисованный, как в фон,
В сияющую гладь марины [230]230
  Марина – морской пейзаж.


[Закрыть]монотонной —
В обманчивую синь над чашею бездонной,
Наш город кажется мне золотой горой,
И башни – символами мощи, а порой
Лишь парой костылей существ не нашей стати…
Одна ведет на штурм воинственные рати,
Другая тихий звон в горячий полдень шлет,
Вся – скованный порыв, окаменевший взлет
В зенит, за облака, в надмирное сверканье.
Так рвется город вверх и вдаль – хоть в эти зданья
Внесли свой промысел и стряпчий и мясник…
 
 
Но как над башней зонт смоковницы возник?
Родится новая смоковница из корня:
Встает свечей побег, чем тоньше, тем упорней,
А то от дерева отломанный сучок
В воде пробудится – и прорастает в срок.
Как в этой вышине, на кладке затверделой,
Заросшей известью, как бы заиндевелой,
Веленью семени послушен, вырос ствол
Древесный – если б не верховный произвол,
Что, естество поправ, позволил угнездиться
Над валом, в воздухе, буддийской сребролицей
Богине-дереву, шатер раскинуть свой
В легчайших облаках, сливаясь с синевой?
 
 
Под каждым камнем ключ, минувшего струенье.
В обвале времени век – то же, что мгновенье,
Но человек и стар и юн; ища себя,
Он чтит прошедшее, свой образ в нем любя.
Плита и два цветка на камне – контур тонкий —
Воспоминанье о танцующем ребенке.
Он пляшет. Он любим. Он мертв. Он утвержден —
Плоть золотисто-хрупкая, Септентрион [231]231
  Септентрион – созвездие Большой Медведицы; в переносном значении – север.


[Закрыть], —
В воздушной вечности своей, бесплотный, ныне
Орфея лирой и, быть может, благостыней
Того, кто в храм пришел учить в двенадцать лет.
 
 
За валом, в слободе, ремесленникам вслед,
Садовник, новых роз сортами увлеченный,
Солдат, рыбак, чей друг-кормилец – вал соленый,
Все – обитатели предместий и застав,
Все, кто, от злобы и жестокости устав,
От распрь и от вражды, вскипающих все снова,
Скорбят о том, что мы не поняли простого
Урока, пленники железа, слов и числ, —
Пяти исконных чувств забыли мудрый смысл.
 
 
Меж башен вписан храм. Он всех строений краше.
На пламенеющем над хорами витраже,
Весь в голубом, Христос парит превыше гор,
И цвета риз его – в окне морской простор,
К востоку – снежных Альп фантомы и миражи,
Близ ангельских высот – зазубренные кряжи.
Сбегает лестницей сапфирная гряда,
Где в дремлющих лесах белеют города,
И вспыхнет вдруг порой окошко – отблеск алый,
Когда светило дня опустится устало
Туда, где к западу встал за Гарупой лес…
 
 
Так сходят горы из обители чудес,
И в скатах всхолмленных запечатлелись игры
Вершин – Памир, Кайраз, застывший в позе тигра,
И, волей случая изваянный, гранит
Порой надменное обличив хранит,
Всей крутизной стремясь к Италии лазурной
Летучим очерком всесовершенной урны…
 

Робер Деснос(1900–1945). – Первые стихи публиковал в социалистическом журнале «Трибуна молодых» (1917). В сборниках «Траур ради траура» (1924) Е «Свобода или любовь» (1927) формальное экспериментаторство в духе сюрреализма сочетается со стремлением «эпатировать обывателя», вывернув наизнанку и доведя до абсурда основные нормы мещанской морали. Любовь к народному языку, врожденный вкус и тяга к классической ясности заставили Десноса порвать с сюрреалистами. Подлинное свое лицо поэт обретает в сборниках «Судьбы» (1942), «Наяву» (1943), отражающих сложный духовный мир современника, полных философских раздумий о смысле бытия. Активный участник Сопротивления, автор нелегально распространявшихся сатирических стихов, направленных против оккупантов и их приспешников, Деснос был брошен сначала в Освенцим, затем отправлен по этапу в концлагерь Терезин (Чехословакия), rge умер от тифа уже после освобождения, в июне 1945 г. Сб. стихов Робера Десноса (в переводе М. Кудинова) вышел в изд-ве «Художественная литература» в 1970 г.

 
В дверь постучи —
Тебе не ответят.
Вновь постучи —
Тебе не откроют.
Вышиби дверь —
И увидишь тогда,
Что путь свободен,
И дом свободен,
И в дом этот можно
Войти без труда.
Так и в любви и в жизни бывает.
Но не всегда.
 

 
В послеполуденном глубоком сне моем
Сто тысяч лет прошли быстрее, чем мгновенье,
И вновь реален мир, и плоть обрел я в нем,
Покинув смутные глубины сновиденья.
 
 
Но на моих губах имен старинных след
И поцелуев след остался. Я не знаю,
Сегодняшним ли днем иль пеплом прошлых лет
Живет в смятении душа моя земная.
 
 
О, грохочи, вулкан, чтоб лава залила
В глубинах памяти несмытую усталость
И чтобы навсегда померкли зеркала
И отражение в их стекла не вгрызалось!
 

 
Мне грезилась любовь. Люблю я до сих пор.
Но больше нет в любви тех запахов букета,
Что наполняют лес, где расцветает лето
И где у входа спит невидимый костер.
 
 
Мне грезилась любовь. Люблю я до сих пор.
Но больше нет в любви тех молний до рассвета,
Когда все рушится, пылают замки где-то,
Когда утерян путь и смотрит мрак в упор.
 
 
Нет! К слову этому не подобрать ключи.
То под моей ногой горит кремень в ночи,
Волна вздымается, громада туч на страже…
 
 
С приходом старости ты замечаешь вдруг,
Как стало четким все, как ясно все вокруг,
Как ты становишься подобием пейзажа.
 

* * *

 
У края пропасти, где ты исчезнешь вскоре,
На розу посмотри, прислушайся к словам
Той песни, что сама ты пела по утрам,
Встречая дня приход с надеждою во взоре.
 
 
Еще мгновение живи! Не всходят зори
В стране забвения. Молчит природы храм.
И, в мир теней войдя и потерявшись там,
Ты не родишься вновь и не увидишь море.
 
 
Звезда падучая, став жертвой немоты,
В глубинах времени соединишься ты
С потухшим светом звезд, утративших названье.
 
 
И эхо дальнее в безмолвном том краю
Не будет повторять: «Люблю тебя, люблю!»
И дней круговорот не всколыхнет сознанья.
 

* * *

 
Я так много мечтал о тебе,
Я так много ходил, говорил,
Я так сильно любил твою тень,
Что теперь у меня ничего от тебя не осталось.
Одно мне осталось: быть тенью в мире теней,
Быть в сто раз больше тенью, чем тень.
Чтобы в солнечной жизни твоей
Приходить к тебе снова и снова.
 

 
Я и в сто тысяч лет еще имел бы силы
Тебя, день завтрашний, предчувствовать и ждать.
Пусть время тащится, кряхтя, как старец хилый,
Я знаю, что оно идти не может вспять.
 
 
День завтрашний придет. Но ждем мы год из года.
Храня огонь и свет, мы бодрствуем и ждем,
И наша речь тиха – бушует непогода,
И отдаленный гул чуть слышен за дождем.
 
 
Из глубины ночной, во мраке леденящем
Свидетельствуем мы: прекрасен дня расцвет…
Мы жить не в будущем хотим, а в настоящем,
И потому не спим, чтоб не проспать рассвет.
 

1942

 
Когда тронется поезд, не надо махать мне платком,
Ни рукой, ни зонтом.
Но, наполнив стакан свой вином, ты до самого дна
Вслед бегущему поезду
Выплесни длинное пламя вина,
Чтоб метнулось оно мне вослед,
Это терпкое, это кровавое пламя,
Которое, словно язык, прикасалось к губам
И оставило след над твоими губами.
 

1942

 
Я жил в суровый век. Давным-давно я умер.
Я жил настороже, был ко всему готов.
Честь, благородство, ум томились в клетках тюрем.
Но я свободным был, живя среди рабов.
 
 
Я жил в суровый век, но мрак мне взор не застил,
Я видел ширь земли, я видел небосвод,
Дни солнечные шли на смену дням ненастья,
И было пенье птиц и золотистый мед.
 
 
Живые! Это все – теперь богатство ваше.
Его храните вы? Возделана ль земля?
Снят общий урожай? И хорошо ль украшен
Тот город, где я жил и где боролся я?
 
 
Живые! Я в земле – мой прах топчите смело:
Нет больше у меня ни разума, ни тела.
 

Жак Превер(род. в 1900 г.). – С 1926 по 1929 г. участвовал в движении сюрреалистов, затем сотрудничал с театром «Группа Октябрь», гастролировавшим в СССР в 1933 г. До войны был известен главным образом как сценарист. В 1946 г. выпустил сборник стихотворений «Слова», ва которым последовали «Истории» (1946), «Зрелище» (1951), «Дождь и вёдро» (1956), «Дребедень» (1966). Стихи Превера чужды всякой псевдосложности, герметичности; они берут свои истоки в народном словотворчестве и обращены к народу; сохраняя естественную интонацию живой речи, с ее неожиданными паузами и отступлениями, они наделяют новым, подчас парадоксальным смыслом обыденные вещи и явления. Многие стихк Превера, положенные на музыку, стали популярными песнями.

Стихи Превера (в переводе М. Кудинова) выходили в изд-ве «Прогресс» в 1960 и 1967 гг.

 
О страшный, удивительный запах умирающей плоти,
от которого листья в саду
желтеют и падают, словно настала осень…
Этот запах, откуда он?
Из дома, где живет господин Эдмон,
глава семьи,
глава канцелярии,
сегодня день стирки,
это запах семьи,
и глава семьи,
глава канцелярии
вокруг семейного ходит корыта
и фразой любимой, фразой избитой
сотрясает воздух опять и опять:
«Грязное белье надо дома стирать!»
Все семейство столпилось вокруг корыта,
содрогаясь от ужаса и стыда,
семейство кудахчет, семейство стирает,
и снова трет, и снова стирает,
и на пол стекает,
стекает вода.
Котенок, который все это слышит,
хотел бы сбежать отсюда на крышу,
потому что котенка от стирки тошнит,
тошнит от этой возни у корыта,
но как сбежать, если окна закрыты,
и дверь закрыта,
и ключ торчит?
……………………………..
Вдруг раздаются рыданья и стоны,
и лапками уши зверек затыкает,
потому что котенку
жалко девчонку,
это она кричит и рыдает,
это она, хозяйская дочка,
причина гнева,
причина волнений,
она в корыте, и щеткой колючей
папаша дочь свою трет в исступленье.
На ней пятно,
на хозяйской дочке,
и вот принялась вся семья стирать
хозяйскую дочь, которая кровью исходит,
кричит, но не хочет,
не хочет
чье-то
имя
назвать.
Глава семейства рычит, как зверь:
«Язык за зубами держите теперь!»
Одно лишь ясно дочкиной маме:
«Пусть все останется между нами».
Кричат сыновья, и кузины, и тетки,
кричит попугай, на жердочке сидя,
и крики бушуют и жгут, как пламя:
«Пусть все останется между нами».
О честь семьи,
честь отца и сына,
честь попугая Святого Духа!
Беременна дочь,
отличилась девчонка,
но кто же,
кто же отец ребенка?
Во имя отца и во имя сына,
во имя попугая Святого Духа,
пусть все останется между нами!
Уселась на край корыта старуха
и смотрит на внучку злыми глазами,
сплетая венок из мертвых цветов
тому, кто на свет появиться готов,
чтоб опозорить семейное знамя.
Как виноград выжимают в давильне,
так в этой давильне семейной чести,
сбросив ботинки, топчут ногами,
порознь топчут девчонку и вместе.
…………………………………
Но вот на часах половина второго,
и наступает затишье снова.
Глава семьи,
глава канцелярии
на голову надевает
головной убор,
и, выйдя на главную улицу города,
шагает, смотря на прохожих в упор,
шагает по направлению к своей канцелярии,
и когда он переступает ее порог,
то воздух канцелярии оглашают приветы:
начальник с подчиненными совсем не строг.
Начищены до блеска его штиблеты,
и выпачканы кровью
ног.
 

 
Он страшен,
стук этот слабый, когда разбивают о стойку крутое яйцо;
он страшен, если всплывает
в памяти человека, которому голод сводит лицо;
и страшна голова человека,
которому голод сводит лицо,
когда человек, в шесть утра подойдя к магазину,
глядит на витрину
и налиты ноги его свинцом.
Он видит голову цвета пыли,
но он рассматривает совсем не ее,
ему наплевать на свое отражение,
которое появилось на стекле витрины,
он думает не о нем,
в его воображении —
голова другая, совсем другая:
ему мерещится голова телячья,
голова телячья с острой приправой
или голова все равно какая,
лишь бы она съедобной была.
У человека шевелится челюсть
совсем тихонько,
совсем тихонько,
и он тихонько скрежещет зубами,
потому что весь мир смеется над ним,
а он бессилен перед этим миром,
и он начинает считать на пальцах —
один, два, три,
один, два, три,
три дня без еды, три дня без еды,
и все три дня он твердил напрасно:
«Так продолжаться больше не может»;
но это продолжается
три дня,
три ночи,
совсем без еды…
А тут, за витриной,
эти паштеты, бутылки, консервы,
мертвые рыбки в консервных банках,
консервные банки за стеклом витрины,
стекло витрины под охраной ажанов,
ажаны с дубинками под охраною страха —
сколько баррикад для несчастных сардинок!..
Немного поодаль – двери бистро,
кофе со сливками, хруст пирожков,
человек шатается,
у него в голове
туман слов,
туман слов:
сардины в банках,
крутые яйца,
кофе со сливками,
кофе с ромом,
кофе со сливками,
взбитые сливки,
убитые сливки,
кофе с кровью…
 
 
Человек, почитаемый в своем квартале,
был среди бела дня зарезан;
убийца-бродяга украл у него
два франка,
что значит: кофе со сливками
(по счету семьдесят пять сантимов),
два ломтика хлеба, намазанных маслом,
и двадцать пять сантимов на чай официанту.
 
 
Он страшен,
стук этот слабый, когда разбивают о стойку крутое яйцо,
он страшен, если всплывает
в памяти человека, которому голод сводит лицо.
 

 
Сперва нарисуйте клетку
с настежь открытою дверцей,
затем нарисуйте что-нибудь
красивое и простое,
что-нибудь очень приятное
и нужное очень
для птицы;
затем в саду или в роще
к дереву полотно прислоните,
за деревом этим спрячьтесь,
не двигайтесь
и молчите.
Иногда она прилетает быстро
и на жердочку в клетке садится,
иногда же проходят годы —
и нет
птицы.
Не падайте духом,
ждите,
ждите, если надо, годы,
потому что срок ожидания,
короткий он или длинный,
не имеет никакого значения
для успеха вашей картины.
Когда те прилетит к вам птица
(если только она прилетит),
храните молчание,
ждите,
чтобы птица в клетку влетела,
и, когда она в клетку влетит,
тихо кистью дверцу заприте,
и, не коснувшись ни перышка,
осторожно клетку сотрите.
Затем нарисуйте дерево,
выбрав лучшую ветку для птицы,
нарисуйте листву зеленую,
свежесть ветра и ласку солнца,
нарисуйте звон мошкары,
что в горячих лучах резвится,
и ждите,
ждите затем,
чтобы запела птица.
Если она не поет —
это плохая примета,
это значит, что ваша картина
совсем никуда не годится;
но если птица поет —
это хороший признак,
признак, что вашей картиной
можете вы гордиться
и можете вашу подпись
поставить в углу картины,
вырвав для этой цели
перо у поющей птицы.
 

 
Три спички, зажженные ночью одна за другой:
Первая – чтобы увидеть лицо твое все целиком,
Вторая – чтобы твои увидеть глаза,
Последняя – чтобы увидеть губы твои.
И чтобы помнить все это, тебя обнимая потом,
Непроглядная темень кругом.
 

 
Все меньше и меньше остается лесов!
Их истребляют,
Их убивают,
Их сортируют
И в дело пускают,
Их превращают
В бумажную массу,
Из которой получают миллиарды газетных листов,
Настойчиво обращающих внимание публики
На крайнюю опасность истребленья лесов.
 

 
В деревне – беда.
Люди печально слушают
раненого дрозда.
Слушают, как единственный в деревне дрозд
последнюю песню поет,
потому что единственный в деревне кот
наполовину сожрал дрозда.
И вот умолкает дрозд навсегда,
и сытый кот
восвояси бредет,
облизываясь на ходу,
и деревня роскошные похороны
устраивает дрозду.
Давно не видали таких похорон!
В качестве гостя почетного
кот приглашен.
В процессии траурной степенно шагает кот.
Девочка соломенный гробик несет,
несет и горько-прегорько плачет.
И говорит ей кот:
«Да если б я знал,
что дрозд в твоей жизни так много значит,
я бы его целиком сожрал,
а тебе бы сказал,
что дрозд улетел далеко-далеко,
в края, из которых вернуться домой нелегко,
и что, пожалуй,
он никогда не вернется,
и ты бы чуть-чуть погрустила,
но не стала бы слезы лить…
Ах, нужно любое дело
до конца доводить!»