Текст книги "Западноевропейская поэзия XХ века. Антология"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Двух женщин не любят одновременно?
Неправда.
Такое бывает.
 
 
В городе измороси ледяной
лежу на кровати в гостинице.
По потолку надо мной
грузовиков тяжелей
тучи, вижу, ползут.
Справа вдали
высится дом
в сто, может быть, этажей,
над ним – золотая игла.
По потолку надо мной,
вижу, ползут облачка,
как баржи – арбузами,
солнцем груженные.
Взгляд обрати к окну —
и запляшут отблески вод на лице.
Где я сейчас: на речном берегу
или у моря?
Рядом, в цветистой росписи,
поднос – не пойму, что на нем:
клубника ли, черный тут?
На лугу ли я, среди нарциссов,
в березовой роще заснеженной?
Смеются и плачут две женщины
на двух языках.
 
 
Любимые, как вы встретились?
Ведь вы незнакомы друг с другом.
Где наше свиданье, скажите:
на площади Баязита [174]174
  Площадь Баязита – площадь в Стамбуле.


[Закрыть],
в парке ли Горького?
 
 
В городе измороси ледяной
лежу на кровати в гостинице.
Глаза покалывает слегка.
Мелодия слышится издалека:
вначале – баян, за баяном – ут [175]175
  Ут – турецкий национальный струнный инструмент.


[Закрыть].
В сердце, разорванном пополам,
по двум городам тоска.
Вскочить бы с постели
и под дождем
на вокзал.
– Эй, машинист,
отвези меня, брат.
– Но куда?
 

 
Ночью, к беззвездному морю,
в кромешную темноту
сбегает Баку – золотое пшеничное поле.
Стою на горе,
зернышки света лицо мое искололи,
песне, тихой, как воды Босфора, я вторю.
Стою на горе,
уплывает, покачиваясь, на плоту,
сердце, истерзанное разлукой,
опережая воспоминанья, —
плывет по беззвездному морю
в кромешную темноту.
 

 
Окунаются в жизнь так,
как летом в солнечный свет.
Зачем я живу? Для чего?
Мы хотим получить ответ.
 
 
Остаться молодым навсегда.
Быть молодым,
быть молодым, —
как будущие года.
 
 
Красное знамя одно
на все времена!
Голубь белый один.
Зеленая земля одна.
 
 
Из одной песни с Лениным быть,
из одной строки, из одной реки,
из одного окна.
 

* * *

 
Разлука машет железным прутом
и меня по лицу по лицу
не могу увернуться
 
 
Убегаю разлука за мной
мертвой хваткой вцепилась и держит
ноги мои подсекаются
 
 
Разлука не дни не дороги
мостик она между нами протянутый
узкий как волос и острый как нож [176]176
  … узкий, как волос и острый как нож… – Намек на узкий мост Сыррат, по мусульманской религии, ведущий в рай.


[Закрыть]
 
 
узкий как волос и острый как нож
мостик она даже если мы рядом
и тесно сомкнуты наши колени
 

 
Нет, не Христа родила Мария,
Мария не мать Христа,
Мария – просто мать,
и ребенок, плод ее чрева,
просто сын человеческий.
Не потому ли во всех своих ликах
так прекрасна Мария
и, словно собственный, дорог нам сын Марии?
 
 
Лица наших женщин – повести наших мук.
Наши муки и неудачи – острый плуг,
лица женщин, нам дорогих, бороздящий.
 
 
Радости наши – в женских глазах
отблескивают, как зори в озерах.
 
 
На женских лицах – наши мечты.
Хоть отвернись – перед нами стоят любимые,
всех ближе к истинной нашей сути,
и дальше всех от нее.
 

* * *

 
Я утром проснулся, и что-то меня обуяло,
надвинулось и смешалось, как зло и добро, —
дерево, глина, стена, стекло, одеяло
и свет, потускневший, как старое серебро.
 
 
И пошли на меня – билет трамвайный,
и половинка угасшего сна, и прерванная дрема,
и вражеская страна,
называемая гостиницей привокзальной,
и недописанные стихи, и желтая солома.
 
 
Пошло на меня белолобое время,
и память, и дождь, и покинутая тобой простыня,
и весть от нас двоих, и нашей разлуки бремя…
Я нынче проснулся, и все это надвинулось на меня.
 

Эта автобиография написана 11 сентября 1961 года в Восточном Берлине.

 
Родился в 1902
Но возвращался туда где родился
возвращаться не люблю
Трех лет от роду в Алеппо состоял внуком паши
девятнадцати лет в Москве студентом Комуниверситета
сорока девяти лет снова в Москве гостем ЦК партии
и с четырнадцати лет в поэзии состою поэтом
 
 
Одним знакомы виды трав
другим виды рыб
а мне виды разлук
Одни знают наизусть имена звезд
а я имена расставаний
Спал в больших тюрьмах и в больших отелях
Отведал наверно все блюда на свете
и знаю вкус голода между прочим и вкус голодовки
 
 
Мне было тридцать когда меня хотели повесить и не повесили
Мне было сорок восемь
когда меня хотели наградить премией Мира
и я получил эту премию
Мне было тридцать шесть
когда за полгода я прошел четыре метра
по бетонному полу одиночки
Мне было пятьдесят девять
когда за восемнадцать часов
я перелетел из Праги в Гавану
Ленина не видел живым
В двадцать четвертом стоял в почетном карауле
а в шестьдесят первом продолжал ходить к Ленину
в мавзолей его книг
 
 
Меня пытались оторвать от моей партии
Не вышло
Низвергались идолы но осколки
меня не раздавили
 
 
1951
В море вдвоем с молодым товарищем
я шел на смерть
 
 
1952
С разорванным сердцем
четыре месяца лежа на спине
я ожидал смерти
 
 
Испытал безумную ревность
к любимым
Не испытывал зависти ни к кому
даже к Чаплину
Иногда обманывал женщин
никогда друзей
 
 
Пил но не стал пропойцей
Свой хлеб слава богу
зарабатываю только своим горбом
Врал потому что стыдился за другого
врал чтобы не обидеть другого
врал иногда и без всякой причины
Ездил в поезде летал на самолете
у большинства человечества для этого нет денег
Ходил в оперу
большинство человечества не слышало этого слова
Но зато с двадцать первого года
не ходил в места
куда ходит большинство человечества
в мечеть в церковь к знахарям и гадалкам
хотя бывало гадал на кофейной гуще
 
 
Печатаюсь на тридцати – сорока языках
в тридцати – сорока странах
в моей Турции
по-турецки
печатать меня запрещено
 
 
Раком не болел
впрочем это не обязательно
Министром не буду
собственно говоря и не хочется
На войне не был
в бомбоубежище не спускался
никогда не бегал
от пикирующего самолета
Но зато влюбился шестидесяти лет от роду
Короче говоря товарищи
если сегодня я подыхаю как собака от разлуки
зато я жил как человек
и поживу еще
и кто знает
что переживу
что испытаю
 

 
Под дождем по московскому тротуару, колышась
на тонких зеленых ногах, идет весна, —
теснимая каменными домами, машинами и пешеходами.
Сегодня с утра плохой оказалась моя кардиограмма.
Минута, которую ждут, когда б ни настала, —
нежданною будет она,
придет одиноко и не вернет
того, что уже миновало.
Первым концертом Чайковского звучит под дождем тишина.
Без меня ты по лестнице всходишь устало.
На балконе верхнего этажа гвоздика в стакане
          стоит одна.
Под дождем по московскому тротуару, колышась
на тонких зеленых ногах, идет весна.
Возле меня ты сидишь и, не видя меня, улыбаешься
грусти, туманящейся вдали.
Вёсны тебя от меня куда-то уже увели.
И однажды, быть может, ты не вернешься, —
под дождем затеряешься где-то,
и вот уже не видна.
 

* * *

 
– Поспеши ко мне, – велела.
– Посмеши меня, – велела.
– Полюби меня, – велела.
– Погуби себя, – велела.
 
 
Поспешил.
Посмешил.
Полюбил.
Погубил.
 

* * *

 
Я – коммунист.
Каждый вершок во мне – страсть.
Страсть: увидеть, обдумать, понять.
Страсть: свет, бегущий через миры.
Страсть: перебросить качели со звезды на звезду.
Страсть: обливаясь потом, выплавить сталь.
Я – коммунист.
Каждый вершок во мне – страсть.
 

Орхан Вели(1914–1950). – Родился в Стамбуле. Окончил анкарский лицей. Несколько лет посещал факультет философии университета. Затем работал в отделе переводов министерства просвещения Турции.

Орхан Вели – автор сборников «Чудак» (1941), «То, от чего я не могу отказаться» (1945) и др.

 
Каждый вечер, каждый вечер одно и то же.
Выходим из фабрики – и в гору.
Будь на том свете
Дорога хоть чуть положе, —
Смерть не такая уж и страшная штука.
 

 
На любимых людей
Иногда и таил бы досаду,
Да любовь научила
Растворять все обиды
В печали.
 

 
Люблю красивых женщин,
Люблю фабричных работниц,
Красивых фабричных работниц
Люблю еще горячей.
 

 
Ветвистым деревцем пятерни
Озерко притеню,
Взгляд подниму к тучам:
Гремя колокольцами, как верблюды, они
Мчатся наперерез
Дню.
 

 
Эй, продавец птиц!
Птиц нам не надо – только мигни,
Целую стаю наловят мальчишки.
Лучше продай нам облачко
За горсть мелочишки.
 

 
Слава богу, дома я не один:
Туфелек слышится легкий постук,
Тихие вздохи колышут воздух.
Слава богу, я не один.
 

 
Опостылела – просто спасу нет!
Вечно путается под ногами.
Хоть немного пожить бы врозь,
Каждый – Сам по себе.
 

 
Где же, где глаза мои?
Кто их мог украсть?
Не шайтан ли их – в плетенку,
И на рынок потихоньку
Шасть?
 
 
Где же, где глаза мои?
 

 
Перестрадал бедняга немало;
Худшие муки – из-за мозолей.
Даже собственная некрасивость
Не угнетала его так сильно.
Пока ботинки не терли ног,
Не поминал он Аллахова имени.
Был грешен, конечно, но в меру.
Мир Сулейману-эфенди.
 

 
Так вопрос перед ним не стоял:
Быть или не быть.
Однажды вечером лег —
И не проснулся.
Тело обмыли и после намаза
Опустили в могилу.
Заимодавцам придется
Простить все долги почившему.
Сам же он никому
Не мог ссудить ни куруша.
 

 
Винтовку снесли на склад,
Обноски отдали другому.
Ни крошки хлеба – в его котомке,
Стерлись губ отпечатки с фляги.
Подхватил и унес
Набежавший ветер:
Даже имени не уцелело, —
Сохранилось только двустишье,
Нацарапанное над плитой:
«Нестерпимы мученья разлуки,
Лучше смерть нам пошли,
Всеблагой!»
 

АПРЕЛЬ

 
Ты влюблен, ты не в силах
Писать стихи.
Стынет капелька на пере.
Но и как не писать?
Ведь апрель на дворе.
 

ЖЕЛАНИЯ И ПАМЯТЬ

 
Желать – одно,
А вспоминать – другое.
Как жить, скажите,
В городе бессолнечном?
 

БУКАШКИ

 
Не раздумывай,
Захоти – да и все.
С букашек бери пример.
 

ПРИГЛАШЕНИЕ

 
Жду.
Приезжай же в такую погоду,
Чтоб и не вспомнилось о возвращенье.
 

МОИ КОРАБЛИ

 
Лишь распахну букварь —
Парусные корабли
Плывут в чужедальные страны,
Плывут, в карандашных набросках,
Под алыми вымпелами.
Бумажное море, бурли!
Девичья Башня [177]177
  Девичья Башня (Кызкуле) – башня в Босфоре, около Ускюдара.


[Закрыть]
В моем букваре, —
И корабли.
 

ЭТИ ДИВНЫЕ ДНИ

 
Доконали меня эти дивные дни.
Вот в такую погодку
Я службу оставил в конторе,
И куренье мне стало в охотку;
В такую погодку
Полюбил я, блуждал сам не своп,
Хлеб домой приносить забывал
И острее бывал
Мой недуг стиховой.
Доконали меня эти дивные дни.
 

ПРАЗДНИК

 
Получен весь хлеб по карточке,
Уголь выбран по всем талонам.
Обезденежил ты? Ну и что же?
До завтра, считай, уже дожил,
А там что пошлет Аллах:
Авось не оставит в беде.
Крепись, мое сумасбродное сердце!
 

ПАРОВОЗНЫЙ ГУДОК

 
Нет в этом городе у меня
Ни зазнобы, ни просто знакомых.
Я один.
Суетня, толчея.
Только заслышу гудок паровозный,
Сразу из глаз —
Два ручья.
 

ДАРОМ

 
Жизнь нам дается даром.
Как не ценить даровщины?
Даром – небо и тучи,
Даром – холмы и лощины.
Дождь и распутица – даром.
Даром – дымки выхлопные,
Даром – узоры лепные
Над входами в кинотеатры
И вывески над тротуаром.
Вот брынза и хлеб – за денежки;
Даром – вода натощак.
Свобода – ценой головы;
Рабство бесплатно, за так.
Жизнь нам дается даром.
 

РАДИ ОТЧИЗНЫ

 
Чего не сделаешь ради отчизны!
Кто жизнь отдает, кто – другим в назиданье —
Речь произносит на заседанье.
 

ДЫРЯВЫЕ СТИХИ

 
Кафтан твой дыряв, и минтан [178]178
  Минтан – камзол с рукавами.


[Закрыть]твой дыряв.
Карман твой дыряв, и пола, и рукав.
Совсем прохудился ты, брат,
В решето превратился ты, брат.
 

СТИХИ О БЕЗДЕНЕЖЬЕ

 
Мимо провозят айву из Стамбула, мимо везут гранаты.
Любимая нежно ко мне прильнула, глаза ее – словно агаты,
Глаза ее плутоваты,
А карманы мои пустоваты.
Заимодавцы ломятся в двери: денежки им подавай.
Вай, вай!
Дела мои плоховаты.
 

Фазыл Хюсню Дагларджа. – Родился в 1914 г. в Стамбуле. Окончил военное училище. Служил в турецкой армии. В 1950 г. вышел в отставку. Работал в министерстве труда. В 1960 г. открыл книжный магазин, владельцем которого является и по сей день.

Первый свой сборник – «Мир, начертанный в воздухе» – Фазыл Хюсню выпустил в 1935 г. С того времени вышло более сорока его поэтических сборников, среди них «Ребенок и бог» (1940), «Муравей из Сиваса» (1951), «Асу» (1955), «Хайди» (1969) и др.

В 1947 г. Дагларджа был удостоен золотого венка на ежегодном поэтическом фестивале в югославском городе Струге.

 
Струился бурный
Кызылырмак,
А под столбом телеграфным
Спокойный, как время,
Шел муравей
Из Сиваса.
 
 
На том берегу реки
Громко ржали
Гнедые кони.
Муравей их песен
Не слышал,
Не знал, куда они скачут.
 
 
Шорох его спокойных шагов
Был слышен
Травам.
Долгой дорогой голода
Шел по земле
Муравей из Сиваса.
 
 
Он шагал уверенным шагом, и было ясно,
Что знакомы ему
Долины, горы и воды.
Он покинул других муравьев.
К другим муравьям
Шагал он.
 
 
Неутомим, усерден и работящ,
Он был такой же, как муравьи
В Африке, в Китае, в Париже.
По черной земле
Шел муравей,
От причуд судьбы независим.
 
 
Не ведал ни дум,
Ни судебных тяжб,
Но бессонницу все же ведал.
По черной земле
За пшеничным зерном
Шел муравей из Сиваса.
 

 
Угасает еще один день
Борьбы и работы,
Наши руки в грязи,
Гудят от усталости ноги,
Мы собираемся на чердаке —
Ахмед, Мехмед, Мустафа, Али,
И где-то вдали затухают
Отголоски дневной суматохи,
И словно и не было вовсе
Ни хозяина,
Ни объявлений в газете,
Ни Фатьмы, ни Айше, —
Все уходит куда-то,
И нашими безраздельно
Становятся
Хлеб и ночь.
 

 
Рождает – сейчас или завтра, —
В дыхании пальмовых листьев,
Рождает в высоких муках,
В великое время
Ночи,
Гор, камней
И потоков,
Травы, и огня,
И ветра,
Рождает в лесах африканских —
Человек чернокожий рождает
Черную плоть живую,
И в ладонях ее горячих
Расправляет крылья
Свобода.
 

 
Что все мы братья, все мы братья,
Что все мы первенцы Земли,
Мы проглядели,
Прозевали,
Мы мимо истины прошли.
 
 
Что все мы братья, все мы братья
И хлебом вскормлены одним,
Об этом нам
Шептали травы,
Но не поверили мы им.
 
 
Что все мы братья, все мы братья,
У всех у нас одна звезда,
Мы до сих пор
Не понимаем,
Хоть смотрим в небо иногда.
 

 
«Уж такая судьба у меня», – говорил
Тот, кто под небом открытым жил,
И работы три года уже не имел,
И хлеб во сне только ел.
От голода злого он мучился так,
Что собственный съел кулак.
 
 
Легкий ветерок прохладу принес,
Прохладе собака подставила нос,
Но голода людей, к сожаленью, пока
Утолять не умеет рука ветерка.
А он так мучительно есть хотел,
Что губы свои он съел.
 
 
В ужасе вздрогнула ночь сама,
И безработного скрыла тьма,
И ни люди, ни звери, ни даже Аллах
Не видали, как корчился он в кустах.
А он так яростно жить хотел,
Что свое он дыханье съел.
 

 
За окнами ночь густела,
Я был одинок, одинок,
А в темноте раскрывался
Сна моего цветок.
 
 
Он раскрывался медленно,
Он спящим цветком казался,
Он далеких воспоминаний
Лепестками касался.
 
 
Казалось, он рос без прошлого
И был от меня далек,
Но к будущему тянулся
Тоненький стебелек.
 
 
Теперь он, должно быть, раскрылся
Или, может быть, спит, как ты,
И ночь над ним раскрывает
Цветок темноты.
 

 
В день светопреставления спросят меня:
«Почему ты самым первым пришел?»
А я отвечу: «Я очень спешил,
Я надеялся увидеть ее».
 
 
В день светопреставления спросят меня:
«Почему в мозолях руки твои?»
А я отвечу: «Потому что для нее
Я огромные песни слагал».
 
 
В день светопреставления спросят меня:
«Почему твое сердце в крови?»
А я отвечу: «Наверно, потому,
Что все еще люблю ее».
 
 
В день светопреставления спросят меня:
«Ты глаза свои куда девал?»
А я отвечу: «Мы расстались с ней,
И глаза мои остались у нее».
 

 
Вы долгую жизнь проживете,
Если не понимаете,
О чем говорят горы,
О чем с темнотою шепчутся звезды,
О чем на рассвете толкуют птицы,
Если не любите
Землю, скалы и реки,
Ночи, дни, вечера
И мысли,
Если не улыбаетесь
Облаку, морю, лесу…
Вы долгую жизнь проживете.
 

Октай Рифат. – Родился в 1914 г., в семье губернатора Трабзона. Окончил анкарский лицей. Учился на юридическом факультете Анкарского университета, затем на факультете политических знаний Парижского университета. По возвращении на родину работал в департаменте печати. Занимается адвокатской деятельностью.

Октай Рифат – один из основоположников новой поэзии. Он автор книг: «Стихи о нашей жизни и смерти, о любви и бродяжничестве» (1945), «Есть руки у свободы» (1966), «Стихотворения» (1969), «Новые стихотворения» (1973) и др.

 
Спасибо вам,
Мое пальто, ботинки,
Порхающие на ветру снежинки.
Тебе спасибо, день,
В слепящей белой мгле.
Я счастлив, что ступаю по земле,
Но радуюсь и небу над полями,
И звездам, неизвестных мне названий,
И вам, вода и пламя.
 

 
Увижу столб телеграфный,
Тотчас о ласточке вспомню,
И душа порывается в странствие;
А ведь некогда ласточка
Наводила на мысли о доме.
 

 
На подоконнике моем – домашний сад:
Цветы, омытые голубизной, стоят.
И вижу: с зонтиком цветастым на мой зов
Прекраснейшая изо всех цветов
Спешит ко мне сквозь летний зной и чад.
 
 
Не вспоминать, не думать ни о ком!
Но вновь и вновь спирает горло ком.
 

 
Есть у всех у нас рот и нос,
Есть у всех голова на плечах.
Всем нам ясно, как божий день,
Где правда, где ложь в речах.
 
 
Караван все в пути и пути.
Наши баи – верхом, мы пешком.
Отощали мы, сил нет идти,
Кто завшивел, кто стал плешаком.
 
 
Ах, родные края широки,
Ах, родные края велики.
Бродят жирные овцы по ним
И откормленные телки.
 
 
Мы народ трудовой, землячок,
Но едим не инжир с молоком,
Черствый хлеб мы едим, да такой,
Что его не разбить и киркой.
 
 
Нет, как видно, счастливой нам доли,
На ладонях – мозоли, мозоли.
Друг, скажи, отчего, отчего
Все нутро изнывает от боли.
 
 
«Чтоб вы сдохли! – бормочет шайтан. —
Для чего вам и жить, окаянным?»
Отвяжись ты, проклятый смутьян!
Жизнь – какая ни есть – дорога нам.
 

 
Вера в свободу, меня согрей.
Согрей меня в эту ночь ледяную.
Одеяло все в дырах, сбилась подстилка.
А на улице – мрак,
А на улице – ветер,
Гнет и насилье,
Убийство и ссылка.
Вера в свободу, придвинься ближе.
Согрей меня в эту ночь ледяную.
В своих объятьях меня согрей.
Прижмись ногами к ногам вплотную,
Своим покрывалом окутай скорей.
Вера в свободу,
Вера в свободу,
Согрей меня в эту ночь ледяную.
 

 
Вы уверяете, что этот голубец
Нафарширован сплошь
Свободой, равенством и братством.
Кто вам поверит?
Разве что глупец.
В нем – только ложь!
 

 
Разносчики, звонкие, как соловьи,
Войдите. Распахнуты двери мои.
С корзинами вашими, где помидоры,
Где яблоки, где виноград и гранат,
Внесите и солнце. Видеть я рад
За вашими спинами синие горы.
 
 
А ты, мальчуган, продавец новостей, —
Любитель проказ и веселых затей, —
Ты, гордо украсясь мальвовой веткой,
На велосипеде шайтаном летишь.
Верни мне ушедшее детство, малыш
В дырявых ботинках и с черной каскеткой.
Лишь ночью, когда в голубеющий жгут
Совьется дымок над трубою, – уйдут
Молочник, на чьем ишаке терпеливом
Каталась весь день, гомоня, детвора,
И бубличник, – чтоб возвратиться с утра!
Удачи Халил Ибрагим ниспошли вам!
 

 
Вы на моей оси вращаетесь – не мир.
Одно мое лицо – ваш день, другое – ночь.
 

 
Ночи – при лампе, а дни – на рыбацкой вышке
Или с сетями; от близости моря
Заголубели глаза.
 

 
Ты стоишь на пороге. На дереве кот затаился.
Облако стынет на крыше. Зеленое, с прожелтью,
Небо купается в море. Пора начинать!
Враскачку выходят мои слоны цирковые,
Волки – под ними, местами меняются рыбы
С оленями. Я урезаю свой день. Полумесяцем
Увенчан огромный, в серебряных блестках, шатер.
Раскачиваясь на трапеции алых лучей,
Внезапно взвиваюсь под купол и – легкий листок —
На запад переношусь – и опять на восток.
Сгущайся же, тьма, все плотней и плотнее сгущайся,
Близкий восход возвещая.
 

 
Если вкус потерял ко всему, словно болен,
Если каждый кусок застревает в горле,
Если слезы как ливень, и по мелочам
Раздражаюсь, обидчивый, мнительный, нервный, —
Если вдруг я темнею в досаде и гневе, —
Если даже на море смотрю безразлично, —
Это ты виновато, прогнившее общество, – ты
С мрачным лицом палача.
 

 
Первое облако выплеснулось из тьмы,
Тень уронило – светлее, чем солнце, – на стол.
Только что синий – зарделся небесный простор.
Кто это брызнул гранатовой кровью на стол?
 
 
Пламя любви, пережившей разлуку и годы,
Лица нам всем опаляло. Пахнуло прохладой,
Розы осыпались лепестками на стол.
Вспыхнула лампа. Гореть ей всю ночь, до рассвета.
Верную дружбу мы выложили на стол.
 

 
Я в этом городе самый приметный.
Безбожник, чье имя у всех на устах.
Живу, как на старой картине, поблекший.
День мой расставил силки за окном.
Богатый улов попадает в них:
Женщины, дети, хромцы-попрошайки,
Кошки и птичьи трескучие стайки,
Немного листвы и немного света.
Смотришь – и в памяти четкий оттиск.
А вот и нежданный гость примахал,
Яблоко ест, нахал.
 

 
Вижу: сидит погруженный в раздумье.
Глаза – как у раненой лани. Щебечут
Ласточки на проводах. Облака.
Убаюкивают колыханием сонным
Купы миндальных деревьев под солнцем.
Всем он готов поделиться, крестьянин:
Любовью и сыром соленым из торбы.
Легкий толчок – распахнулась калитка.
За нею, по склону, сады и беседки.
Сбил три инжира я длинной камышиной.
Упали и лопнули: алая кровь
С крошкой табачной смешалась – и кофе.
Козьей тропинкой, туманной и тесной,
Следом за песней, взбираемся в горы,
К людским поселеньям. Небо все ближе,
В воздухе – запах раздавленных трав.