Текст книги "Западноевропейская поэзия XХ века. Антология"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Слова,
в которых человеческое сердце
когда-то отражалось – обнаженное
и удивленное. Найти бы угол
на свете мне, оазис благодатный,
где я бы мог слезами вас очистить
от лжи всеослепляющей. И тут же
растаяла бы, словно снег на солнце,
печаль, что вечно в памяти жива.
 

 
Разбросанные по трибунам люди
не испугались холода.
          Едва
огромным диском за одной из крыш
погасло солнце, тень легла на поле,
размыла тени, предвещая ночь.
Внизу мелькали красные футболки
и белые футболки – в странном свете
прозрачно-радужном. Холодный ветер
мячом распоряжался. Фортуна
натягивала на глаза повязку.
 
 
Приятно,
приятно зябнуть с горсткой увлеченных,
сплоченных,
как жители последние земли —
свидетели последних состязаний.
 

1. МИЛАН

 
Среди туманов и камней твоих
проходит отдых мой. Брожу по Пьяцца —
дель-Дуомо. Вместо
светил
слова, едва стемнеет, зажигаются.
 
 
Ничто от жизни так не отдыхает,
как жизнь.
 

2. ТУРИН

 
В любимый круг холмов твоих вернусь,
на улицы протяжные, как звуки.
И сразу же в молчанье странном стану
знакомых сторониться и друзей.
И только рядового Саламано
найду, что самым был немногословным
и верным долгу, твой достойный сын.
 
 
Стареет он. Но ведь не он один.
 

3. ФЛОРЕНЦИЯ

 
Я обожал когда-то этот город,
и вот я здесь, чтобы обнять поэта
Монтале (благородна грусть его).
Как сердце – каждый камень под ногами,
как боль моя
былая. Сожалений нет. Рождается
созвездьем новым новая пора.
 

 
Всё сразу. Непогода, свет погасший
и сотрясаемые громом стены —
свидетели твоих былых злосчастий,
разочарованных надежд и редких
просветов. В том, что твой последний час
еще не пробил, видишь ты отказ
считаться с установленным порядком
вещей.
          И треск разбитого стекла
звучит неоспоримым приговором.
 

 
Серпом и молотом украшен зал
и в пять лучей звездой. Но сколько боли
во имя этих знаков на стене!
 
 
На костылях вступает на подмостки
Пролог. Взметнув приветственно кулак,
он обращает к бедному партеру
свой монолог, и весело подростки
и женщины его словам внимают.
Он, все еще робея, говорит
о братстве душ и речь кончает так:
«Ну, а теперь я следую примеру
вояк немецких, то есть ретируюсь».
В антракте в погребке на дне стаканов
вино алеет – верный друг, который
разглаживает скорбные морщины
и раны зарубцовывает; люди,
вернувшиеся из изгнаний страшных,
ему, как мерзнущие – солнцу, рады.
 
 
Таков Рабочий клуб, таким поэт
в сорок четвертом этот клуб увидел,
в сентябрьский день,
когда еще, хотя и реже, где-то
гремела канонада и Флоренция
молчала, погруженная в руины.
 

 
Я плавал в юности вдоль берегов
Далмации. Всплывали над волнами
покрытые темно-зеленой слизью,
прекрасные, как изумруды, рифы,
где птица редкая подстерегала
добычу. А когда прибой и ночь
стирали их, тогда, вбирая ветер,
бежали в море паруса, страхуясь
от неожиданностей. Нынче эта
ничья земля – мои владенья. Порт
огни готовит для других; меня же
по-прежнему в открытые просторы
упорно гонят дух неукрощенный
и к жизни безотрадная любовь.
 

Камилло Сбарбаро(1888–1967). – Экспрессионистские стихотворения первого, еще во многом подражательного сборника поэта «Смолы» (1911) фиксируют каменистый, выжженный солнцем пейзаж Лигурии, которому скоро суждено найти новое воплощение в лирике раннего Монтале. Если для Сбарбаро «Смол» характерна подчеркнутая отстраненность от внешнего мира, то в его следующей книге, «Пианиссимо» (1914), контраст между поэтом и окружающим миром значительно углубляется, отстраненность от реальности перерастает в отчуждение. «Пианиссимо», самую известную и бесспорно лучшую книгу Сбарбаро, критика называет «дневником чувств». Интонация книги импульсивна, подчас близка к трагической, эпитеты, окончательно утратив прежнюю описательность, отражают внутреннее состояние поэта. На русском языке творчество Сбарбаро представлено в сборнике «Итальянская лирика, XX век».

 
Я жду тебя на каждом перекрестке,
Погибель, я ищу тебя упорно
во взгляде незнакомок…
Хожу по ярмарочным балаганам,
на женщину-змею гляжу с восторгом,
на девушку в полете…
 
 
Все ни за что отдать – какое счастье!
Какое счастье жизнь ни в грош не ставить,
единственное наше благо в мире!
 
 
Умеющую весело смеяться,
ту, что привычный мир молниеносно
перевернет во мне движеньем бедер,
молю, чтобы она мне повстречалась.
 
 
Точь-в-точь как нищий, что в сердцах швыряет
весь капитал свой – мелкую монетку,
я жизнь к ее ногам мечтаю бросить.
 

* * *

 
Порой, когда иду один по солнцу
и ласковыми светлыми глазами
смотрю на мир, где все мне как родное
сиянье дня, травинка, муравей, —
внезапный холод подступает к сердцу.
Мне кажется, что я слепой, который
над необъятною сидит рекой.
Внизу бегут стремительные воды.
Он их не видит, предаваясь солнцу
нежаркому. И если звук воды
ему порою внятен, он считает
его обманом слуха.
Так, этой жалкой жизни обречен,
я, как во сне, другую обретаю
и верю искренне, что этот сон
неотделим от жизни.
И тут меня охватывает трепет,
наивный страх ребенка.
          Я сажусь,
безмерно одинокий, у дороги,
гляжу на мой убогий, жалкий мир
и глажу трепетной рукою травку.
 

* * *

 
Ребенком, каждый раз как песня пьяных
до слуха долетала среди ночи,
я вскакивал, захлопывая книгу.
 
 
Я открывал окно в ночное небо —
и воздух ночи в комнату врывался,
я свешивался из окна – и песню
пил, как вино, забористое, злое.
 
 
Я оборачивался, и казалось
мне бесконечно странным,
что в доме ни одной зажженной лампы.
Не раз, бывало, на холодный шифер,
под ветром, завладевшим волосами,
под дождиком, секущим лоб и щеки,
я проливал бессмысленные слезы.
 
 
Сейчас, когда упали эти чары, —
теперь я знаю, как пересыхает
поющий рот, наставленный на небо.
 
 
Но стоит и сегодня среди ночи
проснуться мне от вечной песни пьяных —
от этих звуков, памятных для слуха,
я с замираньем духа
опять бегу лицо подставить ветру,
который волосы мои растреплет.
 
 
Я рад бы снова горечь упоенья
почувствовать и судорогу в теле,
оплакать времена, которым нет
возврата…
          Но, конечно, я нелеп
с моими вымученными слезами.
 

* * *

 
О море и о лете говорила
дорога вдоль домов и вдоль садов,
где в первый раз я ждал тебя открыто.
Под взглядом недоверчивым сошла ты,
чуть нерешительная, с тротуара.
Теперь дорога нас не разделяла.
Ты даже глаз не подняла: сдавила
запястье мне, и мы прошли немного
бок о бок, не произнеся ни звука.
 
 
На этот раз меня влекла машина,
стихия, шквал, обузданный насилу,
навстречу месту первого свиданья.
 
 
Вот поворот – его узнало сердце,
и вихрем поворот берет машина,
и наконец ты сходишь,
чуть нерешительная, с тротуара.
(Жестокая игра воображенья:
с подобною надеждой паралитик
предстать на сцене жаждет в прежней роли.)
 
 
Одно мгновенье на воспоминанье,
но что за сладкий шип меня пронзил!
Другого – столь же острого, как это, —
ты не могла мне подарить блаженства.
Любовь! Любовь! И у меня на свете
был кто-то.
 
 
Благословение тебе, дорога,
где не мое – чужое состраданье
впервые в жизни овладело сердцем.
 

* * *

 
Чей-то ребенок шел, покачиваясь на слабеньких ножках и
наклоняясь на каждом шагу за комочком грязи, как за цветком.
 
 
Он не понял, что я погладил его.
 
 
В его глазах было столько светлого удивления,
что после мне казалось, будто я погладил ромашку.
 

Джузеппе Унгаретти(1888–1970). – Родился и вырос в Египте (отец будущего поэта работал на строительстве Суэцкого канала). В 1912–1914 гг. Унгаретти жил в Париже, где сблизился с Аполлинером, М. Жакобом, Пикассо. Во время первой мировой войны добровольцем вступил в итальянскую армию. В 1936–1942 гг. жил в Бразилии, возглавляя кафедру итальянской литературы в университете Сан-Паулу. Уже первая книга Унгаретти, «Погребенный порт» (1916), принадлежала перу зрелого мастера. Ее поэтика, как и поэтика вышедшей три года спустя «Радости кораблекрушений», была необычной для Италии. Ритмической единицей в стихах молодого поэта являлось слово, слово-образ. Частые продолжительные паузы подчеркивали значительность узловых слов, как бы обогащая их дополнительным содержанием и расширяя тем самым возможности аналогии в поэзии. Начиная со сборника «Чувство времени» (1933), стих Унгаретти становится традиционнее, пластичнее, напевнее. В годы гитлеровской оккупации Италии в творчестве поэта вновь, как некогда в «Радости кораблекрушений», решительно зазвучала антивоенная тема.

В 40-х годах издательство «Мондадори» начало публикацию полногособрания сочинений Унгаретти под общим заглавием «Жизнь человека». Основные книги, составившие «Жизнь человека»: «Радость», 1931; «Чувство времени», 1933; «Боль», 1947; «Обетованная земля», 1950.

Советскому читателю поэзия Унгаретти знакома по сборникам «Из итальянских поэтов» (М., 1958), «Итальянская лирика, XX век», «Ярость благородная. Антифашистская поэзия Европы» (М., 1970), а также по ряду журнальных публикаций.

 
Дымный
след умирает
в далеком круге неба
 
 
Стук каблуков и в такт хлопки
и пронзительные звуки кларнета
и море пепельное
оно колышется нежное трепетное
как голубь
 
 
На корме сирийские эмигранты танцуют
 
 
На носу одинокий юноша
 
 
В субботу вечером в это время
евреи
там на суше
уносят своих покойников
по улиткообразной воронке
переулков
освещенных
дрожащими
огнями
 
 
Невнятная вода
как шум на корме
который я слышу
в тени сна
 

 
Умереть как жаворонок
задохнувшись от жажды
перед миражем
 
 
Или как перепелка
перелетев через море
и опустившись в кустах
оттого что лететь
дальше нет охоты
 
 
Но только не жить
жалуясь и хныча
как слепой щегленок
 

 
Его звали
Мухаммед Шеаб
 
 
Потомок
эмиров кочевников
покончил с собой
потому что лишился
Отчизны
 
 
Ему нравилась Франция
и он поменял имя
 
 
Он был Марселем
но не был французом
он давно не умел
жить
в родном шатре
где внимают напеву
Корана
смакуя кофе
 
 
И еще не умел
петь
песню
своего отчаянья
 
 
Мы проводили его вдвоем
я и хозяйка гостиницы
где мы жили
в Париже
в номере 5 на rue des Carmes
безликом идущем вниз переулке
 
 
Он покоится
на кладбище Иври
в пригороде где каждый день
напоминает
день
после закрытия
ярмарки
 
 
И может быть я единственный
знаю еще
что был такой человек
 

 
Мне больно за изнасилованную ночь
 
 
Воздух точь-в-точь
как кружево
изрешеченный
винтовочными выстрелами
людей
забившихся в окопы
как улитки в свою скорлупу
 
 
Мне кажется
будто тысячи колоссов
тысячи задыхающихся
каменотесов
колотят
по булыжной мостовой
моих улиц
и я слышу их
не видя
в полусне
 

 
Я держусь за этот перебитый ствол
забытый в этой рытвине
мрачной
словно цирк
до или после представления
и смотрю
на проплывающие
по луне облака
 
 
Сегодня поутру я улегся
в урну с водою
и как реликвия
покоился в ней
 
 
Струи Изонцо [158]158
  Струи Изонцо… – В районе реки Изонцо в первую мировую войну происходили кровопролитные сражения с австрийцами, стоившие итальянской армии десятков тысяч жизней.


[Закрыть]
шлифовали меня
как собственный камень
 
 
Я поднял
свои жалкие кости
и пошел
как акробат
по воде
 
 
Я сел на корточки
рядом с моим грязным
от войны обмундированьем
и как бедуин
подставил спину солнцу
 
 
Это Изонцо
и здесь мне стало
очевидней что я
податливая частица
мирозданья
 
 
Я страдаю
когда не чувствую
внутреннего
равновесия
 
 
Но незримые
руки
отмывшие меня
мне дарят
редкое
счастье
 
 
Я вновь пережил
эпохи
моей жизни
 
 
Вот они
мои реки
 
 
Это Серкьо
из которого брали воду
быть может две тысячи лет кряду
мои деревенские предки
мой отец и моя мать
 
 
Это Нил
который видел
как я родился и рос
и пылал от неведения
на бескрайних равнинах
 
 
Это Сена
чья мутность
все перемешала во мне
и я познал себя
 
 
Вот они мои реки
увиденные в Изонцо
 
 
Вот она моя ностальгия
что светится
в их глубине
сейчас когда наступает ночь
и жизнь моя кажется мне
соцветием
теней
 

 
В засаде
в этих внутренностях
развалин
часами
я волочил
свой скелет
заскорузлый от грязи
как подметка
или сморщенные ягоды
боярышника
 
 
Унгаретти
бедняга
тебе достаточно иллюзии
чтобы воспрянуть духом
 
 
Прожектор
оттуда
образует море
в тумане
 

 
От этих построек
не осталось
ничего
кроме жалких обломков
 
 
От стольких
с кем я переписывался
и того
не осталось
 
 
Но в сердце
над каждым могильный крест
 
 
Мое сердце
самый истерзанный край
 
 
ЯСНЫЙ ВОЗДУХ
 
 
После такого
тумана
одна
за другою
открываются
звезды
 
 
Вдыхаю
прохладу
открывшую мне
цвет неба
 
 
Сознаю себя
блуждающим
образом
 
 
Вовлеченным
в бессмертный круговорот
 

 
Чувствуешь себя
как на осенних
деревьях
листья
 

 
Злокозненная сила,
Огонь любви на свежем пепелище,
Ты вновь меня выманиваешь в море
И впопыхах иллюзии тасуешь
И, не давая мне доплыть до места,
Меня в ущерб надежде
К другому сну склоняешь.
 
 
Подобно морю, если бы стихия
Сулила и скрывала
Прекрасный с виду остров,
Ты чередой обманов
Того, кто чужд отчаяния, губишь.
 

 
С вечером по дороге
Прозрачной влаге
Оливкового цвета,
 
 
Которую пламя забвенья осушит…
 
 
Сквозь дым я слышу цикад и лягушек,
 
 
Где трепещут нежные травы.
 

 
Перестаньте убивать мертвых,
Не кричите больше, молчите, —
Ведь иначе их не услышать,
Ведь иначе самим не выжить.
 
 
Голоса их почти беззвучны,
Даже первые травы громче,
Зеленеющие счастливо,
Где не ступают люди.
 

 
Исхоженные улицы —
Ступаю безотчетно, словно робот, —
Когда-то, как по волшебству, спешившие
Навстречу бегу моему,
Не могут больше наполнять блаженством,
Являя постепенно,
В зависимости от моих запросов,
Отличия, что их живыми делают,
Испытывая нас.
 
 
Когда звенят, закат встречая, стекла, —
Но этот звон уже домам не в радость, —
Я останавливаюсь по привычке,
Разочарованный, чтобы забыться
В настороженном полумраке
В себя ушедших комнат,
Но нет среди разбросанных вещей,
Которые состарились со мною
Иль связаны с обломками
Воспоминаний, с чем-то дорогим, —
Нет ни одной
Такой, чтобы могла ко мне вернуться
И выжать слово – хоть одно – из сердца,
Каким бы ни был нежным голос вещи.
 
 
Так поняли протянутые руки —
Глаза во мраке,
Измученные тайными слезами,
Никчемный слух, —
Смиренную надежду,
Которая внушала Микеланджело
Презренье к незаполненным пространствам,
Возможности душе не оставляя
Для отступления, для раздвоенья.
 
 
Надежда эта, прорастая скрытно,
Давала крылья городу, неся
В себе немеркнущее небо, купол,
Отвергший смерть.
 

 
Вприпрыжку лапками переступают
И не умеют бодрствовать ночами.
Я говорю о голубях. Лазурь
(Сейчас на ней ни золота, ни сурика,
Она лежит на травке
Уютно, оставляет
Следы под стать улитке,
Из нор упорно гонит),
Как ни мани она,
Ни подползай, ни подбирайся ощупью,
Бессильна их отвлечь
От бешеных любовных излияний.
 

Эудженио Монтале(род. в 1896 г.). – Поэт, критик, переводчик. Лирика Монтале отмечена печатью трагического мироощущения. Импрессионистские пейзажи поэта (в творчестве раннего Монтале – пустынные у юлки Лигурии) как бы символизируют вселенную, в которой человек чувствует себя бесконечно одиноким. Слово Монтале тяготеет к многозначности, образ часто приобретает характер символа, предмет несет в себе метафору. Строй речи может быть как разговорным, так и возвышенным, в лексику нередко вводятся термины, неожиданные архаизмы. Стих в пределах одной пьесы может колебаться от традиционного до вольного, рифма – от точной до нарочито небрежной. Метафорическая иносказательность, «зашифрованность» созерцательной лирики Монтале (в двух последних сборниках она сведена до относительного минимума) в свое время дала основание критике говорить о Монтале как о поэте-герметике.

В 1925 г. Монтале поставил свою подпись под манифестом антифашистской интеллигенции. В 1938 г. за отказ вступить в партию чернорубашечников он был уволен с должности директора флорентийской библиотеки «Вьессо». Участвовал в движении Сопротивления. С 1967 г. за заслуги перед итальянской культурой Монтале – пожизненный сенатор. В 1975 г. поэту присуждена Нобелевская премия.

Основные поэтические сборники Монтале: «Панцири каракатиц», 1925; «Обстоятельства», 1939; «Финистерре», 1943 (рукопись книги была тайно переправлена в Швейцарию и издана в Лугано); «Буря и другие стихотворения»,1956; «Сатура», 1971.

На русском языке поэзия Монтале представлена в сборниках «Из итальянских поэтов», «Итальянская лирика, XX век», «Ярость благородная». Часть переводов выполнена для настоящего издания.

 
Послушай, именитые поэты
разгуливают чинно среди растений
с названиями редкостными: бирючина,
самшит, акант. А я люблю дороги вдоль канав,
травой поросших, где мальчишки
руками ловят в обмелевших лужах
худых увертливых угрей,
люблю тропинки, с каменистых склонов
сбегающие к тростникам вихрастым
и через них ведущие в сады, под сень лимонов.
 
 
Еще милей, когда задорный щебет
стихает, поглощенный синевою:
отчетливей тогда над головою
в почти недвижном воздухе знакомый шелест веток
и аромат слышнее,
бессильный оторваться от земли, и грудь полна
тревожною истомой.
Здесь чудом, против всех законов,
молчит страстей война,
здесь даже нищих – даже нас – ждет наша доля богатства:
благоухание лимонов.
 
 
Среди безмолвий этих, где предметы
впадают в транс, и кажется, вот-вот
поступятся своей последней тайной,
порой нам обнаружить суждено
просчет Природы,
мертвую точку, мира слабое звено,
запутанную нить, которая в конце концов приводит
нас в сердце некой истины.
Еще не понимая ничего,
наш разум ищет, примеряет, разобщает
среди благоуханий,
когда вечерний сумрак их сгущает.
При этой тишине любая человеческая тень,
которой смотришь вслед,
воспринимается как будто
побеспокоенное божество.
 
 
Обман рассеивается – и время возвращает
нас к шуму городов, где синева
раздроблена и бесконечно далека.
К тому же землю изнуряют дожди; и над домами
уже витает зимняя тоска,
скудеет свет – и нет в душе просвета.
И вдруг однажды в приоткрытой двери
среди деревьев во дворе
нам предстает янтарный цвет лимонов,
теплеет взгляд,
и, музыкой призывной
сердце тронув,
фанфары солнцегласные звучат.
 

* * *

 
Не обращайся к нам за словом, что выверить со всех сторон
могло бы нашу бесформенную душу
и, огненно-шафрановою тушью
начертано, звучало в полный тон.
 
 
Ах, человек, в себе уверенный вполне, —
вот он ступает в дружеском обличье, тогда
как тень его не знает безразличья
лишь к раскаленным пятнам на стене!
 
 
Не жди, что мы открыть миры тебе поможем,
будь рад нечетким звукам, как мертвая ветка, сухим.
Одно тебе сказать сегодня можем:
чего в нас нет, чего мы не хотим.
 

* * *

 
Полдня ореол в разгаре лета,
очертанья крон на камне сглажены,
и все чаще от изобилья света
возникают белесые миражи.
 
 
Солнце высоко – не жди пощады.
Значит, вечер мой далековато.
Лучший час – в плену вон той ограды,
создающей иллюзию заката.
 
 
Над рыбешкой, обреченной зною,
зимородка жалкого паренье.
Добрый дождь – он там, за белизною,
правда, радость ожидания – полнее.
 

* * *

 
Однажды поутру в воздухе стеклянном
я, обернувшись, может быть, увижу чудо:
пустыню с голым дальним планом —
и испугаюсь, как пьянчуга.
 
 
Потом, как будто возникнув на экране,
привычной ложью деревья, дома вернутся.
Но будет слишком поздно, и пройду в молчанье
я среди тех, кого не тянет оглянуться.
 

* * *

 
Свой флот бумажный не вверяй стихии,
неопытный судовладелец:
вынь из воды его – и спи, младенец,
покуда носятся под парусами духи злые.
 
 
Тяжелый дым не расстается с крышей,
бьет филин в желтых купах сада крыльями.
Миг, перечеркивающий долгие усилья,
то скажется в порыве ветра, то в тишине нависшей.
 
 
Разрыв, угроза рокового крена…
Строитель – перед крахом неизбежным.
Сейчас не страшно разве лодочкам из крема.
Швартуй свой флот в кустарнике прибрежном.
 

I

 
Это было недалеко от моста,
ведущего к порту Корсини, там, где редкие
гребцы, почти неподвижные, перебирают
веслами. Ты мысленно видела другие места
и указывала рукой на другой,
невидимый берег – твою настоящую родину.
Потом мы проплыли каналом до городской
верфи, лоснившейся от копоти, —
туда, где на глубоководье тонула
ленивая, с короткой памятью весна.
 
 
И здесь, где древняя жизнь
с игрою красок ее
исходит тоской по Востоку,
твои слова переливались, как чешуя
умирающей краснобородки.
 
 
Твоя тревога напоминает мне полет
птиц, разбивающихся о вышки
маяков вечерами в бурю.
Твоя нежность – та же буря, она бушует,
хоть и знать о себе не дает,
да и реже случаются ее передышки.
Не понимаю, где силы ты берешь,
притом, что озеро сердца твоего
зыбь равнодушия покрыла. Быть может,
все – амулет, который ты хранишь
с пуховкой рядом и губной помадой:
мышонок белый из слоновой кости.
Так и живешь!
 

II

 
Теперь у себя в Каринтии,
где мирты цветут над озерами,
ты из окна глядишь,
как пасется коза-трусиха,
как над липами, между скатов
крыш, поднимается вечер,
как ложатся на воду вспышки
веранд и пансионатов.
 
 
Сумерки стуком моторок
и криком гусей над водою
будят воображенье.
И белые стены рассказывают
историю светлых ошибок
зеркалу, видевшему твое
прежнее отраженье,
и зеркало впитывает ее,
так что стереть – невозможно.
 
 
Легенда твоя! Но вспомни-ка:
полны легендою той же
на больших золотых портретах
взгляды мужчин с надменными
и жалкими бакенбардами.
И ее воскрешает вечер,
едва заиграет гармоника,
а вечереет все позже.
 
 
Вот она. Вечнозеленый
лавр для приправ остается.
Не меняется голос.
Далеко до Равенны. Яд
источает жестокая вера.
Что нужно ей? Неизменны
голос, легенда ль, судьба…
Но поздно. Чем дальше, тем позже.
 

* * *