Текст книги "Западноевропейская поэзия XХ века. Антология"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Как в избушке сторож у окошка,
вертоград блюдя, не спит ночей —
так и я, господь, твоя сторожка,
ночь я, господи, в ночи твоей, —
 
 
виноградник, нива, день на страже,
старых яблонь полные сады,
и смоковница, на камне даже
приносящая плоды, —
 
 
ветви духовитые высоки,
и не спросишь, сторожу ли я —
глубь твоя взбегает в них, как соки,
на меня и капли не лия.
 

* * *

 
Господь! Большие города
обречены небесным карам.
Куда бежать перед пожаром?
Разрушенный одним ударом,
исчезнет город навсегда.
 
 
В подвалах жить все хуже, все трудней.
Там с жертвенным скотом, с пугливым стадом
схож твой народ осанкою и взглядом.
Твоя земля живет и дышит рядом,
но позабыли бедные о ней.
 
 
Растут на подоконниках там дети
в одной и той же пасмурной тени.
Им невдомек, что все цветы на свете
взывают к ветру в солнечные дни, —
в подвалах детям не до беготни.
 
 
Там девушку к неведомому тянет.
О детстве загрустив, она цветет…
Но тело вздрогнет, и мечты не станет, —
должно закрыться тело в свой черед.
И материнство прячется в каморках,
где по ночам не затихает плач;
слабея, жизнь проходит на задворках
холодными годами неудач.
И женщины своей достигнут цели;
живут они, чтоб слечь потом во тьме
и умирать подолгу на постели,
как в богадельне или как в тюрьме.
 

 
О, быть бы мне таким же, как они!
Их кони мчат, безумны и строптивы,
и на ветру вздымаются, как гривы,
простоволосых факелов огни.
Я первым был бы, словно вождь в ладье,
как знамя, необъятен и весом,
весь черный, но в забрале золотом,
мерцающем тревожно. А за мной
десяток порожденных той же тьмой.
И так же беспокойно блещут шлемы,
почти прозрачны, замкнуты и немы.
А рядом – вестник с громкою трубою,
которая блистает, и поет,
и в черное безмолвие зовет,
и мы несемся бурною мечтою;
дома за нами пали на колени;
предчувствуя со страхом нашу мощь,
проулки гнутся, зыбясь, точно тени,
и кони хлещут землю, словно дождь.
 

 
Все-то шепчет она: – Да я… Да я…
– Кто же ты, Мари, скажи!
– Королева твоя! Королева твоя!
Припади к ногам госпожи!
 
 
Все-то плачет она: – Я была… Я была…
– Кем ты, Мари, была?
– Побирушкой была, без угла, без тепла…
Кабы я рассказать могла!
 
 
– Как же может, Мари, дитя нищеты
Королевою гордой быть?..
– Вещи – все не те, вещи – не просты,
Если милостыню просить.
 
 
– Значит, вещи дали тебе венец?
Но когда?.. Мари, объясни!
– Ночью. Ночью… Лишь ночь придет наконец, —
По-иному звучат они.
 
 
Я узнала, что улица до зари
все равно, что скрипки струна…
Стала музыкой, музыкой стала Мари,
и пустилась плясать она.
 
 
Люди шли, как нищие, стороной,
боязливо к домам лепясь…
Королеве одной, королеве одной
в пляс идти дозволено, в пляс!
 

 
Да завершится летний зной, – пора,
Всевышний, брось густую тень на гномон,
в замолкший гомон пашен кинь ветра.
 
 
Плодам последним подари тепло
календ осенних, солнечных, отрадных,
и сделай сладость гроздий виноградных
вином, что так темно и тяжело.
 
 
Бездомному – уже не строить дом,
покинутому – счастья ждать не надо;
ему осталась горькая услада:
писать посланья, и в саду пустом
бродить, и ждать начала листопада.
 

 
Я зачитался. Я читал давно.
С тех пор, как дождь пошел хлестать в окно.
Весь с головою в чтение уйдя,
Не слышал я дождя.
Я вглядывался в строки, как в морщины
Задумчивости, и часы подряд
Стояло время или шло назад.
Как вдруг я вижу – краскою карминной
В них набрано: закат, закат, закат.
Как нитки ожерелья, строки рвутся,
И буквы катятся, куда хотят.
 
 
Я знаю, солнце, покидая сад,
Должно еще раз было оглянуться
Из-за охваченных зарей оград.
А вот как будто ночь, по всем приметам,
Деревья жмутся по краям дорог,
И люди собираются в кружок
И тихо рассуждают, каждый слог
Дороже золота ценя при этом.
 
 
И если я от книги подыму
Глаза и за окно уставлюсь взглядом,
Как будет близко все, как станет рядом,
Сродни и впору сердцу моему!
Но надо глубже вжиться в полутьму,
И глаз приноровить к ночным громадам,
И я увижу, что земле мала
Околица, она переросла
Себя и стала больше небосвода,
А крайняя звезда в конце села —
Как свет в последнем домике прихода.
 

 
Деревья складками коры
Мне говорят об ураганах,
И я их сообщений странных
Не в силах слышать средь нежданных
Невзгод, в скитаньях постоянных
Один, без друга и сестры.
 
 
Сквозь рощу рвется непогода,
Сквозь изгороди и дома.
И вновь без возраста природа,
И дни, и вещи обихода,
И даль пространств, как стих псалма.
 
 
Как мелки с жизнью наши споры,
Как крупно то, что против нас!
Когда б мы поддались напору
Стихии, ищущей простора,
Мы выросли бы во сто раз.
 
 
Все, что мы побеждаем, – малость,
Нас унижает наш успех.
Необычайность, небывалость
Зовет бойцов совсем не тех.
 
 
Так ангел Ветхого завета
Нашел соперника под стать.
Как арфу, он сжимал атлета,
Которого любая жила
Струною ангелу служила,
Чтоб схваткой шим на нем сыграть.
 
 
Кого тот ангел победил,
Тот правым, не гордясь собою,
Выходит из такого боя
В сознанье и расцвете сил.
Не станет он искать побед.
Он ждет, чтоб высшее начало
Его все чаще побеждало,
Чтобы расти ему в ответ.
 

 
Растворит, готовясь к ночи, весь
облик, как снотворное в бокале,
в беспокойно блещущем зерцале,
и улыбку бросит в эту смесь.
 
 
И, когда запенится, вольет
волосы в глубь зеркала и, нежный
стан освободив от
белоснежной
ткани платья бального, начнет
 
 
пить из отраженья. Так она
выпьет все, о чем вздохнет влюбленный, —
недовольна, насторожена, —
 
 
и служанку кликнет полусонно,
лишь допив до дна и там найдя
свечи в спальне, шкаф и шум дождя…
 

 
Великая молчунья возле нас
верна себе – и только. Никакой
нет почвы для острасток и прикрас.
Окружена рыданий клеветой,
 
 
стоит, как трагик греческий, она.
Не все на свете роли величавы.
Мы суетно играем ради славы,
а смерть играет, к славе холодна.
 
 
Но ты ушел со сцены, разрывая
малеванные кущи, – и в разрыв
свет хлынул, шум, упала ветвь живая,
действительностью действо озарив…
 
 
Играем дальше, реплики и жесты
всё машинальней воспроизводя.
Но ты, кому не стало в пьесе места,
но ты, кого не стало, – ты, уйдя,
 
 
действительностью подлинной проникнут,
врываешься в разрывы декораций —
и сброд актеров, паникой застигнут,
играет жизнь, не жаждая оваций.
 

1

 
Прибой скользит в береговом песке,
и все в пути разглаживает он, —
лишь островок приметен вдалеке.
Извилистою дамбой окружен
 
 
мир островка, и жители его
во сне родились; там века и предки
сменились молча; разговоры редки,
и каждый – как поминки для того
 
 
необъяснимого и наносного,
что к ним морской волной занесено.
И это все, что взору их дано
 
 
с младенчества; как много здесь чужого,
того, чем беспощадно и сурово их
одиночество угнетено.
 

2

 
За круглым валом спрятан каждый дворик,
как в лунном цирке; деревца стоят,
удел которых по-сиротски горек
и жалок; буря много дней подряд
 
 
муштрует и причесывает их
всех ровно. По домам при непогоде
сидят семьей, и в зеркалах кривых
разглядывают – что там на комоде
 
 
за редкости? Под вечер за ворота
один из сыновей идет, и что-то
плаксиво на гармонике ведет —
 
 
в чужом порту так пелась песнь чужая.
А вдалеке, клубясь и угрожая,
над внешней дамбой облако растет.
 

3

 
Здесь только замкнутость, и ей чужда
другая жизнь, и все внутри так тесно
и переполнено, и бессловесно;
и остров – как мельчайшая звезда:
 
 
простор вселенной в грозной немоте
ее крушит, не глядя. И она,
неслышная и в полной темноте,
одна,
 
 
чтоб отыскать предел в просторе этом,
по собственному, смутному пути
пытается наперекор идти
галактикам, светилам и планетам.
 

 
Те – царившие – своим собратьям
разрешали приближаться к трону,
и каким-то странным восприятьем
узнавали в них родных по статям,
и Нептун с трезубцем, и тритоны,
высоко взобравшись над водой,
наблюдали сверху за игрой
этих полнокровных, беззаботных,
столь несхожих с рыбами животных,
верных людям в глубине морской.
 
 
Весело примчалась кувырком
теплых тел доверчивая стая
и, переливаясь серебром,
и надеждой плаванье венчая,
вкруг триремы сплетясь венком,
словно опоясывая вазу,
доведя блаженство до экстаза,
виснет в воздухе одно мгновенье,
чтобы тут же, снова скрывшись в пене,
гнать корабль сквозь волны напролом.
 
 
Корабельщик друга виновато
ввел в опасный круг своих забот
и измыслил для него, собрата,
целый мир, поверив в свой черед,
что он любит звуков строй богатый,
и богов, и тихий звездный год.
 

 
Святой поднялся, обронив куски
молитв, разбившихся о созерцанье:
к нему шел вырвавшийся из преданья
белесый зверь с глазами, как у лани
украденной, и полными тоски.
 
 
В непринужденном равновесье ног
мерцала белизна слоновой кости,
и белый блеск, скользя, по шерсти тек,
а на зверином лбу, как на помосте,
сиял, как башня в лунном свете, рог
и с каждым шагом выпрямлялся в росте.
 
 
Пасть с серовато-розовым пушком
слегка подсвечивалась белизной
зубов, обозначавшихся все резче.
И ноздри жадно впитывали зной.
Но взгляда не задерживали вещи —
он образы метал кругом,
замкнув весь цикл преданий голубой.
 

 
Выдох древних морей,
бурный Борей,
ты не чужой и ничей,
ветер ночей.
Выйду на берег скорей —
спорит со мной
выдох древних морей,
ветер ночной.
Только для древних скал
воет простор.
Как налетает шквал!
Стонет инжир сквозной —
как он руки простер
там, под луной!
 

* * *

 
Не воздвигай надгробья. Только роза
да славит каждый год его опять.
Да, он – Орфей. Его метаморфоза
жива в природе. И не надо знать
 
 
иных имен. Восславим постоянство.
Певца зовут Орфеем. В свой черед
и он умрет, но алое убранство
осенней розы он переживет.
 
 
О, знали б вы, как безысходна смерть!
Орфею страшно уходить из мира.
Но слово превзошло земную твердь.
 
 
Он – в той стране, куда заказан путь.
Ему не бременит ладони лира.
Он поспешил все путы разомкнуть.
 

* * *

 
Где-то есть корень – немой,
в недрах, глубоко,
сросшийся с древнею тьмой,
с тишью истока.
 
 
Головы в шлемах, белей
кудри, чем луны,
братство и брани мужей,
жены как струны.
 
 
С веткою ветвь сплетена
гуще, теснее…
Только вот эта одна
 
 
вырвалась. Тянется ввысь.
О, не сломайся! Согнись
в лиру Орфея!
 

* * *

 
Я шел, я сеял; и произрастала
судьба, мне щедро за труды воздав,
но в горле слишком прочно кость застряла,
естественной, как в рыбьем теле, став.
 
 
Мне не вернуть Весам их равновесья,
не уравнять непримиримость чаш;
но в небе – знак, не знающий, что весь я
ушел в иной предел, покинув наш.
 
 
Ведь звездный свет сквозь вечные просторы
летит так долго, чтоб настичь людей,
что мой уход проявится нескоро,
как росчерк призрачный звезды моей.
 

Карл Краус(1874–1936). – Поэт и прозаик, один из наиболее значительных австрийских сатириков. Автор девяти поэтических сборников, имеющих общее название «Слово в стихах» (первый издан в 1916 г., последний – в 1930 г.).

Яростный противник экспрессионизма. Один из первых австрийских писателей-антифашистов.

На русский язык стихи Крауса переводятся впервые.

 
Нету масла, дороги овощи,
картошку – по многу часов ищи,
яйца – до желудка недоводимы.
Не хлебом единым – а что же едим мы?
Электричество надо беречь.
Печь без дров, зато в кране – течь.
Ввиду постоянных перебоев в снабжении
нужны запасы. Чего? Терпения.
Курение – запрещенный порок.
Мыла – на город один кусок;
есть подозрение, что Пилату
мыло везут во дворец по блату.
Есть ботинки, но без шнурков,
кофе без кофеина, котлеты – не из коров.
Бумаги в обрез, и она опечатана.
Ничто не может быть напечатано.
Государственный строй могуч.
Невыносимо воняет сургуч.
Идет победоносное наступление,
поэтому эмиграция – преступление.
Все это ясно без лишних слов.
Тем более что за слова сажают.
Тем более что нас уважают.
Мы вооружены до зубов.
 

Стефан Цвейг(1881–1942). – Помимо прозы, хорошо известной советскому читателю, выпустил несколько сборников стихотворений, из них первый, «Серебряные струны», в 1901 г.

Сын промышленника. Учился в Берлине, много путешествовал. В 1919–1934 гг. жил в Зальцбурге, в 1935 г. эмигрировал в Англию, уехал в 1940 г. в США, а в 1941 г. – в Бразилию, где в Петрополисе покончил жизнь самоубийством 22 февраля 1942 г.

На русский язык переведена значительная часть творческого наследия Цвейга, но стихи переводились мало.

 
Один,
Как никто никогда
Не был один в мировой этой буре, —
Один поднял он голову
Над семьюдесятью миллионами черепов, обтянутых касками,
 
 
И крикнул
Один,
Видя, как мрак застилает вселенную,
Крикнул семи небесам Европы,
С их оглохшим, с их умершим богом,
Крикнул великое, красное слово:
– Нет!
 

 
Сумрак льнет легко и сладко
К стариковской седине.
Выпьешь чашу без остатка —
Видишь золото на дне.
 
 
Но не мрак и не опасность
Ночь готовит для тебя,
А спасительную ясность
В достиженье бытия.
 
 
Все, что жгло, что удручало,
Отступает в мир теней.
Старость – это лишь начало
Новой легкости твоей.
 
 
Пред тобою, расступаясь,
Дни проходят и года —
Жизнь, с которой, расставаясь,
Связан ты, как никогда…
 

Бертольт Фиртель(1885–1953). – Поэт и драматург. Сын коммерсанта. Учился в Венском университете. Первый поэтический сборник, «След», выпустил в 1913 г.

Печататься начал незадолго до этого в журнале «Факел», редактором которого был Карл Краус. В 20-е годы выступил как режиссер, позднее – как драматург. В 1933 г. эмигрировал в Англию, оттуда в 1939 г. – в США. В Америке работал также как кинорежиссер (экранизировал произведения Ст. Цвейга). Активный антифашист. После войны вернулся на родину.

 
Была их устремленьем Правота.
Учтем: цена за Правоту – могила.
И не забудем – смерть была люта;
Их, изощрясь, Неправота сгубила.
 
 
Кровь за Свободу отдали они.
И полагали – сделка равноценна.
Недожитое ими – наши дни;
Мы в прибыли от этого обмена.
 
 
Они, отдав свой день грядущим дням,
Всё отдали тем самым, что имели.
И это надлежит обдумать нам,
А камень сей послужит данной цели.
 

 
Там! Стопами неисхоженные,
Тучами полуобложенные,
Пустоши небес пытает
Сирый взгляд.
К миру злобное, низложенное
Солнце кровь лесов глотает,
Скатываясь на закат.
 
 
Солнце книзу привод крутит
По пути за окоем;
И пускай навек пребудет
В антиподах! Что нам в нем!
В нем с его грядущим днем!
 
 
А меж тем, полны надежды,
Толпы светлые детей,
Пробудясь, возносят вежды
В жажде знаемых путей.
День их в рвении проходит,
Ночь в постельки их кладет —
Но сейчас ряды выводит
В путь крестовый их поход.
 
 
И распятий детских руки
Вознеслись, взыскуя чуда,
К освинцованным нагорьям
Солнцем брошенного неба;
 
 
И они не унялись,
Взбудоражены, – покуда
Новый день не утвердили,
Возвративши солнце в высь.
 

Альберт Эренштейн(1886–1950). – Поэт-экспрессионист. Учился в Венском университете, некоторое время жил в Берлине, побывал во многих странах Европы, в Африке, в Китае. Первый сборник стихотворений, «Белое время», выпустил в 1913 г.

Период наибольшей творческой активности Эренштейна – 20-е годы, когда известность его уже начала спадать. В 1932 г. эмигрировал в Швейцарию, в 1941 г. – в США, где в 1950 г. умер в больнице для неимущих. На русском языке впервые опубликован в 1923 году (в переводах В. Нейштадта и С. Тартаковера).

 
Кукушка жабу кличет в горе:
«Утопло злато солнце в море!»
Густая кровь погубленного солнца
Вопит с небес. Само пропав в просторе,
Хлебает море блики в своре туч себе на горе.
Последний жаворонок взмыл во славу солнца.
Лежат тюлени, в лень волны влитые,
Лягушки дальние урчат – вода им в радость.
И серебром ребрится бледный месяц в медных далях.
Мель вод всосала ужас мой, как в глотку, в отмель, —
И лодку, и друзей удалых.
И каждый друг-приятель мертв!
И брат мой тоже мертв.
И где вы все, родные?
 

 
Всем воздухом владеет птица,
Всеми хвоями на соснах,
Над горами взмыв на веснах,
Взмыв на крыльях по-над брегом.
 
 
Я омертвен блеклой стужей,
Я осыпан белым снегом,
Ты опет песком пустынь,
Вольный дикий лебеденок.
 
 
Сияет солнце для тебя,
Тебе не страшен буйвол бури, —
Крылья выше туч возносят,
Вольный дикий лебеденок.
 
 
Я во прахе копошусь.
Себя за горло взять могу всегда.
И – прочь из жизни! Но куда?
 

Герман Брох(1886–1951). – Романист, эссеист, поэт и драматург. Сын фабриканта, он отказался от успешно складывавшейся карьеры предпринимателя ради литературной (а позднее – и научной) деятельности. После аншлюса был схвачен гестапо; лишь при содействии влиятельных друзей (в том числе Д. Джойса) писателю удалось эмигрировать в США.

Одним из первых начал заниматься проблемами массовой психологии. Наиболее известное произведение – роман «Смерть Вергилия» (1945).

Стихи Г. Броха на русский язык переводятся впервые.

 
Те, кто умывается холодным потом пытки, —
в спазмах истязания,
в огне геенны, —
вправе запеть;
и сделай они это,
возник бы двусмысленный язык, населенный
чудовищами
антонимов.
 
 
Но молчат: заткнул
кляп судьбы
разинутые глотки; молчат и теперь.
Ибо слова их – немы
для нас, густая икота уничтожения;
нам, кто вправе слушать,
судьба заткнула разинутые уши.
 
 
Таращимся друг на друга.
Наши глаза, их глаза
обманывают, и обманываются,
и надеются обмануться
внешним человекоподобием.
 
 
Прервется молчание – пропадем.
 

 
Пока мы сжимали друг друга в объятьях,
кони Апокалипсиса [3]3
  …кони Апокалипсиса… – В Апокалипсисе или «Видении Иоанна Богослова», части Нового завета, повествующей о конце света и Страшном суде, в определенной последовательности появляются четыре коня, знаменующие гибель и уничтожение всего сущего.


[Закрыть]уже пустились вскачь.
Или нам не было слышно? О,
слышно, но звук долетал издалека,
оборачиваясь чем-нибудь относительно невинным:
газетной передовицей, последними известиями по радио.
 
 
Один раз я побывал в их лапах,
побывал – и чудом ускользнул невредимым,
ускользнул невредимым,
 
 
и поэтому та смерть – не в счет,
не в счет – след когтей на шее.
Я лишь один из многих.
 
 
Передовицы и последние известия
были стенами нашего приюта,
под потолком полыхало пламя
догорающих городов.
Мы не любили смотреть наверх, но, глядя наверх,
мы видели пламя.
 
 
Не из страха закрывали мы глаза и не из
равнодушия к чужому горю затыкали уши,
не из решимости
убежать оказались мы вдвоем, а единственно потому,
что непременно нужен кто-то,
о ком думаешь в последний час,
о чьем спасении мечтаешь.
Иначе – смерть нестерпима.
 
 
Так я нашел тебя, и, может быть,
избрав меня, ты об этом догадывалась.
 
 
Иначе бы мы не могли сжимать друг друга в объятьях,
когда кони Апокалипсиса уже пустились вскачь
и мы знали, что под их копытами,
как орехи, трещат черепа.
 

Георг Тракль(1887–1914). – Сын торговца скобяными товарами. Г. Тракль изучал в Вене фармакологию, был лейтенантом медицинской службы в австрийской армии. При жизни выпустил только сборник «Стихотворения» (1913), почти не был известен даже любителям поэзии. Умер при невыясненных обстоятельствах, возможно приняв по ошибке слишком большую дозу снотворного. В последние десятилетия популярность творчества Тракля резко возросла, современное литературоведение причислило его к лучшим лирикам, писавшим по-немецки в XX в.

Одна из высших литературных премий Австрии носит его имя.

На русском языке впервые опубликован в 1923 году (в переводе С. Тартаковера).

 
В небе – мертвенный металл.
Ржавью, в бурях завихрённой,
Мчат голодные вороны —
Здешний край уныл и вял.
 
 
Тучу луч не разорвал.
Сатаной усемеренный,
Разногласный, разъяренный
Грай над гнилью зазвучал.
 
 
Клюв за клювом искромсал
Сгустки плесени зеленой.
Из домов – глухие стоны,
Театральный блещет зал.
 
 
Церкви, улицы, вокзал
Тьмой объяты похоронной.
Под мостом – ладья Харона [4]4
  Харон – перевозчик душ в царство мертвых ( греч. миф.).


[Закрыть].
В простынях – кровавый шквал.
 

 
О, как бьет крылами в ночи душа:
В пастушеский век брели мы вдоль дремотных лесов,
И нам служили красный зверь, зеленый цветок и говорливый ключ,
Смиренные. О первобытный напев сверчка,
Цветенье крови на жертвенном камне
И крик одинокой птицы над зеленым безмолвием вод.
 
 
О звезда крестовых походов и вы, пламеневшие муки
Плоти, пурпурных плодов ниспаданье
В вечерних садах, где от века мы набожно дни проводили,
Отроки, воины ныне, в бреду кровавом и звездном.
О кроткий дар ночных синецветов.
 
 
О времена тишины и осеннего злата,
Когда мы, монахи, прилежно пурпурные гроздья сбирали,
И окрест светились роща и холм.
О вы, охоты и замки; покой вечеров,
Когда справедливое мыслил в затворе своем человек,
Бога живую главу уловляя молитвой немой.
 
 
О горькое время конца,
Когда мы в чернеющих водах узрели каменный лик.
Но любящие, осиянны, серебро своих век подымут —
Единыйрод. Струится волной с заалевших подушек
Ладан, и воскресших сладостно пение.
 

 
Каждый день желтое солнце уходит за холм.
Прекрасен лес, темный зверь,
Человек – пастух иль охотник.
 
 
Пурпурно забьется рыба в зеленом пруду.
Под округленным небом
Молча рыбак в синем челне проплывает.
 
 
Медленно зреют гроздь и зерно.
Когда к вечеру клонится день,
Добро и зло созревают.
 
 
Когда наступит ночь,
Тихо подымет путник тяжелые веки.
Из темной пропасти хлынет солнце.