Текст книги "Западноевропейская поэзия XХ века. Антология"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Бывает, что печаль с тобой не расстается.
Она тебя иссушит, истомит.
И навсегда с твоей душой срастется.
Весь мир затмит.
 
 
Все будто позади. Отраду день пророчит.
И кажется, беда не так горька.
Но нет. Она тебя повсюду жжет и точит.
Исподтишка.
 
 
Придет весна, полна тепла и света.
Не выкорчевать боль, не излечить.
И вечно будет в сердце рана эта
Кровоточить.
 

 
Подумать о весне.
Не вскользь, не мимоходом.
Когда вокруг беснуется зима.
Заблещет снова золотистым медом
Листвы кайма.
 
 
Кругом дрожит земля. Повсюду мрак и стоны.
Давай же помечтаем у огня,
Как желтым цветом вспыхнут анемоны,
Собою черный лес заполоня.
 
 
В луга вцепился снег, и леденеет вечер.
Но отчего средь холода и тьмы
Так сладостно пахнул весенний ветер
Среди зимы?
 
 
Проснутся в чащах звери. Оживет поляна.
Голубизною небо заблестит.
И жаворонок весело и рьяно
День возвестит.
 
 
Мы только безутешный плач слыхали —
Не шум листвы, не тихий шорох трав —
Вопль матерей, что сыновей теряли,
Все с ними потеряв.
 
 
Так есть ли бог там далеко за небосводом?
Когда кругом зола и дым глаза застлал?
Подумать о весне. Не вскользь, не мимоходом.
И помечтать, чтоб мир скорей настал.
 

Франк Ведекинд(выступал также под псевдонимом Иероним Иовс; 1864–1918). – В стихах, восходящих к традициям Г. Гейне, и в многочисленных пьесах высмеивал буржуазное общество и его ханжескую мораль. Повлиял на Б. Брехта, назвавшего его «великим воспитателем новой Европы». Большинство стихов напечатал в журнале «Симплициссимус» с 1897 по 1902 гг. Публикация этих сатир часто затруднялась цензурой. Стихи Ведекинда переводятся на русский язык впервые.

 
Бригитта Б. была невинна,
Нежна, застенчива, мила
И продавщицей магазина
В прекрасном Бадене была [48]48
  … в прекрасном Бадене была… – Имеется в виду Баден-Баден, немецкий курорт, модный в начале века.


[Закрыть].
 
 
Хозяйка девушку любила,
Хоть нрав мадам и крут и строг,
А муж хозяйки – заправила
В центральном ведомстве дорог.
 
 
Но вот невинную голубку
К себе хозяйка позвала,
Чтоб та какую-то покупку
В дом баронессы отвезла.
 
 
Лишь вышла за город Бригитта,
Как некий тип – навстречу ей:
«Моя душа тобой разбита,
Я погибаю, будь моей!»
 
 
Из состраданья к прохиндею
Бригитта отдалась ему.
Он все, что надо, сделал с нею,
Схватил товар и – шасть – во тьму!
 
 
Про этот случай без утайки
Бригитта, плача и казнясь,
Поведала своей хозяйке.
Та к ней с участьем отнеслась,
 
 
Внимала не без интереса.
Но вдруг поняв: пропал турнюр,
Что заказала баронесса,
Вскипела: «Это – чересчур!»
 
 
Бригитта умереть готова,
Всю боль вложив в свой горький всхлип…
Но ту же ночь с Бригиттой снова
Провел в постели тот же тип…
 
 
Когда же в троицу, на праздник,
Все укатили на пикник,
Тот расторопный безобразник
К Бригитте с вечера проник.
 
 
Он осмотрел не без вниманья
Дом – от столов до сундуков,
Сказал Бригитте: «До свиданья!»,
Очистил сейф и – был таков!
 
 
Что это?! Связь с преступной шайкой?
А может, поворот в судьбе?..
Но, чтоб не встретиться с хозяйкой,
Сбежала прочь Бригитта Б.
 
 
Позавчера ее поймали.
Дурная кончилась игра,
Почти забавная вначале…
Любовник схвачен был вчера.
 

 
Я тетку свою угробил.
Моя тетка была стара.
В секретерах и гардеробе
Прокопался я до утра.
 
 
Монеты падали градом,
Золотишко пело, маня.
А тетка сопела рядом —
Ей было не до меня.
 
 
Я подумал: это не дело,
Что тетка еще живет.
И чтоб она не сопела,
Я ей ножик воткнул в живот.
 
 
Было тело нести труднее,
Хоть улов мой и не был мал.
Я тело схватил за шею
И бросил его в подвал.
 
 
Я убил ее. Но поймите:
Ведь жизни не было в ней.
О судьи, прошу, не губите
Молодости моей!
 

Стефан Георге(наст. имя – Генрих Абелес; 1868–1933). – Вождь и кумир неоромантиков. Учился у французских символистов, имел, в свою очередь, большое влияние на символистов русских (В. Брюсова, Вяч. Иванова). Его слава «надмирного витии» была опошлена нацистами, которые воздавали посмертные почести поэту, с презрением отказавшемуся от их наград и титулов при жизни и покинувшему из-за нпх страну. Причина интереса нацистских идеологов к Георге – их вульгаризированное, хотя и но совсем превратное, истолкование некоторых элементов философской и творческой концепции поэта. Важнейшие книги стихов: «Год души» (1897), «Ковер жизни, или Песня о сне и смерти» (1900), «Седьмое кольцо» (1907), «Звезда Союза» (1914). Среди переводчиков стихов Ст. Георге на русский язык были Вяч. Иванов, С. Радлов, Г. Петников и др.

 
Парк называют мертвым, но взгляни:
Синеют небеса вдали светлее.
Как в эти неожиданные дни
Пруды блестят и пестрые аллеи!
 
 
Возьми седины мягкие берез
И желтизны глубокой. Сколько роз!
И поздним розам время отцвести.
Поторопись венок себе сплести!
 
 
Последних наших астр не забывай.
Багрянцем диких лоз на этой тризне,
Останками зеленой летней жизни
Осенние черты перевивай.
 

* * *

 
Искать ее мне память поручила
Среди ветвей, покинутых листвою.
Безмолвно покачал я головою.
В стране лучей любовь моя почила.
 
 
Явись она, как летом, в жаркой сини,
Когда Эротам весело резвиться [49]49
  … когда Эротам весело резвиться… – Древние греки чтили и черного, и белого Эротов (богов любви). Здесь, однако, множественное число употреблено скорей метафорически.


[Закрыть]
И робкая решалась мне явиться, —
Я был бы счастлив ей поверить ныне.
 
 
Перебродить пора бы винограду,
Но поздних злаков я не пожалею,
И полными горстями перед нею
Я расточу последнюю отраду.
 

* * *

 
Благословенна ты в своем уделе.
Утихло сердце, боль превозмогая,
Покуда ждал тебя я, дорогая,
Когда в смертельном блеске шли недели.
 
 
В объятьях наших праздник нашей встречи,
Как будто бы далекая со мною,
И я постигну тайны нежной речи,
За солнцем следуя хвалой земною.
 

 
Нашел я клад бесценных грез,
До рубежей родных довез,
 
 
И Норна [50]50
  Норна – богиня судьбы у древних германцев.


[Закрыть]в глубине времен
Искала для него имен,
 
 
Чтобы своим вручить я мог
Неувядаемый цветок.
 
 
Домой вернуться был я рад.
Богат и нежен дивный клад.
 
 
Седая Норна шепчет мне:
Имен достойных нет на дне.
 
 
Разжал я руки, как больной,
Лишился клада край родной.
 
 
И вот печальный мой завет:
Все тщетно там, где слова нет.
 

* * *

 
Я на окне, храня от зимней стыни,
Цветок взрастил, но, вопреки старанью,
Меня печаля, он поник, а ныне
И вовсе покорился умиранью.
 
 
Дабы забыть судьбу его былую
Цветущую, я, на решенье скорый,
Бестрепетно сорвал напропалую
Увядший венчик, безнадежно хворый.
 
 
Нет, мне не надобно цветка больного!
Что толку в этой новой жгучей ране?
Вот возвожу пустые взоры снова,
В пустую ночь тяну пустые длани.
 

 
Ты помнишь ли октябрь, когда мы двое,
Сквозь пламенную киноварь листвы,
Сквозь черноту стволов и зелень хвои,
Брели, внимая смыслу их молвы?
 
 
К деревьям подступали не однажды
Мы, в нежном споре, врозь; тебе и мне
Молчалось. В шуме листьев чуял каждый
Весть о своем невоплощенном сне.
 
 
Смешок ручья прыгучий и зовущий,
В проводники пригодный по нужде,
Стихал и отдалялся в хмурой пуще
И, наконец, пропал безвестно где.
 
 
Забвенно странствуя в блаженной розни,
С тропы мы сбились. Вот и день погас;
И лишь ребенок, сборщик ягод поздний,
По верному пути направил нас.
 
 
На ощупь, продираясь меж колючих
Кустов, мы вязли в глине и песке
И увидали сквозь просветы в сучьях
Широкий дол и кровлю вдалеке.
 
 
Обняв последний ствол, к желанной цели
По склону вниз мы по цветам сошли,
Туда, где лучезарно золотели
Земля и воздух в заревой пыли.
 

 
Под вечер зной отхлынул поневоле;
Очнулась местность от палящей боли,
 
 
И смольно-серных туч густой осадок
Ниспал на мачты и на камень кладок.
 
 
Сады пахучие дышать не в силах,
В тропинки врос чертеж теней застылых.
 
 
Умолкли голоса, как бы уснули,
Другие – растворились в тихом гуле.
 
 
Как призрачно былых торжеств круженье!
Побоища гласят о пораженье.
 
 
В чаду порой звучит глухой и трудный
Миров порабощенных вздох подспудный.
 

 
Сомкнули буки вдоль поморья кроны,
Как руки; не смолкает волн раскат.
От желтых нив сбегает луг зеленый,
И сельский дом забился в дремный сад.
 
 
Страдальца у беседки тронул мирный
Целебный луч, но юноша больной,
Витая взором в синеве эфирной,
О песне думает очередной.
 
 
Где щитоносные ладьи державно
Плывут ли, спят в заливах ли, вдали;
Где башни облаков клубятся плавно,
Обрел он берег сказочной земли.
 
 
В слезах родня, но он, без обороны,
Приемлет дар богов – благой покой,
Не сетуя, лишь грустью озаренный
Прощания, и славе чужд людской.
 

 
Когда, у врат Пресветлую узрев,
Я в трепете повергся и, сожженный,
Провидел ночи горькие, мой друг,
С участьем глядя на меня, шептал.
Я за хвалу Пресветлой был осмеян.
Ведь людям безразлично испокон,
Что, бренные, – мы песни о любви
Так замышляем, словно век пребудем.
 
 
Я, возмужав, изведал стыд страны,
Опустошенной ложными вождями,
Постиг спасенья путь, пришел с помогой,
Всем жертвуя, с погибелью сражался,
В награду был судим, ограблен, изгнан,
Годами клянчил у чужих порогов,
Подвластный лютым, – все они теперь
Лишь безымянный прах, а я живу.
 
 
Когда мой бег прерывный, скорбь моя
Над бедами, что навлекли мы сами,
Гнев, обращенный к низким, гнусным, дряблым,
Излились бронзой, – многие, внимая,
Бежали в ужасе; хотя ничье
Не ощутило сердце ни огня,
Ни когтя, – от Адидже и до Тибра [52]52
  … от Адидже до Тибра… – То есть по всей Италии.


[Закрыть]
Шумела слава нищего изгоя.
 
 
Но я ушел от мира, дол блаженных
Увидел, хоры ангелов заслышал
И это воплотил. Тогда решили:
Он одряхлел, впал в детство. О, глупцы!
Из печи взял я головню, раздул
И создал Ад. Мне был потребен пламень,
Чтоб озарить бессмертную любовь
И возвестить о солнце и о звездах.
 

 
Они бредут средь поношений,
Недобрых взглядов и угроз.
Из царств, которых нет блаженней,
Их, говорят, орел унес;
 
 
Бредут, одним стремленьем живы,
Чтоб сызнова открылся им
Счастливый край, родные нивы,
Где пашут плугом золотым.
 
 
На диких взморьях заповедных
Они вступают в смертный бой,
Во имя гордых женщин бледных
Охотно жертвуя собой.
 
 
В их подвигах – спасенье края.
Когда отравный мечет дрот
Архангел, за грехи карая,
Они – в ответе за народ.
 
 
Но тает поздно или рано
Хвалы и славы чадный дым,
И вайи пальм и клич «осанна»
Морочат призраком пустым,
 
 
Тогда закат, суля отраду,
Усталым указует путь
Вперед, к сияющему граду,
Где суждено им отдохнуть.
 
 
За то, что в гимнах, год за годом,
Они хранили дивный лад,
Их ждет блаженный сон под сводом
Нетленных, дарственных палат.
 

Кристиан Моргенштерн(1871–1914). – Начинал как представитель натурализма, позднее примкнул к неоромантическому движению («На многих путях», 1897). Известность приобрел главным образом как автор юмористических и абсурдистских стихов («Песни висельников», 1905; «Пальмштрем», 1910; «Пальма Кункель», 1916; «Гингганц», 1919), предвосхитивших многие авангардистские искания. Автор текстов для кабаре. Стихи Моргенштерна на русский язык переводились в 10-е годы; известен восторженный отзыв Андрея Белого о Моргенштерне.

 
бредут по лесу ночью две воронки
и луч луны как паутина
тонкий струится сквозь
отверстия
утробные
легко и
тихо
и т
п
 

 
Часы на башнях бьют по очереди,
иначе друг друга они перебьют.
Христианский порядок, настоящий уют.
И приходит мне в голову – в час досуга
отчего же народы
не друг за другом бьют, а друг друга?
Это был бы гнев воистину благой —
сперва бьет один, а потом другой.
Но, разумеется, подобная игра ума
при воздействии на политику бесполезна весьма.
 

 
Идет-бредет из края в край
один кусок ноги.
Не дерево и не сарай —
один кусок ноги.
 
 
На фронте вдоль и поперек
устрелян был солдат.
Кусок ноги остался цел —
как если был бы свят.
 
 
С тех пор бредет из края в край
один кусок ноги.
Не дерево и не сарай —
один кусок ноги.
 

 
Мне много сотен тысяч дней.
Они длинны и гулки.
Один из готских королей [53]53
  Один из готских королей… – Готы – племена, проникшие в Западную Европу в первые века нашей эры, в эпоху «великого переселения народов».


[Закрыть]
растил меня в шкатулке.
 
 
Века шагали – шарк да шарк.
Им не было конца.
Я украшаю зоопарк
хейльброннского купца [54]54
  … хейльброннского купца. – Хейльбронн – городок в Германии. В поэтической системе Моргенштерна могла иметь значение и внутренняя форма этого названия (буквально: святой или целебный источник).


[Закрыть].
 
 
Пускай судьба моя слепа,
я не дрожу от страха:
я черепа-, я черепа-,
я черечерепаха.
 

 
Луна по небесам во тьму
спешит походкой валкою.
На севере, в большом дому,
живет старушка с прялкою.
 
 
Прядет, прядет… А что прядет?
Она прядет и прядает…
Как пряжа, бел ее капот —
старушку это радует.
 
 
Луна по небесам во тьму
спешит походкой валкою.
На севере, в большом дому,
живет старушка с прялкою.
 

 
Один баран
в большой буран
берет бревно на таран.
Очень стран —
 
 
но. Думаете, я вру?
Мне луна-кенгуру
выдала суть секрета:
 
 
Баран-эстет
уже много лет
для рифмы делает это.
 

 
Рядом две параллели
шли в бесконечный путь.
До гроба они не хотели
друг дружку перечеркнуть.
 
 
Две из почтенных фамилий,
словно свечи, ровны.
Спесь и упрямство были
им в дорогу даны.
 
 
Но вот, года световые
блуждая одна с одной,
они наконец впервые
утратили смысл земной.
 
 
Разве они параллели?
Некому дать ответ.
Лишь души еще летели,
слившись, сквозь вечный свет.
 
 
Свет безмерный незримо
слил их в себе в одно.
Словно два серафима
канули в вечность на дно.
 

Эльза Ласкер-Шюлер(1869–1945). – Представительница и один из зачинателей экспрессионизма, немецкой разновидности литературного движения, охватившего всю Европу в пред– и частично в послевоенные годы (итальянский и русский футуризм, английский имажизм, французский и чешский сюрреализм). В немецкой литературе влияние экспрессионизма испытали все крупные писатели, даже такие, на первый взгляд, далекие от его идейной и эстетической концепции, как Генрих Манн и Райнер Мария Рильке. Э. Ласкер-Шюлер сыграла важную роль в обновлении поэтического языка в первые десятилетия века. Лирические и философские стихи в «Стиксе» (1902), «Еврейских балладах» (1913), «Моем синем рояле» (1943) ассоциативны, музыкальны, богаты неологизмами и неожиданными словоупотреблениями. Поэтесса вела скитальческий и богемный образ жизни, умерла в крайней нищете в Палестине, куда эмигрировала через Швейцарию, спасаясь от нацистских преследований.

Первые переводчики Ласкер-Шюлер на русский язык – В. Нейштадт и С. Тартаковер (оба – в 1923 г.)

 
В доме моем рояль стоял
Небесно-синего цвета.
 
 
Его убрали в темный подвал,
Когда озверела планета.
 
 
Бывало, месяц на нем играл.
Пела звезда до рассвета…
…Сломаны клавиши. Он замолчал.
 
 
Для крыс ненасытных прибежищем стал.
…Синяя песенка спета.
 
 
Горек мой хлеб. Если б ангел знал!
Ах, если б он ведал это —
При жизни мне б на небо путь указал,
Вне правила и запрета.
 

 
Устало сердце и легло в покое
На бархат-ночь, грустя,
А звезды у меня на веках дремлют.
 
 
Этюд течет серебряной рекою,
И нет меня, и тысячу раз я,
И проливаю мир на нашу землю.
 
 
Жизнь сыграна, аккорд последний взят.
Так бог судил, и я у грани бытия.
Псалом умолк, но мир ему все внемлет.
 

 
Когда схоронили тебя на холме,
Сладкой стала земля.
 
 
Я иду, чуть касаясь тропы,
И пути мои так безгрешны.
 
 
О, розы крови твоей
Напоили нежностью смерть.
 
 
И я не боюсь умереть
Отныне.
 
 
И уже на могиле твоей
Я зацветаю вьюнками.
 
 
Твои губы так звали меня, —
Не вернется ко мне мое имя.
 
 
Я засыпана той же землей,
Что тебе кидали на гроб.
 
 
Оттого я живу в темноте
И подернуты сумраком звезды.
 
 
И я стала чужой
И совсем непонятной для наших друзей.
 
 
Но у входа в тишайший град
Ты ждешь меня, мой архангел.
 

 
На берег рушится волна.
Вода струями сверху налетела.
Но теплится свеча, что мною зажжена.
 
 
Я мать любимую увидеть бы хотела…
В песок прохладный телом я погружена
И знаю: этот мир душе дороже тела…
 
 
Душе я больше не нужна.
Ее бы я в наряд из раковин одела, —
Но, к этой грубой плоти приговорена,
 
 
Она в залог мне милой матерью дана.
Слежу за ней тайком – далёко залетела.
Ее приют – моих багровых скал стена.
Она гнездится там, а я осиротела.
 

 
Устало я глаза полузакрыла
На сердце у меня туман и мгла
Я руку жизни больше не нашла
Которую когда-то отстранила
И вот меня безмерно поглотила
И во плоти на небо увлекла
А раннею порою я цвела
Ночь радостно меня взрастила
Мечта своей волшбою напоила
Теперь от щек моих бледнеют зеркала
 

Беррис фон Мюнхгаузен(1874–1945). – Вслед за англичанином Р. Киплингом возродил жанр баллады, воспевающей воинские и рыцарские доблести: «Баллады» (1901), «Книга рыцарских песен» (1903), «Сердце под кольчугой» (1912), «Книга баллад» (1924, 1943). После первой мировой войны реваншистские настроения привели его к нацистам. После разгрома гитлеровской Германии покончил с собой. Мы печатаем ранние стихи поэта, в которых сильна гуманистическая традиция.

 
Я в отрочестве оценить не мог
Любви отца, ее скупого жара;
Как все подростки – я не понял дара,
Как все мужчины – был суров и строг.
 
 
Теперь, презрев любви отцовской гнет,
Мой сын возлюбленный взлетает властно;
Я жду любви ответной, но напрасно:
Он не вернул ее и не вернет.
 
 
Как все мужчины, о своей вине
Не мысля, он обрек нас на разлуку.
Без ревности увижу я, как внуку
Он дар вручит, что предназначен мне.
 
 
В тени времен мерещится мне сад,
Где, жребием играя человечьим,
Мяч золотой мы, улыбаясь, мечем
Всегда вперед и никогда назад.
 

 
Есть в Небесах домишко простой,
Где находят вояки посмертный постой.
Вдали от пророков и ангельской своры
Они у камина ведут разговоры,
Гонимые пасынки райской семьи,
Ландскнехты, спасшие души свои.
 
 
Наскучив молчанием благоговейным,
Рубаки вздыхают о флягах с рейнвейном.
Ан в Небесах угощаться нельзя!
Разве что херувимчик босой,
Среди облаков разноцветных скользя,
Напоит их свяченой росой…
 
 
Сыграть бы в картишки, ругаясь при этом!
Но карты и ругань в Раю под запретом;
Когда же бедняги идут напролом,
Из уст вылетает не брань, а псалом.
Тут, изумленный таким превращеньем,
Мнется ослушник с великим смущеньем;
Побагровев, как бурак молодой,
Глупо молчит и трясет бородой.
 
 
Да, трикраты блаженны они!
Но боже! Как мало в Раю солдатни!
Щеголи, весельчаки, горлопаны,
Их собутыльники и друзья,
Рубленый сброд, оголтелый и пьяный,
Грешное братство меча и ружья, —
Все они, все, по воле господней,
Коптятся и жарятся в преисподней.
 
 
Иногда искушают спасенных солдат
Знакомые громы, что снизу летят.
Барабанная дробь рассыпается там:
«Тара-там-там-там, тара-там-там-там».
Бегут ландскнехты к небесным вратам
И жадно глядят, толпясь на пороге,
В пыльную пропасть, где вьются дороги,
Где барабан на парад сзывает,
Где фанфара, как щука, пасть разевает;
Лошади ржут, оружие блещет,
Рваное знамя в воздухе плещет,
Деревни горят, и пламя, играя,
Клубится к вратам постылого Рая.
Ландскнехты смакуют знакомую гарь,
Вслушиваются в хриплые трубы,
Трясутся их руки, сжимаются зубы…
 
 
Но тут появляется Петр-ключарь
И гонит несчастных ландскнехтов назад.
Еще последний, единственный взгляд!..
Они сидят у камина снова,
Но ни один не промолвит слова.
Они внимают, как еле-еле
Бормочут внизу барабанные трели,
Как ветер доносит к небесным вратам:
«Тара-там-там-там, тара-там-там-там…»
 

Рудольф Борхарт(1877–1945). – Поэт идейно отошел от круга Георге, но так и остался автором для интеллектуальной элиты. Более известен как переводчик античных писателей. Значительное время жил в добровольном изгнании в Италии, где и был схвачен гестапо в 1944 г. Умер вскоре после удавшегося побега из концлагеря. Книги стихов – «Полуспасшаяся душа» (1920), «Творение из любви» (1923), «Ямбы» (в названии обыгрывается древнегреческое значение слова – «стихи-поношения», 1935; изданы посмертно в 1967 г.) и др. – свидетельствуют о большом формальном мастерстве в сочетании с некоторой тематической и эмоциональной бедностью. Переводится впервые.

 
Если в зеркало она глядится,
Снова, снова я шепчу:
«Что за чудо – не спугните… чу! —
В этом тусклом обруче таится…»
 
 
Зеркало, все прочее – забвенье,
Все – игра пустых теней,
Если только от нее и к ней
Нежное летает отраженье.
 
 
Просияй – и счастья целый ворох
Ей верни, и пусть в лучах
Сумрак пропадет, растает страх —
Безотчетный, скользкий страх во взорах.
 
 
В горький час яви моей любимой
Светлый лик – тот самый лик,
Глядя на который я постиг
Чудо жизни в миг неповторимый.
 

 
Ты глядишь, бокал вина,
Как глаза моей тревоги.
Или впрямь душа больна?
Мрак мерцает черноокий.
Переливы льда в кругу стекла,
Зеркало теней, крутая мгла.
 
 
Над бокалом аромат —
Над бокалом бесы скачут.
Жажду дикую таят,
Злость и яд в ухмылке прячут.
У меня в мечтах она одна —
И звенит в ушах: «Так пей до дна».
 
 
Не грусти, любовь моя,
Обо мне не думай плохо.
Хоть и много выпил я,
Все же я не выпивоха:
Пьяница у бочки задремал,
А тебя я вижу сквозь бокал.
 
 
Подниму бокал огня
И поставлю осторожно.
Этот лед обжег меня.
Неужели невозможно
Поднести к губам ее ладонь,
Чтоб проник сквозь камень мой огонь?