Текст книги "Западноевропейская поэзия XХ века. Антология"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Когда пустынным морем на закате
подчеркнут мол, лишь на железном скате
одной из крыш еще мерцает вяло
последний отблеск дня. Мало-помалу
и голос умолкает монотонный.
Смеркается. Прохладой напоенный,
лежит простор нетронутой пустыней
вдаль уходящих пастбищ, кроны пиний
непроницаемы, внизу, под ними
уже темно. Безмолвье все ранимей.
И ночь не за горами: лето, чары,
танцующие на верандах пары
и невесомый месяц, льнущий к Альпам.
 

 
Ветра, ветра срывают мокрый парус
и, погружаясь в холод,
умирают.
 
 
Кто, кто расправит их в разгаре
пылких отплытий,
когда звучанье моря громче,
громче и реет на высоких реях утро?
 
 
Вся – женщина, вся – сила, вся – любовь,
и ало яблоко и желт кулич
апрельской Пасхи…
          Ты была огнем,
огнем и солнцем, и за той кирпичной
стеною – поле, а за полем – небо.
 

 
Кариатиды вечерних деревьев
возносят небо бульваров,
римские экипажи по Аппиевой дороге
к катакомбам везут луну.
 
 
Все мы долго ходили под смертью.
 
 
Но жизнь не кончалась вечерами,
отражаясь во взглядах, обращенных
к домам.
 
 
За пределами неба
неужели на свет родниковый,
на голос колоколен, на голубые
имена, – неужели сердце
отзываться уже не будет?
 
 
О, среди мокрых веток на фоне домов и неба
небо бульваров,
прозрачное небо ласточек!
 
 
О человечный вечер, собравший
усталых людей, добрых людей
за нашей приятной беседой
в мире без страха!
 
 
Неужели так и пребудет
сердце в спячке,
не обретет
слова?
Не окликнет предметы, свет, живых?
 
 
Кто мертвых, кто побежденных разбудит?
 

 
Стреляли ночью, в тишине, я слышал,
как мальчик опрокинулся на снег
и на снегу остался, безымянный.
 
 
И снова городу смотреть на мертвых
до посинения. Когда светает
и хлопья снега падают с фронтонов
и черных проводов, его руины
на женщину, подавленные, смотрят,
что ищет непослушными губами
незрячие глаза-ледышки сына
и волосы, подхваченные первым
прозрачно голубым ручьем весны.
 

 
Среди раздолья облаков и моря
ритмичный цокот – ксилофон лошадки;
ребенок крутит ручку пианолы
с отсутствующим взглядом, как у ангелов.
 
 
Смерть – это время года, воздух, небо.
 

Марио Луци(род. в 1914 г.). – После очевидного герметпзма первых сборников – «Лодок» (1935) и «Начал ночи» (1940) – поэзия Луци постепенно обретает все большую прозрачность выразительных средств. Лапидарность раннего Луци со временем уступает место повествовательному характеру стиха, на смену монологу нередко приходит диалог, обнажая связующие звенья между поэтом и действительностью, которую Луци воспринимает через призму католического миропонимания.

Перу Луци принадлежат также сборники «Тост», 1946; «Готическая тетрадь», 1947; «Первые плоды пустыни», 1952; «Честь истины», 1957; «Справедливость жизни», 1960; «В магме», 1963; «Из сельской глубины», 1965; «Наневидимых опорах», 1971.

Отдельные стихотворения Луци вошли в сборник «Итальянская лирика, XX век». Часть переводов выполнена для настоящего издания.

 
Изгородь умолкла, запотели
тутовые ягоды. Все ближе
вечер – и все больше ты от тени
отклоняешься своей, все дальше.
 
 
Еле-еле сквозь пыльную завесу
различимы осы и собаки
и тропинки; подступает к лесу
дымка, тонет яблоня в тумане.
 
 
Ручейки благоухают медом,
выдохшейся мятой – под мостками,
где проходишь ты, и солнце рядом,
и замедленные краски жизни.
 
 
Вслед шагам твоим, пренебрегающим
мною, здесь сидящим беззаботно —
на запруде, что это стремится
из груди моей бесповоротно?
 
 
В горле гор вот-вот застынет голос
пастухов, над чащей дым струится,
обретая в вышине лиловость.
В проседи росы мои одежды.
 

 
Стрела – иль молния – пронзает город.
День обрывается, а там и вечер
в прожилках звуков овладеет мною
за гранью этой паузы недолгой.
 
 
Так ты была, безмолвная, за гранью
моих кошмаров, боль моя, морщинка
на солнце, а потом ты возникала
в дверном проеме, заслоняя небо.
 
 
Рождалась из всего, из каждой формы,
меня когда-то смутно оскорбившей,
из каждой улицы, куда не смог бы
я никогда уже ступить от страха.
 
 
Ты, неотступная, непоправимая,
и стены, и замедленные тучи,
и ласточки – все это образ мира,
обрушившийся молча на меня.
 

* * *

 
Опять любви светила проплывают
над головами нашими туманными,
а мы сидим на разных берегах
в неведенье. И кажется естественным,
что я тебя не видел никогда,
что вдруг ты возникаешь в древнем свете.
 
 
Желанье? Сожаленье? И желанье,
и сожаленье, тот же горький жар.
Астральное вино пылало солнцем
расплавленным, и ты пила глотками
и вглядывалась в слепоту пейзажа.
 

 
А вот как раз и час ночной, когда
из глубины эфира проступает
растрепанная голова земли,
ее лицо, которое утешить
должны мы нашим бдением печальным
и тусклым светом городских созвездий.
 
 
Рожденный в самых мрачных безднах ветер
трясет засохшие сады, разносит
по улицам кошачьи вопли,
расшатанными ставнями стучит;
кто не боится выйти, видит ветер,
мигающий фонарь, фигуры пьяных.
 
 
Поведай, что принес мне этот день?
Ведь ничего или немногим больше,
чем открывает и скрывает
под низким небом
покров дождя открытый и закрытый —
деревья, части города, повозки,
людей, все тот же дождь, завесу пара.
 

 
Жизнь – что ни день, из года в год одна и та же —
течет в домах покорно, угнетает
легко впадающих в унынье. Ветер
проносится по анфиладе улиц,
где сушит стены, терзает мимозу.
 
 
Молчит торговец счастьем безучастный,
мужчина без обеих ног отвязывает
собаку от тележки, ждет;
и женщина, укутанная шалью,
идет сквозь чащу фонарей, деревьев.
 
 
Там одиноко не кому-то,
а всем, там в одиночестве
свой хлеб жуют – вошло в привычку. Мука
сродни терпению,
 
 
которое я наблюдал,
пока хватило духу,
немая – только смелые из смелых
терн вынимают из венца.
          Весна —
и долгий день холодный освещает
и губит первоцветы эфемерные.
 

 
Я вижу ее, теперь уже не одну, иную, чем прежде,
в самой дальней комнате дома,
при ровном свете – без цвета, без времени, – сочащемся через шторы:
 
 
подобрав под себя ноги, она полулежит на диване
рядом с проигрывателем, включенным под сурдинку.
«Не в этой жизни, в другой», – сверкает ее взгляд, радостный
и вместе с тем уклончивый и словно бы оскорбленный
присутствием человека, который сковывает ее и подавляет.
«Не в этой жизни, в другой», – отчетливо разбираю в глубине ее зрачков.
Эта женщина не только считает так, но гордо уверена в том,
и это ее не последнее достоинство
по таким временам, как наши, что и для нее не чужие.
 
 
«Ты, по-моему, знаком с моим мужем», – и он изображает кислую улыбку,
столь же поспешную, сколь мимолетную, – дескать,
он бы не против
стряхнуть эту женщину, загнать назад, за стену тумана и лет;
и когда он направляется ко мне, у него вид человека,
с глазу на глаз, по-мужски, ставящего вопрос ребром.
«Есть возможность что-то извлечь из грез?» – вопрошает он,
устремив на меня
пустые белые глаза не то палача с какой-нибудь скорбной виллы [167]167
  Скорбная вилла – фашистский застенок в Милане, созданный после провозглашения в 1943 г. «республики Сало».


[Закрыть],
не то гуру [168]168
  Гуру – духовный наставник, учитель ( санскр.).


[Закрыть].
«Например?» – И я смотрю на нее, чей светлый взгляд
лучится нежностью ко мне, текучий и проницательный,
и, похоже, немного жалеет меня, угодившего в эти цепкие когти.
 
 
«Грезы души, достаточно зрелой, чтобы воспринять божественное,
суть грезы, рождающие свет; но на более низком уровне
они омерзительное проявление животной сути, и только», —
прибавляет он
и вперяет свои странные глаза, которые если и смотрят, то я не знаю куда.
 
 
Я все еще не пойму, допрашивает ли он меня
или сам по себе продолжает свой монолог без начала и без конца,
не пойму и того, говорит ли в нем высокомерие
или нечто черное и безутешное плачет у него внутри.
«Но зачем рассуждать о грезах?» – думаю я
и ищу для мысли убежища
в ней, находящейся здесь, в этом мгновении вселенной.
«А вы не грезите?» – вновь начинает он – как раз когда с улицы
доносится остекленелый крик детей, от которого стынет кровь.
«Быть может, на грани между явью и грезой…» – лепечу
и слушаю корундовую иголку
в последних бороздках, без музыки, без щелчка.
«Не в этой жизни, в другой», – как никогда, ликует,
изливая неудержимый свет,
ее горделивый взгляд, афиширующий независимость мысли
от мужчины, чьи несет она, и может – с охотою, ласки и гнет.
 

Джордже Капрони(род. в 1912 г.). – Трогательное отношение к обыденным предметам и явлениям, верность автобиографическим мотивам, тонкая поэтическая техника, характерные для первого сборника Капрони, «Подобие аллегории» (1936), отличают и последующие книги поэта, испытавшего со временем некоторое влияние герметизма.

В дни второй мировой войны Капрони в рядах итальянской армии находился на Западном фронте, а после капитуляции Италии 8 сентября 1943 г. принял участие в движении Сопротивления. Книга 1952 г. «Стансы о фуникулере», с ее плачами-сонетами о войне, знаменовала собой новый этап в творчестве Капрони: «частная» биография поэта зазвучала в контексте общечеловеческой эпопеи.

Одной из самых своеобразных поэтических книг, написанных в XX в. по-итальянски, стал сборник Калрони «Семя слез» (1959), посвященный памяти Анны Пикки, матери поэта; книге свойственны мягкий лиризм, неподдельность чувств, искусная простота формы.

Стихотворения Капрони печатались в сборниках «Итальянская лирика, XX век» и «Ярость благородная». Публикуемые в томе перевода выполнены для настоящего издания.

 
Помню старинную церковь,
пустынную,
в час, когда воздух оранжевеет
и каждый голос дробится
под сводом неба.
 
 
Ты устала,
и мы устроились на ступеньках,
как двое нищих.
 
 
А кровь бурлила
от удивления: на наших глазах
каждая птица превращалась в звезду
в глубине неба.
 

 
Песни твоей вечерней —
сладостных звуков больше
не дарит твой силуэт
воздуху над балконом,
расцветшему было надеждой,
порукой…
 
 
Легкая песня
смолкла перед разлукой:
в то время как, не прощаясь,
мой день – не подав и знака —
погружается в царство мрака
и сгущается в сердце мгла,
повернулась ты и ушла.
 
 
Больше тень тобою не скрашена,
ночь упала, просвета нет,
восковая свеча погашена.
 

 
Моя родная, в баре на заре
как тянется зима и как я зверски
продрог – а ты все не приходишь! Здесь,
где каменеет кровь, где, как ни лезь
из кожи, не согреешься, – о, боже,
что слышу я? Что там, на пустыре?
Какой трамвай то открывает двери
безлюдные, то закрывает?.. Дрожи
рука не знает, ну а если зубы
дробь выбивают о стакан, быть может —
в колесах зло. Иначе почему бы?
Но чур, не говори, что всходит солнце
вместо тебя, что из-за этой двери
я смерти жду. Молчи, по крайней мере!
 

 
Ловкая, как балерина,
по ступенькам сбегала Аннина,
тоненькая, молодая,
и, в темноте оставляя
легкое облачко пудры,
выходила навстречу утру.
 
 
По улице шла – улыбалась,
и тень перед ней расступалась:
было еще очень рано
(чуть свет поднималась Анна).
 
 
Вся улица Амедео,
услышав ее, просыпалась.
Нежный затылок детский,
родинку над губою,
пояс, стянутый туго,
поступь ее вся округа
знала – само собою,
когда она приближалась,
к жизни все пробуждалось.
 
 
Тень перед ней редела.
Шла работница-королева,
лицо покоем дышало
(а сердце чего-то ждало),
и все закоулки квартала
дробь каблучков облетала.
 

Витторио Серени(род. в 1913 г.). – Первая книга Серени, «Граница» (1941), рожденная воспоминаниями и интонационно созвучная лирике Унгаретти, подкупала искренностью лирического монолога и свежестью образов. Вскоре после ее выхода поэт был призван в армию и отправлен сначала в Грецию, потом в Сицилию. Взятый в плен американцами в 1943 г., Серени провел два года в лагерях для военнопленных в Алжире и Марокко. Опыт оккупанта и пленника, опыт войны нашел отражение в «Алжирском дневнике» – сборнике 1947 г., в котором поэт сумел перекинуть мост между личной судьбой и судьбой миллионов своих современников. В «Человеческих инструментах» (1965) гражданские ноты «Алжирского дневника» зазвучали более отчетливо, придав многим строфам книги апокалипсический характер.

На русском языке творчество Серени представлено в сборниках «Итальянская лирика, XX век» и «Ярость благородная».

 
Светает над снегами.
На обратном склоне горы
неведомый поселок,
журча, посылает мне весну
от красных своих фонтанов,
от ручейков, родившихся на солнце;
там высыпали женщины на снег
и распевают песню.
 

 
Первый вечер в Афинах, долгие проводы
составов по краю окраины
в длительном сумраке,
груженных страданием.
Как соболезнующее письмо,
оставил я лето на сгибе дороги.
Теперь мое завтра – море, пустыня,
где не будет ни лет, ни зим.
Европа, ты видишь, Европа? Я кану,
безвольный, в миф о себе, в быдло людское,
твой беглый сын, не знавший другого врага,
кроме грустной своей безнадежности,
кроме нежности призрачной
озер и листвы за шагами
затерянными.
Зноем одет и пылью,
иду я к отчаянью, к могиле песчаной
навеки.
 

 
К палатке подходит
маленький враг
Димитриос, – неожиданный
птицы тоненький щебет
под стеклянным куполом неба.
Не кривятся детские губы,
просящие хлеба,
не туманится плачем
взгляд, растворяющий голод и страх
в небе детства.
 
 
Он уже далеко,
живчик, ветрячок,
тающий в знойном мареве,
Димитриос – над скупою равниной
едва вероятный, едва
живой трепет,
трепет моей души,
трепет моей жизни
на волоске от моря [169]169
  … на волоске от моря. – Из Греции подразделение, в котором служил Серени, в любой день могло быть переброшено морем на африканский фронт – в пустыню Эль-Аламейн.


[Закрыть].
 

 
однажды простят нас,
если мы своевременно уберемся.
Простят. Однажды.
А вот искажения времени,
течения жизни, отведенного в ложные русла,
кровотечения дней
с перевала перелицованной цели —
этого, нет, они не простят.
Не прощается женщине лжелюбовь —
милый взору пейзаж с водой и листвой,
который порвется вдруг,
обнажив
гнилые корни, черную жижу.
«В самой любви не может быть греха, —
неистовствовал поэт на склоне лет, —
бывают лишь грехи против любви».
 
 
Вот их как раз они и не простят.
 

 
Кепка, трубка и палка – потускневшие
атрибуты воспоминанья.
Но я их видел живыми у одного
скитальца по Италии, лежащей в руинах и во прахе.
Все время о себе он говорил, но никого
я не встречал, кто, говоря о себе,
и у других прося при этом жизни,
ее в такой же, даже в большей мере
давал бы собеседникам.
А после 18 апреля [170]170
  18 апреля (1948 г.) – дата первых после войны парламентских выборов; выборы окончились внушительной победой христианских демократов.


[Закрыть], день или два спустя
я видел, помню – он с площади на площадь,
от одного миланского кафе к другому,
преследуемый радио, бродил.
«Сволочь, – кричал он, – сволочь», – вызывая на лицах
недоуменье.
Он подразумевал Италию. Он поносил ее, как женщину,
которая, желая того иль не желая,
смертельно ранит нас.
 

Пьер Паоло Пазолини(1922–1975). – Поэт, прозагк, критик, кинорежиссер. Был одним из основателей и редакторов поэтического журнала «Оффичина» («Мастерская»), выходившего в Болонье в 1955–1959 IT. и сыгравшего заметную роль в возрождении эпических жанров и интереса к диалектальной, народной поэзии.

В творчестве Пазолини – поэта и прозаика, в его фильмах социальные мотивы тесно переплетались с глубоко личными. Отдав дань в созданных им поэмах классическим формам, Пазолини вместе с тем показал себя тонким экспериментатором, чутким к идеологическому содержанию слова, к его семантике и звучанию.

В поэтическом наследии Пазолини выделяются сборники «Прах Грамши», 1957; «Религия моего времени», 1961; «Поэзия в форме розы», 1964; «Возвышаться и предписывать», 1971.

 
Несчастные десятилетья… Явность
их несомненна, и она тревожит;
и старой боли не стирает давность —
 
 
те годы перелистаны и прожиты
и кажутся случайными помехами,
но память не мертва… Она итожит
 
 
десятилетья молодого века,
отмеченного яростью деяний,
в которых пламенеющими вехами
 
 
сгорала Страсть в горниле злодеяний.
В домах пустынных страха повилика не
требовала скудных подаяний,
 
 
питаема цинизмом и безлика;
и обожженная Европа показала
свое нутро. От мала до велика
 
 
она взрослела, тоньше отражая
рефлексы бури, Бухенвальда пытки,
завшивевшие темные вокзалы
 
 
и черные фашистские казармы,
подобные грузовикам, седые
террасы берегов, и в пальцах прытких
 
 
у этого цыгана все менялось
в триумф позора, падаль пела сладко,
и этих лет ничтожество и малость
 
 
пытались выразить тревогу и смущенье,
подметить радость меж гниющих пятен,
и выполнять вменялось наущенье —
 
 
безумным будь и будешь всем понятен.
 

 
Одиночество: нужно быть очень сильными, очень,
чтобы любить одиночество; нужны крепкие ноги
плюс исключительная выносливость; следует опасаться
простуды, гриппа, ангины; не следует бояться
похитителей или убийц; если случается шагать
всю вторую половину дня, а то и весь вечер,
нужно делать это, не замечая; присесть по дороге негде,
в особенности зимой: ветер дует над мокрой травой,
и камни среди помоек грязные и сырые;
только одно утешение, вне всяких сомнений, —
впереди еще долгий день и долгая ночь
без обязанностей или малейших ограничений.
Плоть – предлог. Сколько бы ни было встреч,
хоть зимой, на дорогах, предоставленных ветру,
среди бескрайних мусорных свалок на фоне далеких зданий,
эти встречи не что иное, как звенья в цепи одиночества;
чем больше огня и жизни в изящном теле,
которое, извергнув семя, уходит,
тем холодней и безжизненней милая сердцу пустыня вокруг;
это тело чревато радостью, подобно чудесному ветру, —
не улыбка невинная или смутная наглость
существа, что потом уходит; уходит и уносит с собою молодость,
бесконечно юное; и вот что бесчеловечно:
оно не оставляет следов, вернее, оставляет один-единственный,
один и тот же во все времена года.
Юное существо, только-только ступившее на путь любви,
олицетворяет собою жизненность мира.
Весь мир появляется вместе с ним; возникает и исчезает
в разных обличиях. Что ни возьми, все остается нетронутым,
и можешь обегать полгорода, но его уже не найдешь;
свершилось, повторение – ритуал. Ничего не поделаешь,
одиночество еще больше, коль скоро целые толпы
ждут своей очереди: в самом деле, растет число навсегда ушедших, —
уход – это бегство, – и завтрашний день нависает над нынешним днем
долгом, уступкой желанию умереть.
Правда, с годами усталость уже начинает сказываться,
главным образом вечерами, когда люди встают от ужина;
вроде бы все в порядке, но еще немного, и ты закричишь или заплачешь;
и не дай бог, если бы все упиралось в усталость
и, быть может, отчасти в голод. Не дай бог, ведь это бы значило,
что твое желание одиночества уже невозможно удовлетворить.
Как же все обернется для тебя, если то, что не выглядит одиночеством,
и есть настоящее одиночество, на которое ты не согласишься? Нет такого ужина,
пли обеда, или удовлетворения в мире, какое бы стоило бесконечного шагания по
нищим дорогам, где нужно быть несчастными и сильными, братьями собакам.
 

НИДЕРЛАНДЫ

Герман Гортер(1864–1927). – Поэт, критик, политический деятель. Изучал филологию в Амстердамском университете. Некоторое время был учителем; с 1895 г. – профессиональный политический деятель. В 1907 г. стал основателем левой социал-демократической газеты «Трибуна». С 1909 г. – один из руководителей левой социал-демократической партии Нидерландов, В 1918–1919 гг. участвовал в основании Коммунистической партии Нидерландов. В. И. Ленин отзывался о Гортере как о марксисте и убежденном интернационалисте (см.: В. И. Ленин. Сочинения, т. 19, с. 186; т. 26, с. 190; т. 49, с. 104).

Литературную деятельность Г. Гортер начал в 1885 г. Первая изданная им поэтическая книга – поэма «Мей» (1889) – стала вершинным достижением пантеистического направления в нидерландской поэзии. Из последующих произведений наиболее известны сборник стихов «Школа поэзии» (1902) и поэма «Пан» (1912–1916).

 
Весна идет, я слышу ее приход,
и слышат деревья, трепещут деревья и небосвод,
и слышит воздух, небесный воздух,
синий и белый, мерцающий воздух,
трепетный воздух.
 
 
О, я слышу ее приход,
я чую ее приход,
но мне и страшно тоже,
ведь эти желания, полные дрожи,
теперь взорвутся —
весна идет, я слышу ее приход,
слышу, как волны воздушные рвутся
вкруг головы кругами,
я славил тебя наравне с богами,
теперь ты пришла, и вот —
 
 
словно святые угодники в воздухе – золото, золото,
небо волнистым светом их одеяний расколото,
высоко плывут на парусах
над озерами воздуха статно,
в пресвятых одеяньях, – туда и обратно
с ясным покоем в глазах
скользят тысячекратно;
нежные, в одеждах из воздуха, на парусах,
тысячекратно, туда и обратно скользят, качаясь
и отражаясь
в голубой горячей глади вод.
 
 
О, слышишь ли ты ее приход,
своими пальцами тонкими
осязаешь ли этот трепещущий водоворот,
воздух весны, переполненный трелями звонкими?
Своими кудрями – ветер пьяный
в гуще сафьянной?
Своими очами голубыми, лучи струящпмп извне,
в горней вышине —
свет в золотых канделябрах и небо, что им согрето?
Слышишь ли ты приход нежнейшего света?
 
 
Давайте смеяться до слез,
смеяться, смеяться до слез,
узнав ее, ту, что светит среди небесных роз,
ту, что светает в рассвете дня;
давайте плакать слезами,
плакать, плакать слезами,
и она в этот день над нами
тоже плачет, капелью звеня.
 
 
Вешнего света взлет,
льет, беспрерывно льет,
так давайте смеяться до слез,
светло, как рассвет, и всерьез,
это он, это он, вешний свет, летящий вдаль;
и ты, наша печаль,
со слезами выходишь из глаз,
каждая капля – круглый лунный алмаз
или бледный хрусталь.
 
 
Мы словно два цветка,
алых, стеблевысоких, среди весенних вод
и океана света, ниспадающего свысока, —
это весны приход.