Текст книги "Западноевропейская поэзия XХ века. Антология"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Под вечер уже не слышна
Кукушкина жалоба.
Ниже клонится рожь,
Красный мак.
 
 
Черная ходит гроза
Над холмом.
Старая песня кузнечиков
Замерла.
 
 
Не колыхнется, не дрогнет
Листва каштанов.
Платье твое шумит
Вниз по лестнице.
 
 
Слабо светит свеча
В темной комнате.
Ладонь серебряная
Тушит ее.
 
 
Ночь беззвездная,
Бесшумная ночь.
 

 
Леса осенние шумят на закате
Оружием смерти, и поля золотые,
И синее море; над ними
Темное катится солнце, ночь встречает
Мертвых бойцов, сумасшедшие жалобы
Их изувеченных губ.
Но тихо копится в зелени луга
Красное облачко, укрывшее гневного бога, —
О лунный холод пролитой крови…
Все дороги вливаются в черный распад.
Под златошумной кроной звезд и ночи
Бродят тени сестер в молчаливой роще,
Где ждут их души героев, кровавые очи;
И тихо звучат в камыше темные флейты осени.
Алтарь медно-грозный поставлен во славу гордой печали,
И если разум еще не угас, то виной – необъятная боль
И нерожденные внуки.
 

 
О сумасшедший город, где вечером
У черной стены замирают увечные липы,
Где из серебряной маски смотрят глаза недоброго духа,
Где за каменной ночью гонится свет, сжимая магнитный бич,
О подводный гул колоколен…
 
 
Шлюха в ледяной судороге рожает мертвую девочку,
Божий гнев бешено хлещет по лбу одержимых,
Чума красногубая; голод выпил зрачков зеленую воду.
И это золото с его жуткой улыбкой.
 
 
Но в пещерах в кровавом поту молчаливое трудится племя,
Из твердых металлов плавит главу избавителя.
 

Альма Иоганна Кёниг(1889–1942). – Поэт и прозаик. В 1925–1930 гг. жила в Алжире, в 30-е годы занималась журналистикой в Вене. В 1942 г. была депортирована гитлеровцами в концлагерь под Минском, где, по всей видимости, погибла в том же году. Первый сборник стихотворений, «Невеста ветра», выпустила в 1918 г. Все основное из поэтического наследия Кёниг издано посмертно (наиболее известна книга-цикл «Сонеты к Яну», 1946). На русский язык переводится впервые.

 
Я призывать к проклятьям не смогла.
Кичиться злобой не мое призванье.
И только жалость, боль и состраданье
Я через эти годы пронесла.
 
 
Пусть грешникам простятся злодеянья.
Их имена еще покроет мгла.
Пусть ненависть спалит меня дотла —
Запрячу в сердце я негодованье.
 
 
И как зимою ищет воробей
Повсюду крошки хлеба беспрестанно,
Ищу любовь средь горя и скорбен —
 
 
Всех нас она связует, как ни странно.
Она всегда со мной в душе моей.
Она поможет. Поздно или рано.
 

 
Душа без родины. Какое испытанье!
Ни добрых слов, ни теплого участья.
Вокруг чужие беды, мрак, несчастья,
И вечный плач, и вечное страданье.
 
 
Потухший взгляд тебя едва коснется.
Никто тебя не слышит. Всюду страх.
И горечь остается на губах,
И от молчанья сердце захлебнется.
 
 
Моя душа утешит всех, но в ней
Своя печаль, иных скорбей сильней.
Чужим страданьем сердце сведено,
 
 
Но о своей беде молчит оно.
Как эту ношу мне нести одной?
Ах, добрый ангел, сжалься надо мной.
 

Франц Верфель(1890–1945). – Поэт и прозаик, один из основных представителей так называемой «пражской школы», к которой относятся прозаики Франц Кафка, Густав Мейринк, Лео Перуц, Макс Брод и др. Первый поэтический сборник, «Друг мира», выпустил в 1911 г. В 1915–1917 гг. был солдатом на Восточном фронте, позднее жил в Берлине, в Вене. В 1938 г. эмигрировал из Австрии во Францию, оттуда в 1940 г. – в США. Умер в Калифорнии. На русский язык переведено несколько романов и пьес Верфеля, а также ряд стихотворений.

 
Друзья, со мной беседуя, сияют,
Хоть раньше огорчалися немало.
С весельем в их чертах мои блуждают.
Их дружба в благородстве наверстала.
 
 
Достоинства черты меня стесняют:
Серьезность, сдержанность мне не пристала,
И тысячи улыбок вылетают
Из вечного, глубокого овала.
 
 
Я праздник Корсо в солнечную страду,
Южный базар под женскую беседу.
Набухла солнцем глаз моих сетчатка.
 
 
Сегодня я на свежий дерн присяду,
Вместе с землей на запад я поеду.
О вечер, о земля, как жить мне сладко!
 

 
Тебе родным быть, человек, моя мечта!
Кто б ни был ты – младенец, негр иль акробат,
Служанки ль песнь, на звезды ли с плота
Глядящий сплавщик, летчик иль солдат.
 
 
Играл ли в детстве ты ружьем с зеленой
Тесьмой и пробкой? Портился ль курок?
Когда, в воспоминанье погруженный,
Пою я, плачь, как я, не будь жесток!
 
 
Я судьбы всех познал. Я сознаю,
Что чувствуют арфистки на эстраде,
И бонны, въехав в чуждую семью,
И дебютанты, на суфлера глядя.
 
 
Жил я в лесу, в конторщиках служил,
На полустанке продавал билеты,
Топил котлы, чернорабочим был
И горсть отбросов получал за это.
 
 
Я – твой, я – всех, воистину мы братья!
Так не сопротивляйся ж мне назло!
О, если б раз случиться так могло,
Что мы друг другу б бросились в объятья!
 

 
Ты, господи, придешь, и сядут одесную
Не только праведники, жизнь прожив земную,
Нет, все, кто в декабре смотрел во тьму ночную,
Женщины, серной кислотой вслепую
Мстившие сестрам, на суде седеющие,
Ревнивые, собою не владеющие,
В каретах плачущие, на суде вопящие,
Вздыхатели пропащие,
Певцы, швыряющие жизнь свою хмельную
Смерти в могилу на гнилое ложе,
Перед тобою все они предстанут, боже,
С тобой останутся и сядут одесную.
 
 
Господи, будут в твоем вертограде
Не только страждущие бога ради,
Нет, все, кто пламенел без мыслей о награде,
Певицы, на концертах боль превозмогающие,
Смертельно бледные в своем наряде,
Благоговейно мигающие,
Мгновеньями в твоей отраде
В твой век над нашим веком вознесенные,
Затеплятся, спасенные,
Легким сияньем в твоем вертограде.
 
 
Почиют, господи, в твоих глубинах
Не только те, кто звал тебя в немых руинах,
Нет, всякий, чье лицо от бессонниц в морщинах,
Чье сердце, словно пламя, жжет ладони,
Кто, спотыкаясь на равнинах,
Спасался бегством от мнимой погони.
 
 
Самоубийц не спрашивают о причинах.
Подростков ставили в тупик морские мили,
Чей судорожный ветер в письмах длинных.
Скрежещет о мальчишеских кончинах
Железный крест, забытый на могиле.
Мы будем там, поскольку здесь мы были.
И, потрясенные в своих глубинах,
Почиют, господи, в твоих глубинах.
 

 
Газом и ножом губите души,
Сейте страх, глумитесь над врагами,
Жертвуйте собой по всей планете!
Нет любви для вас на этом свете,
Вам потоп дарован вместо суши,
Почвы нет под вашими ногами.
 
 
Громоздите вашу Ниневию,
Камни воздвигая против Бога!
Суетная проклята гордыня,
Тает ваша зыбкая твердыня.
Удержать немыслимо стихию,
Смерть вернее всякого итога.
 
 
Терпеливы горы и равнины,
Только мы торопимся куда-то.
Наши начинанья в воду канут,
Тот, кто говорит «мое», обманут.
Мы платить самим себе повинны.
Участь наша на земле – расплата.
 
 
Нищий мир: ни матери, ни крова.
Слишком тяжело мечтать о чуде.
Взгляд любимый только на мгновенье.
Сердцу в долг отпущено биенье.
Все мы на земле чужие люди,
Узы наши смерть порвать готова.
 

 
Близ невзрачных, обветшалых станций —
Их мой поезд безвозвратно минул —
Смутно видел я с больших дистанций
Тех, кто, в путь собравшись, дом покинул.
 
 
И сказать я мог бы без опаски
Пред людьми, глядевшими на рельсы,
Что давно уж длятся эти рейсы,
Эта жизнь среди вагонной тряски;
 
 
Что им всем неведомое бремя, —
Города, мосты, моря и мысы
Оставляет сзади, как кулисы,
Весь в дыму и искрах поезд-время;
 
 
Что и к ним придет пора вокзалов
И слепые, темные туннели
В молниях трагических сигналов,
Когда я уже сойду у цели.
 

Йозеф Вайнхебер(1892–1945). – Литературную деятельность начал в 1913 г., первый сборник стихотворений, «Одинокий», выпустил в 1920 г. Тонкий психологический лирик, в ранний и наиболее плодотворный период своей литературной деятельности находившийся под большим влиянием поэзии Гёльдерлина. Последние годы Вайнхебера характеризуются упадком дарования и политическими метаниями, приведшими его к самоубийству.

На русский язык переводится впервые.

 
Тьма царит в душе человека; видишь —
это вечно. В сердце взгляни, терзайся
страстью и стыдом и шепчи сквозь слезы
вечером скорбным,
 
 
вспомни перед сном все слова осенней
ночи; все пути, все глухие тропы
горемыки странника, боль и гибель
нежности прошлой.
 
 
Словно буря – скорби людские, словно
звон далеких арф; но еще глубинней
тот поток, что шепчет извне, вливаясь
в недра земные.
 
 
Сделай песнь из боли людской, – какая
в мире песня сладостней и достойней?
Словно видишь губы любимой в ранах,
словно усмешка
 
 
перед самой смертью. Величье чувства
возрастает, грань преступая. Ибо
в преступанье – святость и сила
жертвы необходимой;
 
 
будь блаженна, горькая чаша! Все же
есть отрада в боли души. Но если
ты опустошен – для тебя на лире
дрогнут ли струны?
 

Эрнст Вальдингер(1896–1970). – Поэт и прозаик. Учился в Венском университете. Участник первой мировой войны. Дебютировал как поэт в 1919 г. (сборник «Призвание»). В 1938 г., из-за захвата Австрии гитлеровской Германией, вынужден был покинуть родину и эмигрировать в США; с 1947 г. – профессор германистики в Нью-Йорке; умер также в Нью-Йорке.

На русский язык переводится впервые.

 
Как смеялись мы в веселой Вене —
Перед самой первой мировой —
Над людьми с подзорною трубой,
Ждавшими всемирных потрясений!
 
 
Весть об истребленье поколений?
Что вы! Предрассудок вековой!
Ведь, когда летела над землей,
Мы не знали, что живем в геенне.
 
 
Мы забыли грохот орудийный,
И не нами газ придуман был —
Тот, что вскоре Францию душил.
 
 
Мы забыли, от кого единый
Род ведем – от Каина. И нет,
Кроме нас, убийственных комет.
 

 
Мать с отцом немногого добились:
вечерами – шли в ближайший сад,
днем – трудились, бились и трудились,
но был в душах мир и в доме лад.
 
 
Ах, с окраин нет прямого хода
тихим неудачникам наверх,
было трудновато им в те годы,
в тот блаженный беспечальный век.
 
 
В Австрии, где приступы печали
музыкой и страстью смягчены,
ничего такого не искали,
счастья неприметного полны, —
 
 
счастья, суть которого – мгновенья
на скамейке, вечером, в саду,
без тоски, без страха, без смятенья,
сонный взгляд на дальнюю звезду.
 
 
Вспомнив это, усмехнулся сын.
Он вздохнул, зайдя в нью-йоркский сад,
на скамейке, вечером, один,
ужасом изгнания объят.
 
 
Мы, скитальцы, переплыли море,
нам в пути гремел военный гром.
Мать с отцом, вы много знали горя,
сыновья, мы горя не сочтем.
 
 
В городе чужие, мы чужды
и отцам… Что с нашими отцами?
Или мы – в галактике Беды?
В мире, населенном мертвецами?
 

Теодор Крамер(1897–1958). – Родился в семье сельского врача. Участник первой мировой войны, был тяжело ранен. Был библиотекарем, мелким служащим, рабочим, безработным. Выпустил десять сборников стихов (из них первый, «На дне», вышел в 1929 г., последний, «Хвала отчаянию», посмертно, в 1972 г.); в них, по данным венского «Теодор Крамер – архива», вошло менее двадцати процентов поэтического наследия Крамера. В 1939 г., после аншлюса Австрии, эмигрировал в Англию. В 1957 г. вернулся в Вену, где через несколько месяцев умер.

Как в случае с Георгом Траклем, настоящий интерес к творчеству Kpaмеpa возник лишь в последнее десятилетие (в одном лишь 1975 году в ГДР было издано две книги избранных стихов Крамера). На русском языке неоднократно печатался с 1938 г.

 
Осенние ветры уныло
вздыхают, по сучьям хлеща,
крошатся плоды чернобыла,
взметаются споры хвоща,
вращает затылком подсолнух
в тяжелых натеках росы,
и воздух разносит на волнах
последнюю песню косы.
 
 
Дрозды средь желтеющих листьев
садятся на гроздья рябин,
в проломах дорогу расчистив,
ползут сорняки из лощин,
молочною пеной туманов
до края долина полна,
в просторы воздушные канув,
от кленов летят семена.
 
 
Трещат пересохшие стручья,
каштан осыпает плоды,
дрожит шелковинка паучья
над лужей стоячей воды,
и в поле, пустом и просторном,
в приливе осенней тоски
взрываются облачком черным
набухшие дождевики.
 

 
Разрешенье на жительство дал магистрат,
и трава потемнела в лесу, как дерюга, —
на окраину в эти весенние дни,
взяв мотыги и заступы, вышли они,
и от стука лопат загудела округа.
 
 
Подрядившись, рубили строительный лес,
сколотили на скорую руку заборы, —
каша весело булькала в общем котле,
и по склонам на грубой ничейной земле
созревали бобы, огурцы, помидоры.
 
 
Поселенцы возили на рынок салат
и угрюмо глядели навстречу прохожим —
только голод в глазах пламенел, как клеймо,
им никто не помог – лишь копилось дерьмо,
все сильнее смердевшее в месте отхожем.
 
 
В перелоге уныло чернели стручки,
корешки раскисали меж прелого дерна,
на опушке бурел облетающий бук, —
где-то в дальнем предместье ворочался плуг,
но пропали без пользы упавшие зерна.
 
 
И мороз наступил. В лесосеках опять
подряжались они, чтоб остаться при деле, —
пили вечером чай на древесном листу,
и гармоника вздохи лила в темноту.
Загнивали посевы, и гвозди ржавели.
 

 
Вцепившись в набитый соломой тюфяк,
я медленно гибну во тьме.
Светло в коридоре, но в камере мрак,
спокойно и тихо в тюрьме.
Но кто-то не спит на втором этаже,
и гулко звучат в тишине
вперед – пять шагов,
и в сторону – три,
и пять – обратно к стене.
 
 
Не медлят шаги, никуда не спешат,
ни сбоя, ни паузы нет;
был пуст по сегодняшний день каземат,
в котором ты ходишь, сосед, —
лишь нынче решений, ты после суда
еще неспокоен, чужак,
иль, может, навеки ты брошен сюда,
и счета не ведает шаг?
 
 
Вперед – пять шагов,
и в сторону – три,
и пять – обратно к стене.
Мне ждать три недели – с зари до зари,
двенадцать ушло, как во сне.
Ну сделай же, сделай на миг перерыв,
замри посреди темноты, —
когда бы ты знал, как я стал терпелив —
шагать и не вздумал бы ты.
 
 
Но кто ты? Твой шаг превращается в гром,
в мозгу воспаленном горя.
Вскипает, рыдая, туман за окном,
колеблется свет фонаря, —
и, вставши, я делаю вместе с тобой —
иначе не выдержать мне! —
вперед – пять шагов,
и в сторону – три,
и пять – обратно к стене.
 

* * *

 
Я сидел в прокуренном шалмане,
где стучали кружки вразнобой, —
хлеба взял, почал вино в стакане —
и увидел смерть перед собой.
Здесь приятно позабыть о мире,
но уйти отсюда должен я,
ибо радость выпивки в трактире
не заменит смысла бытия.
 
 
Жить, замуровав себя, – жестоко,
ибо кто подаст надежный знак,
неизвестно ни числа, ни срока,
давят одиночество и мрак, —
радость и жестокость – что желанней?
Горше и нужнее – что из них?
Мера человеческих страданий
превосходит меру сил людских.
 
 
Надо чашу выпить без остатка,
до осадка, что лежит на дне,
ибо то, что горько, с тем, что сладко,
непонятно смешано во мне.
Я рожден, чтоб жить на этом свете
и не рваться из его оков,
потому что все мы – божьи дети,
от начала до конца веков.
 

 
Дождик осенний начнет моросить еле-еле;
выйду на улицу и отыщу на панели
гостя, уставшего после тяжелого дня, —
чтобы поплоше других, победнее меня.
 
 
Тихо взберемся в мансарду, под самую кровлю
(за ночь вперед заплачу и ключи приготовлю),
тихо открою скрипучую дверь наверху,
пива поставлю, нарезанный хлеб, требуху.
 
 
Крошки смахну со стола, уложу бедолагу,
выключу тусклую лампу, разденусь и лягу,
буду ласкать его, семя покорно приму, —
пусть он заплачет, и пусть полегчает ему.
 
 
К сердцу прижму его, словно бы горя и нету,
тихо заснет он, – а утром уйду я до свету,
деньги в конверте оставлю ему на виду…
Похолодало – наверное, завтра пойду.
 

 
В лепрозории даже зимой не топили печей.
Сторожа воровали дрова на глазах у врачей.
Повар пойло протухшее в миски больным наливал,
а они на соломе в бараках лежали вповал.
 
 
Прокаженные тщетно скребли подсыхающий гной,
на врачей не надеясь, которым – что пень, что больной.
Десять самых отчаянных ночью сломали барак,
и, пожитки собрав, умотались в болота, во мрак.
 
 
Тряпки гнойные сбросили где-то, вздохнули легко.
Стали в город крестьяне бояться возить молоко,
хлеб и пшенную кашу для них оставляли в лесу
и, под вечер бредя, наготове держали косу.
 
 
Поздней осенью, ночью, жандармы загнали в овраг
обреченных, рискнувших пойти на отчаянный шаг.
Так стояли, дрожа и друг к другу прижавшись спиной,
только десять – одни перед целой враждебной страной.
 

 
На пустоши топится жуткая печь,
Поблизости – город Люблин.
Людей, чтобы жаркое пламя разжечь,
Грузили в вагон для скотин.
И тысячи граждан из каждой страны
Отравлены газом, живьем сожжены
В печи твоей алой, Люблин.
 
 
Под свастикой, в мраке могильных крестов
Три года томился Люблин.
Палач не спешил хоронить мертвецов,
Он гнал вереницы машин;
Под пломбами грузы машина везла,
В мешках опечатаны кость и зола.
Так нивы удобрил Люблин.
 
 
И вот пятилучье победной звезды
Весною увидел Люблин.
Но копоти черной не смыты следы
От Карпат до французских долин,
И пламенный, чадный пылает позор,
Пока не зальет своей кровью топор
Последний палач твой, Люблин!
 

Вильгельм Сабо(род. в 1901 г.). – Детство провел в семье крестьянина, у приемных родителей. Учился в Вене. С 1921 г. был учителем в деревнях и маленьких городках. В 1938 г. оккупационные власти запретили ему заниматься преподаванием, и до 1945 г. он находился па положении «свободного писателя» (хотя почти не печатался). С 1945 г. – директор школы в Нижней Австрии. Первый сборник стихотворений, «Во тьме деревень», выпустил в 1933 г. Известен также как переводчик (переводил, в частности, Сергея Есенина).

На русском языке публикуется впервые.

 
Восток мутился к вечеру, и нечисть,
В летучие полки вочеловечясь,
Над полем яростно клубилась —
Чума и язва моровая, —
Клубилась, небо закрывая,
Пока на хлеб не опустилась.
 
 
В восьмом часу и, может быть, в девятом
Был урожай еще богатым —
Но гадины голодные сновали,
Во ржи и в клевере сидели,
Перелетали дальше и гремели
Крылами, словно крышками роялей.
 
 
А в деревнях до неба голосили,
Не в силах избежать насилья,
И жгли костры на ближнем взгорье,
И шли на ощупь, как в густом тумане,
Шепча молитвы, причитанья
И просто – причитая в горе.
 
 
А саранча вгрызалась, и казалось,
Она в сердца мужицкие вгрызалась,
Вгрызалась дружно, челюсть в челюсть,
И на колосьях восседала чинно,
И было небо так невинно
Над хрустом, было пусто, просто прелесть.
 
 
И саранча снялась с хлебов с зарею,
Нажравшись, но блистая худобою,
Черна, неутомима, ненасытна —
Вперед на запад было поле,
Еще не онемевшее от боли, —
На запад было небо беззащитно.
 

Гуго Гупперт(род. в 1902 г.). – Поэт, переводчик и публицист. Член Коммунистической партии Австрии. Учился в Вене и Париже, в 20-х годах принимал активное участие в рабочем движении. Подвергался полицейским преследованиям. В 1928 г. уехал в СССР, где жил вплоть до 1956 г. В СССР в 1940 г. выпустил первый сборник стихотворений. С конца 20-х годов много и плодотворно работает над переводами произведений русской и советской поэзии – ему принадлежит перевод пятитомного Собрания сочинений В. Маяковского, переводы из Пушкина, а также «Витязя в тигровой шкуре» Шота Руставели, за который в 1972 г. Гупперт удостоен Горьковской премии.

На русский язык переводится с середины 30-х годов.

 
Вечером в бараке бригадир сказал,
Прижавшись к печке спиной:
«Завтра – день памяти Ленина,
Завтра у нас выходной».
 
 
Ночь была черна, как базальт.
Тверд мороз, как гранит.
А в бараке – сало и чай,
Лопаты и динамит.
 
 
Люди бурили, долбили, скребли,
Проклятый грунт был острей стекла.
Тоскуя по снегу, стыла земля.
Работа была, как грунт, тяжела.
 
 
Завтра – памяти Ленина день.
Передышка завтра, привал.
«Эй, бригадир, расскажи-ка нам,
Что ты в тот год повидал».
 
 
«Нас, красноармейцев, из Петрограда
Прислали в Москву, в почетный караул.
Выходим ночью из вагона – видим:
Мороз-то уже к сорока шагнул.
 
 
Дома на улицах заиндевели,
Словно изъедены ржавчиной седой…
А еще страшней, чем мороз, чем ветер,
Великая скорбь над Москвой…
 
 
Мне не забыть детей постаревших,
Взрослых, что плачут по-детски, навзрыд.
Улицы стонут, стонут площади,
Камень слезой застывшей облит.
 
 
Гроб Ильича Москва обнимает,
Кострами греет, как мать нежна.
Как сегодня, вижу: идут и идут
Народы и племена.
 
 
Скорбное солнце в морозной дымке
Кажется не солнцем – луной.
Руки жжет горячей огня
Винтовки металл ледяной.
 
 
Поплыл над домами плач сирен.
Паровозы – в клубах дыма и пара.
Ударили пушки. Люди несли
Ленина вокруг земного шара.
 
 
Весь мир на Красную площадь пришел,
С вождем прощался народ.
Видите – у меня на партийном билете
Двадцать четвертый год…»
 
 
Люди смотрели на партийный билет
Своего бригадира. И в полумраке
До полуночи о Ленине шел разговор
В рабочем бараке.
 
 
А двадцать первого января,
Утром, в морозный туман,
Бригада лопаты взяла
И пошла в котлован.
 
 
Был этот день торжеством труда.
Сорокаградусный злился мороз.
Копали, взрывали, бурили, скребли.
Котлован на глазах рос.
 
 
«Цемент привезут – послезавтра фундамент
Класть начинаем, – бригадир кричал, —
Чтоб через год дала металл
Домна имени Ильича!»