Текст книги "Западноевропейская поэзия XХ века. Антология"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Шапокляк у господина профессора гладкий
И при этом совсем не радует взгляда,
А на черном рединготе морщатся складки,
От низа до тощего зада.
 
 
Господин профессор в парке сидит
На скамье, окрашенной в цвет неприятный,
У его жилета поношенный вид,
А на пальцах чернильные пятна.
 
 
Меланхоличная осень, чей вечер тих,
Пожелтевшие листья на землю роняет.
Господин профессор смотрит на них
И о чем-то мечтает.
 
 
У господина профессора на длинный нос
Надеты очки в оправе старинной,
И копну его желтых потускневших волос
Прорезывают седины.
 
 
А когда-то господин профессор был молодым
И, по всей вероятности, был франтоват и беспечен.
Но теперь он мечтам предается своим,
Созерцая осенний вечер.
 
 
Господин профессор размышляет о Розе,
О мадам Розе, розовощекой своей экономке.
Господин профессор в задумчивой позе
Все мечтает о чем-то, сидя в сторонке.
 
 
Мальчишка стащил платок у него из кармана,
Издалека забытый мотив долетает,
В старом парке фонтан журчит неустанно,
Господин профессор мечтает.
 

Анна де Ноай(1878–1933). – Дочь потомка валашских господарей и греческой актрисы, Анна де Ноай сочетала в себе и своем творчестве энергию и страстность, унаследованную от родителей, с утонченной культурой высших слоев французского общества, в которых прошла ее жизнь. Ее близкими друзьями и завсегдатаями ее литературного салона были Морис Баррес и Марсель Пруст, Франсис Жамм и Жан Кокто. Известность получила после выхода сборников «Неисчислимое сердце» (1901) и «Тень дней» (1902) – пылких пантеистических гимнов природе, молодости и красоте. Столь же напряженным, но более трагичным накалом страстей пронизаны «Помрачения» (1907). Скорбные, окрашенные религиозностью раздумья о вечности и смерти отразились в сборниках «Живые и мертвые» (1921) и «Честь страдания» (1927).

 
Природа мудрая, опора небосвода,
Никем так не были любимы никогда
Предметов вкрадчивость, свет ласковый восхода,
Земля, что жизнь дарит, и быстрая вода.
 
 
Равнины, и пруды, и леса очертанья
Влекли меня к себе сильней, чем взор людской:
И припадала я к величью мирозданья,
И запах месяцев я трогала рукой.
 
 
Из ярких солнц твоих корона золотая
Мой украшала лоб, и гордый, и простой;
И подражала я труду крестьян, играя,
И, плача от любви, я целовала зной.
 
 
Я подошла к тебе без страха и сомненья,
Приняв добро и зло, творимое тобой,
И обретала я и мысль и наслажденья
В лукавой, как зверек, душе твоей живой.
 
 
Подобная цветку с пчелою в сердцевине,
Рождала аромат и песни жизнь моя;
И в сердце поутру, как в маленькой корзине,
Боярышник и плющ тебе дарила я.
 
 
Смиренна, как вода, куда глядится ива,
Я знаю жар твоих томящих вечеров, —
Он в существах земных рождает молчаливо
Божественный огонь и нетерпенья зов.
 
 
Тебя, как жизнь саму, я обняла руками.
Ужель наполнит тьма мой взор на склоне лет,
И я уйду, простясь и с ветром и с цветами,
В страну, где не гостят любовь и солнца свет…
 

Макс Жакоб(1876–1944). – В юности сблизился с кружком сюрреалистов, подружился с Пикассо и Аполлинером. Вслед за несколькими книжками для детей («История короля Кабула I», 1904; «Солнечный великан»), 1904) выпустил навеянный бретонским фольклором сборник «Берег» (1911). Творчество Жакоба, необычайно разнообразное по жанрам, неотделимо от его личности: безбожник и мистификатор, принявший в 1915 г. католичество, эксцентричный весельчак, чуть ли не четверть века проживший отшельником в монастыре Сен-Бенуа-сюр-Луар, он был автором «Бурлескных и мистических сочинений отца Матореля» (1911) и благочестивых «Религиозных размышлений» (изд. в 1948 г.), каламбурного «Рожка с игральными костями» (1917) и всерьез написанного «Астрологического зерцала» (изд. в 1946 г.). Арестованный гестаповцами, Жакоб погиб в 1944 г. в концлагере Дранси.

 
Поезда! И по узким туннелям езда…
Эти розовые кабаре,
Где ведут свою жизнь цыгане,
Превратились теперь в острова
С вальсом розовым на поляне.
 
 
Едут мимо в своих авто,
Едут хрупкие дамы-рантьерши,
Словно в ящиках из-под лото.
Я тебя приглашаю, Элиза,
Совершить путешествие тоже
К тихим паркам или к дворцу
Венецианского дожа.
 
 
Мы цветы нарвем до обеда,
Бросив наши велосипеды
У враждебной ограды, чей стиль
Современен, как автомобиль.
 
 
Мы украсим своими руками
Велосипеды ветвями,
Поглядим, как струится вода,
Мятой пахнущая иногда.
 
 
Может быть, в машине пунцовой
К этим рекам вернемся мы снова,
Чтоб на воды их бросить взгляд,
Когда стукнет нам шестьдесят.
В том грядущем, весьма далеком,
Даже конь может стать ненароком
Наподобие птицы крылат…
 
 
Близ железной дороги ныне
Продаются четыре пустыни,
Обращаться к владельцу, чье имя
Господин Шокарно.
18, бульвар Карно.
 

Написано в 1903 г.

 
Ночные окраины, где бульвары в снегу; грабители здесь – солдаты; на меня бросаются со смехом и саблями, меня раздевают; я спасаюсь бегством, чтобы тотчас угодить в другое каре. Что это – двор казармы или какой-то харчевни? сколько сабель! сколько уланов! снежит! в меня тычут иглу: это – яд, чтоб убить меня; череп скелета под креповым флером впивается в мой мизинец. Мутные фонари роняют на снег свет моей смерти.
 

* * *

 
Однажды вечером, мечтою
Воспламенившись, как огнем,
Вы, глянув в зеркало простое,
Лик ангела узрите в нем,
 
 
И, распустив привольно гриву
Струистых золотых волос,
Вообразите вы, – о диво! —
Что вас амур ко мне унес!
 
 
Нет, нет, о вашем верном муже
Я больше слышать не хочу!
Влюблен я, и крылат к тому же,
И к небу вас взлетать учу.
 
 
О, муза лжи и ослепленья,
Нам, пастухам, ты в душу влей
К заботам будничным презренье,
Как у надменных королей!
 

I

 
«Я за богатого пойду», —
Красивая сказала.
– Смотри, не попади в беду,
В богатстве счастья мало. —
 
 
«Возьму красивую, – сказал
Богатый, – хоть крестьянку».
– Смотри, рогатым бы не стал,
Попавшись на приманку.
 

II

 
– Тебя из грязи я извлек.
– Давно уж тощ твой кошелек.
– А кто беду на нас навлек?
Ты навлекла! – Нет, ты навлек!
Ты стар, и скуп, и недалек.
– А у тебя ни свежих щек,
Ни пухлых губ, и грудь висит,
И отвратителен твой вид…
– Ах, так! А кто меня ревнует
И запереть меня грозит?
 

 
В Париже
На лошади рыжей,
В Лиможе
На лошади тоже,
В Невиле
На черной кобыле,
Ах, как хорошо, хорошо!
В самом деле, как хорошо!
Ту-ту!
 
 
Для дочки моей, Ивонны —
Колоколов перезвоны.
Кого в Перпиньяне не стало?
Не стало жены генерала.
Кого в Ла-Рошели не стало?
Не стало невесты капрала.
А в Эпинале кого?
Не скажем пока ничего.
Ту-ту!
 
 
Ну, а в Париже, ответь мне скорей,
Что ты подаришь Ивонне своей?
Я подарю тебе, дочка,
Платьице с оторочкой,
Сумку на красном шнурке,
Чтобы носить на руке,
Зонтик из белого ситца,
Чтобы от солнца укрыться,
Шапочку с лентой зеленой,
Туфельки цвета лимона,
Разные украшенья,
Чтобы носить в воскресенье.
Ту-ту!
 
 
Для дочки моей, Ивонны —
Колоколов перезвоны.
Стали в Париже звонить —
Надо постель постелить.
Стали звонить в Лиможе —
Спать отправляюсь я тоже.
Стали в Ножане звонить —
Свет нам пора погасить.
 
 
Нет! Погоди! Ты должен
Автомобиль мне купить,
И чтобы был он из жести,
И не стоял бы на месте,
И поднимал бы он пыль,
Этот автомобиль.
Посторонитесь! С отцом своим вместе
Катит Ивонна!
Ту-ту!
 

 
Унесите меня выше сумрачных свечек Земли!
Унесите меня от кларнетов отравных Земли!
Мир лишь там, в небесах, где не водятся змеи Земли.
Вся Земля – словно грязный разинутый рот,
где зевота, икота и смех – все в зловонье живет.
Сонный кашель Земли после нудного дня душу мне истерзал.
Унесите меня! Увлеките меня, чтоб земное я бросил жилье!
О Земля, я цепляюсь за старое знамя твое.
Пусть великого ветра пронзает меня острие!
Я себя истерзал, сам с собой беспощадно воюя,
И фургоны дилемм за собою повсюду везу я.
Тим засну я, откуда я Землю увижу…
Вам завидую, феникс, и гриф, и орел.
Дайте мне ваш порыв, ваши вольные мощные крылья,
чтоб, над громом взлетев, в небесах безграничных парил я!
 

Леон-Поль Фарг(1876–1947). – Его творчество является как бы соединительным звеном между поздним символизмом и сюрреалистами, которые считали его своим предтечей. Стихи и лирическая проза Фарга отличаются музыкальностью (не случайно один из его сборников называется «Для музыки», 1918), причудливым сочетанием нежности и едкой иронии, наблюдательности и безудержной фантазии, вкусом к полутонам, ко всему неопределенному, трудно уловимому. Поэтическая проза Фарга собрана в книгах «Пространства» (1929) и «При свете лампы» (1930).

 
С вершины дерева скользит, шурша средь веток,
Рука, покрытая узором золотистым.
Все листья и цветы друг друга понимают.
В вечернем сумраке я видел медяницу.
Диана [197]197
  Диана – здесь: луна.


[Закрыть]над прудом свою надела маску.
Как ласковый призыв темнеющего неба,
Атласный башмачок мелькает на лужайке.
Ладьи ночные вдаль готовятся отплыть.
 
 
Другие будут приходить к скамье железной,
Чтоб видеть это все, когда меня не будет.
Закат забудет тех, кто так его любил.
Уже ничей призыв не озарит нам лица.
Ничье рыдание в душе не отзовется.
Погаснут наши окна, незнакомцы
По серой улице пройдут неторопливо,
И голоса,
Другие голоса затянут песню,
Глаза другие отуманятся слезами
Под новой кровлей. Будет все
Исчерпано, все будет прощено,
И свежей станет боль, и новым лес,
И, может быть, неведомым друзьям
Бог счастье даст, обещанное нам.
 

* * *

 
Вечер клонится изнеможенно, и деревья, у самой дороги снов – как тяжелые птицы, голова под крылом, – засыпают. Луна плачет в листве – как взгляд сквозь дрожащие пальцы… В ней она топит свои ледяные щедроты. Она следует, рядом с берегом, за бегущей струей. Она в ней колышется: будто огромный лебедь растерял свои перья на ровной глади, где кто-то баюкает небо…
На крутом повороте – дозор тростников, куда луна вонзает свои занозы. Протяжное дуновение ветра, который время от времени гонит из гнезд воспоминания и имена… и оно чистит от чешуи воду и листья… Тогда полуночник и сторож этих горячечных стран – длинная серая ящерица, в которой укрылась древняя чья-то душа, – издает странный звук, голосом дальним, напоминающим инструмент и обряд дикарей, – ибо она различает движение неких существ, каких видеть нам не дано, – тех, что уходят за горизонт, где прошлое уснуло под пеплом.
 

Оскар-Венцеслав де Любич-Милош(1877–1939). – Родился в литовской аристократической семье, в юности переехал в Париж, где окончил Школу восточных языков. Известность обрел после выхода книги стихов «Семь одиночеств» (1906), пронизанной отзвуками древних легенд и навеянной впечатлениями от путешествий по Востоку, раздумьями над судьбами былых эпох и культур. В дальнейшем порывает со «светской» поэзией, обращается к мистическим мотивам («Элементы», 1911; «Ars Magna», 1924; «Арканы», 1926). Выступал как переводчик и популяризатор литовского народного творчества («Дайны», 1928; «Сказки и присказки старой Литвы», 1930).

 
Все мертвые пьяны от грязного дождя
На кладбище забытом в Лофотене,
И таянья часы стучат в корнях растений,
Внутри гробов прогнивших в Лофотене.
 
 
Под шум вороньих крыл, шуршащих у могил,
Весна поит водой тела в грязи и тлене;
Под мерный смех ветров, который тих и мил,
Уютно спится мертвым в Лофотене [198]198
  Лофотен – небольшой архипелаг у побережья Норвегии.


[Закрыть].
 
 
Я, быть может, навеки отдален
От моря, от надгробий в Лофотене,
Но мне не знать покоя – я влюблен
В тот уголок земли, в его немые пени.
 
 
Истлевшие тела, людей усопших тени
На кладбище бездомных в Лофотене —
Названье городка влечет и дразнит слух —
Скажите мне, земля легка ли вам, как пух?
 
 
– Ты лучше б рассказал веселый анекдот:
Душа шампанского, смотри, исходит в пене.
Чего-то легкого размякший разум ждет.
И слушать не хочу о странном Лофотене.
 
 
Ну ладно. Пусть камин огнем обводит тени,
Пусть моросящий дождь вплетется в стук ветвей.
– Вы, мертвые, и те, что в Лофотене, —
Мертвы, но, видит бог, меня вы не мертвей.
 

* * *

 
В юдоли детства, снова обретенной,
В селении, где все сердца мертвы,
Где ровный стук сердец как заведенный,
Где шорох крыл шумит: они мертвы,
Где рокот вод речет: они мертвы,
Я – в зыби времени – больной и сонный.
Плывут любви потоки огневые
Из недр огромных глаз в печали сонной —
В юдоли детства, снова обретенной…
– А день роняет дождь над пустотой.
 
 
Как мягок взор, угаснувший навеки.
Как странно: ты смогла меня узнать —
Мерцали серафические веки,
Смеющиеся, голубые веки,
И в бликах тьмы блуждали света реки;
И ты, которой неоткуда знать
Мое лицо страдальца и калеки,
Ты, зыбкая, смогла меня узнать,
Ты, воплощенье неги в человеке, —
Огромные, как ночь, твои мерцали веки…
– А день роняет дождь над пустотой.
 
 
Я слышу хора мощный унисон —
Откуда этих древних звуков груда?
Печальница, ты совершаешь чудо:
Наполнен ими доверху мой сон.
В какой листве, шуршащей в унисон,
В какой тиши услышу я, откуда
Возьму я снова этих звуков чудо,
Как светоч озаряющее сон?
– А день роняет дождь над пустотой.
 

Виктор-Амбруаз Сегален(1878–1919). – Был корабельным врачом, много путешествовал, подолгу жил в Китае и Тибете, занимался археологией и этнографией. В сборнике «Незапамятное» (1907) отражены впечатления от пребывания на Таити. В книге стихов «Стелы» (1912), отмеченном влиянием Сен-Жон Перса и П. Клоделя, сказался интерес Сегалена к древним культурам Дальнего Востока.

 
Все мы, на наших конях, ведать не ведаем о посевах. Но все земли, какие можно
вспахать и пройти в траве на рысях, —
 
 
Мы их прошли.
 
 
Мы не приучены воздвигать ни стенные ряды, ни храмы. Но все города, какие можно
выжечь дотла, ни храмов, ни стен не щадя, —
 
 
Мы их выжгли.
 
 
Мы бережно чтим наших жен, которые все из самой высокой знати. Но тех, каких
можно свалить, и подмять, и взять, —
 
 
Мы их взяли.
 
 
Наше клеймо – острие копья; наш парадный наряд – броня, на которой стынет роса;
и шелк наш – из конского волоса. Другой, понежнее, какой можно продать, —
 
 
Мы его продали.
 
 
Без границ и порой без имен, мы не царим, мы проходим. Но все то, что колют и
бьют, то, что рубят и что дробят…
Все, без разбора, что сабельным можно клинком, —
 
 
Мы это смогли.
 

Гийом Аполлинер(наст. имя – Вильгельм Аполлинарий Костровицкий; 1880–1918). – Родился в Риме, в юности перебрался в Париж, где подружился с Пикассо, Сандраром, Жакобом. Первая значительная книга поэта, «Алкоголи» (1913), вобрала в себя многоголосицу большого города, напевность народной речи и смелые словесные эксперименты самого Аполлинера, стремившегося к обновлению французской лирики, искавшего собственный художественный метод, который он именовал «новым реализмом». Многие месяцы провел на фронте, в окопах, был тяжело ранен, перенес трепанацию черепа. В сборнике «Каллиграммы. Стихи войны и мира» (1918) Аполлинер протестует против бессмысленного разрушения и озверения, создает лирическую хронику трагедий войны и в то же время продолжает поиски новых поэтических форм. Сложное и противоречивое творчество Аголлинера оказало глубокое воздействие на судьбы всей европейской поэзии XX века.

Наиболее полное русское издание стихов Аполлинера (в переводах М. П. Кудинова, статья и примечания Н. И. Балашова) вышло в 1967 г. (Москва, «Наука»).

 
И ты пресыщен древностью всегдашней
 
 
Ревут стада мостов перед пастушкой Эйфелевой башней
 
 
Твой нудный хлам домашний Греция и Рим
 
 
Вредит автомобилям допотопный грим
Лишь контрастирует со всяческим старьем
Религия простая как аэродром
 
 
В Европе все старо лишь христианство ново
Моднее папа Пий новатора иного
А ты хоть видят окна твой позор
Исповедальни сторонился до сих пор
Афишам певчим ты внимаешь на рассвете
Вот где поэзия а прозу ты найдешь в газете
Там уголовщина за 25 сантимов
Там человечество для нелюдимов
 
 
Вот эта улица названье ни при чем
Трубой звучала солнце было трубачом
Проходят здесь кто помоложе кто постарше
Рабочие директора красотки секретарши
Сирена утром трижды поднимает вой
А в полдень, лает колокол над головой
Здесь лязг и скрежет визг и стон
Как попугаи, вывески кричат со стен
Мне нравится индустриальный стиль
На этой улице в Париже, между авеню де Терн и улицей
Омон-Тьевиль
 
 
Вот молодая улица и ты малыш
Ты в голубом и белом ходишь, не шалишь
Ты мальчик набожный твой друг Рене Дализ [199]199
  Рене Дализ – псевдоним друга Аполлинера, журналиста. Впоследствии Аполлинер посвятил его памяти книгу «Каллиграммы».


[Закрыть]
Душой и телом с ним вы церкви предались
Газ в девять гаснет в синеве заснуть невмочь
В часовню школьную крадетесь, молитесь всю ночь
И в глубине прозрачной аметиста
Христовой славе никогда не замутиться
Вот лилия спасающая души
Вот факел (чьих волос всемирный вихрь не тушит
Весь бледный весь в крови сын матери болезной
Густое дерево молитв над бездной
Крест-накрест в мировом пространстве честь и вечность
При всех своих шести лучах звезда спасенья
Бог мертвый в пятницу и смерть поправший в воскресенье
Взлетевший в небо выше чем любой пилот
Христос поставил мировой рекорд высот
Зеница ока Иисус Христос
И глянув из-под век двадцатый век рванулся
Как Иисус вознесся птицей обернулся
Из бездны бесы смотрят и кричат Бахвал
Вон эпигон последыш Симона-волхва [200]200
  … последыш Симона-волхва… – Симон-волхв, как говорится в «Деяниях апостолов», хотел за деньги откупить у апостола Петра дар творить чудеса. Отсюда слово «симония» – торговля церковными должностями.


[Закрыть]
Вопят летает стало быть подлет
Ликуют ангелы встречая самолет
Енох Икар Илья-пророк [201]201
  … Енох Икар Илья-пророк… – мифические «воздухоплаватели»: ветхозаветные пророк Енох был взят живым на небо; Икар, летевший на сделанных его отцом Дедалом крыльях, рухнул в море; пророк Илья вознесся на небеса в огненной колеснице.


[Закрыть]
Вокруг аэроплана целый сонм порой
И расступаются благочестиво рея
С Причастием Святым завидев иерея
И самолет садится распластав крыла
А в небе ласточкам-касаткам нет числа
Вороны соколы сычи и чибисы
Летают марабу фламинго ибисы
Летает птица Рок [202]202
  Птица Рок – огромная волшебная птица в восточных сказаниях.


[Закрыть]прославлена молвой
Играя черепом Адама первой в мире головой
Крича влюбленный в горизонт летит орел
Колибри крохотные чуть побольше пчел
И однокрылые вдвоем, летая [203]203
  И однокрылые вдвоем летая… – Согласно китайской легенде, птицы пи-и, сросшиеся парами, летают на правом крыле самца и левом крыле самки.


[Закрыть]
Красуются посланцы стройные Китая
Летит голубка непорочная душа
Павлин и птица Лира следом свита хороша
И сам себя рождающий костер
Взлетев из пепла Феникс крылья распростер
Все три сирены прилетели вскоре
Покинув с песней гибельное море
Так все пернатые в лазури нерушимой
Братаются с летающей машиной
 
 
Затерян ты в толпе затерян ты в Париже
Автобусы мычат они тебе всех ближе
Берет за горло скорбь любовная тебя
Ты нелюбимый понимаешь ты скорбя
Ты в монастырь ушел бы в старину
Молитву ты скрываешь как свою вину
Смеешься над собой твой смех огонь в аду
Сверкает жизнь твоя вся золотая на виду
Она картина в темноте вообрази
Ступай в музей рассматривать ее вблизи
Париж на тротуарах женщины в крови
Нет вспоминать не надо это все закатом красоты зови
 
 
Из пламени смотрела на меня Небесная Царица в Шартре
Кровь Иисусова как наводненье на Монмартре
Я болен от высоких этих слов
Любовь постыдная болезнь и к смерти я готов
Бессонницей тебя своею близью истязает
Казнит и вынуждая жить не исчезает
 
 
Ты в Средиземноморье ва прибрежье теплых вод
Там где цветут лимоны круглый год
Друзья с тобою в лодке на волне упругой
Из Ниссы друг друг из Ментоны из Турби два друга
В испуге смотрим под водою спрут
Там рыбы среди водорослей Спасовы подобия плывут
 
 
Гостиница под Прагой в садике покой
Ты счастлив роза на столе перед тобой
Тебе бы написать еще страницу прозы
Но только бронзовка заснула в сердце розы
Свой образ видел ты в камнях Святого Витта [204]204
  Святой Витт – готический собор в Праге, заложенный в 1334 г. французскими мастерами.


[Закрыть]
И был печален словно жизнь твоя разбита
Ты словно Лазарь день тебе слепит глаза
Часы еврейского квартала вдруг пошли назад
Так жизнь твоя назад ползет неторопливо
В Градчанах [205]205
  Градчаны – район пражского Града (Кремля).


[Закрыть]вечер отзвук чешского мотива
В корчмах наверное запели
 
 
Среди арбузов ты в Марселе
 
 
И в Кобленце отель и там проходит время
 
 
Ты под японской мушмулою в Риме
Увлекся в Амстердаме ты дурнушкою одной
Студент из Лейдена готов назвать ее женой
Снимают комнату Cubicula locanda [206]206
  Спальни, сдаваемые внаем ( лат.).


[Закрыть]
Я там провел три дня а дальше Гауда
 
 
Тебе в Париже горький опыт уготован
Ты перед следователем ты арестован
 
 
В тоске и в радости ты видел много стран
Пока не распознал ты старость и обман
Любил страдая в двадцать лет и в тридцать лет
Я как безумный жил а жизни больше нет
Боишься на свои ладони ты взглянуть
Оплакивай себя свою любовь и жуть
 
 
Вот эмигранты молятся ты смотришь со слезами на глазах
Младенцев грудью кормят на вокзале Сен-Лазар
Вокзалы пахнут ими люди едут устают
Поверив как цари-волхвы в звезду свою
Попробуй золотые россыпи открой
Разбогатев тогда вернешься в отчий край
С собою красный пуховик семья берет
Он словно сердце наши грезы тоже бред
А некоторые от переездов одурев
На улице Розьер остались жить в дыре
По вечерам на свежем воздухе евреи
Как пешки шахматные двигаются редко
Их жены в париках не закрывая двери
Бескровные сидят в лавчонках для порядка
 
 
Ты перед цинковою стойкой в грязном баре
Дешевый кофе пьешь как люмпен-пролетарий
 
 
Вот ресторан для посетителей ночных
 
 
Все эти женщины не хуже остальных
И безобразных женщин любишь и страдаешь из-за них
 
 
Вот это дочь сержанта из Джерсея родом
 
 
Не разглядел я рук шершавых оказавшись рядом
 
 
Мне жаль девчонку весь в рубцах у ней живот
 
 
Улыбка сводит мне как судорога рот
 
 
Один ты утром все одни
Бидон молочника на улице звенит
 
 
Ночь удаляется как ласковая жница
Притворщица Фердина Лия-ученица
 
 
И ты глотаешь этот жгучий алкоголь
Жизнь пьешь как водку пьют испытывая боль
 
 
Идешь домой в Отей во сне тебе виднее
Полинезийский бог среди богов Гвинеи
Загадочный Христос других существований
Христос приниженных и смутных упований
 
 
Прости прости
 
 
Зарезанное солнце