Текст книги "Западноевропейская поэзия XХ века. Антология"

Автор книги: авторов Коллектив

Дэвид Герберт Лоуренс(1885–1930). – Родился в семье шахтера в Иствуде (Ноттингемпншр), учился в колледже в Ноттингеме. Первыми изданными произведениями Д.-Г. Лоуренса были стихи, однако всемирную известность он приобрел в первую очередь как прозаик, автор многих романов, в которых протест против капиталистической «механистической цивилизации» сочетался с мечтой о возрождении «естественного человека» («Белый павлин», 1911; «Сыновья и любовники», 1912; «Радуга», 1915; «Жезл Аарона», 1921; «Любовник леди Чаттерлей», 1928). Д.-Г. Лоуренс писал: «Я представляю себе тело человека подобным пламени, подобным свече, вечно прямой и горящей, а разум – это лишь отсвет, падающий на то, что вокруг». Свои творческие установки Д.-Г. Лоуренс изложил в книге «Психоанализ и бессознательное» (1915). То значение, которое писатель придавал биологическим инстинктам в жизни человека, отозвалось в его поэтическом творчестве повышенным интересом к миру животных. Особенно это относится к его книгам 20-х годов, из которых наибольшую известность получил сборник стихов «Птицы, звери и цветы» (1923). Стихи Д.-Г. Лоуренса на русском языке были опубликованы в книге «Антология новой английской поэзии» (1937).

 
Могу вообразить, как в неком чуждом мире,
В тяжелой первобытной немоте,
В тишине, еще только пытавшейся дышать и жужжать,
Жужжащие птицы колибри помчались по улицам.
 
 
Прежде, чем что-либо имело душу,
Когда жизнь была зыбью материи, почти неодушевленной,
Эта крошка колибри вспорхнула живым бриллиантом
И помчалась со свистом среди медленных, мощных, мясистых стволов.
 
 
Пожалуй, цветы не росли в то время,
В том мире, где птица колибри стремительно мчалась
          впереди творенья.
Пожалуй, она протыкала медленные вены деревьев
          своим длинным клювом.
 
 
Возможно, она была огромная,
Как лесные болота, ибо крошечные ящерицы были, говорят,
          когда-то огромными.
Возможно, она была ужасное чудовище, птица-меч.
Мы глядим на нее не с того конца длинного телескопа Времени,
К счастью для нас.
 

 
Не каждый может иметь генцианы в доме
в мягкие, медленные дни в конце сентября.
 
 
Баварские генцианы, большие и темные, сугубо темные,
темнящие день, подобные факелам дымной синевы Плутонова царства,
острогранньге и подобные факелам, с языками темного пламени,
стремящего свою синеву
вниз и слабеющего на остриях лепестков, слабнущего при наступлении дня,
факелы-цветы темно-синего мрака, дымно-синие пламена Плутона,
черные лампы чертогов Диса, лучезарная черная синева,
излучающая мрак, подобно тому как бледные лампы Деметры излучают свет,
так ведите меня, ведите же за собой.
 
 
Дайте мне генциану, дайте мне факел!
Пусть ведет меня синий огонь, языкатое пламя цветка
вниз по темным, все более темным ступеням, в глубь синевы
все более синей,
куда спускается Персефона, как раз теперь,
от сентябрьских заморозков
к невидимому царству, где мрак мрачнеет все ярче
и сама Персефона уже только голос
или незримая тьма, погружающаяся в глубокую тьму
объятий Плутона, в жаждущий и пронзительно жгучий мрак,
среди блеска факелов тьмы, озаряющих тьмою
невесту и ее жениха, божественный брак.
 

Джон Мейсфилд(1878–1967). – Родился в семье юриста в Лед-бери (Хередфордшир). Служил в торговом флоте, в течение нескольких лет жил в США, где сменил множество профессий. В 1902 г. вышел в свет первый сборник его стихов, «Морские баллады». В творчестве Мейсфплда, особеньо до 1915 г., сильно влияние Р. Киплинга. В стихах последующих лет, объединенных в сборники «Сонеты» (1916), «Порабощенные» (1920) и др., сказалось сближение поэта с «георгианцами». Мейсфилд воскресил жанр большой повествовательной поэмы. Часто использовал античные мифы. В 1930 г. Джон Мейсфилд стал поэтом-лауреаюм.

Стихи Д. Мейсфилда переводили на русский язык И. Кашкин, С. Маршак, Б. Лейтин и др.

 
Опять меня тянет в море,
где небо кругом и вода.
Мне нужен только высокий корабль
и в небе одна звезда,
И песни ветров, и штурвала толчки,
и белого паруса дрожь,
И серый, туманный рассвет над водой,
которого жадно ждешь.
 
 
Опять меня тянет в море,
и каждый пенный прибой
Морских валов,
как древний зов,
влечет меня за собой.
Мне нужен только ветреный день,
в седых облаках небосклон,
Летящие брызги,
и пены клочки,
и чайки тревожный стон.
 
 
Опять меня тянет в море,
в бродячий цыганский быт,
Который знает и чайка морей,
и вечно кочующий кит.
Мне острая, крепкая шутка нужна
товарищей по кораблю
И мерные взмахи койки моей,
где я после вахты сплю.
 

 
При лунном свете на крылах Шопена
Слетает к нам танцовщица – она
Прелестна, как ушедшая весна.
Ее улыбка и движенья
Забыть нас заставляют на мгновенье
Жестокий мир, заботы и терзанья.
Она юна, прекрасна, вдохновенна.
Она воздушна в вихре пируэта,
Мечта мальчишки и восторг мужчины.
Пусть царства превращаются в руины —
Сейчас улыбка и движенья
Вселяют в нас безумье вдохновенья —
Все то, чему средь будней нет названья.
По лунному встревоженному морю
Скользит она, дарительница света.
 
 
Но вскоре музыка прикажет ей
Вспорхнуть с эстрады и переселиться
Туда, где незабвенное таится,
Туда, где фавн, единорог,
Мерлина волшебство, Роландов рог…
Мечта, загадка и очарованье
Всех будущих и всех минувших дней.
 

 
Поскрипывают канаты, жалобно стонут блоки.
Лужи на нижней палубе пенисты и глубоки.
Зарифлены топселя, и свист мне буравит уши.
Я думаю о любимой, о той, что оставил на суше.
 
 
Глаза ее светло-серы, а волосы золотисты,
Как мед лесной, золотисты, – и так нежны, шелковисты.
Я был с ней свинья свиньею, плевал на любовь и ласку.
Когда же увижу снова ее, мою сероглазку?
 
 
Лишь море – передо мною, мой дом – далеко за кормою.
А где-то в безвестных странах, за пасмурью штормовою,
Нас всех поджидают красотки; их смуглые щеки – в румянах.
Любого они приветят – водились бы деньги в карманах.
 
 
Там будет вино рекою, там будут веселье и танцы.
Забвенье всего, что было, забвенье всего, что станется.
И вот – как отшибло память о верной твоей подруге,
О той, что ночами плачет в тоске по тебе и в испуге.
 
 
А ветер воет все громче в собачью эту погоду,
И судно кренится круто, зачерпывая воду.
Как облако дыма, пена взметается над бушпритом.
Я думаю о любимой, о сердце ее разбитом.
 

 
Как только в Ливерпуль придем и нам дадут деньжонок, —
Вот мой вам всем зарок, —
Я с морем распрощусь. Женюсь на лучшей из девчонок —
И заживу как бог.
Довольно с дьяволом самим я поиграл в пятнашки.
Всю жизнь – акулы за кормой, – и по спине мурашки.
Нет, лучше ферму заведу: мне труд не страшен тяжкий,
Открою кабачок.
          Так он сказал.
 
 
И вот мы в Ливерпуль пришли. Закреплены швартовы.
Окончен долгий путь.
Наш Билли, получив расчет, побрел в трактир портовый —
Хлебнуть винца чуть-чуть.
Для Полли – ром, для Нэнни – ром.
Все рады даровщине.
В одном белье вернулся он, издрогший весь и синий,
И, вахту отстояв, прилег на рваной мешковине —
Часок-другой вздремнуть.
          Так он поступил.
 

Томас Стернс Элиот(1888–1965). – Родился в США. Учился в Гарварде, Оксфорде и Сорбонне. В 1914 г. переселился в Англию, в 1927 г. получил британское подданство. Первые свои стихи он опубликовал в 1915 г. К самым значительным его поэтическим произведениям относятся «Пруфрок и другие наблюдения» (1917), «Бесплодная земля» (1922), «Полые люди» (1925), «Страстная среда» (1930), «Четыре квартета» (1943). Творчество Т.-С. Элиота оказало большое влияние на дальнейшее развитие англоязычной поэзии. Постепенное нарастание религиозно-мистических настроений, приближение к позициям «чистого искусства», труднодоступность стихов Элиота для неподготовленного читателя очевидны. Но трудно переоценить значение произведенной Т.-С. Элиотом реформы английского поэтического языка: с одной стороны, полноправное включение в него современной обыденной речи, с другой – громадная гуманитарная культура поэта, сказавшаяся во введении в стихи сложного подтекста, в мастерском использовании намеков и цитат.

Т.-С. Элиот написал несколько пьес в стпхах и много работ по псторпп и теории поэзии. В 1948 г. он стал лауреатом Нобелевской премии в области литературы. Первые переводчики стихов Т.-С. Элиота на русский язык – И. Кашкин, С. Маршак, М. Зенкевич. В 1971 г. в издательстве «Прогресс» вышла книга Т.-С. Элиота «Бесплодная земля. Избранные стихотворения и поэмы» в переводе А. Сергеева.

S’io credesse che mia risposta fosse

A persona che mai tornasse al mondo,

Questa fiamma staria senza piu scosse.

Ma pero che giammai di questo fondo

Non torno vivo alcun s’i’odo il vero,

Senza tema d’infamia ti rispondo [9]9
Когда б я знал, что моему рассказуВнимает тот, кто вновь увидит свет,То мой огонь не дрогнул бы ни разу,Но так как в мир от нас возврата нетИ я такого не слыхал примера,Я, не страшась позора, дам ответ.(Данте. Ад, XXVII, 61–66. Перевод М. Лозинского)

[Закрыть].

 
Ну что же, я пойду с тобой [10]10
  … я пойду с тобой… – Здесь, как и в последних строках поэмы («Мы грезили в русалочьей стране… и тонем»), автор, вероятно, обращается к своему герою; возможно также, что Элиот разделяет психологическое и физическое «я» своего героя.


[Закрыть],
Когда под небом вечер стихнет, как больной
Под хлороформом на столе хирурга,
Ну что ж, пойдем вдоль малолюдных улиц —
Опилки на полу, скорлупки устриц
В дешевых кабаках, в бормочущих притонах,
В ночлежках для ночей бессонных:
Уводят улицы, как скучный спор,
И подведут в упор
К убийственному для тебя вопросу…
Не спрашивай, о чем.
Ну что ж, давай туда пойдем.
 
 
В гостиной дамы тяжело
Беседуют о Микеланджело.
 
 
Туман своею желтой шерстью трется о стекло,
Дым своей желтой мордой тычется в стекло,
Вылизывает язычком все закоулки сумерек,
Выстаивает у канав, куда из водостоков натекло,
Вылавливает шерстью копоть из каминов,
Скользнул к террасе, прыгнул, успевает
Понять, что это все октябрьский тихий вечер,
И, дом обвив, мгновенно засыпает.
 
 
Надо думать, будет время
Дыму желтому по улице ползти
И тереться шерстью о стекло;
Будет время, будет время
Подготовиться к тому, чтобы без дрожи
Встретить тех, кого встречаешь по пути;
И время убивать и вдохновляться,
И время всем трудам и дням [11]11
  … всем трудам и дням… – Намек на заглавие поэмы Гесиода «Труды и дни» (III в. до н. э.).


[Закрыть]всерьез
Перед тобой поставить и, играя,
В твою тарелку уронить вопрос,
И время мнить, и время сомневаться,
И время боязливо примеряться
К бутерброду с чашкой чая.
 
 
В гостиной дамы тяжело
Беседуют о Микеланджело
 
 
И, конечно, будет время
Подумать: «Я посмею? Разве я посмею?»
Время вниз по лестнице скорее
Зашагать и показать, как я лысею, —
(Люди скажут:
«Посмотрите, он лысеет!») Мой утренний костюм суров, и тверд воротничок,
 
 
Мой галстук с золотой булавкой прост и строг —
(Люди скажут: «Он стареет, он слабеет!»)
Разве я посмею
Потревожить мирозданье?
Каждая минута – время
Для решенья и сомненья, отступленья и терзанья.
 
 
Я знаю их уже давно, давно их знаю —
Все эти утренники, вечера и дни,
Я жизнь свою по чайной ложке отмеряю,
Я слышу отголоски дальней болтовни,
Где под рояль в гостиной дамы спелись.
Так как же я осмелюсь?
 
 
И взгляды знаю, я давно, Давно их знаю,
Они всегда берут меня в кавычки,
Снабжают этикеткой, к стенке прикрепляя,
И я, пронзен булавкой, корчусь и стенаю.
Так что ж, я начинаю.
Окурками выплевывать свои привычки?
И как же я осмелюсь?
 
 
И руки знаю я давно, давно их знаю,
В браслетах руки, белые и голые впотьмах,
При свете лампы – в рыжеватых волосках!
Я, может быть,
Из-за духов теряю нить…
Да, руки, что играют, шаль перебирая,
И как же я осмелюсь?
И как же я начну?
……………………………
Сказать, что я бродил по переулкам в сумерки
И видел, как дымят прокуренные трубки
Холостяков, склонившихся на подоконники?..
 
 
О, быть бы мне корявыми клешнями [12]12
  О, быть бы мне корявыми клешнями… – Ср. слова Гамлета из трагедии В. Шекспира «Гамлет», акт II, сцена II: «…ибо сами вы, милостивый государь, когда-нибудь состаритесь, как я, ежели, подобно раку, будете пятиться задом».


[Закрыть],
Скребущими по дну немого моря!
…………………………….
А вечер, ставший ночью, мирно дремлет,
Оглажен ласковой рукой,
Усталый… сонный… или весь его покой
У ваших ног – лишь ловкое притворство…
Так, может, после чая и пирожного
Не нужно заходить на край возможного?
Хотя я плакал и постился [13]13
  … плакал и постился… – Библейская фраза (см.: Вторая Книга Царств, I, 12; также XII, 21), подготавливает намек на усекновение главы Иоанна Предтечи в следующей строке.


[Закрыть], плакал и молился,
И видел голову свою (уже плешивую) на блюде,
Я не пророк и мало думаю о чуде;
Однажды образ славы предо мною вспыхнул,
И, как всегда, Швейцар, приняв мое пальто, хихикнул.
Короче говоря, я не решился.
 
 
И так ли нужно мне, в конце концов,
В конце мороженого, в тишине,
Над чашками и фразами про нас с тобой,
Да так ли нужно мне
С улыбкой снять с запретного покров,
В комок рукою стиснуть шар земной,
И покатить его к убийственному вопросу,
И заявить: «Я Лазарь [14]14
  Я Лазарь… – Соединение двух евангельских историй: о воскрешенном брате Марфы и Марки (от Иоанна, XI, 1–44) и нищем Лазаре в раю, которого Авраам не соглашается вернуть на землю (от Луки, XVI, 19–31)


[Закрыть]и восстал из гроба,
Восстал, чтоб вам открылось все, в конце концов», —
Уж так ли нужно, если некая особа,
Поправив шаль рассеянной рукой,
Вдруг скажет: «Это все не то, в конце концов,
Совсем не то».
 
 
И так ли нужно мне, в конце концов,
Да так ли нужно мне
В конце закатов, лестниц и политых улиц,
В конце фарфора, книг и юбок, шелестящих по паркету,
И этого, и большего, чем это…
Я, кажется, лишаюсь слов,
Такое чувство, словно нервы спроецированы на экран:
Уж так ли нужно, если некая особа
Небрежно шаль откинет на диван
И, глядя на окно, проговорит:
«Ну, что это, в конце концов?
Ведь это все не то».
………………………………..
Нет! Я не Гамлет и не мог им стать;
Я из друзей и слуг его, я тот,
Кто репликой интригу подтолкнет,
Подаст совет, повсюду тут как тут,
Услужливый, почтительный придворный,
Благонамеренный, витиеватый,
Напыщенный, немного туповатый,
По временам, пожалуй, смехотворный,
По временам, пожалуй, шут.
 
 
Я старею… я старею… [15]15
  Я старею… я старею… – Парафраз реплики Фальстафа из II части драмы В. Шекспира «Король Генрих IV» (акт II, явл. IV).


[Закрыть]
Засучу-ка брюки поскорее.
 
 
Зачешу ли плешь? Скушаю ли грушу?
Я в белых брюках выйду к морю, я не трушу.
Я слышал, как русалки пели, теша собственную душу.
Их пенье не предназначалось мне.
 
 
Я видел, как русалки мчались в море
И космы волн хотели расчесать,
А черно-белый ветер гнал их вспять.
 
 
Мы грезили в русалочьей стране [16]16
  Мы грезили в русалочьей стране… – Парафраз пятой строки «Песни» Джона Донна (1572–1631).


[Закрыть],
И, голоса людские слыша, стонем,
И к жизни пробуждаемся, и тонем.
 

Когда это послание прочитано будет у вас, то распорядитесь, чтобы оно было прочитано и в Лаодикийской церкви…

(Послание апостола Павла к колоссянам, IV, 16)

 
Широкозадый гиппопотам
Покоится в болоте;
Пусть кажется он мощным нам,
Он только кровь и плоть.
 
 
Плоть, и кровь, и недолгий век,
И, может быть, в печени камни;
А Истинная Церковь не шатнется вовек.
Ее Петр утвердил на камне [18]18
  … утвердил на камне. – Иисус говорит Петру: «…и Я говорю тебе: ты Петр, и на сем камне Я создам церковь Мою, и врата ада не одолеют ея…» (От Матфея, XVI, 18).


[Закрыть].
 
 
В поисках пищи гиппо ревет,
Что никто не оставил ренты;
А Истинная Церковь и не моргнет —
Сами плывут дивиденды.
 
 
’потам не может манго достать,
Гиппо исходит потом;
А Церковь не тужит: плоды собирать
Станут черных рабов ее роты.
 
 
В брачную пору гиппо сипит:
Голос с натуги срывает;
Церковь что день с амвона кричит,
С богом себя обручает.
 
 
Гиппопотамовы дни во сне,
Ночью идет есть он;
Неизъясним путь Господа мне [19]19
  … неизъясним путь Господа мне… – Парафраз первых строк из поэмы «Свет из тьмы» Уиллиама Каупера (1731–1800).


[Закрыть]:
Церковь спит и кормится вместе.
 
 
Но вот воспрянул гиппопотам,
Вознесся на крыльях из топей он,
И ангелов хор встречал его там
И осанн воскурял опиум.
 
 
Агнца кровь омоет его [20]20
  Агнца кровь омоет его… – Намек на стих «…они омыли одежды свои и убелили одежды свои Кровию Агнца» (Откровение св. Иоанна, VII, 14).


[Закрыть],
И он преобразится,
И вот уже в знак свершенья сего
В сонм ангельский с арфой садится.
 
 
И вечно пребудет там, чист и бел,
Приемля лобзания мучениц,
А Истинную Церковь от грязных дел
В болоте мирском будет пучить.
 

I

 
В моем начале мой конец [22]22
  В моем начале мой конец… – Перефразированный девиз Марии Стюарт, вышитый на драпировке ее трона: «В моем конце мое начало». Фраза также содержит намек па изречение греческого философа Гераклита (530(?)–470 гг. до и. э.): «Каждое мгновение есть конец и начало», и на положение французского философа-идеалиста Анри Бергсона (1859–1941): «Конец содержит в себе начало, откуда он возник».


[Закрыть]. Один за другим [23]23
  … Один, за другим… и далее. – Эти строки перекликаются с постулатом Гераклита: «Все течет, все изменяется», – и с рассуждением о вечном изменении в главе первой Книги Екклезиаста, или Проповедника.


[Закрыть]
Дома возникают и рушатся, никнут и расширяются,
Переносятся, сносятся, восстанавливаются или
Вместо них – голое поле, фабрика или дорога.
Старый камень в новое здание, старые бревна в новое пламя,
Старое пламя в золу, а зола в землю,
Которая снова плоть, покров и помет,
Кости людей и скота, кукурузные стебли и листья.
 
 
Дома живут, дома умирают [24]24
  Дома живут, дома умирают… – Парафраз строк нз Книги Екклезиаста, III, 2–8.


[Закрыть]: есть время строить,
И время жить, и время рождать,
И время ветру трясти расхлябанное окно
И панель, за которой бегает полевая мышь,
И трясти лохмотья шпалеры с безмолвным девизом.
В моем начале мой конец. На голое поле
Искоса падает свет, образуя аллею,
Темную ранним вечером из-за нависших ветвей,
И ты отступаешь к ограде, когда проезжает повозка,
И сама аллея тебя направляет к деревне,
Угнетенной жарким гипнозом предгрозья.
Раскаленный свет в душной дымке
Не отражают, но поглощают серые камни.
Георгины спят в пустой тишине.
Дождись первой совы.
          Если ты подойдешь
Голым полем не слишком близко, не слишком близко,
Летней полночью ты услышишь
Слабые отзвуки дудок и барабана
И увидишь танцующих у костра —
Сочетанье мужчины и женщины [25]25
  Сочетанье мужчины и женщины… – Отрывок из философского трактата сэра Томаса Элиота «Правитель» (1531), ки. I, гл. 12.


[Закрыть]
В танце, провозглашающем брак,
Достойное и приятное таинство.
Парами, как подобает в супружестве,
Держат друг друга за руки или запястья,
Что означает согласие. Кружатся вкруг огня,
Прыгают через костер или ведут хоровод,
По-сельски степенно или по-сельски смешливо
Вздымают и опускают тяжелые башмаки,
Башмак – земля, башмак – перегной,
Покой в земле нашедших покой,
Питающих поле. В извечном ритме,
Ритме танца и ритме жизни,
Ритме года и звездного неба,
Ритме удоев и урожаев,
Ритме соитий мужа с женой
И случки животных. В извечном ритме
Башмаки подымаются и опускаются [26]26
  Башмаки подымаются и опускаются… – Картина навеяна сценой из фантастического романа немецкого писателя Фридриха Герштеккера (1815–1872) «Гермельсхаузен»: путник набредает на деревню, которой дозволено жить лишь по одному дню в столетье. В конце этого дня веселый танец ее жителей заканчивается смертью.


[Закрыть].
Еды и питья. Смрада и смерти.
 
 
Восход прорезается, новый день
Готовит жару и молчанье. На взморье рассветный ветер,
Скользя, морщит волны. Я здесь,
Или там, или где-то еще. В моем начале.
 

II

 
Зачем концу ноября нужны
Приметы и потрясенья весны
И возрожденное летнее пламя —
Подснежники, плачущие под ногами,
И алые мальвы, что в серую высь
Слишком доверчиво вознеслись,
И поздние розы в раннем снегу?
Гром, грохоча, среди гроз несется,
Как триумфальная колесница;
В небе вспыхивают зарницы,
Там Скорпион восстает на Солнце,
Пока не зайдут и Луна и Солнце.
Плачут кометы, летят Леониды,
Горы и долы в вихре сраженья,
В котором вспыхнет жадное пламя,
А пламя будет сжигать планету
Вплоть до последнего оледененья.
 
 
Можно было сказать и так, но выйдет не очень точно:
Иносказание в духе давно устаревшей поэтики,
Которая обрекала на непосильную схватку
Со словами и смыслами. Дело здесь не в поэзии.
Повторяя мысль, подчеркнем: поэзию и не ждали.
Какова же ценность желанного, много ли стоит
Долгожданный покой, осенняя просветленность
И мудрая старость? Быть может, нас обманули
Или себя обманули тихоречивые старцы,
Завещавшие нам лишь туман для обмана?
Просветленность – всего лишь обдуманное тупоумие.
Мудрость – всего лишь знание мертвых тайн,
Бесполезных во мраке, в который всматривались,
От которого отворачивались. Нам покажется,
Что знание, выведенное из опыта,
В лучшем случае наделено
Весьма ограниченной ценностью.
Знание – это единый и ложный образ,
Но каждый миг происходит преображение,
И в каждом миге новость и переоценка
Всего, чем мы были. Для нас не обман —
Лишь обман, который отныне безвреден.
На полпути и не только на полпути,
Весь путь в темном лесу, в чернике,
У края обрыва, где негде поставить ногу,
Где угрожают чудовища, и влекут огоньки,
И стерегут наважденья. Поэтому говорите
Не о мудрости стариков, но об их слабоумье,
О том, как они страшатся страха и безрассудства,
О том, как они страшатся владеть
И принадлежать друг другу, другим или Богу.
Мы можем достигнуть единственной мудрости,
И это мудрость смирения: смирение бесконечно.
 
 
Дома поглощены волнами моря.
 
 
Танцоры все поглощены землей.
 

III

 
О, тьма, тьма, тьма. Все они уходят во тьму,
В пустоты меж звезд, в пустоты уходят
Пустые писатели, полководцы, банкиры,
Пустые сановники, меценаты, правители,
Столпы общества, председатели комитетов,
Короли промышленности и подрядчики,
И меркнут Солнце, Луна и «Готский альманах»,
И «Биржевая газета», и «Справочник директоров»,
И холодно чувство, и действовать нет оснований.
И все мы уходим с ними на молчаливые похороны,
Но никого не хороним, ибо некого хоронить.
– Тише, – сказал я душе, – пусть тьма снизойдет на тебя,
Это будет Господня тьма. – Как в театре,
Гаснет свет перед сменою декораций,
Гул за кулисами, тьма наступает на тьму,
И мы знаем, что горы, и роща на заднике,
И выпуклый яркий фасад уезжают прочь…
Или в метро, когда поезд стоит между станций,
И возникают догадки и медленно угасают,
И ты видишь, как опустошаются лица,
И нарастает страх оттого, что не о чем думать;
Или когда под наркозом сознаешь, что ты без сознанья…
 
 
– Тише, – сказал я душе. – Жди без надежды,
Ибо надеемся мы не на то, что нам следует; жди без любви,
Ибо любим мы тоже не то, что нам следует; есть еще вера,
Но вера, любовь и надежда всегда в ожидании.
Жди без мысли, ведь ты не созрел для мысли:
И тьма станет светом, а неподвижность ритмом.
 
 
Шепчи о бегущих потоках и зимних грозах.
Невидимый дикий тмин, и дикая земляника,
И смех в саду были иносказаньем восторга,
Который поныне жив и всегда указует
На муки рожденья и смерти.
          Вы говорите,
Что я повторяюсь. Но я повторю.
Повторить ли? Чтобы прийти оттуда,
Где вас уже нет, сюда, где вас еще нет,
Вам нужно идти по пути, где не встретишь восторга.
Чтобы познать то, чего вы не знаете,
          Вам нужно идти по дороге невежества.
Чтобы достичь то, чего у вас нет,
          Вам нужно идти по пути отречения.
Чтобы стать не тем, кем вы были,
          Вам нужно идти по пути, на котором вас нет.
И в вашем неведенье – ваше знание,
И в вашем могуществе – ваша немощь,
И в вашем доме вас нет никогда.
 

IV

 
Распятый врач стальным ножом
Грозит гниющей части тела;
Мы состраданье узнаём
В кровоточащих пальцах, смело
Берущихся за тайное святое дело.
 
 
Здоровье наше – в нездоровье.
Твердит сиделка чуть живая,
Сидящая у изголовья,
О нашей отлученности от рая,
О том, что мы спасаемся, заболевая.
 
 
Для нас, больных, весь мир – больница,
Которую содержит мот,
Давно успевший разориться.
Мы в ней умрем от отческих забот,
Но никогда не выйдем из ее ворот.
 
 
Озноб вздымается от ног,
Жар стонет в проводах сознанья,
Чтобы согреться, я продрог
В чистилище, где огнь – одно названье,
Поскольку пламя – роза, дым – благоуханье.
 
 
Господню кровь привыкли пить,
Привыкли есть Господню плоть:
При этом продолжаем мнить,
Что нашу плоть и кровь не побороть,
И все же празднуем тот день, когда распят Господь.
 

V

 
Итак, я на полпути, переживший двадцатилетие,
Пожалуй, погубленное двадцатилетие entre deux guerres [27]27
  Между двух войн ( франц.).


[Закрыть],
Пытаюсь учиться употреблению слов, и каждый раз
Все начинаю заново для неизведанной неудачи,
Ибо слова подчиняются лишь тогда,
Когда выражаешь ненужное, или приходят на помощь,
Когда не нужно. Итак, каждый приступ
Есть новое начинание, набег на невыразимость
С негодными средствами, которые иссякают
В сумятице чувств, в беспорядке нерегулярных
Отрядов эмоций. Страна же, которую хочешь
Исследовать и покорить, давно открыта
Однажды, дважды, множество раз – людьми, которых
Превзойти невозможно – и незачем соревноваться,
Когда следует только вернуть, что утрачено,
И найдено, и утрачено снова и снова – в наши дни,
Когда все осложнилось. А может, ни прибылей, ни утрат.
Нам остаются попытки. Остальное не наше дело.
Дом – то, откуда выходят в дорогу. Мы старимся,
И мир становится все незнакомее, усложняются ритмы
Жизни и умирания. Не раскаленный миг
Без прошлого, сам по себе, без будущего,
Но вся жизнь, горящая каждый миг,
И не только жизнь какого-то человека,
Но и древних камней с непрочтенными письменами.
Есть время для вечера при сиянии звезд
И время для вечера при электрической лампе
(Со старым семейным альбомом).
Любовь почти обретает себя,
Когда здесь и теперь ничего не значат.
Даже в старости надо исследовать мир,
Безразлично, здесь или там.
Наше дело – недвижный путь
К иным ожиданьям,
К соучастию и сопричастию.
Сквозь тьму, холод, безлюдную пустоту
Стонет волна, стонет ветер, огромное море,
Альбатрос и дельфин. В моем конце – начало.