Текст книги "Западноевропейская поэзия XХ века. Антология"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Когда внезапно в час глубокой ночи
услышишь за окном оркестр незримый
(божественную музыку и голоса) —
судьбу, которая к тебе переменилась,
дела, которые не удались, мечты,
которые обманом обернулись,
оплакивать не вздумай понапрасну.
Давно готовый ко всему, отважный,
прощайся с Александрией, она уходит.
И главное – не обманись, не убеди
себя, что это сон, ошибка слуха,
к пустым надеждам зря не снисходи.
Давно готовый ко всему, отважный,
ты, удостоившийся города такого,
к окну уверенно и твердо подойди
и вслушайся с волнением, однако
без жалоб и без мелочных обид
в волшебную мелодию оркестра,
внемли и наслаждайся каждым звуком,
прощаясь с Александрией, которую теряешь.
 

 
Сошлись александрийцы посмотреть
на отпрысков прекрасной Клеопатры,
на старшего Цезариона и на младших,
на Александра и на Птолемея,
что выступят в Гимнасии впервые,
где их царями ныне назовут
перед блестящим воинским парадом.
 
 
Армении и Парфии владыкой
всесильным Александра нарекли.
Сирийским, киликийским, финикийским
владыкою был назван Птолемей.
Однако первым был Цезарион —
в одеждах нежно-розового шелка,
украшенных букетом гиацинтов,
с двойным узором аметистов и сапфиров
на поясе слепящей красоты
и с крупным жемчугом на белых лентах,
увивших ноги стройные его.
Он вознесен был выше младших братьев,
провозглашен Царем среди Царей.
 
 
Разумные александрийцы знали,
что это было только представленье.
 
 
Но день был теплым и дышал поэзией,
лазурью ясной небеса сияли,
Гимнасии Александрии по праву
венцом искусства вдохновенного считался,
Цезарион был так красив и так изящен
(сын Клеопатры, Лага славного потомок).
И торопились, и к Гимнасию сбегались,
и криками восторга одобряли
(на греческом, арабском и еврейском)
блестящий тот парад александрийцы,
а знали ведь, что ничего не стоят,
что звук пустой – цари и царства эти.
 

 
Дельфийское пророчество услышав,
далек от беспокойства был Нерон:
«Страшись семидесяти трех годов…»
Немало временн, чтоб жизнью насладиться.
Ему лишь тридцать. Срок немалый бог
отвел Нерону, чтобы упредить,
предотвратить далекие угрозы.
 
 
Сейчас он в Рим вернется, утомленный
прекрасным путешествием своим,
но как приятно это утомленье
от удовольствий, что вкусил Нерон
в гимнасиях, театрах и садах…
О, вечера ахейских городов!..
О, сладострастье обнаженных тел…
 
 
Так думает Нерон. В Испании же войско
в глубокой тайне собирает Гальба,
старик семидесяти трех годов.
 

Ангелос Сикельянос(1884–1951). – Родился на острове Левкада в семье учителя. Первая книга стихов поэта, «Ясновидящий», вышла свет в 1909 г. За ней последовали «Пролог к жизни» (1915), «Матерь божия» (1917), «Пасха греков» (1918), «Дельфийское слово» (1927). Автор ряда несколькиx лиро-эпических трагедий.

Искрящееся жизнелюбие, возвышенный лиризм, сплав элементов неоклассицизма и неоромантизма определяют ту стилевую манеру, которую Сикельянос сохраняет на протяжении всего творчества. В 20-е годы он выдвигает «дельфийскую идею» – план создания в Дельфах всемирного культурного центра, организует театральные представления в древнем дельфийском театре. В годы второй мировой войны Сикельянос участвовал в Сопротивлении, возглавлял «Общество греческих писателей».

Стихотворения «Ахелой», «Анадиомена» и «Лишь потому…» взяты из икла «Лирика» (1912–1927), стихотворение «Клятва Стикса» – из сборника «Просфора» 1943). На русском языке публикуются впервые.

 
И был Ахелой переполнен, кипели и мчались валы,
и, в этом кипении стоя,
я ноги столбам уподобил, и сам стал подобьем скалы,
как бог, ожидающий боя.
 
 
Но жажда меня одолела, и рот приоткрыл я слегка,
склонившись над влагою пенной,
и только собрался напиться, как мощным потоком река
мне хлынула в горло мгновенно.
 
 
И бодрость, и дивную свежесть вливал в меня каждый глоток,
и легкость былая воскресла;
и – как ветерок на рассвете – я медленно пил тот поток,
что раньше хлестал мои чресла.
 
 
Река обмелела, пропала, как пена в прибрежных камнях,
и дно предо мною открыла;
и стал наконец я свободным, и тяжесть исчезла в ступнях,
и я воспарил легкокрыло.
 
 
Наполнилось сердце отвагой, неведомой мне до сих пор,
и чувствовал я, вдохновенный,
в груди, что дышала привольно, и гордое мужество гор,
и юную радость вселенной.
 
 
Как ярко мое сновиденье! Как сила моя велика!
Затмил я того полубога,
который схватил Ахелоя, принявшего образ быка,
за оба изогнутых рога,
 
 
и в шею уперся коленом, и пальцы так крепко сомкнул,
что рог захрустел и сломался,
и, бешеной болью пронзенный, поток закружился, скакнул
и к морю со стоном помчался.
 

 
Вот она – я – восхожу в сладостно-розовом свете зари,
ввысь простирая длани,
и божественный моря покой выйти меня призывает,
в лазурный простор меня манит.
 
 
Но внезапно врываются в грудь, потрясая мое естество,
рассветной земли дуновенья.
О Зевс, меня держит волна, и волосы топят меня,
тяжкие, словно каменья!
 
 
О нереиды, – о Кимофоя и Главка! – бегите сюда
и поддержите богиню. Я
не ждала, что откроет объятья мне Гелиос [87]87
  Гелиос – бог солнца.


[Закрыть]вдруг
в этой сверкающей сини…
 

 
Лишь потому, что землю славил в глубине души,
и разум свой укоренил в терпенье молчаливом
и, крылья тайные сдержав, умчаться не спешил, —
испить воды родник мне разрешил,
родник живой, танцующий родник, родник счастливый.
 
 
Лишь потому, что не желал все ведать наперед,
а думой неотступно погружался в час летучий,
как будто в нем сокрыт всей мудрости оплот, —
во мне – голубизна вокруг иль тучи —
мгновенье, круглое, как плод, блестит звездой падучей,
и благодатный ливень вновь идет, и зреет плод!..
 
 
Лишь потому, что знал: конец – начало всех начал,
и утверждал: «Коль день дождлив, заря бывает алой,
и укрепляет камни мирозданья даже шквал,
и кровь живой земли стучит сильнее после шквала…», —
невзгоды вес так эфемерно мал,
и дева Смерть моей сестрою стала!..
 

 
И если некогда я был сродни стремительным орлам,
которые весной короткой,
не уставая, могут облететь Египет, Индию, Элладу,
 
 
и если некогда моя походка
пружинистой была, как поступь моряка, избороздившего моря
и не забывшего, как пляшут под ногами волны,
 
 
и если вдруг – как будто темный ворон Ахерона
уже забил крылами надо мной —
в себе замкнулся я,
готовый устремиться
за грань неведомых, сокрытых ритмов мира,
чтоб выйти к свету из земной темницы, —
 
 
так почему я медлил до сих пор?
 
 
Но вот теперь, когда вы мне открыли путь,
пройдя сквозь мрак легко и плавно – словно в танце,
бессмертные мои бойцы,
я к вам пришел и вижу, что над вами
не смерть стоит, а мощный дуб
с тенистыми ветвями,
о Греции мы говорим, о Греции, что вам открылась,
когда закат коснулся ваших глаз,
и, рассыпаясь на осколки, мир погас,
чтоб родина из вашей крови возродилась,
я с вами говорю,
бойцы почившие мои, питомцы гор, долин и моря,
о всходах новой жизни, озаренных светом
великой вашей жертвы, братья!
 
 
И если некогда я был сродни стремительным орлам,
которые весной короткой,
не уставая, могут облететь Египет, Индию, Элладу,
 
 
и если некогда моя походка
пружинистой была, как поступь моряка, избороздившего моря
и ие забывшего, как пляшут под ногами волны,
 
 
и если вдруг —
как будто темный ворон Ахерона
уже забил крылами надо мной —
все силы я собрал,
готовый устремиться
за грань неведомых, сокрытых ритмов мира,
чтоб выйти к свету из земной темницы, —
 
 
то уж теперь от вас я не уйду,
я с вами каждое мгновенье,
из сердца сделал я гумно,
чтоб вы на нем сплясали, други,
и я, прикрыв глаза, смотрю на вас —
как вы скользите, за руки держась,
по кругу в тайной пляске смерти,
и я смотрю, смотрю, не размыкая глаз,
смотрю и наглядеться не могу,
как вы, бессмертные бойцы, в одном кругу
прекрасный танец клефтов [89]89
  Клефты – партизаны, оказывавшие сопротивление поработителям в период турецкого ига в Греции.


[Закрыть]
на сердце пляшете моем!
 
 
От вас я не уйду, —
какой бы ни была моя судьба,
написанная звездами на небе, —
 
 
я сердце отдал вам
для пляски тайной,
пускай пылает жертвенный костер,
пусть высятся в саду могильные холмы,
а вы в глубинах сердца моего танцуйте танец клефтов,
 
 
пока не упадут оковы тьмы,
и вы, восторженны, крылаты,
в порыве вдохновенном,
станцуете наш древний танец по-иному —
станцуете бессмертие Эллады!
 

Костас Варналис(1884–1974). – Родился в городе Бургас (Болгария), в семье сапожника. Окончил филологический факультет Афинского университета, был учителем, а потом директором школы. В 1905 г. выпустил в свет первый сборник – «Соты», анакреонтические стихотворения, близкие по своей манере к французской школе парнасцев.

В 1919 г. для продолжения образования поэт уезжает в Париж, здесь же воспринимает социалистические идеи, осознает значение Октябрьской революции в оссии. По возвращении на родину занялся журналистикой. Начинается самый плодотворный период его творчества, выходят книга стихов и прозы «Пламенеющий свет» (1922), сатирическая повесть «Народ скопцов» (1923), трактат «Соломос без метафизики» (1925), поэма «Осажденные рабы» (1927), повесть-памфлет «Дневник Пенелопы» (1946), сборник исторических портретов «Диктаторы» (1954).

Обличительный пафос, бичевание уродств буржуазного мира сочетаются в произведениях Варналиса с гуманностью, светлым и добрым видением природы, человека, будущего.

В 1934 г. Варналис принял участие в Первом съезде советских писателей. В 1959 г. он был удостоен Международной Ленинской премии мира. В 1975 г. в Афинах посмертно вышел сборник Варналиса «Гнев народа» – стихотворения, написанные поэтом в период военной диктатуры 1967–1974 гг.

На русском языке издан том «Избранное» Костаса Варналиса («Художественная литература», 1959).

Стихи, публикуемые в настоящем томе, на русский язык переводятся впервые.

 
Вчера в подвальном кабаке,
В дыму табачном, в перебранке,
Под вопли уличной шарманки
Мы пили, сидя в уголке.
Вчера – и раньше: вечер каждый
Сжигает нас хмельною жаждой.
 
 
Кто к полной кружке тянет руки,
Кто на пол сплюнет иногда.
О, в мире нет страшнее муки,
Чем жизни прожитой года!
Как ни копайся в прошлом сорном,
Не вспомнишь дня, чтоб не был черным.
 
 
О солнце и морские воды,
О небо, щедрое стократ!
Шафранные шелка восхода,
Гвоздикой рдеющий закат!
Сияньем вашим мир украшен,
Но нет вам места в сердце нашем!
 
 
У одного отец недужен —
В параличе десятый год;
А у того жене все хуже —
В чахотке тает, кашель бьет;
Сынок в тюрьме, дочь на панели, —
Чтоб дети даром хлеб не ели.
 
 
– Кто виноват? Судьба дрянная!
– Кто виноват? Господень суд!
– Кто виноват? Башка дурная!
– Вино всему виною тут! —
Кто виноват? Кто мрак осветит?
Никто не знает, не ответит.
 
 
Так в темном чреве кабака
Мы пьем, трусливы и убоги.
Найдем, как черви на дороге,
Смерть под ударом каблука.
Нет избавленья ниоткуда.
Чего мы ждем? Должно быть, чуда.
 

 
Учителя, вы долго добивались,
Чтоб думать и желать я разучился,
Вранью внимал, ложь повторял за вами,
Враньем кормился и во лжи скончался.
Но я был тверд – и срок ученья минул,
Ни душу мне не поломав, ни спину.
Беда, коль обречен ты смерти скорой,
Но хуже смерти – стать продажной шкурой.
 

* * *

 
Быть первым хорошо! С тебя отныне
Великое Искусство начинается.
Ты так считаешь – значит, это правда.
День ото дня расти ты будешь больше,
И станет родина тесна. И все же,
Когда тебя обнимет мать-Земля,
Она тебе ни пяди не подарит
Сверх роста твоего. Но что с того?
Ты много лет ее шагами мерил!
А есть другой – он учится всего лишь
Не быть ничтожным в собственных глазах,
Не насмехаться и не быть осмеянным,
Не украшать, но обнажать. И все же,
Когда его обнимет мать-Земля,
Всем станет ясно, как велик он.
 

 
– Бегучая вода, седые кроны,
Цветов дыханье, птичьи перезвоны!
Печали, гнев и страсть свою остудишь,
Наедине с самим собой побудешь!
 
 
– Пришел я в сад – под вековою сенью
От самого себя ищу спасенья.
Сам за собой лечу – погоней злою,
Сам у себя в груди – тупой иглою.
 
 
О, где ты, выдуманный Ад? Явись,
Дай мне упасть в огонь твой и спастись!
 

Костас Кариотакис(1896–1928). – Родился в городе Триполи, получил юридическое образование, работал служащим. В 1919 г. вышел в свет его первый сборник стихов – «Боль людей и вещей», в 1921 г. – сборник «Нипенти» и в 1927 г. – «Элегии и сатиры». В 1928 г. Кариотакис покончил жизнь самоубийством. Лирика Кариотакиса исполнена трагического мироощущения, скорби о невозможности счастья, о несбыточности надежд. После поражения Греции в войне с Турцией (1919–1922 гг.), в период крушения националистических иллюзий о возрождении великой Греции в былых пределах Византийской империи, эти настроения преобладали и в общественной жизни, и в поэзии. Отвращение к жалкой действительности выливается у Кариотакиса в негодование и сарказм, в острую непримиримость к лицемерию буржуазной морали.

Стихотворения Кариотакиса взяты из сборника «Элегии и сатиры», на русский язык переводятся впервые.

 
О, какими же мы молодыми очутились на острове голом,
на диком краю вселенной, вдали от мечты и земли!
Когда мачта последней надежды исчезла за облачным долом,
мы, влача свою вечную рану, медленно шли – и пришли.
 
 
Наши глаза опустели, походкой живого увечья
каждый бредет в одиночку, но все – по дороге одной,
тело наше от боли – тяжесть нечеловечья,
голос наш слышен издали – не голос, а вой сплошной.
 
 
А жизнь уплывает сиреной над белой морскою пеной.
Лишь смертью, казенной смертью и желчью, сосущей мрак,
нас балует жизнь – о, сколько бы ни улыбался в плену вселенной
луч солнца! А мы так молоды, а мы так молоды, так
 
 
молоды, и однажды жуткой порой ночною
сюда нас бросило судно – сейчас оно в сердце тьмы
теряется, а мы спрашиваем: что с нами? и что со мною?
за что мы здесь угасаем так быстро, почти детьми!
 

 
Все чиновники тают – сколько их ни питают,
тают (как батарейки) по двое в кабинете.
(Государство и Смерть – вечно электрики эти
питают чиновников, которые тают.)
 
 
Сутуло, за спинкой стула, марают, перо вперяют
в невинность белой бумаги, отпетым служа прохиндеям.
«Настоящим письмом имеем честь (или честь имеем)», —
они заверяют и заверяют.
 
 
Им только честь остается, когда сквозь сумерки бледные
в восемь часов вечера поднимаются их колонны
вверх по улице – как заводные, железные или медные.
 
 
И покупают каштаны, и обсуждают законы,
а также валюту, цены и всевозможные страны,
пожимая плечами, чиновники бедные.
 

 
Пришли последние первыми, предав идеалы, святыни.
Покупается честь у кого она есть: Деньги у нас – на вершине.
Если некогда в мыслях, в глазах был ответный порыв,
то отныне жизнь похожа на мрачный миф, – неизвестность, горечь, унынье,
на губах – настойка полыни.
 
 
Ночь глубока-глубока. К черту – проклятую койку!
Врываюсь в пустые покои, вижу паучьи снасти.
Надежды нет никакой. Домой, окончив попойку,
идет полуночника тень. И, душой разрываясь на части,
я пронзительно крикнул: «Несчастье!»
 
 
И это жуткое слово в небе вспыхнуло огненной строчкой,
и деревья перстами водили под ним, и звезды к нему присохли,
и оно пылало на ваших домах – на гробах под кирпичною оболочкой,
и собаки почуяли жуткую суть, и залаяли, и заохали.
Разве люди совсем оглохли?
 

 
Дверь заперта на ключ, собранье писем
читается бесстрастно, в неком трансе,
затем – влачась к своим предсмертным высям,
в последний раз шаги звучат в пространстве.
 
 
Да, говорят, вся жизнь была кошмаром.
О, смех людей, достойный отвращенья,
их слезы, пот, тоска по небу, – нет, недаром
цепная пустота сомкнула звенья!
 
 
Стоят и смотрят в окна мертвецами —
на скверы, на детей, чья жизнь беспечна,
на мраморщиков, бьющих в твердь резцами,
на солнце – ведь закатится навечно.
 
 
Конец. Вот краткая записка на прощанье,
глубокая, без вычур – все, как надо,
в ней – безразличье к жизни и прощенье
тому, кто будет плакать до упада.
 
 
Взгляд в зеркало, на стрелки часовые,
вопрос: не зря ли? а здоров ли разум?
и шепот: кончено! сейчас! – и, как впервые,
в душе уверенность, что – следующим разом…
 

Георгос Сеферис(наст. фамилия – Сефериадис; 1900–1971). – Родился в Измире. В 1914 г. переехал в Афины. Получил юридическое образование. С 1926 г. начинается его дипломатическая карьера, закончившаяся в 1962 г. В 1963 г. удостоен Нобелевской премии. Автор поэтических книг «Поворот» (1931), «Водоем» (1932), «Роман» (1935), «Судовой журнал I» (1940), «Судовой журнал II» (1944), «Дрозд» (1947), «Судовой журнал III» (1955).

Лирика первых поэтических книг Сефериса передает ощущение тупика, в который завело Грецию поражение в греко-турецкой войне 1919–1922 гг., горькие раздумья над трагической эволюцией многовековой греческой истории. Обратившись к структуре верлибра, Сеферис явился одним из первопроходцев «новой поэтической традиции» в Греции.

В годы второй мировой войны поэзия Сефериса сближается с поэзией Сопротивления, проникается гражданским, патриотическим чувством. Опыт атифашистской войны сказывается и позднее, в создании «Судового журнала III» (1955), написанного под впечатлением борьбы кипрского народа за свою независимость, и в антидиктаторской позиции, которую поэт занял после военного переворота 1967 г. Стихотворения «Рассказ» и «По шипам колючего дрока…» переведены впервые.

 
И душа,
если она хочет познать себя,
в душу другую должна заглянуть —
чтобы там увидеть, как в зеркале,
чужестранца или врага.
 
 
Спутники мои
были славные парни,
не жаловались
на усталость, жажду и стужу.
Были похожи они на деревья и волны,
что встречают ветер и дождь,
встречают солнце и ночь,
не меняясь в окружающем их измененье.
Славные парни! Целыми днями
трудились они на веслах, не поднимая глаз,
ритмично дыша,
и краснела от напряженья покорная кожа.
Иногда они пели, не поднимая глаз.
А между тем мы плыли на запад
мимо пустынного острова, поросшего дикой смоковницей,
того, что за мысом, где яростно лают громадные псы.
Душа,
если она хочет познать себя, – говорили они, —
в душу другую должна заглянуть, – говорили они, —
и веслами били по закатному золоту моря.
Миновали мы множество мысов,
множество островов,
видели море, что сливается с морем другим,
тюленей и чаек,
слышали, как рыдают
матери над убитыми сыновьями,
проклиная Александра Великого
и славу, загубленную в глубинах Азии.
Мы якорь бросали у берегов,
полных ночных ароматов и пения птиц,
берегов, где струится вода,
от которой на руках остается
память о счастье.
И не было странствиям нашим конца.
Души друзей моих слились
с уключинами и веслами,
с неумолимым ликом, высеченным на носу корабля,
с кругом руля, солеными брызгами.
Один за другим покидали меня мои спутники,
не поднимая, глаз. Веслами
отмечены на берегу места, где они спят.
Никто их не помнит.
Справедливость.
 

 
День стоял сумрачный. Никто ничего не решал.
Дул ветерок. «Это не грегос, это – сирокко», – кто-то промолвил.
Торчали воткнутые в склоны тонкие кипарисы, за ними
серое море с озерами света там, вдали.
Брызнул дождь, и солдаты взяли ружья на караул.
«Это не грегос, это – сирокко», – единственное решение,
которое можно было услышать.
Но все мы знали —
на новой заре у нас ничего не останется,
ничего – ни женщины, пьющей сон рядом с нами,
ни воспоминанья о том, что когда-то мы были мужчинами, —
ничего не останется на новой заре.
 
 
«Этот ветер напоминает весну, – глядя вдаль, сказала
подруга, шагавшая рядом, —
весну, которая вдруг средь зимы налетела на берег залива так неожиданно.
Помнишь? Столько лет пронеслось. Как-то теперь умирать доведется?»
 
 
Марш похоронный блуждал под мелким дождем.
Как умирает мужчина? Странно, никто не думал об этом.
А если думал, то вспоминал давние, давние времена,
крестоносцев походы или битву при Саламине.
Но смерть, вот та, что приходит сейчас? Как умирает мужчина?
 
 
Своя достается каждому смерть,
своя собственная и ничья другая.
И эта игра есть жизнь.
 
 
Свет угасал над сумрачным днем.
Никто ничего не решил.
На новой заре у нас ничего не останется, все будет предано —
даже наши руки.
И жены наши в чужие дома будут воду носить из горных ключей,
и дети наши погибнут
в каменоломнях.
 
 
Подруга моя, шагая рядом, напевала обрывки песни:
«Ах, той ли весною… летом… Райя ты моя, райя…» [90]90
  Ах, той ли весною… летом… Райя ты моя, райя… – Строка из греческой народной песни периода турецкого владычества. Райя – стадо ( арабск.), собирательное имя, обозначавшее все немусульманское население Оттоманской империи.


[Закрыть]
Кто-то вспомнил о старцах-учителях, оставивших нас.
Мимо прошла пара, беседуя:
«Надоели они, эти сумерки. Пойдем-ка домой.
Пойдем-ка домой и зажжем свет».
 

 
Заливаясь слезами, идет по улице человек.
О чем он плачет? Никому не известно!
Иные думают – об утраченной любви,
Об угасших страстях, что владеют нами
С такою силой в летнюю пору,
На пляже, под музыку граммофонов.
 
 
У других – житейские заботы,
Незавершенные дела, недописанные бумаги,
Дети – как они быстро растут!
И женщины – как они трудно старятся!
А у него глаза – как пылающие маки,
Два мака с зеленого весеннего поля,
А под веками – два маленьких родничка.
 
 
Он бродит и бродит, он никогда не спит,
Он шагает по мостовой, по лицу земли,
Покрытому узором из маленьких квадратов:
Живая машина, беспредельное страданье —
О, в конце концов оно теряет значенье
И со временем становится неважным…
 
 
Люди слышали: он разговаривал на ходу
Сам с собой, ни к кому не обращаясь,
О зеркалах, расколотых давным-давно,
О лицах, разбившихся в глубине зеркал,
Об осколках, которых уже не склеить.
Другие слышали, как он горевал о снах,
Об ужасных видениях на пороге сна,
О лицах, полных невыразимой нежности…
 
 
Мы привыкли к нему. Он спокоен и корректен.
Он только ходит и плачет, не переставая,
Как плакучие ивы на берегу ручья,
Что уносятся вдаль, мелькнув за окном вагона,
Хмурым утром, в тоскливый час пробужденья.
 
 
Мы привыкли к нему – он ничего не значит,
Как все, что пригляделось и вошло в привычку.
И я рассказываю о нем лишь потому,
Что не знаю ничего, ничего на свете,
Непривычного для вас.
Мое почтенье!