Текст книги "Сочинения в двух томах"

Автор книги: Аполлон Майков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 42 страниц)

Но ты, господь, в завет с отцами

Ты рек: «Не кину свой народ!

Кто сеет горькими слезами,

Тот жатву радости сберет».

Когда ж, на вопль сынов унылых,

Сзовешь ко бранным знаменам

Оружеборцев молньекрылых

На месть неистовым врагам?

Когда с главы своей усталой

Израиль пепел отряхнет,

И зазвенят его кимвалы,

И с звоном арф он воспоет?

   1838, Санкт-Петербург

2

(К картине «Введение во храм»)

Колыбель моя качалась

У Сиона, и над ней

Пальма божия склонялась

Темной купою ветвей;

Белых лилий Идумеи

Снежный венчик цвел кругом,

Белый голубь Иудеи

Реял ласковым крылом.

Отчего ж порой грущу я?

Что готовит мне судьба?

Всё смиренно, всё приму я,

Как господняя раба!

   <1840>

МОЛИТВА БЕДУИНА

О солнце! твой щит вечным золотом блещет —

А море племен здесь клокочет и плещет...

Вдали от серебряных рек и ручьев,

Там бродит и гибнет в степи караван позабытый;

Напрасно ждут люди от вихрей песчаных защиты

Под грудью верблюдов и сенью шатров.

О солнце! накрой ты порфирой зеленой

Пустыни нагие; росой благовонной

Кокос наш, и финик, и пальму питай;

Смягчи серебро ты овнов белорунных Кедара;

Верблюдам дай силу идти средь безводья и жара;

Коням легкость ветра пустынного дай!

Самума от нас отврати ты заразы;

А к вечеру звезд сыпь на небе алмазы:

Пусть кроткий их блеск в сень радушных шатров

К нам путников степи ведет на ночлег издалёка!

И ярче лей пурпур и розы с златого востока

На люльки детей и гробницы отцов!

   1839

ВЕРТОГРАД

Посмотри в свой вертоград:

В нем нарцисс уж распустился;

Зелен кедр; вокруг обвился

Ранний, цепкий виноград;

Яблонь в цвете благовонном,

Будто в снежном серебре;

Резвой змейкой по горе

Ключ бежит к долинам сонным...

Вертоград свой отопри:

Чтоб зацвесть, твой розан снежной

Ждет твоей улыбки нежной,

Как луча младой зари.

   Сентябрь 1841

ЕДИНОЕ БЛАГО

Печальный кипарис, холодный мох забвенья,

В земле сокрытый гроб, и в гробе этом тленье:

Вот каждого удел за жизненной тропой!

Прах внидет снова в прах; пловец к стране родной

Причалит, и душа в отчизну возвратится,

И в двери райские к ночлегу постучится...

Блажен, кого тогда небесный серафим

Приосенит крылом приветливо своим,

И двери отопрет, и тот пришлец усталый

Блеснет в ряду лучей зари, от века алой!

   1837, Санкт-Петербург

АНГЕЛ И ДЕМОН

Подъемлют спор за человека

Два духа мощные: один —

Эдемской двери властелин

И вечный страж ее от века;

Другой – во всем величьи зла,

Владыка сумрачного мира:

Над огненной его порфирой

Горят два огненных крыла.

Но торжество кому ж уступит

В пыли рожденный человек?

Венец ли вечных пальм он купит

Иль чашу временную нег?

Господень ангел тих и ясен:

Его живит смиренья луч;

Но гордый демон так прекрасен,

Так лучезарен и могуч!

   1841

ЭЛЕГИИ

ИСПОВЕДЬ

Так, ветрен я, друзья! Напрасно я учусь

Себя обуздывать: всё тщетно! Тяжких уз

Мой дух чуждается... Когда на взор мой томный

Улыбку вижу я в устах у девы скромной —

Я сам не свой! Прости Сенека, Локк и Кант,

И пыльных кодексов старинный фолиант,

Лицей блистательный и портик величавый,

И знаменитый ряд имен, венчанных славой!

Опять ко мне придут игривая мечта,

И лики бледные, и имя на уста,

И взоры томные, и трепет сладкой неги,

И стих таинственный задумчивых элегий.

   1841

«О ЧЕМ В ТИШИ НОЧЕЙ ТАИНСТВЕННО МЕЧТАЮ...»

О чем в тиши ночей таинственно мечтаю,

О чем при свете дня всечасно помышляю,

То будет тайной всем, и даже ты, мой стих,

Ты, друг мой ветреный, услада дней моих,

Тебе не передам души своей мечтанья,

А то расскажешь ты, чей глас в ночном молчаньи

Мне слышится, чей лик я всюду нахожу,

Чьи очи светят мне, чье имя я твержу.

   Март 1841

«ЗАЧЕМ СРЕДЬ ОБЩЕГО ВОЛНЕНИЯ И ШУМА...»

Зачем средь общего волнения и шума

Меня гнетет одна мучительная дума?

Зачем не радуюсь при общих кликах я?

Иль мира торжество не праздник для меня?..

Блажен, кто сохранил еще знаменованье

Обычаев отцов, их темного преданья,

Ответствовал слезой на пение псалма;

Кто, волей оторвав сомнения ума,

Святую Библию читает с умиленьем,

И, вняв церковный звон, в ночи, с благоговеньем,

С молитвою зажег пред образом святым

Свечу заветную, и плакал перед ним.

   28 марта 1841

ЖИЗНЬ

Грядущих наших дней святая глубина

Подобна озеру: блестящими водами

Оно покоится; волшебного их сна

Не будит ранний ветр, играя с камышами.

Пытливый юноша, годов пронзая мглу,

Подходит к берегам, разводит осторожно

Густые ветви ив и мыслию тревожной

За взором следует... По водному стеклу

Аврора пурпур свой рассыпала струисто...

Как темны гряды скал! как небо золотисто!

Как стаду мелких рыб, блистая в серебре,

На солнце радостно играть и полоскаться!

Но... юноша, беги! на утренней заре

Опять не приходи смотреть и любоваться

На это озеро! Теперь внимаешь ты

Лишь шепоту дерев и плеску волн шумливых;

А там, под образом блестящей красоты,

С приманкою любви, с приманкой ласк стыдливых,

Красавиц легкий рой мелькнет перед тобой;

Ты кинешься за ней, за милою толпой,

С родного берега... Паденья шум мгновенный,

Урчание и стон пучины пробужденной

Окрестность огласит, и скоро смолкнет он,

И стихнет всё. И что ж, под зеркалом кристалла,

Увидишь ты?.. Увы! исчезнет всё, как сон!

Ни рощ коралловых, ни храмов из опала,

Ни скал, увенчанных в златые тростники,

Ни нимф, свивающих в гирлянды и венки

Подводные причудливые травы...

Нет! ты падешь к одним скалам немым,

К растеньям, дышащим губительной отравой, —

И, вызвана падением твоим,

Толпа алкающих чудовищ

На жертву кинется, низвергнутую к ним

Приманкой красоты, и счастья, и сокровищ.

   1839

БЕЗВЕТРИЕ

Как часто, возмущен сна грустным обаяньем,

Мой дух кипит в избытке сил!

Он рвется в облака мучительным желаньем,

Он жаждет воли, жаждет крыл.

О! молодая мысль с презреньем и тоскою

Глядит на жизни темной даль,

На труд, лелеемый пурпурною зарею,

На скорбь, на радость, на печаль...

Питая свой восторг, безумный и строптивый,

Мятежно рвется ввысь она...

В чертоги вымысла влекут ее порывы, —

Уж вот пред ней блестит волна,

Корабль готов отплыть, натянуты канаты,

Вот якорь поднят... с берегов

Народ подъемлет крик... вот паруса подъяты:

Лишь ветра ждут, чтоб грудь валов

Кормою рассекать... на палубе дрожащий

Пловец желанием горит:

«Простите, берега!..» Но – моря в влаге спящей

Ни зыби вкруг не пробежит,

Не будит ветерок игривыми крылами

Отяжелевших моря вод,

И туча сизая с сребристыми кудрями

Грозы дыханьем не пахнет...

На мачте паруса висят и упадают

Без силы долу... и пловец

В отчаяньи глядит, как воды засыпают,

Везде недвижны, как свинец;

Глядит на даль... но там лишь чаек слышит крики

И видит резкий их полет.

Вдали теряется в извивах берег дикий:

Там беспредельность настает...

Он смотрит с грустию – ни облака, ни тучи

Не всходит в синих небесах,

Не плещет, не шумит на мачте флаг летучий...

Уж ночь ложится на водах:

Он всё еще глядит на руль, где клубы пены

Облиты месячным лучом,

На мачты тонкий верх, туманом покровенный,

На флаг, обвившийся кругом...

   1839, Санкт-Петербург

МРАМОРНЫЙ ФАВН

Бродил я в глубине запущенного сада.

Гас красный блеск зари. Деревья без листов

Стояли черные. Осенняя прохлада

Дышала в воздухе. Случайно меж кустов

Открыл я статую: то фавн был, прежде белый,

Теперь в сору, в пыли, во мху, позеленелый.

Умильно из ветвей глядел он, а оне,

Качаясь по ветру, в лицо его хлестали

И мраморного пня подножие скрывали.

Вкруг липы древние теснились, в глубине

Иные статуи из-за дерев мелькали;

Но мне была видна, обнятая кустом,

Одна лишь голова с смеющимся лицом.

Я долго идолом забытым любовался,

И он мне из кустов лукаво улыбался.

Мне стало жаль его. «Ты некогда был бог,

Цинический кумир! Тебе, при флейте звонкой,

Бывало, человек костер священный жег,

На камне закалал с молитвою ягненка

И кровью орошал тебя... О, расскажи:

Что, жаль тебе тех дней? Как ты расстался с властью,

Развенчанный? Тогда – бывали ближе ль к счастью

Младые племена? Иль это умной лжи

Несбытный вымысел – их мир и наслажденья?

Иль век одни и те ж земные поколенья?

Ты улыбаешься?.. Потом была пора,

Ты был свидетелем роскошного двора;

Тебя в развалинах как чудо отыскали,

Тебе разбили сад; вокруг тебя собрали

Тритонов и наяд, афинских мудрецов,

И римских цезарей, и греческих богов;

А всё смеялся ты, умильно осклабляясь...

Ты видел бальный блеск. По саду разливаясь,

Гремела музыка. В аллее темной сей

Чета любовников скрывалась от гостей:

Ты был свидетелем их тайного свиданья,

Ты видел ласки их, ты слышал их лобзанья...

Скажи мне: долго ли хранились клятвы их

Ненарушимыми? любовь в сердцах у них

Горела вечно ли, и долее ль, чем имя

И уверенья их, на мраморе твоем

Напечатленные и... смытые дождем?

Иль, может быть, опять под липами твоими

Являлися они, условившись с другими?

И твой лукавый смех из-за густых ветвей

С любви их не сорвал предательскую маску,

Не бросил им в лицо стыда живую краску?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Так, молча, взором я статую вопрошал,

А циник мраморный язвительно смеялся.

   1841

ПРИЗВАНИЕ

Шумя, на полных парусах,

Как на распущенных крылах,

Летел корабль, бесстрашно споря

С волнами девственного моря.

Казалось, чуждо было им

Досель неведомое бремя;

Спокойно венчанное темя

Они склоняли перед ним.

Был вечер. Палуба безмолвна:

Один пловец в плаще стоял

И взор на запад устремлял,

Где вечер гас, краснели волны.

Он видит – слева, между вод,

Громады скал. Их очерк странный

Ему знаком. В выси туманной

Из-за утесов восстает

Немая конная статуя,

Одета броней, со щитом,

И гордо каменным перстом

Ему на запад указуя.

Корабль летел, за водный склон

Зеленый остров погружался,

Тонули скалы, – только он,

Недвижный всадник, оставался,

На дальний запад обращен.

И понял странствователь света

Сокрытый смысл скалы немой:

То божий перст! не столп запрета!..

Вперед! за гаснущей зарей!

Ни безграничность синей дали,

Ни яд, ни ропота гроза,

Ни глубь, ни в гневе небеса

Его полет не устрашали.

Он плыл... И скоро, будто дым,

Под небом вечера златым

Открылись очерки утесов,

Под сенью пальм, в венце кокосов.

И пали ниц пловцы пред ним,

Познав в нем божьего пророка...

Что ж думал он, пловец высокий,

Когда на землю он взирал,

Молился и рукою смелой,

Во имя мудрой Изабеллы,

Кортесов знамя водружал?

Блажен, кто понял с колыбели

Свое призванье в жизни сей

И смело шел между зыбей

К пределу избранный цели;

Кто к ней всегда руководим

Единой мыслью неизменной,

Как Генуэзец, вдохновенный

Гранитным всадником своим!

   4 апреля 1841

ОЧЕРКИ РИМА

НА ПУТИ

Долин альпийских сын, хозяин мирный мой,

С какою завистью гляжу на домик твой!

Не здесь ли счастие? Лишь с юною весною

Нагорные ручьи журчащею струею

С холмов меж зеленью младою утекут,

Твой стол обеденный искусно уберут

Младыми розами и почками лилеи

Подруги дней твоих игривые затеи;

И стадо дар несет, с полей его собрав,

Дышащий запахом новорожденных трав;

И голос соловья в саду звучит и блещет,

И ласточек семья под кровлею щебещет,

И пчелы шумною гирляндою летят

К цветущим яблоням, в твой благовонный сад...

Ты любишь ближнего и горд своей свободой,

Ты всё нашел, чего веками ждут народы...

   1843

CAMPAGNA DI ROMA^[21]

Пора, пора! Уж утро славит птичка,

И свежестью пахнуло мне в окно.

Из города зовет меня давно

К полям широким старая привычка.

Возьмем коней, оставим душный Рим,

И ряд дворцов его тяжеловесных,

И пеструю толпу вдоль улиц тесных,

И воздухом подышим полевым.

О! как легко! как грудь свободно дышит!

Широкий горизонт расширил душу мне...

Мой конь устал... Мысль бродит в тишине,

Земля горит, и небо зноем пышет...

Сабинских гор неровные края

И Апеннин верхи снеговенчанны,

Шум мутных рек, бесплодные поля,

И, будто нищий с ризою раздранной,

Обломок башни, обвитой плющом,

Разбитый храм с остатком смелых сводов

Да бесконечный ряд водопроводов

Открылися в тумане голубом...

Величие и ужас запустенья...

Угрюмого источник вдохновенья...

Всё тяжко спит, всё умерло почти...

Лишь простучит на консульском пути

По гладким плитам конь поселянина,

И долго дикий всадник за горой

Виднеется, в плаще и с палкой длинной,

И в шапке острой... Вот в тени руины

Еще монах усталый и босой,

Окутавшись широким капюшоном,

Заснул, склонясь на камень головой,

А вдалеке, под синим небосклоном,

На холме мазанка из глины и ветвей,

И кипарис чернеется над ней...

Измученный полудня жаром знойным,

Вошел я внутрь руин, безвестных мне.

Я был объят величьем их спокойным.

Глядеть и слушать в мертвой тишине

Так сладостно!.. Тут целый мир видений!..

То цирк был некогда; теперь он опустел,

Полынь и терн уселись на ступени,

Там, где народ ликующий шумел;

Близ ложи цезарей еще лежали

Куски статуй, курильниц и амфор:

Как будто бы они здесь восседали

Еще вчера, увеселяя взор

Ристанием... но по арене длинной

Цветистый мак пестреет меж травой

И тростником, и розой полевой,

И рыщет ветр, один, что конь пустынный.

Лохмотьями прикрыт, полунагой,

Глаза как смоль и с молниею взгляда,

С чернокудрявой, смуглой головой,

Пасет ребенок коз пугливых стадо.

Трагически ко мне он руку протянул,

«Я голоден, – со злобою взывая. —

Я голоден!..» Невольно я вздохнул

И, нищего и цирк обозревая,

Промолвил: «Вот она – Италия святая!»

   1844

«АХ, ЧУДНОЕ НЕБО, ЕЙ-БОГУ, НАД ЭТИМ КЛАССИЧЕСКИМ РИМОМ!..»

Ах, чудное небо, ей-богу, над этим классическим Римом!

Под этаким небом невольно художником станешь.

Природа и люди здесь будто другие, как будто картины

Из ярких стихов антологии древней Эллады.

Ну, вот, поглядите: по каменной белой ограде разросся

Блуждающий плющ, как развешанный плащ иль завеса;

В средине, меж двух кипарисов, глубокая темная ниша,

Откуда глядит голова с преуродливой миной

Тритона. Холодная влага из пасти, звеня, упадает.

К фонтану альбанка (ах, что за глаза из-под тени

Покрова сияют у ней! что за стан в этом алом корсете!)

Подставив кувшин, ожидает, как скоро водою

Наполнится он, а другая подруга стоит неподвижно,

Рукой охватив осторожно кувшин на облитой

Вечерним лучом голове... Художник (должно быть, германец)

Спешит срисовать их, довольный, что случай нежданно

В их позах сюжет ему дал для картины, и вовсе не мысля,

Что я срисовал в то же время и чудное небо,

И плющ темнолистый, фонтан и свирепую рожу тритона,

Альбанок и даже – его самого с его кистью!

   1844

AMOROSO^[22]

Выглянь, милая соседка,

В окна комнаты своей!

Душит запертая клетка

Птичку вольную полей.

Выглянь! Солнце, потухая,

Лик твой ясный озарит

И угаснет, оживляя

Алый блеск твоих ланит.

Выглянь! глазками легонько

Или пальчиком грозя,

Где ревнивец твой, тихонько

Дай мне знать, краса моя!

О, как много б при свиданье

Я хотел тебе сказать;

Слышать вновь твое признанье

И ревнивца поругать...

Чу! твой голос! песни звуки...

И гитары тихий звон...

Усыпляй его, баюкай...

Тише... что?.. заснул уж он?

Ты в мантилье, в маске черной

Промелькнула пред окном;

Слышу, с лестницы проворно

Застучала башмачком...

   1843 или 1844

ПОСЛЕ ПОСЕЩЕНИЯ ВАТИКАНСКОГО МУЗЕЯ

Еще я слышу вопль и рев Лаокоона,

В ушах звенит стрела из лука Аполлона,

И лучезарный сам, с дрожащей тетивой,

Восторгом дышащий, сияет предо мной...

Я видел их: в земле отрытые антики,

В чертогах дорогих воздвигнутые лики

Мифических богов и доблестных людей:

Олимпа грозного властителей священных,

Весталок девственных, вакханок исступленных,

Брадатых риторов и консульских мужей,

Толпе вещающих с простертыми руками...

Еще в младенчестве любил блуждать мой взгляд

По пыльным мраморам потемкинских палат.

Там, в зале царственном, меж пышными столбами,

Увитыми кругом сребристыми листами,

Как часто я стоял и с думой, и без дум

И с строгой красотой дружил свой юный ум.

Антики пыльные живыми мне казались,

Как будто бы и мысль, и чувство в них скрывались...

Забытые в глуши блистательным двором,

Казалось, радостно с высоких пьедесталов

Они внимали шум шагов моих вдоль залов,

И, властвуя моим младенческим умом,

Они роднились с ним, как сказки умной няни,

В пластической красе мифических преданий...

Теперь, теперь я здесь, в отчизне светлой их,

Где боги меж людей, прияв их образ, жили

И взору их свой лик бессмертный обнажили.

Как дальний пилигрим среди святынь своих,

Средь статуй я стоял... Мне было дико, странно:

Как будто музыке безвестной я внимал,

Как будто чудный свет вокруг меня сиял,

Курился мирры дым и нард благоуханный,

И некто дивный был и говорил со мной...

С душой, подавленной восторженной тоской,

Глядел в смущеньи я на лики вековые,

Как скифы дикие, пришедшие с Днепра,

Средь блеска пурпура царьградского двора.

Пред благолепием маститой Византии,

Внимали музыке им чуждой литургии...

   1845

«НА ДАЛЬНЕМ СЕВЕРЕ МОЕМ...»

На дальнем Севере моем

Я этот вечер не забуду.

Смотрели молча мы вдвоем

На ветви ив, прилегших к пруду;

Вдали синел лавровый лес

И олеандр блестел цветами;

Густого мирта был над нами

Непроницаемый навес;

Синели горные вершины;

Тумана в золотой пыли

Как будто плавали вдали

И акведуки, и руины...

При этом солнце огневом,

При шуме водного паденья,

Ты мне сказала в упоенье:

«Здесь можно умереть вдвоем...»

   1844

НИЩИЙ

Джузеппе стар и дряхл; на площадях лежит

С утра до вечера, читает вслух каноны

И молит помощи он именем Мадонны;

И в тридцать лет себе, как то молва гласит,

Два дома выстроил, и третий кончит скоро,

Женил двух сыновей, и внучек любит страх.

На пышной лестнице старинного собора,

Красиво развалясь на мраморных плитах,

Картинно голову прикрыв лохмотьем старым,

Казалось, он заснул... А тут, в его ногах,

Сидела девочка. Под этим жгучим жаром —

С открытой шеею, с открытой головой,

С обрывком на плечах какой-то ткани грубой, —

Но – волосы, глаза – и точно перлы зубы —

И взгляд, поднявшийся на нас как бы с мольбой:

«Его не разбудить». Худые ноги, руки —

Мурильо!.. Но старик Джузеппе не дремал:

Во всем величии отчаянья и муки

Он вдруг приподнялся и глухо простонал:

«Я три дня голодал»... Ресницы опустила

Невольно девочка – и точно охватила

Ее внезапная и жгучая тоска...

Она вся вспыхнула и что-то нам хотела,

Казалося, сказать – но говорить не смела

И – быстро спряталась в лохмотья старика...

   1844

КАПУЦИН

Разутый капуцин, веревкой опоясан,

В истертом рубище, с обритой головой,

Пред раболепною народною толпой,

Восторженный, держал евангельское слово.

Он слезы проливал, полн рвения святого,

Рвал клочья бороды, одежду раздирал,

В нагую грудь себя нещадно ударяя.

Народ, поверженный во прах пред ним, рыдал,

Проклятьям и слезам молитвенно внимая.

Колено преклонил и я между толпой,

Но строгой истины оракул громовой

Не потрясал души моей. Иные думы

Тревожили мой дух суровый и угрюмый.

Провиденно мой взор в сердца людей проник.

Там плакал и стонал, как мальчик, ростовщик,

Там, бледен, слезы лил разбойник закоснелый;

Блудница дряхлая, узрев могилы сень,

Молилась о грехах душою оробелой.

Но ты, дитя мое, ты, чистая как день,

Как первые цветы весны благоуханной,

Что плачешь ты? о чем? Беды ль тебя нежданной

Томит предчувствие? Иль, с страстию в борьбе,

Ты хочешь выплакать мятежных чувств избыток?

Иль дух твой напугал теперь раскрытый свиток

Пороков и злодейств, и мысль страшна тебе,

Что, может, и в твоей начертано судьбе

Пройти чрез тот же путь и у могильной сени

Слезами смыть клеймо таких же заблуждений?

   1844

В ОСТЕРИИ

Пеппо, выпьем!.. Видишь, буря

Разыгралася в горах!

В блеске молний, очи жмуря,

Кони бесятся впотьмах.

Что колпак остроконечный

Ты надвинул на глаза?

Или есть недуг сердечный,

Иль на совести гроза?

Знаю, за дурное слово,

За обиду острый нож,

Не боясь суда людского,

Прямо в сердце ты воткнешь;

Знаю, ты вина за чаркой,

За повадливую речь

Смело в бой полезешь жаркой

И готов в могилу слечь...

Ведь таков и лев свирепой;

Был Андрокл... слыхал ли ты?..

Нет? Так выпьем лучше, Пеппо,

Без ученой пустоты!

   1844

FORTUNATA^[23]

Ах, люби меня без размышлений,

Без тоски, без думы роковой,

Без упреков, без пустых сомнений!

Что тут думать? Я твоя, ты мой!

Всё забудь, всё брось, мне весь отдайся!..

На меня так грустно не гляди!

Разгадать, что в сердце, – не пытайся!

Весь ему отдайся – и иди!

Я любви не числю и не мерю,

Нет, любовь есть вся моя душа.

Я люблю – смеюсь, клянусь и верю...

Ах, как жизнь, мой милый, хороша!..

Верь в любви, что счастью не умчаться,

Верь, как я, о гордый человек,

Что нам ввек с тобой не расставаться

И не кончить поцелуя ввек...

   1845

НИМФА ЭГЕРИЯ

Fecemmi la divina potestate,

La somma sapienza e l'primo amore. Dante, Inf. Cant. III^[24].

Жила я здесь, во мраке дубов мшистых;

Молчание пещеры, плеск ручья,

Густая синь небес, лесов тенистых

Далекий гул, и жар златого дня,

И ночи тишь – всё было полно мною.

Учила здесь и царствовала я.

Во время оно муж, с седой главою,

С челом, на коем дума с юных лет

Изваялась, со свитком и доскою,

Являлся звать меня. Внезапный свет

Его челу давала я. Мгновенно

Безжизненный был оживлен скелет.

Он, грозный, думал; после, на колено

Склонивши доску, думал и чертил

Закон или кровавый, иль смиренный.

Он иногда довольством светел был;

Порой, смотря на роковые строки,

Взор отвращал, бледнел и слезы лил.

Являлась я ему в тот миг жестокий.

Он голову склонял к моей груди,

Как человек, прошедший путь далекий

И утомленный ношею в пути,

Иль как отец, свершая суд суровый,

На казнь велевший сына отвести.

«Ужель векам пишу закон громовый?

Чтоб меж людей добро укоренять,

Ужель нужна лишь плаха да оковы?..»

Вздыхала я, упорствуя молчать.

Старик опять читал свои скрижали,

И снова думал, и писал опять.

   1844

ТИВОЛИ

Боже! как смотришь на эти лиловые горы,

Ярко-оранжевый запад и бледную синь на востоке,

Мраком покрытые виллы и рощи глубокой долины;

На этот город, прилепленный к горному склону,

Белые стены, покрытые плющем густым, кипарисы,

Лавры, шумящие воды, и там на скале, озаренный

Слабым сияньем зари, на колоннах изящных,

Маленький храмик Цибелы, алтарь и статуи, —

Грустно подумать, что там за горами, на полночь,

Люди живут и не знают ни гор в багряницах

Огненных зорь, ни широких кругом горизонтов!..

Больно; сжимается сердце и мысль... Но грустнее

Думать, что бродишь там в поле, богатом покосом,

В темных лесах, и ничто в этой бедной природе

Мысли твоей утомленной не скажет, как этой

Виллы обломки: «Здесь некогда, с чашей фалерна,

В мудрой беседе, за долгой трапезой с друзьями,

Туллий отыскивал тайны законов созданья»;

Розы лепечут: «Венчали мы дев смуглолицых,

Сладко поющих Милета и Делоса дщерей,

Лирой и пляской своей потешавших Лукулла»;

Воды: «Под наше паденье, под музыку нашу

Ямб и гекзаметр настроивал умный Гораций»;

Гроты, во мраке которых шумят водопады:

«Здесь говорила устами природы Сивилла;

Жрец многодумный таинственно в лунные ночи

Слушал глаголы богини и после вещал их

Робкой толпе со ступеней Цибелина храма...

В недрах горы между тем собирались, как тени,

Ратники новыя веры, и раб и патриций;

Слышались странные звуки и чуждое пенье.

Будто Везувий, во мраке клокочущий лавой, —

И выходили потом, просветленные свыше,

В мир на мученье, с глаголом любви и смиренья...»

   1844

««СКАЖИ МНЕ, ТЫ ЛЮБИЛ НА РОДИНЕ СВОЕЙ?..»

«Скажи мне, ты любил на родине своей?

Признайся, что она была меня милей,

Прекраснее?»

– «Она была прекрасна...»

«Любила ли она, как я тебя, так страстно?

Скажи мне, у нее был муж, отец иль брат,

Над чьим дозором вы смеялися заочно?

Всё расскажи... и как порою полуночной

Она спускалася к тебе в тенистый сад?

Могла ль она, как я, так пламенно руками,

Как змеи сильными, обвить тебя? Уста,

Ненасытимые в лобзаньи никогда,

С твоими горячо ль сливалися устами?

В те ночи тайные, когда б застали вас,

Достало ли б в ней сил, открыто, не страшась,

В глаза им объявить, что ты ее владенье,

Жизнь, кровь, душа ее? На строгий суд людей

Глядела ли б она спокойным, смелым взором?

Гордилась ли б она любви своей позором?..

Ты улыбаешься... ты думаешь о ней...

О, хороша она... и образ ненавистный

Я вырвать не могу из памяти твоей!..»

«Ах, не брани ее! Глубоко, бескорыстно

Любили мы. Но верь, ни разу ни она,

Ни я, любви своей мы высказать не смели.

Она была со мной как будто холодна;

Любя, друг друга мы стыдились и робели:

Лишь худо скрытый вздох, случайный, беглый взор

Ей изменял. У нас всегда был разговор

Незначащ, о вещах пустых, обыкновенных,

Но как-то в тех словах, в той болтовне пустой,

Угадывали мы душою смысл иной

И голос слышали страданий сокровенных.

И только раз уста мои ее руки

Коснулись; но потом мне стыдно, больно было,

Когда она ко мне безмолвно обратила

Взор, полный слез, мольбы, укора и тоски...

Тот взор мне всё сказал; он требовал пощады...

Он говорил мне: нам пора, расстаться надо...»

«И вы рассталися?»

– «Расстались. Я сказать

Хотел ей что-то, и она, казалось, тоже;

Но тут вошли – должны мы были замолчать...»

«Любить! Молчать!!. И вы любили?!. Боже, Боже!..»

   1844

ХУДОЖНИК

Кисти ты бросил, забыл о палитре и красках,

Проклял ты Рим и лилово-сребристые горы;

Ходишь как чумный; на дев смуглолицых не смотришь;

Ночью до утра сидишь в остерии за кружкой,

Хмурый, как родина наша... И Лора горюет,

Тщетно гадая, о чем ты тоскуешь, и смотрит

В очи тебе, и порой ловит бред твой сквозьсонный.

Что, не выходит твой Рим на картине? Что, воздух

Тонкой струей не бежит между листьев? Солнце

Легким, игривым лучом не скользит по аллее?

Горы не рядятся в легкую дымку туманов полудня?

Руку, художник! ты тайну природы постигнешь!

Думать будет картина – ты сам, негодуя,

Выносил в сердце тяжелую думу.

   1845

FIORINA

«Смуглянка милая, я из страны далекой,

И здесь в развалинах блуждаю одинокой,

И всё-то чудно мне... Скажи, ты рождена

В долине здесь: скажи, какое это зданье?

Ты знаешь, ангел мой, как говорит преданье,

Кем строено, зачем, в какие времена?»

– «Не знаю, мы сюда за земляникой ходим,

А на зиму стада пастись сюда приводим.

Бывают многие и смотрят. Кардинал

Сюда с двором своим намедни приезжал.

Я ягод подала ему; он взял немного,

Благословил меня, велел молиться богу,

Красавицей меня и умницей назвал...

На мне в тот день венок был из листков дубовых,

А в косы я вплела нить бисеров перловых».

   1845

ДВОЙНИК

Назвавши гостей, приготовил я яств благовонных,

В сосуды хрустальные налил вина золотого,

Убрал молодыми цветами свой стол, и, заране

Веселый, что скоро здесь клики и смех раздадутся,

Вокруг я ходил, поправляя приборы, плоды и гирлянды.

Но гости не идут никто... Изменила и ты, молодая

Царица стола моего, для которой нарочно

Я лучший венок приготовил из лилий душистых,

Которой бы голос и яркие очи, уста и ланиты

Служили бы солнцем веселости общей, законом

И сладкой уздой откровенному Вакху... Что ж делать?

Печально гляжу я на ясные свечи, ряд длинный приборов...

А где же друзья? Где она?.. Отчего не явилась?..

Быть может...

Ведь женское сердце и женская клятва что ветер...

Эх, сяду за кубок один я... Один ли?.. А он, неотступный,

Зачем он, непрошеный гость, предо мною уселся,

С насмешкой глядит мне в глаза? И напрасно движенья

Досады и ревности скрыть перед ним я стараюсь...

Ох, трудно привыкнуть к нему, хоть давно мы знакомы!

Всё страшно в нем видеть свой образ, но только без сердца,

Без страсти и с вечно холодной логической речью...

Софист неотступный, оставь меня! Что тебе пользы,

Хирург беспощадный, терзать мою душу?..

   1843, 1844

LORENZO

Слава богу, деньги есть

Шляпу на брови надвину,

Плащ широкий перекину

Чрез плечо... войду я в честь.

Встретит князь меня с почтеньем,

И поклонится аббат,

И маркизы с приглашеньем

Мне навстречу полетят.

Я высок, красив и ловок...

Речь – серебряная нить;

Знаю тайну всех уловок

Сердце женщины дразнить.

В будуар благоуханный

В ночь прокрадусь я тайком...

Потоскует сердце Нанны,

Знаю я... да что ж мне в том?

Деньги выйдут... что ж за дело?

Молоток возьму я свой,

Буду сечь я мрамор белый

У скульптора в мастерской.

А наскучит – повалюся

Я на паперти церквей

И калекой притворюся,

Мол, уродец с детских дней!

Стыдно, что ль? Пускай пеняют,

Что казны не клал под спуд!..

А маркизы?.. Не узнают!

А узнают – прочь пойдут.

Что мне в них? Всегда от Нанны,

Будь в чести ль, в лохмотье ль я,

Я услышу: «Друг желанный,

Гость мой милый, я твоя!»

   1845

«ВСЁ УТРО В ПОИСКАХ, В ПЕЩЕРАХ, ПОД ЗЕМЛЕЙ...»

Всё утро в поисках, в пещерах, под землей,

В гробницах, в цирках!.. Ну, пусть труд

свершают свой

Сопутники мои – этрурский антикварий

И немец, кропотун в разборе всякой стари!

Довольствуюся я, как славянин прямой,

Идеей общею в науке Винкельмана.

Какое дело мне до точности годов,

До верности имен! Голодный, я готов

Хоть к черту отослать Метелла и Траяна...

И жар невыносим! Вся выжжена земля!

Зеленых ящериц пугливая семья

Под листья прячется, шумя плющом руины;

Далекий горизонт в серебряной пыли...

А! вот под аркою старинною в тени

Домишко, слепленный из тростника и глины!

Прощайте! Ну, мой конь! вот берег! берег! в путь!

Ведь в этой хижине живет какой-нибудь

Потомок Ромула, Помпея иль Нерона!

Стучусь: «Э-ге! кто там! Signor padron! padrona!..»^[25]

О Рим, о чудный край! Всё кажется здесь сном!

Передо мной стоит, с широкими косами,

Хозяйка стройная, с блестящими очами,

Со смугло-палевым классическим лицом

И южной грацией движений и улыбок...

А как роскошный стан изваян! как он гибок!..

Я с жадностью следил, как ставила она

Передо мною сыр с фиаскою вина...

«Вы замужем?» – «Мой муж уехал в город». – «Долго

Пробудет?» – «Дня два, три...» Тут говорил я ей

О мнимой святости супружеского долга,

Что вообще любить не надобно мужей,

А сердцу выбор дать. Она сперва молчала

Иль с миной набожной серьезно отвечала:

«Так бог велит». Потом, вдруг пальчик свой прижав

К устам и глазками на угол указав,

Шепнула: «Завтра». Я взглянул на угол темный

И вижу: капюшон спустивши, тихо, скромно,

Храня смирения и умиленья вид,

Молитву набожно свершает иезуит.

   1845

ГАЗЕТА

Сидя в тени виноградника, жадно порою читаю

Вести с далекого Севера – поприща жизни разумной...

Шумно за Альпами движутся в страшной борьбе поколенья:

Ломятся с треском подмостки старинной громады, и смело

Мысль обрывает кулисы с плачевного зрелища правды.

Здесь же всё тихо: до сени спокойно-великого Рима

Громы борьбы их лишь эхом глухим из-за Альп долетают;

Точно из верной обители смотришь, как молнии стрелы

Тучи чертят, вековые леса зажигают,

Крест золотой с колокольни ударом сорвут и разгонят

В страхе людей, как пугливое стадо овец изумленных...

Так бы хотелось туда! Тоже смело бы, кажется, бросил

Огненный стих с сокрушительным словом!.. Поникнешь в раздумье

Вдруг головой: выпадает из рук роковая газета...

Но как припомнишь подробности в целом торжественной драмы,

Жалких Ахиллов журнального мира и мелких Улиссов;

Вспомнишь корысть их, как двигатель – впрочем, великого дела, —

Точно как сон отряхнув, поглядишь на тебя, моя Нина,