Текст книги "Сочинения в двух томах"

Автор книги: Аполлон Майков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 42 страниц)

Чай, ест за трех! Ишь жирная какая!

Эге, ругнула! Вот люблю, лихая!

Да это что, смотрите-ка сюда:

Здесь прежде будки не было. Когда

Поставили? Спросить бы часового...

Ах, нет, была, да выкрашена снова.

Послушаем шарманки. Ишь какой

Тальянец-мальчик, а уж черномазый.

Чай, сколько он проходит день-деньской!

Как вертится! Ах, дьявол пучеглазый!

Есть нечего в своей земле у них,

И суются куда бы ни попало.

Да. Ну, у нас бы припугнули их.

Вот немец – тоже честный надувало:

Я чай, сигар из браку наберет,

А тут, поди-ка, сунься, так сдерет

За штучку гривенник да пятьалтынник.

Вот что! И знай.

Подвинемтесь туда,

К каретам. Ты, седая борода,

Слышь, не толкай! Посторонись, аршинник!

Не видишь, что чиновники... Скорей,

Василий Тихоныч, не пропустите,

Директорша. Да шляпу-то снимите.

Проехала. Директор не при ней.

А вон коляска... Да кто в ней, глядите —

Не знаете? Ведь стыдно и сказать...

Вся в кружевах теперь и блондах... Танька,

Та, что жила у Прохорова нянькой!

И шляпка вниз торчит... Тож лезет в знать!

Чуфарится! Туда ж с осанкой барской!..

А ведь сегодня скучно. Для меня

Гулянье не в гулянье, как нет царской

Фамилии да батюшки царя.

Василий Тихоныч, что ж вы стоите?.

Пойдем пить чай!»

– Глядите-ка... глядите...

– Кто там?

– Глядите...

– Кто?

– Она, она!..

Разряжена... Как весела... Смеялась...

– Пойдемте прочь, вам просто показалось.

– И он верхом... Мерзавец!.. Как жена,

С ним говорит... Да что вы, не держите.

– Василий Тихоныч! Уйдем, молчите!

Вы в публике... вниманье обратят.

Подумают, что вы... свести велят

В полицию...

– Она того хотела,

Так на же, пусть в полицию сведут!

Пускай при ней и свяжут и возьмут!

Пусти меня!..

– Опомнись, это тело

И кровь твоя...

– Ну, тело, кровь, пусти!

Отца забыть! С любовником уйти!

Отец – он стар, дурак! Какое дело,

Есть или нет отец... Пускай ревет...

Оставила... Пускай с ума сойдет,

Что жить ему: околевай, собака!

Смотрите все: вон, вон она, вон та —

Анафема! Будь веки проклята!..

– Уф, страх какой!

– Что тут за шум?

– Что? Драка? —

Старик умолк. Дрожащие уста,

Казалось, говорить еще хотели,

Но голос замер, ноги ослабели,

И он упал. Коляска понеслась

Как вихрь. Толпа кругом еще теснилась.

– Я с духом всё еще не собралась.

Вот ужасти! Она, моя родная,

Как взвизгнула!

– Да бледная такая!

– Что тут такое?

– Проклял дочь отец.

– Да, проклял; да за что же? Злая доля

Тому, кто проклят... Ишь ведь молодец!

– Ах, батюшка! Родительская воля!

– Ишь, проклял!..

– Он ведь как безумный сам.

Смотрели бы за ним все по пятам —

Воды-то много тут. Чтоб не случился

С ним грех какой...

– Ты слышал, тут один

Порядочно одетый господин,

Чиновник, проклял дочь и утопился?

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1 Пришла весна. Светлеют неба своды;

Свой белый саван сдернула зима,

Дома темны, как древние дома;

По улицам, журча, струятся воды;

Нева блестит и дымчатой волной

Играет с жемчугом зеленой льдины.

Я Петербург люблю еще весной.

Как будто есть движенье: цепью длинной,

В грязи шумя и плеща колесом,

Стремятся экипажи; по колено

В воде еще кой-где, вертя кнутом,

С санями ванька тащится, рядком

С лошадкою, покрытой белой пеной;

И тротуар на Невском оживлен;

Толпы ползут туда со всех сторон;

Людей, как мух, живит весны дыханье;

И раздаются шумно восклицанья:

«Что, брат, весна! Я просто в сюртуке —

И ничего!» – «Я тоже налегке».

Лишь скептик, жертва местного недуга

(Зараза эта так у нас сильна),

Заметит: «Да, пожалуй, и весна,

А всё, гляди, ужо потянет вьюга».

Ну словом, жизни уличной простор!

Точь-в-точь Париж: кофейни, лавки, клубы,

Трактиры, моды, книги, шляпы, шубы,

Журнальных даже множество контор, —

А скептики еще толкуют злые

С сомнением – в Европе ли Россия?

2 Пойдемте вслед за яркою толпой.

Вот, пышными нарядами пестрея,

Две барыни и барин с бородой,

И с ними сзади красная ливрея.

– Как Петербург нашли вы, мосье Paul?

Довольны ли вы северной столицей?

– Что делать? Возвратясь из-за границы,

Невольно старую играешь роль —

Роль Чацкого.

– Ах, это, право, мода!

– Кто странствовал, тот любит наблюдать

В лице толпы особенность народа,

Души его оттенки подмечать.

Один народ угрюм, спокоен, важен;

Тот вдохновеньем блещет; а другой

В лохмотьях – горд, беспечен, но отважен.

А здесь, взгляните, – вид полубольной,

И мутные глаза без выраженья.

Рабы, рабы!.. Теперь гулять весной

Все будто бы идут из принужденья!

Вы скажете – героем смотрит тот.

Но где же гордость, мысль – душа геройства?

Всмотритесь лучше – этот весь народ.

Есть юноша, убитый от забот

И поседевший в ночь от беспокойства.

Безличие, в душе холодной лед,

Животной жизни сон и апатия —

И вот чем вас приветствует Россия!

– Ну, признаюсь, чудесный разговор

На улице!.. Давно ль, с которых пор

Вы бойки так, совсем другие стали!

Я помню вас студентом...

– Я созрел,

В два года много я узнать успел.

– Ужели сердцем вы не трепетали,

Когда родной язык вы услыхали?

– Какой язык, и как здесь говорят!

Французские слова на русский лад!

Не тот язык, что искрится алмазом,

И радует, и поражает разом

В устах француза; нет, совсем другой,

Сухой, дипломатически-пустой,

Какая-то привычка к мертвым фразам.

Вы, женщины, вы корень зла всего.

Одушевить язык своей улыбкой,

Сродить его с своей природой гибкой

И женским сердцем воспитать его

Вы не хотите... Грубая ошибка:

Как ни возись с упрямым языком

Писатели-прозаики, поэты, —

Он будет сын, воспитанный отцом,

Не знавший ласк сестры и не согретый

Улыбкой матери.

– Кто ж виноват?..

Вы точно Чацкий... Желчь и злость – что слово.

Вы нынче вечер с нами?

– Очень рад...

Я так увлекся... Тетушка здорова?

– Merci.

– А дядюшка?

– Он очень хил.

– Кузины?

– Вас увидеть будут ради.

Додо уж замужем... И после дяди

Получит много муж... Он очень мил.

– А ваши все друзья?.. Мими?

– Какая

Мими?

– Брюнетка, помните, живая,

Ваш друг.

– Fi donc!^[107]

– Вы вышли вместе с ней

Из пансиона...

– Боже мой, молчите!

– Мими... ваш друг?

– Ах, что вы говорите!

– Вот дружба-то!

– Нет у меня друзей.

– Жива ль она?

– Да, умерла... для света.

Maman, maman, чудесная карета,

Что привезли из Лондона Sophie...

– А где Sophie?

– Вон там.

– А с ней мосье Fifi?

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1 Но где она, где героиня наша,

Где бедная, где любящая Маша?..

Убита ли нечаянной грозой?

Иль чистая душа и с ней сроднилась?

Из уст отца проклятье разразилось,

Как гром небес, над юной головой;

Надменный свет, ласкающий невежду

И мытаря, грабителя, шута,

Для ней навек закрыл свои врата

С ужасной надписью: «Оставь надежду»...

(Ты пал – так падай глубже; не мечтай

Когда-нибудь опять увидеть рай,

Где человек блажен, безукоризнен,

Так скучно-чист, так чопорно-безжизнен.)

2 Мария всё – увы! – пережила...

Пережила; она, как прежде, любит.

Пусть страсть ее гнетет, терзает, губит, —

Ее любовь под бурею была

Еще сильней и пламенней. Казалось,

Что дивная душа проснулась в ней;

Как под грозой прекрасный цвет полей,

Она в слезах, казалось, укреплялась.

Пусть свет ее карает и разит,

Пусть страшный остракизм на ней лежит,

Что суд толпы посильно беспорочной,

Ругающей непризнанную страсть,

Хотя о ней мечтающей заочно

И каждый миг готовой втайне пасть?

3 А Клавдий? О, как ей мечталось сладко

Всю жизнь свою ему лишь посвятить,

Смягчать его, исправить недостатки.

Врожденное добро в душе раскрыть.

Любовь надеется... Однако ныне

Неделя, как исчез он. Жив ли он?

И целый мир для Маши стал пустыней.

Он вспыльчив, он, быть может, завлечен

В дуэль... Быть может, кровью истекает,

И не она как друг при нем была...

«Ах, лучше пусть убит, чем изменяет», —

Вопило сердце, но она ждала.

4 Звонят. «Он, он!» И молнией блеснула

Ей радость. Взор мгновенно просветлел,

Но крик, напрягший грудь, вдруг излетел

Глубоким вздохом: сердце обмануло —

То был не он.

Вьюшкин – Я к вам... я послан к вам

От Клавдия.

– От Клавдия? О, боже,

Он жив?.. Ах, где он?

– Жив-то жив.

– Так что же?

– Как вам сказать, не знаю, право сам;

Довольно трудно, хоть всего два слова.

– Ах, говорите, я на всё готова!

– Он в полк уехал; срок стал выходить...

– Уехал? Без меня? Не может быть,

Я вас не понимаю.

– Очень ясно:

Уехал в полк.

– И я пойду за ним.

– Послушайте, от вас скрывать напрасно:

Отец его суров, неумолим,

И Клавдий... вас оставил.

– Нет, вы лжете!

– С чего ж мне лгать пришла охота вдруг?

Вот вам письмо.

– Подложное!

– Прочтете,

Того не скажете.

– «Любезный друг,

Чтоб избежать несносных объяснений,

Мне тягостных, а также и тебе,

Беру перо. Оставь все слезы, пени,

Сообрази и покорись судьбе.

Пора, мой друг, нам наконец расстаться.

Ты – умница, ты всё сама поймешь;

Ты хороша, одна не пропадешь;

Итак, прощай, счастливо оставаться!

Верь, не забуду я любви твоей, —

На первый раз вот тысяча рублей».

– Вот видите, каков он?

– Боже, боже!..

– Я говорил: ни на что не похоже

Ты, братец, делаешь; а он свое:

Что надоела, надобно ее

Оставить.

– Изверг!

– Изверг, и ужасный!

Да что вы плачете? Ей-ей, напрасно!

Слезинки б я не пролил за него.

В его душе – святого ничего!

Он говорит, что женщин только любит,

Пока ему противятся оне,

Что вопль и слезы только в нем сугубят

Презрение... Мария, верьте мне,

Ни ваших слез, ни мыслей он не стоит...

Не знаю, право, что вас беспокоит.

Да плюньте на него. Несправедлив

Он к вам; да вы ужель его не знали?

Он эгоист бескровный и едва ли

Когда любил, быть может, и счастлив

Он оттого бывал у женщин в свете.

Хотите ль знать, каков он? В нем всё ложь,

И доброго и чести ни на грош;

Письмо – всё вздор; резоны эти

Всё выдумки, всё те же в сотый раз.

Он просто в Царском, пьет напропалую,

Кутит как черт, ведет игру большую.

Я очень рад, что он избавил вас

От объяснений, – это труд напрасный.

Вы стали бы тут плакать, он – курить

И в потолок пускать колечки дыма...

Послушайте... Вы будете любимы.

Нельзя вас видеть миг и так уйти,

Не полюбить... Клянусь, вы так прекрасны...

Не плачьте. Верьте, вы не так несчастны,

Как кажется... Клянусь, вам впереди

Так много в жизни... Маленькая тучка

Примчалась, и чрез миг пройдет гроза,

И эти косы, дивные глаза,

И эта ножка, пухленькая ручка...

Мария! Дайте вашу ручку мне...

(Целует руку.) Ах, ручка, ручка! Только ведь во сне

Такую видишь... Ангел черноокий,

У ваших ног клянусь, любить всегда,

Всю жизнь свою любить, как никогда

Он не любил... Не будьте же жестоки,

Позвольте мне любить вас, век любить!...

И он рукой старался охватить

Марии стан. Его прикосновенье

Вдруг вывело ее из онеменья.

– Стыдитесь, что вы?

– Ангел милый мой!

Отдайтесь мне.

– Пустите!

– Ангел милый!

Отчаянье в ней пробудило силы,

Глаза зажглись обиды полнотой,

И – хлоп пощечина... Но наш герой

Нашелся.

– Ну, теперь уж расцелую!

– Подите вон!

– Нет, расцелую!

– Вон!

Я вас убью!

– Ты шутишь шутку злую!

Но полно, мир воюющих сторон,

И руку! Вы не в духе?

– Прочь подите!

– Вы шутите?

– На шаг лишь подступите,

Я размозжу вам голову!

– Уйду-с...

Эк подняла какую ведь тревогу!

Нет, Клавдий, ты надул меня, ей-богу!

Бесенок! Право, лучше уберусь...

– Ах, Клавдий, Клавдий! Где ты?.. Что со мною?

Что сделал ты?

5 И голос ослабел,

Румянец, вызванный обидой злою,

Угас, и лик как будто помертвел.

Недвижная, поникши головою,

Она, казалось, силилась понять,

Что было с ней... Хваталася руками

За голову, как будто удержать

Стараясь разум; мутными глазами

Искала всё кого-то... Давит грудь

Стесненное, тяжелое дыханье...

О, хоть бы слезы... Но – увы! – в страданьи

И слезы даже могут обмануть...

Потом как бы вернулась сила снова,

И вырвались из уст и стон, и слово:

«Он обманул!.. Я всем теперь чужда...

Он прав, все скажут: он ведь никогда

И не любил, она одна любила...»

И горькое рыданье заглушило

Ее слова...

6 Что ж думала она?

Какая мысль в душе свинцом лежала?

Что из груди разбитой исторгало

То стон, то плач, то хохот, то порой

В очах сияло тихою слезой?

Одно: «Он разлюбил...» В ней сердце, разум,

Вся жизнь ее, казалось, были разом

Убиты этим словом роковым.

«О, если б хоть увидеться мне с ним!

Вот деньги... О, палач без состраданья!

Он выкуп дал позора моего!

Ах, где он сам, где низкое созданье?

Я б бросила ему в лицо его

Червонцами... Одно, одно осталось!»

И будто светлой мыслию чело

Вдруг просияло: точно отлегло

От сердца. Что-то страшное, казалось,

Она задумала.

7 Мария шла дрожащею стопой,

Одна, с больной, растерзанной душой.

«Дай силы умереть мне, правый боже!

Весь мир – чужой мне... А отец?.. Старик...

Оставленный... и он... Он проклял тоже!

За что ж? Хоть на него взглянуть бы миг,

Всё рассказать... а там – пусть проклинает!»

Она идет; сторонится народ,

Кто молча, кто с угрозой, кто шепнет:

«Безумная!» – и в страхе отступает.

И вот знакомый домик; меркнул день,

Зарей вечерней небо обагрилось,

И длинная по улицам ложилась

От фонарей, дерев и кровель тень.

Вот сад, скамья, поросшая травою,

Под ветвями широкими берез.

На ней старик. Последний клок волос

Давно уж выпал. Бледный, он казался

Одним скелетом. Ветхий вицмундир

Не снят; он, видно, снять не догадался,

Придя от должности. Покой и мир

Его лица был страшен: это было

Спокойствие отчаянья. Уныло

Он только ждал скорей оставить мир.

Вдруг слышит вздох, и листья задрожали

От шороха. «Что, уж не воры ль тут?

А, пусть всё крадут, пусть всё разберут,

Ведь уж они... они ее украли...»

Старик закрыл лицо и зарыдал,

И чудятся ему рыданья тоже,

И голос: «Что я сделала с ним, боже!»

Не зная как, он дочь уж обнимал,

Не в силах слова вымолвить. «Папаша,

Простите!» – «Что, я разве зверь иль жид?»

– «Простите!» – «Полно! Бог тебя простит!

А ты... а ты меня простишь ли, Маша?»

   <1845>

СНЫ

Поэма в четырех песнях

ПОСВЯЩЕНИЕ

Уж в зелени берез есть ветки золотые;

По небу рыхлые, как комы снеговые,

От севера плывут грядами облака;

Всё ясно говорит, что осень уж близка;

Выходят старики, поля обозревая,

И колос шелушат, про умолот смекая,

Пытаясь вынести из годовых трудов

Крупицу опыта для будущих годов...

И в жизни так пора приходит: разум строгий

Велит уж подводить под прожитым итоги, —

И память повела его, как чародей

В волшебный лабиринт, средь темных галерей,

И ряд картин пред ним во мраке озаряет...

На всё, что предо мной она разоблачает.

Уже взираю я с спокойною душой.

Уж всё так далеко, всё кажется мечтой!

Фигуры движутся, как в дымке фимиама,

Уже на всё легла эпическая рама,

И свет таинственный, и муза в тишине

Всё взором обняла и песни шепчет мне...

О сын мой, милый сын, как резвый и живой

Малютка розовый, играешь ты со мной!

Тебе по вечерам я сказываю сказки,

И вдруг ты тяжело дышать начнешь, и глазки

Блеснут слезинкою... Задремлешь ли порой,

Задумываться я люблю перед тобой

И губок подвижных в изменчивом движенье

Угадывать твои невинные виденья...

И вот ты вырастешь... Быть может, для тебя

Судьба не даст сказать мне сказку про себя,

Вот Сны тебе мои... В них всё, что хладный опыт

Открыл мне, проведя чрез слезы, скорбь и ропот.

Свидетель будешь ты уже поры иной:

Быть может, наши Сны сочтешь уже мечтой

И сказкой наш удел и наших дней страданья...

Молю – да будет так!..

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Есть домик – он теперь глядит уж старцем сирым,

Но некогда он мне казался целым миром!

Уютно он стоит между берез и лип;

У дома спуск крутой; а там – реки изгиб,

И за рекою луч, сквозь дождевую тучу,

Блестит на городке, на домах, сбитых в кучу.

Веселый смех детей, как в роще пенье птиц,

Звучит в том домике; в нем нет угрюмых лиц,

И видимо на всем благословенье бога,

Хоть бедность не чужда была его порога;

Зато там был приют простых и добрых чувств

И билися сердца при имени искусств.

Искусства труженик, без жажды славы лживой,

Отец мой там обрел приют себе счастливый.

Что в жизни вынес он, каким достиг путем

Житейской мудрости – не знали мы о том...

Вокруг его друзья немногие сбирались;

Все вместе старились... лишь смертью разлучались...

Нам свято имя их: они учили нас...

Но он, божественный, бывало, углубясь,

Как бы исполненный душевного виденья,

Он пишет в мастерской святых изображенья, —

Всё из саду к нему заглядываем мы...

Всё было чудно нам средь влажной полутьмы

В пространной мастерской: болезненная дума

В лице художника, творящего без шума,

В самозабвении, статуи возле стен,

Холодные как смерть, и подвижной манкен

С румяной маскою, с горою кудрей жестких,

Седящий как пророк на плотничьих подмостках.

Но бросил кисть отец, и «дети» крикнул нам,

И мы со всех сторон бежим по цветникам,

Все, даже меньшие, к нему, привстав на цыпки,

Руками тянутся и ждут его улыбки...

О, много я часов в той мрачной мастерской

Провел потом, носясь бог знает где душой!..

Из братьев я хоть был всех старее годами,

Но разум спал во мне, как озимь под снегами...

Когда сбирались мы в кружок по вечерам

И мать из Библии урок читала нам,

Тяжелый сон меня одолевал при чтенье...

Но помню, раз она о первых днях творенья

Рассказывала нам по книге Бытия, —

Впервые изумлен, внимал прилежно я,

И после чтения, как братья шли уж в спальни,

Тихонько убежал я сада в угол дальний

И, взоры устремив на звездный свод небес,

Казалось, понял смысл прочитанных чудес.

С тех пор ума во мне господень перст коснулся,

И он от праздного бездействия очнулся.

И много лет потом я помнил этот миг,

И посвятил ему свой первый детский стих.

Когда же мать моя нашла его случайно,

Я, вспыхнув, убежал, стыдясь за труд свой тайный,

И плакал я, когда она меня нашла,

И кудри гладила, и с лаской обняла,

Стараясь мне взглянуть в потупленные очи...

Я точно вышел вдруг на свет из мрака ночи,

И в чудном блеске мне являются всегда

И отрочества дни, и школьные года,

Когда беспечно пел я солнце, моря волны,

Волною на песок закинутые челны

И дев невидимых, которых посвящал

Я в красоты лесов, пустынь и диких скал.

Но город, где я рос, мой дар считал юродством.

Хоть люди в нем цвели от праздности дородством,

Но праздность видели в занятиях моих

И кару в худобе моей за чтенье книг.

И лишь немногие и близкие знакомцы

Да бурсы городской смиренные питомцы

Мои творения читали – кто бранил,

Кто неумеренной хвалой превозносил.

Но я почувствовал, что их суда мне мало.

Иное поприще мечта мне открывала.

К нам быстрая молва за вестью весть несла,

Что в мире поднялась борьба добра и зла,

И каждое ловил я огненное слово,

И жаждал искусить свой дух в борьбе суровой...

Так в замке, на скале, на дне сырой тюрьмы,

Вдруг слышно узнику среди глубокой тьмы,

Что с моря выстрелы несутся боевые,

Всё ближе... Вот дрожат граниты вековые,

Вот парус как пятно в окне его мелькнул,

И ветр к нему занес и дым, и криков гул;

Кругом шипят в воде и бьют о камень ядры;

Он слухом лишь следит, как движутся эскадры,

И кинулся б к окну – да окна высоки!

И, проклиная цепь, он плачет от тоски...

И я решил отцу открыть свои мученья

И на далекий путь просить благословенья.

Спокойно выслушал слова мои старик

И, помню, просиял как юноша в тот миг.

«Тебе не место здесь», – сказал он, вдохновенный,

И к матери повел в покой уединенный.

И говорил я ей, что гибну я в глуши;

Что дар коснеет мой в бездействии души;

Что славное пришло для человека время;

Что новое господь на землю бросил семя;

Что в душу избранных его он насадил

И страждущим раздать велел, и – час пробил —

Сияет и для них надежды свет любезный,

Как Ною радуга над беспредельной бездной;

Что зданья старого дрожит уже скелет

И в трещины его уж новый блещет свет;

Что некий муж, в ночи являясь, мне глаголет:

«Где посох твой? Вставай!» – и в путь идти неволит.

«Пусти, – я умолял, – я буду утешать

Надеждой скорбного и добрых прославлять!»

Всё выслушав, она промолвила мне строго:

«Но где же знаменье, что это голос бога?

Нам сказано: не все внушенья – от небес,

И образ ангела приемлет часто бес».

А я: «Нет, не земным подвигнут я внушеньем,

Его проверил я молитвой и сомненьем.

Кто знает? То, над чем и старец изнемог,

Нередко лепетом младенца скажет бог!

О, не держи меня и дай благословенье,

Да чистый шествую я ближним во служенье».

И голову склонил к ее коленам я.

И, взор то на отца стремя, то на меня,

Сказала дивная дрожащими устами:

«Тебе ответствовать могу я лишь слезами!

Останешься ль у нас – ты будешь тосковать

И скрытой скорбию мне душу надрывать!..

Уйдешь... о, для чего тебя я породила!..»

Но больше говорить ей сила изменила.

И плакала она, склонясь ко мне главой,

И тихо молвила: «Иди! Господь с тобой!»

Досель, о дивная, мне образ твой сияет!

Слеза безмолвная с ресницы упадает...

Покорно говорят уста твои: «Иди!»,

А руки жмут меня к взволнованной груди...

Но вот отец развел твои тихонько руки,

И обнял он тебя, свои скрывая муки,

Мне подал знак уйти, а сам тебе шептал

Слова святых надежд и в очи целовал...

И я оставил сень отеческого дома.

И дни прошли в пути. Душевная истома

Меня лишала сил. Осенний ветер выл...

Впервые понял я, как дом отцовский мил,

Я всюду видел мать: душа ее болела,

Всё что-то высказать, казалось, мне хотела...

Из сердца моего, бог ведает куда,

Мечты умчалися, как птички из гнезда...

Я на горы взошел. Долины в мгле тонули,

И звезды в небесах холодные блеснули...

И страшным сном в ту ночь мой дух был возмущен.

То был пророческий, тревоги полный сон.

Он возвестил мне всё, что после совершилось...

Но поздно мне его значение раскрылось.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

Мне снилось, что я всё в горах еще бродил.

Всечасно на пути мой шаг меж плит скользил.

Лопух, чертополох за платье мне цеплялись,

И точно духи, в них дремавшие, взвивались

И били крыльями, как птицы. Грудь мою

Сжимал пустыни страх. Вдруг вижу, на краю

Обрыва гор стоит почтенный странник, резко

Рисуясь статуей на небе, полном блеска.

Я радостно, узрев живое существо,

Как младший старшего, приветствовал его.

Он поднял голову, как будто с неохотой

Прощаясь с думою и тяжкою заботой.

«Куда стремишься ты?» – спросил он. Я в ответ:

«Ищу я истины, иду туда, где свет».

Он на слова мои так горько улыбнулся,

Что я потупил взор и духом содрогнулся.

Но тотчас прежний вид спокойствия приняв,

Он молвил кротко мне: «Да, юноша, ты прав.

Иди за мной. Тебе я славный путь открою».

Сказав, он до меня дотронулся рукою,

И полетели мы в пространстве голубом,

Как два орла летят, не двигая крылом.

Воздушный сей полет мне не казался странным.

Дол скрылся. Месяц всплыл над облаком туманным,

Как будто снежную метель в нем серебря,

И дух мой весел был. Когда ж зажглась заря,

Обширный увидал я город. В нем, как ленты,

Шли улицы. Кругом дворцы и монументы,

И башни, и мосты. Народ везде кишил,

Как в муравейнике, и к площади валил,

Где цельные быки на вертелах вращались,

Пылали маяки и знамена качались.

И стал я различать, спускаясь, звук трубы,

И стон, и вой, и крик, и частый треск пальбы.

У городских ворот спустились мы на землю,

И я едва успел опомниться, как внемлю,

Что по полю на нас толпа людей валит,

Как туча черная, и дико голосит.

Как пух во облаке поднятой вихрем пыли,

Помчался с ними я. Они в крови все были,

И я гляжу-на мне одежды не мои!

Я тронул их рукой – смотрю, рука в крови;

Я крикнуть к спутнику хотел, но вижу: красным

Он машет колпаком и голосом ужасным

Перед толпой вопит, как зверь свиреп, космат...

«То он ли?» – думал я и страхом был объят.

Но он, схватив меня рукой, «Беснуйся с ними!

Кричи! – сказал. – И прочь с сомненьями пустыми!»

Вбежали в город мы. Дома одни горят,

Другие грудою дымящейся лежат;

Повсюду битвы след. Размощены дороги,

Об мертвых, что ни шаг, то путаются ноги.

Там, с шпагою в руке, патриций молодой

Лежит, упав навзничь, с разбитой головой.

Там женщина: с одежд струею кровь лиется,

А на груди ее живой ребенок бьется.

За горло двое там схватясь, разинув зев,

Валялись мертвые, в борьбе окостенев.

Там груды целые, и мы чрез них неслися,

И выбежали вдруг на площадь, где стеклися

Несметные толпы и точно ждали нас,

Вокруг больших костров крича и веселясь.

И начали кидать в костер сокровищ груды.

Со звоном лопались хрустальные сосуды.

Церковной утвари расплавленный металл

С костра горящими ручьями ниспадал.

На куклу вздев венец и царские доспехи,

Ее повергли в огнь при сатанинском смехе.

«Воспой их торжество!» – мой спутник мне вопил,

Но новый шум меня сильней того смутил.

Я вижу – женщину везут на колеснице

И честь ей воздают, как следует царице.

То полная была, румяная жена.

Чело в венке из роз, до чресл обнажена,

На клики и почет, что чернь ей расточала,

Ругательством она и смехом отвечала.

Вокруг танцовщицы шли, бубнами стуча,

Жрецы, и трубачи, и вестники, крича:

«Раздайтесь! Се Любви богиня, Мать-Природа!»

Как змей ползет в нору, вся вереница хода

По лестнице во храм ушла. И я толпой

Туда же вдвинут был. Тут дух смутился мой

Иным позорищем. Весь храм сиял огнями.

От верху до низу, как в цирке, ступенями,

Шел помост, как цветник, толпой мужей и жен

Пестрея. Посреди был идол водружен —

Сатир, при хохоте вакханки богомерзкой,

Срывающий покров с весталки лапой дерзкой.

У ног кумира сонм жрецов стеной стоял

И в пламенных речах собранью возглашал:

«Возрадуйтесь! Конец насильству и работе:

Мы мир преобразить грядем во имя плоти!»

В ответ, при стуке чаш, при кликах торжества,

Вокруг раздался взрыв хулений божества,

И с наглостью мужи и жены пред собраньем

Являли свой восторг бесстыдным лобызаньем.

Мой спутник тихо мне: «Сегодня кончен бой

За власть. Наутро же подымется другой.

Покуда – твой черед. Мгновение приспело,

И слава – твой удел, лишь что скажу я – делай!»

Сказав, явился он в кругу жрецов других,

Как их верховный жрец, в одеждах дорогих.

Пред голосом его их крики были малы.

Так пред рыканьем льва смолкают вдруг шакалы,

И хор болотных жаб, и крики птиц ночных,

И всякий звук в степи замрет на краткий миг.

Ругаясь над трудом, над троном, над святыней,

Он чернь превозносил и, призывая ныне

Ее к великому свободы торжеству

И наглым образом уподобляя льву,

Который, цепь разбив и надышавшись волей,

От гнева отдыхать улегся на престоле,

Воззвал ко мне: «Певец! Вот наше божество! —

На идол указав. – Воспой же нам его!»

И подал с высоты мне золотую лиру.

Но, любострастному в лицо взглянув сатиру,

Негодования не мог я превозмочь

И лиру срамную отбросил гневно прочь.

«Свобода, – я вскричал, – не пир, не рабство крови,

А духа торжество и благодать любови!

От сердца песнь моя; а сердцем чужд я вам

И гимна не спою разнузданным страстям!»

Мой спутник с высоты меня окинул взором,

И взор его блеснул, как молния, укором.

Но я, трепещущий, далёко был. В тот миг

Виденья чистые моих пустынь родных

И профиль матери, пред образом стоящей,

Мелькнули предо мной... Так путник, весь дрожащий,

В грозу, при молнии увидит пред собой

Вдруг церковь белую средь темноты густой.

Но то был миг один. По храму гул промчался.

И, точно гром в горах, ужасный крик раздался:

«В огонь его, в огонь поборника цепей!»

И всё задвигалось. Жрецы от алтарей,

С подмосток вся толпа, как лютых тигров стая,

Рванулась на меня, всё на пути ломая...

Я схвачен, поднят был и, слыша дикий вой,

На зверских лицах вкруг конец читая свой,

Я бился, выскользнуть стараясь на свободу,

Как угорь пойманный скользит и рвется в воду

Из рук детей, в весну шумливою гурьбой

Пришедших на расплёс, оставленный рекой.

Но, выбившись из сил, уже я помню смутно,

Что с хохотом слился народа рев беспутный,

И я над бездною туманною стою,

И подле путник мой, личину сняв свою,

Как прежде, важен, тих, и с кротостью благою

«Прощай, – мне говорит, – мы встретимся с тобою.

Но помни: океан, бушуя, ил со дна

Подъемлет, но потом уляжется волна,

И берега цветут от брошенного ила».

Значенье этих слов тогда мне тайной было.

От ужаса едва сознание храня,

Я смутно понимал, что вождь мой спас меня.

И он исчез. И тут от скорби и смятенья

Я стал переходить в холодное забвенье.

Лишь чувствовал, что мрак вокруг меня густел,

Сырой, ужасный мрак... и я летел, летел...

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

Когда заблудшийся в ночи, в лесу густом,

Вдруг слышит шепот струй и, слухом лишь ведом,

Приходит к озеру, и вдруг на влаге спящей

Увидит – огонек плывет к нему дрожащий,

Поняв, что то ладьи вдоль берега кружат,

Что раков ловят там иль сонных щук багрят,

Он мыслит, что спасен от голода и зверя,

И дышит радостно, в свое спасенье веря, —

Так жизни свет в душе я снова ощутил.

Еще без голоса, но очи уж открыл

И, приходя в себя, был рад, что сердце билось,

И всё понятнее кругом мне становилось.

На лестнице дворца лежу я, недвижим,

В ином уж городе. Патруль прошел. Но им

Я не замечен был. Заря меж тем вставала,

И бледная лазурь на небе оживала.

Я встал и в путь пошел. Всё тихо. Ни собак,

Ни запоздавшихся по улицам гуляк.

Вот зданье – всё темно, но уж над ним зарею

Сияла статуя, держа весы рукою.

Там первые лучи заискрилися вдруг

На буквах золотых. Прочел я: «Храм наук».

Я дальше. Вот чертог. Уж окон верхний ярус

Горит как жар. Лес мачт, кой-где алевший парус,

Меркурий и Нептун мне дали разуметь,

Что то торговли храм. Успел лишь оглядеть

Его, как пантеон узрел я величавый

«Гражданских доблестей и дел воинской славы».

На солнце он уж весь сиял. К нему пути

Уставлены людьми, литыми из меди.

С гранитной лестницы, опершись о перила,

Смотрел я вниз – и дух мой радость окрылила.

Столб солнечных лучей забрызгал по реке;

С церквей понесся звон. Вблизи и вдалеке

Задвигался народ; суда пошли, обозы...

«О, вот счастливый край!» – воскликнул я сквозь слезы.

Тут двинулись полки, литаврами гремя.

Народ в какой-то храм бежал. За ним и я.

«Алтарь отечества», – прочел я у фронтона.

Войска туда несли развитые знамена.

Явился царь. Как лев, спокоен был он, тих;

Как солнце он сиял средь подданных своих,

Среди сподвижников цветущих и маститых,

Широкой лентою через плечо повитых.

С явлением его в строю блестящих рот

Раздался звучный клик, и шапки снял народ.

Мне в душу ясный лик царя запал глубоко,

И я для сей страны стал гимн слагать высокой.

Попарно уж стихи рождались в голове;

Виднелась бездна рифм, как по лугу в траве

Блестящие цветы, и ими прихотливо

Стал мысль я убирать и стих ловить счастливый,

Как праздник кончился и, говора полна,

От храма хлынула народная волна.

Я с нею двинулся. Но дух мой умиленный

Смущен картиною нежданною мгновенно.

В народе, вижу я, схватили старила.

С бумагою его костлявая рука

Махала высоко в толпе над головами.

«К царю, к царю!» – вопил он, скрежеща зубами.

«Что это?» – я в толпе ближайшего спросил,

Но, оглядев меня, тот взоры отвратил.

Когда же, стражею осилен, старец скрылся,

Стоявший предо мной ко мне оборотился

И, задыхаяся от внутренней грозы,

Сказал мне, осуша в ланитах след слезы:

«Ты, верно, здесь чужой иль вырос на безлюдье,

Что смеешь говорить пред делом правосудья!»

Но, умягчась потом: «Старик тот в годы слез

Всё достояние отечеству принес.

Но комиссар хотел присвоить часть из дара,

И жаловаться он пошел на комиссара.

И как уж суд судил – не знаю до сих пор, —