Текст книги "Сочинения в двух томах"

Автор книги: Аполлон Майков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 42 страниц)

И знать хотелось бы, что думает она —

Меж тем, как ослеплен, потерян и встревожен,

Ты кажешься так мал, незначащ и ничтожен...

Стоишь как вкопанный, а взор за ней следит

В толпе, во множестве мелькающих нарядов,

И всё в душе твоей как струнный гул дрожит

Под электричеством двух встретившихся взглядов.

Вот так рождается и мысль твоя, поэт,

Как образ пламенный, как мимолетный свет,

И только силишься, при трепете блаженства,

Запомнить резких черт красу и совершенство,

Покуда не прошла та творческая дрожь

И душу не объял художнический холод:

Прочь, зодчий! План готов, размерен и хорош,

И плотничать иди пила, топор и молот!

   1854

ПАСТУХ

Ох, дорога ль моя, ты дороженька!

Ты меня на добрый путь наставила,

Дурака меня оболванила,

Добрым молодцем в люди вывела,

Как я был еще млад-младешенек,

А потом как был и на возрасте,

Нерадивый был, непонятливый.

Возьмусь за соху – полоса крива,

Возьмусь за косу – из рук валится.

Только песни петь умел девкам я,

Да разжалобить хмель кабацкую

В стариках умел я по праздникам.

Долго ждал-глядел и грозил отец,

Да и грянул вдруг, что по небу гром,

И, что гул в бору, мать поддакнула.

Отобрали мой новый синь кафтан,

Шляпу с пряжкою, пояс шелковый,

Дали в руки кнут да дыряв зипун,

В пастухи меня, дурня, отдали.

И пастух-то я нерадивый был:

Пас в лесу сперва – да соскучился,

Стал в луга гонять – закручинился,

Норовил потом на дороженьку

На проезжую, на шоссейную.

Ох, дорога ль моя, ты дороженька!

Как пришло тебе твое времечко,

Не дорогой ты – стала улицей.

Разлетелися галки, вороны,

По березничку в стороне сидят;

Серый заинька в кустик спрятался,

Приложил ушки, сам дрожит как лист;

Господа ль катят, шестерик валит —

В стороне и те дожидаются;

Тройка ль бойкая несет купчика,

Пьян ямщик стоит, гонит что есть сил, —

Да и ты, купец, поворачивай:

Ровно птицы снуют всё фельдъегери.

Только утро-свет замерещится,

Уж скрыпуч обоз без конца ползет,

Всё добро везут, кладь казенную,

Вслед полки идут, едет конница,

Кони фыркают, сабли звякают,

Усачи сидят, подбоченились,

Говорят-шумят добры молодцы,

Пастуха корят рохлей-увальнем,

Дураку кричат: «На кобылу сядь.

Сядь на пегую, да лицом к хвосту,

Мы с собой возьмем, прямо в вахмистры!»

А потом идет артиллерия:

Пушки медные, всё сердитые,

Фуры крашены с сизым порохом;

Офицер идет хоть молоденький,

Только быстрый взгляд, носик вздернутый.

Пастуха опять дразнят молодцы,

Дурака корят рохлей-увальнем

И с собой зовут позабавиться:

«Эй, деревня, слышь! Зубки беличьи!

Погрызи, поди, всласть и досыта, —

У нас фуры вон всё с орешками,

Всё с орешками, всё с чугунными».

Им пехота вслед: вперед музыка,

С запевалами, с пляской, с гиканьем;

Ружья – что твой лес! Каски медные,

Полы загнуты, сапоги в пыли:

Идут – стонет дол! Чуешь – сила валит,

Проучила меня зевать конница,

Проучила глазеть артиллерия:

Уж пехоте я в пояс кланялся,

С головы скидал шапку старую,

Заслужил пастух слово доброе.

Брал я удали, заговаривал,

Провожал солдат семь и восемь верст;

Разузнал от них, на чем свет стоит,

Сколько в свете есть городов и сел,

И которые христианские,

И которые басурманские;

Как задумали злые нехристи —

Полонить пришли землю русскую,

Наругаться пришли над иконами,

Обижать пришли царя белого;

Да легко сказать – надо с бою взять,

А на то пошло – так не выдадим:

С нами бог и царь, дело правое.

Ох, дорога ль моя, ты дороженька!

Ты не долго была битой улицей,

И прошло твое красно времечко,

Поосела пыль, позатихла молвь,

Тишина легла безответная.

Приосмелился заяц, выглянул

На дороженьку, стал осинку драть;

Галки, вороны почали скакать,

И один пастух одинешенек

При дороженьке, сиротинушка;

Он стоит, глядит в дальню сторону:

Словно всех родных проводил с двора,

Проводил на пир, сам не прошен был.

И брала его тоска лютая,

И привиделся небывалый сон.

Словно буря идет, с громом, с молнией;

С треском небо, гляжу, разорвалося,

И в сияньи стоит высока жена

Красоты в очах неописанной.

Громким голосом на все стороны.

Говорит она, мать детей зовет:

«Подымайтеся, детки милые!

Обижают меня, ох, соколики!»

И по слову ее, что ковыль-трава,

Колыхается, подымается

С четырех сторон рать великая;

И, что лебеди по заре кричат,

По поморью кричат камышовому,

Детки матери откликаются:

«Слышим, матушка! Не бойсь, выручим!»

И, отколь возьмись, белый конь летит,

На меня пахнул из ноздрей огнем;

И схватил коня я за гривоньку,

На коня вскочил храбрым витязем,

И на мне доспех – воронена сталь,

Полетел как вихрь, засверкал мечом

И откликнулся звонким голосом,

Как откликнулись храбры полчища:

«Слышим, матушка! Не бойсь, выручим!»

А как крикнул я, то и сон пропал,

И вскочил, гляжу – а и нет коня,

Не доспех на мне, а дыряв зипун,

Не булат в руке – пастуховский кнут.

И швырнул я кнут, залился слезьми,

Наземь ринулся, рвал сыру траву.

В сердце зла тоска пуще прежнего.

«Али хуже я да честных людей?

Аль что плох пастух – так нет удали?

Да хоть песни петь молодецкие

Пригожуся я, как пойдут на бой!..»

Трое суток я пропадал с села,

Трое суток я не гонял коров.

На четвертые поздно вечером

Я пришел с степи к отцу, к матери,

До земли челом поклонился им,

Заклинал забыть гнев родительский,

Что я сам нашел свою долюшку

Без отцовского изволения.

«Грех с души сними, родна матушка,

Отпусти вину, родной батюшка, —

Сплю и вижу я: мне в поход идти».

Испужалася родна матушка,

Почала корить, горьки слезы лить.

Сердце рвалося, да не сдалося!

Что надумалось во сыром бору,

Что под благовест намолилося

(Сам дивлюсь теперь, отколь речь взялась),

Пошел сказывать, перепархивать

Сперва птенчиком низко по земи,

А потом пошел что орел гулять,

Что в своей воде рыба вольная.

Всё ей выложил: рассуди сама,

Коль губить – губи! В пастухах держи —

Лыко драть, лапти плесть – да коров гонять!

Молча слушал отец, на печи лежал;

А и вижу, с печи опускается,

Сед как лунь, старик, прямо к образу,

На колени пал; замолчала мать.

Был грозён-умён родной батюшка.

«Не кори, – сказал, – не вопи, жена.

Не по глупости говорит дитя,

Он добро сказал, и добру быть так!

Ты зажги свечу перед образом,

Осени дитя, как быть следует,

Нерушимым ввек крестным знаменьем:

Сам свезу чем свет и сдам в рекруты».

Просбирала мать во всю ночь меня,

Просидел отец до зари со мной.

С солнцем впряг коней, словно к празднику,

С расписной дугой, сбруя с бляхами.

Девки, молодцы все сбежалися,

Как с родным, со мной попрощалися.

Гордой поступью вышел батюшка:

Шапки снял народ, расступилися.

Помолясь еще, тронул вожжи он —

Кони взвилися, люди ахнули,

Завопила мать, наземь грянулась,

Подхватили ее люди добрые.

Понеслись мимо нас избы с клетями,

Зелены луга, ходуны-мосты,

С громом въехали мы в губернию.

Тут и жизнь моя пошла сызнова.

Ох, дорога ль моя, ты дороженька!

Не видал я, где ты начинаешься,

А уж знаю теперь, где кончаешься.

Привела меня ты, дороженька,

К славну городу к Севастополю —

Отстоять его, коли бог судил,

Или лечь костьми во честном бою.

   1854

АРЛЕКИН

Меня всю ночь промучил сплин...

Передо мной, к стене прибитый

И, видно, няней позабытый,

Висел бумажный арлекин.

Едва хочу я позабыться —

Вдруг арлекин зашевелится,

Начнет приплясывать, моргать

И точно хочет что сказать.

Я ободрил его. Он начал:

«У вас мне просто нет житья.

Здесь для детей забава я,

А то ли я в Европе значил?

Там все уж знают и твердят,

Что нынче век арлекинад.

Мы маскируемся, хлопочем,

Кутим, жуируем, морочим

И, свет волнуя и губя,

Тишком смеемся про себя.

Но ты меня не понимаешь...

Не мудрено! Ты знаешь свет

Из книг французских да газет;

И, верно, всё воображаешь,

Что арлекин – остряк и шут,

Философ жизни, умный плут,

Друг Бахуса и всякой снеди —

Есть вымысл площадных комедий.

Так было прежде, в старину.

Тогда нас в строгости держали,

Тогда мы роль свою играли

Исправно... Даже не одну

Услугу людям оказали...

Скажу не обинуясь: мир

Вперед мы двигали чудесно,

Когда какой-нибудь безвестный

Нам роли сочинял Шекспир.

Таких Шекспиров было много

Во всех родах. Их здравый ум

Всем и всему судья был строгой.

Их смех был плод глубоких дум...

На площади за ширмой пестрой

Мы зло язвили шуткой острой,

И к нам езжала даже знать,

Чтоб каламбур у нас занять, —

Инкогнито!.. Мы беспристрастно

Тартюфов ставили на смех;

Критиковали даже тех,

Кого критиковать опасно:

Известный взяточник и вор

Боялся нас как привиденья;

В делах правленья самый двор

Нас принимал в соображенье.

А шарлатанов-докторов,

Сластолюбивых старичков

И легких модников аббатов,

Скупцов и плутов-адвокатов,

Старух – охотниц до интриг —

Держал в острастке наш язык.

Так в нашем смехе и злословье

Нашли орудье короли,

Чтоб сор мести с лица земли;

И нас любили все сословья:

В них силы наша болтовня

Возобновляла, как лекарство,

Тем в равновесии храня

Все элементы государства.

Пленясь критическим умом

И нашей речи бойкой солью,

Нас свет иной, важнейшей ролью

Решился наградить потом.

«Вы гнать умеете пороки, —

Сказал, – подайте же вы нам

Высокой мудрости уроки!

Как дети вверимся мы вам.

Всей государственной машине

Вы чудный сделали разбор, —

Так перестройте ж нас вы ныне,

Да новый мир пойдет с сих пор!»

В нас ум всегда был смел и скор.

Вмиг план готов, и ухватились

За труд с уверенностью мы.

Мы к той поре уж поучились

И наши бойкие умы

Уж в философию пустились;

Пьеро надел уже парик,

И точно – царь был в царстве книг!

И мы пошли ломать. Трещало

Всё, что построили века...

Грядущее издалека

Нам средь руин зарей сияло...

Но вдруг средь наших сладких снов,

Средь наших пламенных теорий —

Мы слышим черни ярый рев:

Как будто вдруг из берегов,

Бушуя, выступило море!..

Мы в ужасе глядим кругом,

И что ж? Как демоны в потемках,

Одни стоим мы на обломках:

Добро упало вместе с злом!

Все наши пышные идеи

Толпа буквально поняла

И уж кровавые трофеи,

Вопя, по улицам влекла...

Но это всё тебе известно;

Ты знаешь, как одни из нас,

Противу черни ополчась,

Погибли праведно и честно;

Но ты не знаешь одного —

Что многим голову вскружило

Господство, власть и торжество,

А с тем и деньги... Да, мой милой!

Кто раз уж сладко ел и пил,

Тот аппетит уж наострил!

Мы взять попробовали силой —

Да не смогли. «Ну так постой, —

Мы думали, – народ пустой!

Подобье вечное Сатурна!

Мы как-нибудь найдем лафу,

И так подденем на фу-фу!

Половим рыбки: море бурно!..

Мир сам пойдет своим путем,

А мы с него свое возьмем —

И вот как: решено, что дурно

Всё старое, как сгнивший плод,

Ну, так возьмем наоборот,

Перевернем всё наизнанку,

Взболтаем целый мир, как склянку:

Чему на дне быть – упадет,

Чему вверху – наверх всплывет!..

То, что считалось безобразным,

Мы совершенством назовем;

Что искони казалось грязным,

Мы в том высокое найдем...»

Но, впрочем, эти штуки мелки,

И занимают лишь детей

Литературные проделки.

Тут были вещи покрупней.

Притом у нас литература

Была неважная фигура:

Один слезами тешил дур,

Другой ругался чересчур,

Так что открылась штука эта,

И мир смекнул, стряхнувши сплин,

Что в маске чахлого поэта

Румяный крылся арлекин.

Нет, вот где более отваги!

Смотри-ка, дерзость какова!

Мы появилися как маги,

Вещали чудные слова;

Со всем величием пророка

Провозглашали: «Нет порока!

Для плоти наступил свой век!

Стыд, совесть – робких душ тревога!

В страстях познайте голос бога,

И этот бог – есть человек!..»

Благоуханными словами

Навербовали мы толпами

Жрецов, а особливо жриц

Из жен, скучающих мужьями,

И неутешенных вдовиц.

В своем бессовестном ученье

Открыв всем мерзостям прощенье,

Пустили по свету гулять

Мы Мессалин и Дон-Жуанов,

И куча мелких партизанов

Пошли их роль перенимать.

Они взялись за дело прочно

И, пред испуганной толпой,

Плевали с наглостью тупой

В лицо весталки непорочной,

Им недоступной, им чужой!

Прикрывши грацией бесстыдство,

Они всем блеском сибаритства

Ловили в сети и детей,

Их развращая в цвете дней...

Тут было чистое злодейство,

Но наши новые жрецы

Втирались в мирные семейства

И утучнялись, как тельцы...

Но всё же этим аферистам

Не так проделка удалась,

Как арлекинам-журналистам.

В них оценить ты можешь нас.

Вот знают, где и как ударить!

Вот мастера-то, черт возьми,

Насчет умов в карманах шарить

И слыть честнейшими людьми!

Сбирая дани с муз и граций

Натурой, деньгой, тем и тем,

Они для верных спекуляций

Каких не строили систем!

Уж в чем других не уверяли,

Не веря ровно ничему!

Казалось всем, они лишь знали,

Что не известно никому,

Род человеческий так падок

Ведь на таинственность: они,

Как сфинксы, полные загадок,

Являлись черни в оны дни!

От них услышать голос божий

К ним собиралися толпы

Великодушной молодежи,

Чуть не целуя их стопы.

И сфинкс, в них разжигая страсти,

Себе прокладывал в тиши

На их плечах дорогу к власти

И с благородства их души

Сбирал тихонько барыши.

Так шарлатанством и коварством

Опять вступили мы в почет,

Опять правленье государством

Вручил нам ветреный народ,

И – мы попали в депутаты...

О, если б видел ты палаты!

Вот маскарад-то! Шум и гам!

Куда ни взглянешь – тут и там

Всё арлекин на арлекине

В патриотической личине!..

Ну, тут пошел такой кутеж,

Что уж теперь не разберешь!

Во имя братства и свободы

Мы взбаламутили народы,

Им обещая дать устав,

Как жать, не сеяв, не пахав.

Хоть, правда, два-три человека

Наладить думали ход века, —

Да где им? Главная-то часть

Была у нас – казна и власть,

В руках – голодной черни стая,

Толпа фанатиков слепая

Да беглецы со всей земли.

Так мы в республику сыграли,

Потом империю создали,

В парламент английский вошли...

И, два враждебные народа

Сдружив для Крымского похода,

На помощь туркам повели...

Всё б это ничего, конечно,

Когда бы в то, что мы творим,

О чем мы пишем и кричим,

Мы верили чистосердечно, —

Нет, веры нет в нас на алтын!

Ведь смех: почтенный господин

Громит с трибуны – плещут массы,

А подо все его возгласы

В душе витии арлекин

Толпе коверкает гримасы!

Я сам... Да что и поминать!

Увы! Nessun maggior dolore,^[95]

Как вспоминать про счастье в горе!

Нас стали там уж понимать.

Народ – не тот, что пьет и пляшет,

А тот, который жнет и пашет, —

Стал дело, кажется, смекать;

А этих пахарей печальных,

Отцов семейств патриархальных,

Возросших средь лесов и гор,

Мы очень трусим с давних пор...

К тому ж еще удар жестокой:

Оскорблена в душе высокой,

Уж видит наша молодежь,

Что силы, ум ее, здоровье

Погибли, защищая ложь,

В великолепном пустословье,

И многие в душе своей

Дают обет – от критиканства,

От пустоты и шарлатанства

Предохранить своих детей...

Я думал, уж не дать ли тягу

Да здесь, в России, покутить...

Но как наказан за отвагу!

Не знаю, как и пережить!

Ведь вы одни для нас и грозны.

Вы слишком вообще серьезны.

Я здесь без весу, без гроша.

Иначе тешится Россия!

У ней и в смехе есть душа,

И в шутках – думы вековые!

У вас есть вера в вашу Русь —

А ведь и камни движет вера!

Нет, я ошибся. Признаюсь,

Уж вот урок-то! Вот карьера!

Мальчишка дергает шнурок,

А я и прыгай что есть ног,

Пока не пустит он шнурочка!..

Послушай, сжалься надо мной!

Пусти меня! Сними с гвоздочка!

Мне, право, надобно домой!

Идет к концу арлекинада —

Так приготовиться мне надо

Собой украсить мавзолей

Великих тамошних людей».

   1854

«ОКОНЧЕНА ВОЙНА. ПОДПИСАН ПОДЛЫЙ МИР...»

Окончена война. Подписан подлый мир.

Отцы отечества! устраивайте пир,

Бокалы с торжеством высоко поднимайте!

И лживый манифест с потоком слез читайте!

Чего еще вам ждать – написано красно!

Не в первый раз бумажным крючкотворством

Пришлося вам прикрыть отечества пятно,

Подьячие в звездах, с умом и сердцем черствым.

   1856

ВИХРЬ

(Отрывок)

Полн черных дум, я в поле проходил,

И вдруг, среди истомы и тревоги,

Неистовым настигнут вихрем был.

Средь тучи пыли, поднятой с дороги,

Древесные кружилися листы,

Неслись снопы, разметанные стоги,

Деревьев ветви, целые кусты.

Стада, блея и головы понуря,

Помчались; рев и вой средь темноты

Такой поднялся, что, глаза зажмуря,

Я побежал и думал, что разбить

Иль вымести хотела землю буря.

Мгновенно дум моих порвалась нить.

Попавши в круть и силяся напрасно

Запорошенные глаза открыть,

Я вспомнил Дантов адский вихрь ужасной,

Который гнал, крутя, как лист в лугу,

Теней погибших вечно сонм злосчастной.

И что же? Вдруг я слышу на бегу,

Что не один я схвачен адской кручей

И волочусь в безвыходном кругу.

На миг открыв глаза, сквозь вихорь жгучий

Я множество узрел голов и лиц,

Одежд, как парус бившихся летучий,

Взбесившихся коней, в пыли возниц,

Детей и женщин, подымавших руки

Из-под колес разбитых колесниц.

Лишь по устам, открытым в страшной муке,

Я понимал, что все они вопят,

Но вихорь вырывал из уст их звуки,

И мчал он их, как щепки водопад...

Я вдруг попал в затишье за скалою,

И провожать бегущих мог мой взгляд.

И видел я: тяжелою стопою,

Как мчатся в страхе по полю быки

И между них телята – хвост строкою, —

Бежали юноши и старики.

Над ними вихрь кружил листы бумаги

И рвал с голов седые парики...

Педантов вмиг узнал я в сей ватаге:

Их жалкий круг когда-то охранял

Наук святыню и, в слепой отваге,

Дорогу к ней народу преграждал...

За ними вслед – исчадье канцелярий —

Дельцов, пройдох печальный сонм бежал...

Тут были мопсов морды, волчьи хари,

И головы ушастых лошаков,

И Зевс миров подьяческих, и парий.

Их точно гнал незримый рой бесов.

Один толстяк упал, изнемогая,

Но вихрь его, средь пыльных облаков,

То вниз, то вверх кидал, как мяч швыряя;

Другому же блудница на плеча

Повисла, как вампир, его кусая:

Он бил ее, зубами скрежеща...

За ними дам толпы, в наряде бальном,

В венках из роз, в гирляндах из плюща,

Как будто плыли в вальсе музыкальном,

Подобные летящим лебедям

Над синей степью к озерам зеркальным,

И франтов рой бежал по их следам,

Толкаяся и руки простирая

За улетающей толпою дам,

Так спугнутых домашних уток стая

Бежит по пруду, шлепая крылом

И взвиться в воздух силы напрягая...

Но вихорь стал еще сильней потом,

Опять толпы помчались в урагане,

Как армии в дыму пороховом.

Как в разноцветном, огненном фонтане,

И голубых и алых лент цвета

Передо мной мелькали, как в тумане.

Я чувствовал: страшна та высота,

С которой вихрь низвергнул сих несчастных...

Но вдруг, смотрю, яснеет темнота,

И пыли столб, и с ним толпа безгласных

И жалких жертв в клубящемся песке,

Весь просиял в отливах света красных,

И в белой ризе, крест держа в руке,

Маститый старец стал перед толпами,

Как каменный утес в упор реке.

Он вопиял: «Покайтесь!» – и перстами

Указывал на город... Я взглянул —

И онемел... Огонь, клубясь волнами,

Над городом всё небо обогнул.

Из дыма искры сыпались, как семя

От веяла, – и вдруг, сквозь треск и гул,

С небес раздался глас: «Приспело время!

Се тот, кого забыли вы! Долой,

О блудное и ветреное племя!»

Я в ужасе упал полуживой.

   1856

БОРЬБА

(Из Шиллера)

Нет, прочь суровый долг! Зачем мне сердце гложешь?

Не требуй жертв напрасных от меня,

Когда уже гасить в груди моей не можешь

Ее палящего огня!

Я клялся, да, я клялся мощной воли

Признать над сердцем власть...

Теперь... вот твой венок, он мне не нужен боле.

Возьми его и дай мне пасть!

Разорван наш союз... Она, я знаю, любит!

И вдруг отречься от нее!..

О, нет! пусть страсти пыл навек меня погубит:

В моем падении – блаженство всё мое!

Что точит червь мне жизнь, что гибну я в молчаньи,

Всё поняла душой она;

И на мои безмолвные страданья

Глядит, участия полна.

О, боже! вот оно – желанное участье!

Один лишь миг остался роковой...

Но нет, постой, дитя! Мне страшно это счастье:

В нем приговор конечный мой.

О, страшная судьба! коварное сомненье!

Я здесь у цели наконец:

В ней тайных мук моих награда и венец —

И роковой удар преступного паденья.

   1857

«В ЧАСЫ ПОЛУНОЩНЫХ ВИДЕНИЙ...»

В часы полунощных видений

Как часто предо мной встают

В тумане милые две тени,

И как лепечут, как поют,

Как верят в счастье, как играют

И в жизнь, и в слезы, и любовь, —

И как легко они страдают,

Как быстро радуются вновь!

Их смех игрив, их взоры ясны,

Улыбки – веянье весны!

О боже! как они прекрасны!

О боже! как они смешны!

Как в них себя узнать нам трудно...

Ужель и впрямь была пора,

Когда так веровалось чудно

В возможность счастья и добра!

   23 октября 1859 у Полонского

<ИЗ «НЕАПОЛИТАНСКОГО АЛЬБОМА»>

1

Под скорлупкой черепаха —

Вот он кто, мой мистер Джон!

Раз лишь в день свою головку

В мир высовывает он.

Пробежит свои газеты

И в себя опять уйдет

Рассуждать, какой сегодня

В ценах будет поворот.

И сидит – и только цифры,

Словно звезды в небесах,

У него в воображенье

Бродят в группах и рядах.

И бог знает как! – ведь этих

Цифр выходит наконец

Над головкой милой Мери

Фантастический венец.

Вот он – ключ к его тревогам!

Двести тысяч надо в год

Ей для счастья – сто отцовских,

Сто – Альфред пусть достает!

И повсюду за Альфредом

Из скорлупки он следит:

Одобряет втихомолку

Или мысленно корит.

Что ж мне делать? Право, сердце

У меня надорвалось!

Мне любить иль ненавидеть

Мистер Джона: вот вопрос!

2

Рассказать им, что в мисс Мери

Привлекает – не поймут!

Не поймут, что это чудный

Для психолога этюд!

Как сквозит сквозь мрамор солнце,

Так у ней сквозит во всем

То – о чем мы столько спорим

И душой пока зовем...

Я люблю наружу вызвать

Эту душу – уколов

Чем-нибудь ее легонько

(Даже взглядом и без слов).

И смотреть, как это нечто

Просквозит в лице на миг —

И потом опять уходит —

В свой неведомый тайник.

3

Целый час малютку Нину

Исповедует монах.

Целый час она, бедняжка,

Перед ним стоит в слезах.

Где сошлася с Лоренцино?

Что сказал он? что она?

Целовались ли – и только ль?

Всё открыть была должна.

В заключенье поученье

Он прочел ей: силен враг,

Победить уже не можешь

Ты одна его никак.

Эти серьги золотые

Ты Мадонне уступи,

На последние деньжонки

Индульгенцию купи,

Ну, а главное, почаще

Исповедуйся у нас.

И тебя я застрахую

От дурных и всяких глаз.

Нина плачет... О мисс Мери,

Вы б спасли ее как раз —

Научив ее – чем сердце

Застраховано у вас?

   1858-1859

НОВОГРЕЧЕСКАЯ ПЕСНЯ

У меня ли над окошечком

Поселилося две ласточки.

Всё сидит одна на гнездышке,

А другая полетает вкруг,

И подсядет к ней на краишек,

И щебечет ей без умолку.

Говорит она про солнышко,

Да про море, море белое,

Про любовь свою заветную,

Да про кошку злоехидную.

Если б был со мной мой миленький,

К моему б окну он хаживал,

Говорил бы мне без умолку

Всё про солнышко, про ясное,

Да про море, море белое,

Про любовь свою заветную,

Про мою про злую мачиху.

   1859

«НА БЕЛОЙ ОТМЕЛИ КАСПИЙСКОГО ПОМОРЬЯ..»

На белой отмели Каспийского поморья,

Работой каторжной изнеможен, лежал

Певец. Вокруг песок; ни кустика, ни взгорья...

Лишь Каспий брызгами страдальца освежал,

Лишь Каспий вызывал певца на песнопенье...

Вот в сердце узника забилось вдохновенье,

Задвигались уста, сверкнул потухший взор,

Он руки к родине, как к матери, простер

И очи обратил с молитвой жаркой к богу;

Но двое часовых уж видят – быть греху!

И взводят уж курки, отставили уж ногу,

Готовясь выстрелить по первому стиху

И в крепости поднять военную тревогу...

   1859

ПРАЗДНОСЛОВЫ

Кумиры старые разбиты,

И их разогнаны жрецы,

И разных вер сошлись левиты,

И разных толков мудрецы.

Сошлись во всеоружьи бранном,

В тиарах, в пудре, в колпаках,

Восток и Запад в братстве странном

Уселись рядом на скамьях.

И толк пошел – широко, пышно,

Но с каждым мигом все сильней,

И наконец уже не слышно

Совсем за криками речей:

Друг друга каждый лишь порочит,

И громко бога своего

На место свергнутого прочит,

И счастья ждет лишь от него...

А мир, от гнета векового

Меж тем свободный, засиял,

И прыснуть жизнь везде готова,

И лист уж почку завязал...

И туча пыли, мглы и смрада

Ушла с ликующих небес,

И зданья нового громада

Стоит уж, полная чудес...

И перед тем, кто дал спасенье,

Пред кем разодралася тьма, —

Уже встает из разрушенья,

Живая, Истина сама...

Но, – хоть у всех глаза открыты, —

Ее не узрят гордецы,

И не поймут ее левиты,

И не узнают мудрецы!

   1859 или 1860

НЕДОГАДЛИВЫЙ

Вукоман пригожий был детина,

А жена его еще пригожей:

Пляшет, скажешь, пава выступает.

Говорит, что голубка воркует,

Засмеется, что солнцем осветит.

Да не пляшет давно молодица,

Не воркует она, не смеется,

По садочку тихохонько ходит.

Зацепилась за яблоньку платьем;

Отцепляет от яблоньки платье,

А сама разливается, плачет:

«Ах, ты яблонька моя грунтовая!

Уж не тронь ты меня, горемычной!

Что ни год ты пышно расцветаешь,

Что ни год несешь ты плод румяный;

От меня одной краса уходит,

От меня одной плода не уродится,

Хоть живу уж пятый год я с мужем,

Да не знаю мужниной я ласки».

Услыхала свекровь ее слово,

Подзывает, спрашивает сына:

«Разгадай мне, Вукоман, загадку:

Сдуру, что ли, плачется невестка,

Что живет уж пятый год с тобою,

Да не знает она мужниной ласки?

Али порча есть в тебе какая?

Аль жена опостылеть успела?»

«Не стыди меня, матушка, напрасно.

Никакой во мне порчи не бывало,

Не успела мне жена опостылеть.

А что нет у нас с нею деток,

Так на то была ее же воля.

Как мы только с нею повенчались

И разъехались со свадьбы гости,

Приласкать хотел я мою любу,

Целовать хотел в уста и очи, —

От меня стала она борониться

И лицо руками закрывала,

И молила, так молила жалко:

«Не губи ты меня, сиротинку,

Называй меня своей сестрицей

И живи со мной, как брат с сестрою».

Как всплеснется руками старуха,

Обомлела и глядит на сына:

«Ох, ты дурень, молвила, дурень!

Я-то дура, что тебя женила!

Только в стыд с собой старуху вводишь,

Мать – учи его, как жить с женою!

Слушай же, что я скажу, бесстыдник!

Как с отцом твоим опосле свадьбы

Мы одни осталися в светелке,

Стал ко мне родитель твой ласкаться,

От него я стала борониться

И молила звать меня сестрицей

И со мною жить, как брат с сестрою.

Не охотник был шутить покойник:

Он мне дело говорит, я в слезы;

Он – ласкаться, а я пуще плакать;

Догадался, был умен, голубчик,

Что на бабью дурь господь дал плетку!

Перестала звать его я братцем

И всегда за то скажу спасибо.

Берегу с тех пор я эту плетку,

Передам сейчас же, только

Не тебе, сынок, а уж невестке».

Не прошло после этого недели,

Расцветать Вукоманиха стала.

Заиграл в лице у ней румянец,

Целый день и шутит и хохочет.

Не прошло и году – Вукоману

Родила она сынишку Яна.

Был такой веселый, славный мальчик,

Видом схож был с дедом, да и нравом,

И по деду так и назван Яном.

   <1860>

<ИЗ «СЕРБСКИХ ПЕСЕН»>

Высоко, под самым синим небом,

Пролетали малые три птички,

И у каждой было по вещичке:

У одной то был – пшеничный колос,

У другой был – листик виноградный,

А у третьей – здравье и веселье.

У которой колос был пшеничный,

Та садилась на зеленом поле, —

Во всё поле выросла пшеница;

У которой лист был виноградный,

Та садилась на высоку гору —

Вся гора покрылась виноградом;

Что несла же здравье и веселье —

Та садилась за трапезу нашу —

Чтоб мы были веселы и здравы.

   1860-е годы

ДРУГУ ИЛЬЕ ИЛЬИЧУ

Илья Ильич! Позволь, пока еще я смею

Гордиться дружбою высокою твоею,

Позволь воспеть звезду всходящую твою!

Покинешь скоро ты друзей своих семью

И потеряешься для них в сияньи света,

Недосягаемом для бедного поэта!

Позволь мне хоть сказать, как я люблю тебя,

Как мил ты мне, когда, гаванский дым клубя,

Прихлебывая, пьешь ликер ты благовонный

Иль сельтерской водой клико остепененный;

И в этот сладкий час, между еды и карт,

В бюрократический приходишь вдруг азарт,

И перестроивать, с верхов до основанья,

Всё заново начнешь общественное зданье!

О, как мы слушаем! Как наш ученый Шмит —

Сей нигилистов бич – от счастия пыхтит!

А юный правовед – сей баловень фортуны, —

Как будто ловит он речей твоих перуны

И прячет их в карман, чтоб ими, может быть,

В бумагах деловых эффектно погромить!

А Петр Петрович! Тит Фомич! И я-то, грешный, —

Мы таем, учимся, и – верь – не безуспешно!

Какие новые пружины и винты

В гражданский механизм искусно вводишь ты!

Какой из рук твоих, в жизнь дикого народа,

Ручной голубкою влетела бы свобода!

Я слушаю, лежу спокойно на софе

И вижу, что и я, в особенной графе,

В теории твоей стою, и так же точно

Все – пирамидою, осмысленно и прочно

Сложились шестьдесят мильонов русских душ!

И как мы все цветем! О, богом данный муж!

У всех одна лишь мысль, все трудимся мы вместе,

Чтоб всё, что ты завел, стояло век на месте.

Не только старики, – ты счастьем всех смирил,

Всех! Даже молодежь ты так переродил,

Что исчезает в ней уж в школе пыл и ярость,

И прыгает она из детства прямо в старость...

Мне даже кажется, что стали наезжать

Уж немцы к нам твое созданье изучать,

Дивясь, какой судьбой на «свинской» почве русской

Вдруг стало пахнуть всё идиллией французской!

Конечно, иногда меня смущает тут

Одно сомнение: народец русский – плут!

Не спорит никогда, но всюду – как по стачке,

Как в яму спустит вдруг, глядишь, поодиначке,

Созданья лучшие ученейших голов.

И как ты ни пиши, что с ним ни трать ты слов, —

Он от тебя бежит под сень родного мрака,

Как от немецкого намордника собака!

Но ты – ты сладишь с ним... вот только б проложить

Тебе тропинку-то!.. Вот только б обратить

Вниманье... знаешь... там!.. Лишь там бы захотели

Понять твои мечты, способности и цели!

Тогда б ты сладил, да! Ведь ты не то, что был,

Ну, хоть твой папенька!.. Ах, вижу, рассмешил

Тебя сравненьем я! Хохочешь?.. Слава богу!

Мне лестно! очень! да!.. Вспадет же на язык!

Вот в самом деле был забавный-то старик!

Полжизни на плацу вытягивал он ногу,

Был губернатором, здесь чем-то управлял...

Застегнут, вытянут, каким-то дикобразом

Старался выступать, – казалось, съест вот разом!

Пугать всегда хотел – и вовсе не пугал!

В нем, знаешь, не было – руководящей нити...

А ты – учтив всегда, без этой лишней прыти,

И, не поморщив бровь, сгоняешь со двора

Без объяснения, лишь почерком пера,

Всех этих практиков и самоук несчастных,

С великой мыслию твоею несогласных!

Не слушаешь мольбы ни жен их, ни детей...

А папенька? Смешно и вспомнить-то, ей-ей!

Воришку мелкого, на сотенном окладе,

Бывало, призовет, кричит, сам весь в надсаде,

Раздавит, кажется... Ан смотришь, покричит —

И сам расплачется, да тут же и простит!

Закона – не любил! Его боялся даже,

Всегда в нем видел то, против чего на страже

Быть должно всякому, и, встретясь с ним в пути,

С ним только вежливость старался соблюсти...

Вот в чем всё горе-то! В мундир весь век рядился,

Но сквозь мундир его халат всегда сквозился!

Вот ты, – так и в пальто, без звезд и без крестов.

А точно, кажется (я, впрочем, это слышал

От маменьки твоей), на свет в мундире вышел!

Конечно, память твой папа у стариков

Оставил добрую, – и ставят пред иконы

И нынче за него свечу; но, милый мой,

Тебя благословят – не тот и не другой,

Не Прохор, не Кузьма, не Сидор – а мильоны!

И пусть кричат слепцы: ты деспот! ты тиран!

Не слушай! Это толк распущенных славян,

Привыкших к милостям и грозам деспотизма!

Тиран ты – но какой? Тиран либерализма!