Текст книги "Сочинения в двух томах"

Автор книги: Аполлон Майков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 42 страниц)

В большой трапезной светлый пир

Но царь на светлый пир нейдет.

Один, он в келье заперся...

Он ест лишь хлеб, он воду пьет,

И весь он богу отдался...

Вот на обитель сходит сон;

Один лишь царь не знает сна...

Всё ходит он, всё пишет он

Им побиенных имена...

Всё кровь... А тут – покой кругом!

Главу обитель вознесла,

Что тихий остров на мирском

Многомятежном море зла...

Принять бы схиму здесь... Лежать

Живым в гробу, а над тобой

Монахи будут возглашать:

«Раба Ивана упокой...»

Всё суета!.. И как видна

Она из гроба-то!.. А тут

Что в царстве будет? Вся страна

Взликует! Скажут: царь был лют!

Измена встанет! Зашумят

Опять бояре, города...

Найдется царский брат иль сват,

Мой род зарежет... Что тогда?

И дух его, как ворон злой,

По всей Руси витать пошел

И ищет: где он, недруг мой?

Где смута? Где гнездо крамол?

Зовет на суд он города,

Живых и мертвых он зовет,

И, вновь для грозного суда

Готовый, мысль в душе кует, —

Кует он мысль, как бы сплотить

Всю Русь в одно, чтоб ничего

Не смело в ней дышать и жить

Без изволения его...

А ночь меж тем над Русью шла...

И не одна душа, томясь,

Теперь гадала и ждала:

Что царь замыслил в этот час?..

И, чуть звонят, народ – во храм,

Вопит, как жаждущий в степи:

«Когда ж, господь, конец бедам!»

И клир в ответ ему: «Терпи!»

Терпи!.. И вытерпела ты,

Святая Русь, что посылал

Тебе – господь – все тяготы

Насильств, и казней, и опал...

Тяжелый млат ковал тебя

В один народ, ковал века, —

Но веришь ты, что бог любя

Тебя карал, – и тем крепка!

И вот – теперь... «Что?» – спросил

Меня монашек у ворот.

«Нет, ничего!.. я говорил!..»

– «А знатный был, молва идет,

Наш монастырь-то в старину!..»

– «А упразднен-то он зачем?»

– «Да стало братьи мало... Ну...

И оскудели житием!

Уж против прежнего – где нам! —

И вдруг, как будто спохватясь: —

Да ты по службе тут аль сам?»

– «Сам, сам!» – «Ну, то-то, в добрый час!..

   1860

ПЕСНИ

У ворот монастыря

Пел слепец перед толпою,

Прямо в солнце взор вперя,

Взор, покрытый вечной тьмою.

Слеп рожден, весь век в нужде,

Пел он песнь одну и ту же,

Пел о Страшном он Суде,

Пел о Злом и Добром Муже.

Чужд живущему всему;

Только славя суд господний,

Населял свою он тьму

Лишь страстями преисподней;

Точно слышал он во мгле

Вздохи, плач и скрежет зубный,

Огнь, текущий по земле,

И по небу голос трубный.

И напев его гудел

Далеко трубою медной,

И невольно вкруг робел

Стар и млад, богач и бедный.

Кончил старец; а народ

Всё вокруг стоит в молчанье;

Всех томит и всех гнетет

Мысль о страшном покаянье...

Только вдруг из кабака

Скоморох идет красивый.

Выбирая трепака

На гармонике визгливой;

Словно ожил вдруг народ,

Побежал за ним гурьбою...

Смех и пляски – в полный ход!

И слепец забыт толпою.

Возроптали старики:

«Эка дьявольская прелесть!

Сами лезут, дураки,

Змею огненному в челюсть!»

Слышит ропот их слепец:

– «Не судите, – молвит, – строго!

Благ – небесный наш отец:

Смех и слезы – всё от бога!

От него – и скорбный стих,

От него – и стих веселый!

Тот спасен, кто любит их

В светлый час и в час тяжелый!

А кто любит их – мягка

В том душа и незлобива,

И к добру она чутка,

И растит его, как нива».

   1860

ДВА БЕСА

В скиту давно забытом, в чаще леса,

Укрылися от бури, в дождь, два беса, —

Продрогшие, промокши от дождя,

Они тряслись, зуб с зубом не сводя.

Один был толст, коротенькие ножки,

А головою – смесь вола и кошки;

Другой – высок, с собачьей головой,

И хвост крючком, сам тонкий и худой.

Тот, как вломился, и присел у печки,

И с виду был смиреннее овечки;

Другой зато метался и ворчал

И в бешенстве зубами скрежетал.

«Ну уж житье! – ворчал он. – Мокни, дрогни,

И всё одно, что завтра, что сегодни!

Ждать мочи нет! Уж так подведено,

Что, кажется, всё рухнуть бы должно, —

Ан – держится! – Он плюнул от досады. —

Работаешь, и нет тебе награды!»

Толстяк смотрел, прищуря левый глаз,

Над бешеным товарищем смеясь,

И молвил: «Эх, вы, бесы нетерпенья!

Такой ли век теперь и поколенье,

Чтоб нам роптать? Я каждый день тащу

Десяток душ – сам цел и не грущу!

То ль было прежде? Вспомни хоть, как секли

Святые нас! Здесь выпорют, а в пекле

Еще потом подбавят, как придешь!

И вспомнить-то – кидает в жар и дрожь!

На этом месте, помню я, спасался

Блаженный. Я ль над ним не постарался!

Топил в болотах, по лесам

Дней по пяти кружил; являлся сам,

То девицей являлся, то во звере —

Он аки столб неколебим был в вере!

Я наконец оставил. Заходить

Стал так к нему, чтобы поговорить,

Погреться. Он, бывало, тут читает,

А я в углу. И вот он начинает

Мне проповедь: не стыдно ли, о бес,

Ты мечешься весь век свой, аки пес,

Чтоб совратить людей с пути блаженства!..

Ах, говорю я, ваше, мол, степенство,

Чай знаете, я разве сам собой?

У каждого у нас начальник свой,

И видишь сам, хоть из моей же хари,

Какая жизнь для подначальной твари!

Да я б тебя не тронул и вовек, —

Ан спросят ведь: что, оный человек

Сияет всё еще, свече подобно?

Да на спине и выпишут подробно,

Зачем еще сияет!.. Вот и знай,

И нынешний народ ты не ругай!

Где к кабаку лишь покажи дорогу,

Где подтолкни, а где подставь лишь ногу —

И все твои!..» – «Эх, вы, – вскричал другой, —

Рутина! Ветошь!.. Век бы только свой

Вам преть вокруг купчих, чтоб их скоромить

Иль дочек их с гусарами знакомить!

Не то уж нынче принято у нас:

Мы действуем на убежденья масс,

Так их ведем, чтоб им ни пить, ни кушать,

А без разбору только б рушить, рушить!

В них разожги все страсти, раздразни,

Все заповеди им переверни:

Пусть вместо «не убий» – «убий» читают

(Седьмую уж и так не соблюдают!).

«Не пожелай» – десятая – пускай

Напишут на скрижалях: «пожелай», —

Тут дело о принципах. Пусть их сами

Работают, подтолкнутые нами!

Об нас же пусть помину нет! Зачем!

Пусть думают, что нас и нет совсем,

Что мы – мечта, невежества созданье,

Что нам и места нет средь мирозданья!

Пусть убедятся в этом... И тогда,

Тогда, любезный друг, придет чреда,

Мы явимся в своем природном виде,

И скажем им: «Пожалуйте»...

Вы примете, читатель дорогой,

За выдумку всё сказанное мной, —

Напрасно! Видел всё и слышал это

Один семинарист. Он шел на лето

Домой, к отцу, – но тут главнейше то —

Он, в сущности, не верил ни во что

И – сапоги на палке – шел, мечтая,

Что будет светом целого он края...

О братьях, сестрах – что и говорить!

Одна беда – со стариком как быть?

А старикашка у него чудесный,

Сердечный – но круг зренья очень тесный,

Понятия давно былых веков:

Он верил крепко – даже и в бесов.

Так шел он, шел – вдруг туча налетела,

И по лесу завыло, загудело;

Дождь хлынул, – как, по счастию, глядит:

Тут, в двух шагах, забытый, старый скит, —

Он в келийку и за печь, следом двое

Бесов, и вам известно остальное.

Что он их видел – он стоял на том!

И поплатился ж, бедненький, потом!

Товарищам за долг почел открыться.

А те – над ним смеяться и глумиться;

Проникла весть в учительский совет,

Составили особый комитет,

Вошли к начальству с форменным докладом —

Что делать, мол, с подобным ретроградом,

Что вообще опасный прецедент, —

И напоследок вышел документ,

Подписанный самим преосвященным:

«Считать его в рассудке поврежденным».

   1876

ОТЗЫВЫ ИСТОРИИ

ЕМШАН^[59]

Степной травы пучок сухой,

Он и сухой благоухает!

И разом степи надо мной

Всё обаянье воскрешает...

Когда в степях, за станом стан,

Бродили орды кочевые,

Был хан Отрок и хан Сырчан,

Два брата, батыри лихие.

И раз у них шел пир горой —

Велик полон был взят из Руси!

Певец им славу пел, рекой

Лился кумыс во всем улусе.

Вдруг шум и крик, и стук мечей,

И кровь, и смерть, и нет пощады!

Всё врозь бежит, что лебедей

Ловцами спугнутое стадо.

То с русской силой Мономах

Всесокрушающий явился;

Сырчан в донских залег мелях,

Отрок в горах кавказских скрылся.

И шли года... Гулял в степях

Лишь буйный ветер на просторе...

Но вот – скончался Мономах,

И по Руси – туга и горе.

Зовет к себе певца Сырчан

И к брату шлет его с наказом:

«Он там богат, он царь тех стран,

Владыка надо всем Кавказом, —

Скажи ему, чтоб бросил всё,

Что умер враг, что спали цепи,

Чтоб шел в наследие свое,

В благоухающие степи!

Ему ты песен наших спой, —

Когда ж на песнь не отзовется,

Свяжи в пучок емшан степной

И дай ему – и он вернется».

Отрок сидит в златом шатре,

Вкруг – рой абхазянок прекрасных;

На золоте и серебре

Князей он чествует подвластных.

Введен певец. Он говорит,

Чтоб в степи шел Отрок без страха,

Что путь на Русь кругом открыт,

Что нет уж больше Мономаха!

Отрок молчит, на братнин зов

Одной усмешкой отвечает, —

И пир идет, и хор рабов

Его что солнце величает.

Встает певец, и песни он

Поет о былях половецких,

Про славу дедовских времен

И их набегов молодецких, —

Отрок угрюмый принял вид

И, на певца не глядя, знаком,

Чтоб увели его, велит

Своим послушливым кунакам.

И взял пучок травы степной

Тогда певец, и подал хану —

И смотрит хан – и, сам не свой,

Как бы почуя в сердце рану,

За грудь схватился... Все глядят:

Он – грозный хан, что ж это значит?

Он, пред которым все дрожат, —

Пучок травы целуя, плачет!

И вдруг, взмахнувши кулаком:

«Не царь я больше вам отныне! —

Воскликнул. – Смерть в краю родном

Милей, чем слава на чужбине!»

Наутро, чуть осел туман

И озлатились гор вершины,

В горах идет уж караван —

Отрок с немногою дружиной.

Минуя гору за горой,

Всё ждет он – скоро ль степь родная,

И вдаль глядит, травы степной

Пучок из рук не выпуская.

   1874

В ГОРОДЦЕ В 1263 ГОДУ^[60]

Ночь на дворе и мороз.

Месяц-два радужных светлых венца вкруг него...

По небу словно идет торжество;

В келье ж игуменской зрелище скорби и слез...

Тихо лампада пред образом Спаса горит;

Тихо игумен пред ним на молитве стоит;

Тихо бояре стоят по углам;

Тих и недвижим лежит, головой к образам,

Князь Александр, черной схимой покрыт...

Страшного часа все ждут: нет надежды, уж нет!

Слышится в келье порой лишь болящего бред.

Тихо лампада пред образом Спаса горит...

Князь неподвижно во тьму, в беспредельность глядит...

Сон ли проходит пред ним, иль видений таинственных цепь —

Видит он: степь, беспредельная бурая степь...

Войлок разостлан на выжженной солнцем земле.

Видит: отец! смертный пот на челе,

Весь изможден он, и бледен, и слаб...

Шел из Орды он, как данник, как раб...

В сердце, знать, сил не хватило обиду стерпеть...

И простонал Александр: «Так и мне умереть...»

Тихо лампада пред образом Спаса горит...

Князь неподвижно во тьму, в беспредельность глядит...

Видит: шатер, дорогой, златотканый шатер...

Трон золотой на пурпурный поставлен ковер...

Хан восседает средь тысячи мурз и князей...

Князь Михаил^[61] перед ставкой стоит у дверей...

Подняты копья над княжеской светлой главой...

Молят бояре горячей мольбой...

«Не поклонюсь истуканам вовек», – он твердит...

Миг – и повержен во прах он лежит...

Топчут ногами и копьями колют его...

Хан, изумленный, глядит из шатра своего...

Князь отвернулся со стоном и, очи закрыв,

«Я ж, – говорит, – поклонился болванам, чрез огнь я прошел,

Жизнь я святому венцу предпочел...

Но, – на Спасителя взор устремив, —

Боже! ты знаешь – не ради себя —

Многострадальный народ свой лишь паче души возлюбя!..»

Слышат бояре и шепчут, крестясь:

«Грех твой, кормилец, на нас!»

Тихо лампада пред образом Спаса горит...

Князь неподвижно во тьму, в беспредельность глядит...

Снится ему Ярославов в Новгороде двор...

В шумной толпе и мятеж, и раздор...

Все собралися концы и шумят...

«Все постоим за святую Софию, – вопят, —

Дань ей несут от Угорской земли до Ганзы...

Немцам и шведам страшней нет грозы...

Сам ты водил нас, и Биргер твое

Помнит досель на лице, чай, копье!..

Рыцари, – памятен им пооттаявший лед!..

Конница словно как в море летит кровяном!..

Бейте, колите, берите живьем

Лживый, коварный, пришельческий род!..

Нам ли баскаков пустить

Грабить казну, на правеж нас водить?

Злата и серебра горы у нас в погребах, —

Нам ли валяться у хана в ногах!

Бей их, руби их, баскаков поганых, татар!..»

И разлилася река, взволновался пожар...

Князь приподнялся на ложе своем;

Очи сверкнули огнем,

Грозно сверкнули всем гневом высокой души, —

Крикнул: «Эй вы, торгаши!

Бог на всю землю послал злую мзду.

Вы ли одни не хотите его покориться суду?

Ломятся тьмами ордынцы на Русь – я себя не щажу,

Я лишь один на плечах их держу!..

Бремя нести – так всем миром нести!

Дружно, что бор вековой, подыматься, расти,

Веруя в чаянье лучших времен, —

Всё лишь вконец претерпевый – спасен!..»

Тихо лампада пред образом Спаса горит...

Князь неподвижно во тьму, в беспредельность глядит...

Тьма, что завеса, раздвинулась вдруг перед ним...

Видит он: облитый словно лучом золотым,

Берег Невы, где разил он врага...

Вдруг возникает там город... Народом кишат берега...

Флагами веют цветными кругом корабли...

Гром раздается; корабль показался вдали...

Правит им кормчий с открытым высоким челом...

Кормчего все называют царем...

Гроб с корабля поднимают, ко храму несут,

Звон раздается, священные гимны поют...

Крышу открыли... Царь что-то толпе говорит...

Вот перед гробом земные поклоны творит...

Следом – все люди идут приложиться к мощам...

В гробе ж, – князь видит, – он сам...

Тихо лампада пред образом Спаса горит...

Князь неподвижен лежит...

Словно как свет над его просиял головой —

Чудной лицо озарилось красой,

Тихо игумен к нему подошел и дрожащей рукой

Сердце ощупал его и чело —

И, зарыдав, возгласил: «Наше солнце зашло!»

   1875

У ГРОБА ГРОЗНОГО

Средь царственных гробов в Архангельском соборе

На правом клиросе есть гроб. При гробе том

Стоишь невольно ты с задумчивым челом

И с боязливою пытливостью во взоре...

Тут Грозный сам лежит!.. Последнего суда,

Ты чуешь, что над ним судьба не изрекала;

Что с гроба этого тяжелая опала

Еще не снята; что, быть может, никогда

На свете пламенней души не появлялось...

Она – с алчбой добра – весь век во зле терзалась,

И внутренним огнем сгорел он... До сих пор

Сведен итог его винам и преступленьям;

Был спрос свидетелей; поставлен приговор, —

Но нечто высшее всё медлит утвержденьем,

Недоумения толпа еще полна,

И тайной облечен досель сей гроб безмолвный...

Вот он!.. Иконы вкруг. Из узкого окна

В собор, еще святых благоуханий полный,

Косой вечерний луч на темный гроб упал

Узорной полосой в колеблющемся дыме...

О, если б он предстал – теперь – в загробной схиме,

И сам, как некогда, народу речь держал:

«Я царство создавал – и создал, и доныне, —

Сказал бы он, – оно стоит – четвертый век...

Судите тут меня. В паденьях и гордыне

Ответ мой – господу: пред ним – я человек.

Пред вами – царь! Кто ж мог мне помогать?.. Потомки

Развенчанных князей, которым резал глаз

Блеск царского венца, а старых прав обломкн

Дороже были клятв и совести?.. Держась

За них, и Новгород: что он в князьях, мол, волен!

К Литве, когда Москвой стеснен иль недоволен!

А век тот был, когда венецианский яд,

Незримый как чума, прокрадывался всюду:

В письмо, в причастие, ко братине и к блюду...

Княгиня – мать моя – как умерла? Молчат

Княжата Шуйские... Где Бельский? Рать сбирает?

Орудует в Крыму и хана подымает!

Под Серпуховом кто безбожного навел

На своего царя и указал дорогу?

Мстиславский? Каешься?.. А Курбский? Он ушел!

«Не мыслю на удел», – клянется мне и богу,

А пишется в Литве, с панами не таясь,

В облыжных грамотах как «Ярославский князь»!

Клевещет – на кого ж? На самоё царицу —

Ту чистую, как свет небесный, голубицу!..

Всё против!.. Что же я на царстве?.. Всем чужой?..

Идти ль мне с посохом скитаться в край из края?

Псарей ли возвести в боярство – и покой

Купить, им мерзости творить не возбраняя,

И ненавистью к ним всеобщей их связать

С своей особою?.. Ответ кто ж должен дать

За мерзость их, за кровь?.. Покинутый, болящий,

Аз – перед господом – аз – аки пес смердящий

В нечестьи и грехе!..

Но царь пребыл царем.

Навеки утвердил в народе он своем,

Что пред лицом царя, пред правдою державной

Потомок Рюрика, боярин, смерд – все равны,

Все – сироты мои...

И царство создалось!

Но моря я хотел! Нам нужно насажденье

Наук, ремесл, искусств, всё с боя брать пришлось!

Весь Запад завопил; опасно просвещенье

Пустить в Московию! Сам кесарь взор возвел

Тревожно на небо: двуглавый наш орел

Уже там виден стал, и занавесь упала,

И царство новое пред их очами встало...

Оно не прихотью явилося на свет.

В нем не одной Руси спасения завет:

В нем церкви истинной хоругвь, и меч, и сила!

Единоверных скорбь, чтоб быть ему, молила —

И – бысть!.. Мой дед, отец трудилися над ним,

Я ж утвердил навек – хоть сам раздавлен им...

Вы всё не поняли?.. Кто ж понял? Только эти,

Что в ужасе, как жить без государства, шли

Во дни великих смут, с крестом, со всей земли

Освобождать Москву... Моих князей же дети

Вели постыдный торг с ворами и Литвой,

За лишние права им жертвуя Москвой!..

Да! Люди средние и меньшие, водимы

Лишь верою, что бог им учредил царя

В исход от тяжких бед, что царь, лишь Им судимый,

И зрит лишь на Него, народу суд творя, —

Ту веру дал им я, сам божья откровенья

О ней исполняся в дни слез и сокрушенья...

И сей священный огнь доныне не угас:

Навеки духом Русь с царем своим слилась!

Да! Царство ваше – труд, свершенный Иоанном,

Труд, выстраданный им в бореньи неустанном.

И памятуйте вы: всё то, что строил он, —

Он строил на века! Где – взвел до половины,

Где – указал пути... И труд был довершен

Уж подвигом Петра, умом Екатерины

И вашим веком...

Да! Мой день еще придет!

Услышится, как взвыл испуганный народ,

Когда возвещена царя была кончина,

И сей народный вой над гробом властелина —

Я верую – в веках вотще не пропадет,

И будет громче он, чем этот шип подземный

Боярской клеветы и злобы иноземной...»

   1887

СТРЕЛЕЦКОЕ СКАЗАНИЕ О ЦАРЕВНЕ СОФЬЕ АЛЕКСЕЕВНЕ

Как за чаркой, за блинами

Потешались молодцы,

Над потешными полками

Похвалялися стрельцы!

«Где уж вам, преображенцы

Да семеновцы, где вам,

Мелочь, божии младенцы,

Нам перечить, старикам!

«С слободой своей немецкой

Да с своим царем Петром

Мы, мол, весь приказ стрелецкий,

Всех в бараний рог согнем!

Всех – и самую царевну...»

Нет, уж тут, голубчик, врешь!

Нашу Софью Алексевну

Обойдешь, да не возьмешь!

Даром, что родилась девкой, —

Да иной раз так проймет

Молодецкою издевкой,

И как в духе, да взмахнет

Черной бровью соболиной —

Пропадай богатыри!

Умер, право б, заедино,

Если б молвила: «Умри!..»

Грех бывал и между нами,

Как о вере вышел спор,

И ходили с чернецами

В царский Кремль мы на собор, —

Бунтовское было дело!

Да ведь сладила! Как раз

Словом вышибить умела

Дурость всякую из нас!

Будем помнить мы дни оны!..

Вышли наши молодцы,

Впереди несут иконы

Со свечами чернецы...

Не сказали б, так узнала б

Вся Москва их! Старики!

Не наотмашь, низко на лоб

Надевали клобуки;

Не развалисты в походке,

А согбенные идут;

Не дерут, разиня глотки,

Тихим голосом поют;

Лица постные, худые,

Веры точно что столпы!..

Уж не толстые, хмельные

Никоньянские попы!..

Умилился люд московский,

Повалил за ними, прет,

И на площади Кремлевской,

Что волна, забил народ.

А уж там, во Грановитой,

Все нас ждут: царевны, двор,

Патриарх, митрополиты,

Освященный весь собор.

Старцы свечи возжигали,

И Евангелье с крестом

На амвоны полагали,

И царевне бьют челом;

«Благоверная царевна!

Солнце Русския земли!

Свет София Алексевна,

Государыня! Вели,

Чтоб у нас быть рассмотренью

С патриархом о делах

По церковному строенью

И о Никоновых лжах!

Процветала церковь наша,

Аки райский крин, полна

Благодати, яко чаша

Пресладчайшего вина!

Утверждалася на книгах,

Их же имем от мужей,

Проводивших жизнь в веригах

И в умертвии страстей;

Их же чтением спасались

Благоверные цари,

И цвели, и украшались

По Руси монастыри;

Но реченный Никон волком

Вторгся в оный вертоград

И своим безумным толком

Ниспроверг церковный лад!

Аки римская блудница

На драконе восседя,

Рек: «Несть бога! – кровопийца. —

Аз есмь бог, и вся моя!»

И святые книги рушил...

Ну, и начал всё мутить...»

Патриарх их слушал, слушал,

Подымался говорить,

Да куда!.. Из-за владыки

Ну выскакивать попы...

Брань пошла, мятеж и крики!

На дворе ревут толпы,

Вкруг царевен – натерпелись

Уж бедняжки! – мужики,

Чернецы орут, зарделись,

Поскидали клобуки,

Все-то с взбитыми власами,

Очи кровью налиты,

И мелькают над главами

Палки, книги и кресты!..

Ждет царевна не дождется,

Чтоб затихли; то вперед,

Словно лебедь, к ним рванется,

Образумливать учнет.

«Замутили царством бабы, —

Голосят кругом, – ахти!

Государыням пора бы

В монастырь давно идти!»

Слыша то, и глянув гневно,

И отдвинув трон златой,

Вся зардевшися, царевна

Удалилась в свой покой.

С барабанным вышли боем

Из Кремля мы – вдруг приказ:

Чтоб к царевниным покоям

Выслать выборных тотчас.

Ночью, с фонарями, ровно,

Тихо вышла на крыльцо.

Так-то ласково-любовно

Обратила к нам лицо...

Видел тут ее я близко:

Белый с золотом покров,

А на лбу-то – низко-низко —

Вязь из крупных жемчугов...

«Если мы вам неугодны, —

Говорит, – весь царский дом,

Мы объявим всенародно,

Что из царства вон уйдем!

У волохов иль цесарцев —

Где-нибудь найдем приют...

Вы сменяли нас на старцев,

Давних сеятелей смут, —

Пусть на них падет и царство!

Но в вину не ставьте нам,

Коль соседи государство

Всё растащут по клочкам,

Коль поляки с ханом крымским

Русь поделят меж собой:

Поклоняйтесь папам римским,

Басурманьтесь с татарвой!

Мы в церквах положим вклады

И поклонимся мощам,

Да и с богом!..» Всей громадой

Пали мы к ее ногам:

«Что ты, матушка, какое

Слово молвишь, – говорим, —

Слово – самое пустое!

Нешто мы того хотим!

Знаем мы, без государей

Каковы дела пойдут!

Заедят народ бояре

Да в латинство поведут!..

Всё те старцы-лиходеи!

Чтобы пусто было им!

Нешто мы архиереи?

Что мы в книгах разглядим?

Ты уж смилуйся, пожалуй,

Хоть жалеючи земли!..

А за грубость – нас до малу

Жестоко казнить вели!»

Ждем: что скажет?.. И сказала:

«Встаньте! Верных россиян

Вижу в вас! Я так и знала!..

Бойся ж нас ты, крымский хан!..

Пир готовь, а в гости будем!..»

Мы – «ура!» на весь народ,

А она начальным людям

«Выйти, – крикнула, – вперед!»

И велит дьякам приказным

Награждать кого казной,

А кого именьем разным,

Соболями аль землей,

А кого боярским саном.

«А для прочих молодцов, —

Говорит, – три дня быть пьяным

С наших царских погребов!..»

И была ж гульба в столице!

Будет помнить царский град!..

Чернецы ж сидят в темнице

И сидят, стрельцов корят:

«Так-то веру отстояли

Вы, стрелецкие полки!

Прогуляли, променяли

На царевы кабаки!»

Ладно, братцы! Щи вам с кашей!

Что, брат, скажешь? Хороша?..

Лучше нет царевны нашей!

Вот, как есть, совсем душа!»

   1867

КТО ОН?

Лесом частым и дремучим,

По тропинкам и по мхам,

Ехал всадник, пробираясь

К светлым невским берегам.

Только вот – рыбачья хата;

У реки старик стоял,

Челн осматривал дырявый

И бранился, и вздыхал.

Всадник подле – он не смотрит.

Всадник молвил: «Здравствуй, дед!» —

А старик в сердцах чуть глянул

На приветствие в ответ.

Всё ворчал себе он под нос:

«Поздоровится тут, жди!

Времена уж не такие...

Жди да у моря сиди.

Вам ведь всё ничто, боярам,

А челнок для рыбака

То ж, что бабе веретёна

Али конь для седока.

Шведы ль, наши ль шли тут утром,

Кто их знает – ото всех

Нынче пахнет табачищем...

Ходит в мире, ходит грех!

Чуть кого вдали завидишь —

Смотришь, в лес бы... Ведь грешно!..

Лодка, вишь, им помешала,

И давай рубить ей дно...

Да, уж стала здесь сторонка

За теперешним царем!..

Из-под Пскова ведь на лето

Промышлять сюда идем».

Всадник прочь с коня и молча

За работу принялся;

Живо дело закипело

И поспело в полчаса.

Сам топор вот так и ходит,

Так и тычет долото, —

И челнок на славу вышел,

А ведь был что решето,

«Ну, старик, теперь готово,

Хоть на Ладогу ступай,

Да закинуть сеть на счастье

На Петрово попытай».

«На Петрово! Эко слово

Молвил! – думает рыбак. —

С топором гляди как ловок...

А по речи... Как же так?..»

И развел старик руками,

Шапку снял и смотрит в лес,

Смотрит долго в ту сторонку,

Где чудесный гость исчез.

   1841, <1857>

СКАЗАНИЕ О ПЕТРЕ ВЕЛИКОМ^[62]

В ПРЕДАНИЯХ СЕВЕРНОГО КРАЯ

Когда нас еще на свете не было,

Да и деды дедов наших еще не жили,

И людей на свете была малость мальская,

Цари в ту пору земли себе делили;

В ту ли пору было стародавнюю?

Наше место было не заведомо

Никаким царем, ни боярином,

Ни лихим человеком удалыим;

А в лесу-то зверя разводилося:

Что ни куст – лисица со куницею,

Что ни пень – медведь со волчищем;

А и рыбы в реках наплодилося,

Хоть рукой имай аль корцом черпай.

Полюбилось наше место вольное,

Полюбилось оно царю свейскому;

Заприметил тоже Пётра, русский царь,

Что ручьи у нас глубокие,

Реки долгие, широкие,

А морям – и нет конца!

Снарядился сам на поиски

На своей ли лодке изукрашенной,

Серебром ли пораскладенной,

Золотым рулем приправленной,

Сам с бояры и вельможами.

Царь же свейский заспесивился,

Не поехал сам, послал начальников

Во полон забрать всю воду с рыбою

И леса со зверем всякиим,

Чтоб владети ему повеки.

Как по морю, морю Ладожску

Едет-катит Пётра-царь на поиски,

Сам сидит в корме на лодочке,

Золотым рулем поворачивает, —

Ан навстречу супостат ему,

В лодках писаных, узорочатых,

С шелковой покрышкой алою.

Не ясен сокол налетал на лебедь белую,

И не лебедь смутил воду синюю:

То летят, воду рябят лодки свейские

На цареву лодку крепкую,

С шумом, свистом прорываючись,

В мелкий черень искрошить хотят.

Не стерпел тут Пётра, понасупился,

Очи ясные порассветились,

И румянец стал во всю щеку —

Да как крикнет он вельможам-боярам:

«Поубавим спеси царю свейскому!

Силой, что ль, сгубить его начальников?

Аль пустить с белым валом пучинистым?»

И промолвили вельможи-бояры:

«Не по что нам, царь, греха брать на душу,

Души грешные их, некрещеные

Всё же души человеческие —

Пусть умрут от ветра-сивера,

От валов умрут рассыпчатых!»

Как промолвили вельможи-бояры.

От ремня, с груди, отвязывал,

Царь взял в руки золотой рожок,

Протрубил на все четыре стороны...

Разносился голос по темным водам —

Становилася вдруг темень божия,

Собирались ветры в тучу густую,

Расходились воды ярые:

Вал вала встает-подталкивает,

Ветры гребни им подтягивают,

Налетел ветер на лодки свейские,

Посрывал покровы алые,

Побросал далеко по морю;

Нагнала тут их вода ярая:

Вал живой горой идет-тянется,

Белым гребнем отливается.

Подошел тут первый вал: он приподнял,

Стоймя приподнял он лодки свейские;

Налетел второй вал: принакренил их;

А и третий – он уж тут как тут:

Захлестнул навек начальников...

Расступилась вода надвое,

Ушли камнем в топь глубокую

Души грешные, некрещеные...

   1874

ЛОМОНОСОВ

В печали невская столица;

В церквах унылый перезвон;

Все в черном: царский дом, царица,

Синод, сенат. Со всех сторон

Чины от армии и флота

Спешат в собор; войска, народ —

Во всех испуг, у всех забота:

Великий в мире недочет!

Иерей, смотря на лик безмолвный,

Но и во гробе, как живой,

Несокрушимой мысли полный, —

От слез не властен над собой.

«О чем мы плачем? Что мы стонем?

Что, россияне, мы творим?

Петра Великого хороним,

И что хороним в нем и с ним!..

Ведь в бытие он нас, великий,

Воздвиг из тьмы небытия!..»

И вопли без конца и клики:

«Теперь что ж будет – без тебя!»

В честь императора раздался

Последний пушечный салют, —

Свершилось, – но в сердцах остался

Вопрос: чему же быть?.. Все ждут...

Как будто после бурной тучи

Осталась вся теперь страна,

Владыки мыслию могучей,

Как молнией, избраждена.

Везде глубокие основы

И жизни новые пути —

И нет вождя! И мрак суровый,

И неизвестность впереди!

Один он – кормчий был, который,

Куда вести корабль свой, знал,

Один уверенные взоры

Вдаль, в беспредельность устремлял —

От Зундских вод до Гималаи,

С Невы – на Тихий океан...

Иль это всё – мечта пустая

И честолюбия обман?

И всё, что насаждал он, сгинет?

Труды, ученье, кровь и пот —

Пройдут вотще, и слава минет,

И в прежний мрак всё отойдет?

А главари меж тем престолом

Уже играть пошли, служа

Своим лишь видам и крамолам

И царским делом небрежа!..

Лишь пришлецы, которых знанье

Царь покупал «на семена»,

Торжествовали в упованье,

Что их отныне вся страна!

И, пробираясь ловко к цели,

Они над Русскою землей

На ступенях престола сели,

Как над забранною страной;

И, средь смятения и страха,

Средь казней, пыток и опал,

Уж руку к бармам Мономаха

Курляндский конюх простирал.

Но не вотще от бога гений

Ниспосылается в народ.

Опять к нему своих велений

Истолкователя он шлет.

В стране угрюмой и суровой,

Где, отливаясь на снегах,

По долгим зимам блеск багровый

Колышется на небесах;

Где горы льдов вздымают волны,

Где всё – лесов и неба ширь —

Величьем дел господних полны,

Встает избранный богатырь:

Велик, могуч, как та природа,

Сам – как одно из тех чудес,

Встает для русского народа

Желанным посланцем с небес...

О дивный муж!.. С челом открытым,

С орлиным взглядом, как глядел

На оном море Ледовитом

На чудеса господних дел,

Наукой осиян и рвеньем

К величью родины горя,

Явился ты – осуществленьем

Мечты великого царя!

Твоею ревностью согретый,

Очнулся русский дух с тобой:

Ты лучших дел Елизаветы

Был животворною душой,

Ты дал певца Екатерине,

Всецело жил в ее орлах,

И отблеск твой горит и ныне

На лучших русских именах!..

   1865, 1882

МЕНУЭТ

(Рассказ старого бригадира)

Да-с, видал я менуэтец —

О-го-го!.. Посылан был

В Петербург я раз – пакетец

К государыне возил...

Ну, дворец – само собою

Уж Армидины сады!

И гирляндою цветною

Колыхаются ряды.

Только спросишь: «В этой паре

Кто, скажите?» – назовут —

И стоишь ты как в угаре!

Вместо музыки-то тут

Взрывы слышишь, бой трескучий,

Пушки залпами палят,

И от брандеров под тучи

Флоты целые летят!

Спросишь, например: «Кто это?»

– «Граф Орлов-Чесменский». – «Он?..

Ну-с, а там?» – «Суворов». – «Света

Преставленье! Чисто сон!

А с самой – позвольте – кто же?»

– «Князь Таврический», – горит

В бриллиантах весь и – боже! —

Что за поступь! Что за вид!

Скажешь: духи бурь и грома,

Потрясающие мир,

Все в урочный час здесь дома

Собираются на пир.

И, вступая в дом к царице,

Волшебством каким-то тут

Вдруг изящной вереницей

Кавалеров предстают,

Перед ней склоняют выи,

А она лишь, как живой

Образ, так сказать, России,

И видна над всей толпой.

   <1873>

СКАЗАНИЕ О 1812 ГОДЕ

Ветер гонит от востока

С воем снежные метели...

Дикой песнью злая вьюга

Заливается в пустыне...

По безлюдному простору,

Без ночлега, без привала,

Точно сонм теней, проходят

Славной армии остатки,

Егеря и гренадеры,

Кто окутан дамской шалью,

Кто церковною завесой, —

То в сугробах снежных вязнут,

То скользят, вразброд взбираясь

На подъем оледенелый...

Где пройдут – по всей дороге

Пушки брошены, лафеты;

Снег заносит трупы коней,

И людей, и колымаги,

Нагруженные добычей

Из святых московских храмов...

Посреди разбитой рати

Едет вождь ее, привыкший

К торжествам лишь да победам...

В пошевнях на жалких клячах,

Едет той же он дорогой,

Где прошел еще недавно

Полный гордости и славы,

К той загадочной столице