Текст книги "Сочинения в двух томах"

Автор книги: Аполлон Майков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 42 страниц)

Шутя со смертью, смех не умолкал;

Как наконец, в виду врагов смущенных,

Наш старый вождь им город оставлял.

«В развалинах твердынь окровавленных, —

Суровый аншеф точно повторял, —

Парижский мир – не велика проруха!

За нами главное: победа духа!..»

С загаром на лице, душа полна

Неведомых дотоле впечатлений,

Как хороша тогда была княжна!

Что в этот мир ничтожных треволнений,

В салонный свет свой принесла она

И новых чувств, и новых откровений,

Душой святому подвигу уж раз

Со всем народом купно причастясь!..

5 А если – дочь?.. Так вот она, изнанка

И тайный смысл тревогам и слезам!

Так вот она какая «итальянка»!

В Италии подобрана, вишь, там!

Вот для кого нужна и англичанка,

Француженка и немка – языкам,

Предметам обучать, а там, с годами,

Учителя – и что с учителями!..

«Вот за детей кто богу даст ответ! —

Княжна, бывало. – Уж не то что Жене,

Большому оглупеть!.. j'en perds la tete!^[80]

Тот буквы ять и ъ, а тот спряжений

Не признает!.. Поэзии – уж нет!

Один, так вместо всяких упражнений

В грамматике стал девочку учить —

Да нет! о том мне стыдно говорить!

Взяла другого. Чем же началося?

Читать стихи дал Пушкина «Поэт»

И сделал двести тридцать два вопроса,

Чтоб девочка на все дала ответ.

На этом – год ученье уперлося!

Да все поэты опротивят!.. Нет,

Они – о, прелесть! – сделали открытье,

Что нужны нам не знанья, а – развитье!»

Развитье, впрочем, удалось, – хотя

В ущерб грамматики, и муз, и граций.

Но что-то в нас проснулося, светя

Огнем в глазах; мы всё, без апелляций,

Решили вмиг; все силы посвятя

Развитью смертных без различья наций,

Мы стали «женщиной» в осьмнадцать лет,

В которой всё ново от А до Z.

В то время все, севастопольским громом

От гордой дремоты пробуждены,

Мы кинулись ломать киркой и ломом

Всё старое, за все его вины;

Вдруг очутились в мире незнакомом,

Где снились всем блистательные сны:

Свобода, правда, честность, просвещенье

И даже – злых сердец перерожденье...

И у княжны сиял тогда салон;

Сужденья были пламенны и смелы, —

Но умерял их вкус, хороший тон,

И знала мысль разумные пределы.

Потом всё в стройный облеклось закон,

И жизнь пошла, и началося дело,

Корабль был спущен – лозунг кормчим дан —

И мы вошли в безбрежный океан...

Всё Женя слушала – и не беда бы...

Но тут к княжне племянничек ходил,

Блондин и золотушный мальчик, слабый

И в золотых очках. Он подружил

Своих «сестричек» с Женей: «То-то бабы,

Да-с, Новая Россия!-он твердил. —

Не неженки, не шваль, не сибаритки!

Всё вынесут – и каземат, и пытки!»

Смешные были: сядут все кружком,

Как заговорщики, так смотрят строго

Из-под бровей и шепчутся тайком.

На всё ответ короткий, слов не много,

Отрубят раз и уж стоят на том.

Княжна терялась: резкость мысли, слога,

«Ужасный тон» и эта брань на свет,

Что это мир фразерства, лжи, клевет...

«Откуда это? что это такое?

Послушать их, так все мы только лжем,

Живем, чтобы жуировать в покое

И праздности! Свой «комфорт» создаем

На крови и костях! А остальное —

Народ, le peuple, держим под ярмом

В невежестве, чтоб нам покорны были, —

Народ, который мы ж освободили!..

А о себе что думают! Какой

При этом фанатизм! В огонь и воду

Сейчас готовы! жертвуют собой!

Уверены, что бедному народу

В них лишь спасенье! Век, вишь, золотой

Откроют – братство, равенство, свободу!

Ну, пусть племянник, – он уж из пажей

Был исключен, – но Женя? С ней что, с ней?»

Княжна терялась, и, что день, то, видит,

Всё хуже. Началось молчанье. Спор

Лишь вспышками, бывало, только выйдет.

И, помню, раз: «Все эти толки вздор! —

Княжна сказала с жаром. – Ненавидит

Она меня – вот в чем весь разговор!»

И разрыдалась. Мне досадно стало:

Ведь малодушье только оказала!

6 Пропало всё веселие у нас!

Весь дом затих, и пенье замолчало,

И музыка как бы оборвалась;

Как будто два хозяина в нем стало

И надвое душа разодралась,

Что в нем жила и жизнь всему давала,

И стало две, и каждая с враждой

Следит упорно всюду за другой...

«Хоть кто-нибудь придите, ради бога,

Да помогите!..» Слава в дни те шла

Про одного в столице педагога —

Княжна тотчас его и позвала,

Про ум его наслышавшися много,

А главное, что вел свои дела

Он без педантства, действуя с успехом

На молодежь иронией и смехом.

Уж был в чинах и в гору вдруг пошел,

Благодаря проекту пересадки

Каких-то к нам из-за границы школ.

Введись-ка план и все его порядки,

Он, уверяют, чудо б произвел!

Вся б наша Русь, от Прута до Камчатки,

Однообразием пленяя взгляд,

Вся б обратилась в чудный детский сад!

Прекрасная и смелая попытка

Уравновешенья духовных сил!

У нас в умах не стало б ни избытка,

Ни недостатка: всё б он устранил,

Все б ровно шли, не вяло и не прытко.

И вот свой план он в общем изложил;

Потом, когда уж по его расчетам

Была пора, он ловким поворотом

На главный пункт направил разговор,

Что, мол, хаос везде, раздор, тревога:

«Мальчишки – даже те вошли в задор,

Учителям толкуют, что нет бога,

Отечество, религия – всё вздор!

Что требуют от них уж слишком много,

И, с важностью взъерошивши вихры,

Шипят: одно спасенье – топоры!

Пусть мальчики б одни, молокососы, —

Нет с барышнями справы! Покидав

И музыку, и пяльцы, режут косы

И, как-то вдруг свирепо одичав,

В лицо кричат нам: вы, мол, эскимосы,

У женщин всё украли! Прав нам, прав!

Работы нам, разбойники, работы!..

Как будто мы-то трудимся с охоты!..»

Он был доволен. Думал – удалось.

Смеялся больше всех, но не смеялась

Лишь молодежь; и только поднялось

Всё общество, как Женечка подкралась

И показала педагогу «нос»,

И с хохотом наверх к себе помчалась;

Блондин же хамкнул: «В полдороге, брат,

Глупцы да подлецы одни стоят».

Как полководец, потеряв сраженье,

Стоял наш ритор... Но грустней всего,

Что вывела такое заключенье

Потом княжна по поводу его:

«Пусть Жени неприлично проявленье, —

Но в сущности и стоит он того:

Они все – красные! Кто так, из моды,

От глупости, кто плут уж от природы».

7 А занимала Женечка меня!..

Был у княжны обед – кой-кто из света

И, между знаменитостями дня,

Ее друзья, известных два поэта.

Один – он чудная душа! Огня,

Любви исполнен, жаждал мира, света,

Мог всё иметь, но презрел блеск и шум

И предпочел свободу чистых дум...

Он горячо душой скорбел за долю,

Что русскому народу суждена.

Разбросан по лесам, прикован к полю,

Он искони и сам, и вся страна

Обречены на вечную неволю...

Сперва – Орда!.. Едва низложена,

Встает Москва – с ней батоги и плаха,

И, как Молох, царит лишь силой страха...

«Чем можем мы гордиться? Где тут честь?

Где рыцарство? Крестовые походы?

Где революции святая месть?

Где истины исканье и свободы?

Что человечеству могла принесть

Россия в дар, чтобы ее народы

Благословить могли? Что создала?

Угрозой лишь для них всегда была.

А жаль! Народ с душой, как мир, широкой,

С поэзией, со страстью и умом!..»

Все поняли порыв души высокой,

И князь Андрей воскликнул с торжеством:

«Я говорю, поплатимся жестоко

За гордость мы и беды наживем:

Дождутся эти наши самоучки,

Что нас возьмут да в Азию под ручки!»

Тут вышел спор... Не чудно ли, ей-ей!

Россия! ты – с заоблачной главою

Разлегшийся между пяти морей

Чудесный сфинкс, – а мы перед тобою,

Пред вечною загадкою твоей,

Кружим, жужжим, подобно мошек рою,

И спорим, – ты же, в думу углубясь,

Глядишь куда-то... только не на нас...

Другой поэт – он, голову понуря,

Сидел и слушал, но в душе его

Уж, видимо, накапливалась буря...

О, полное видений существо!

Я как теперь гляжу: глаза зажмуря,

Как бы помимо зримого всего,

Ты в глубь веков уносишься душою,

И говоришь как будто сам с собою:

«Да, бедная Россия!.. Лес и бор,

А с юга – степь! Не обозреть равнину!

И в людях: род восста на род, раздор,

Живяху бо по образу зверину...

И вот туда идет с Афонских гор

Смиренный инок, что во челюсть львину,

И дикарям являет идеал,

Что на кресте распятый миру дал...

Идет один – в леса, в места глухие

До Соловков, – и край преображен!..

Нахлынули народы кочевые,

Встает ислам и папа, с трех сторон

Крушится всё, крушится Византия,

Но уж в Москве оплот сооружен,

И пробил час из мрака ей изыти,

Как третий Рим, четвертому ж не быти...

И стал отсель ее народов дух

Един хранитель истины Христовой...

Что ж? Продолжать?.. – Смотря с улыбкой вкруг,

Спросил поэт. – Одно лишь, впрочем, слово!

Мы – высший свет – мы спрашиваем вдруг,

Что создала Россия, и нам ново,

В чаду чужих идей забыв свое,

Припомнить то, что создало ее!..

Там – силой мир был сплочен феодальный

И пестрый сброд племен в один народ;

Здесь весь народ, дотоль как бы опальный,

Великое призванье сознает,

И ради той идеи колоссальной

Он весь – от смерда до царя – идет

И государству в крепость отдается,

И терпит всё, лишь вера да спасется!

И вот предстал он в образе Петра

Пред миром вдруг как грозный триумфатор...

Содрогся мир: уж не пришла ль пора

И уж идет Восточный император?..

Но тут и блеск Версальского двора,

И Запада профессор и оратор

Пленили нас, поверили мы им, —

Да на раздумьи грустном и стоим!..»

Поэт умолк. В его горячем слове

Послышалась такая глубина,

Что смолкли все... «Е pur si muove,^[81] —

Послышалось, – и всё идет она,

Всё та ж святая Русь, своей основе,

Сама того не ведая, верна!

И всё ей впрок! Что нынче так оставит,

То завтра взять само себя заставит...»

То высказал какой-то старичок,

Когда-то бывший консул на Востоке,

Он продолжал: «Восток – нам свет, Восток!

В России – все несемся мы в потоке;

Нам не видать, куда летит поток,

Что океан могучий и широкий!

Нет! встань на Гималай, смотри с Балкан,

Лишь там поймешь ты этот океан!..»

Его слова затронули поэта,

Он подхватил: «И только б раздалось

С высот Кремля и до высот Тайгета

Одно словцо – и разрешен хаос!

Словцо – Восточный император...» Это

Я потому привел, что весь вопрос

Тогда же предложил на обсужденье

Девиц, и Женя высказала мненье:

«Наш век, – слова чеканила она, —

Век личности. И разум и свобода —

Его девиз. Былая жизнь должна

Окончиться для всякого народа;

И будет жизнь людей везде одна,

Без государств и без различья рода

И племени». – «Коммуна, так сказать?»

– «Как вам угодно можете назвать,

А уж так будет». – «Это ваша вера?» —

Спросил я. «Математика, – ответ. —

Я не люблю ханжи и лицемера,

Но искренни тот и другой поэт, —

Да старики!.. Для них свята химера

Их государства!.. Тысячи ведь лет

Уходят на него умы, таланты...

А про святых он – ну уж, обскуранты!»

8 Потом я видел Женю только раз.

Кой-кто собрался. Светская, живая

Шла болтовня, и Женя, наклонясь

В углу между своих над чашкой чая,

Ну отпускать «словца» на всех на нас,

И вслух. «Какая же вы нынче злая», —

Сказал я ей, смеясь, как все ушли.

Она ж запальчиво: «Жгу корабли!»

Тот вечер был решительный. Пропала

Она из виду с этих пор. Княжна

Старалась скрыть от света всё сначала.

Всё вышло так: оставшися одна,

Уж проводив гостей, она послала

Позвать к ней Женю. В этот раз она

Явилася тотчас же пред княжною,

Но – боже! – как?.. С обрезанной косою!..

Княжна лишь ахнула. И вдруг, в сердцах:

«Вон, стриженая, вон!» Не дрогнув бровью,

Та повернулась и пошла. В слезах

Легла княжна в постель. Наутро – кровью

В ней сердце облилось: нет Жени! Страх,

Двоякий страх: и поприще злословью,

Да и жива ль?.. И как она могла?

И отчего, зачем, куда ушла?..

Куда ушла!.. В неведомое море!

Как утлый челн, оторванный волной!

Что ж манит так тебя в его просторе?

Какую пристань видишь пред собой,

Безумная!.. Нет пристани! Лишь горе

Да вечное скитанье пред тобой!

И час придет – очнешься ты над бездной

Разбитая, одна, во тьме беззвездной...

Я говорил, но уж трещал канат,

Уж ветер дул; она лишь улыбалась!

Гремел громов далеких перекат,

В ее глазах лишь пламя разгоралось,

И, на меня подняв с насмешкой взгляд,

Она хотела высказать, казалось:

«Ты слышишь ли, что сердце мне поет?

Звучнее ль песнь мне разум твой найдет?..»

О, если бы да наш не зачерствелый

В сомненьях ум иную тему дал,

И сами б мы уверенно и смело

Держали путь на светлый идеал, —

Иную песнь тогда б ей сердце пело,

Иной бы ветер челн ее помчал!..

Но разве в нас душа так обнищала,

Что у самих у нас нет идеала?

И, цвет народа, мы бредем впотьмах

И мечемся в кругу, как эфемеры,

Без верной цели, без любви в сердцах,

Без корня, без плода?.. Для нас химеры —

Добро и зло? И для всего в руках

У каждого свои весы и меры?

Нет идеала, нет того у нас,

Что живо так в инстинкте темных масс?

Нет, много их, но служат лишь отзывом

Все на чужой! Побрежный люд, должны

Бороться мы без устали с приливом

К нам издали катящейся волны...

Взлетит к нам всплеск неистовым порывом

Бог знает где взмущенной глубины,

Зальет поверхность и, до новой смены,

Уйдет, оставя гнить здесь клубы пены...

9 От Жени, впрочем, на столе у ней

Нашлась записка: «Рано или поздно

Мы разойтись должны, и, чем скорей,

Тем лучше. Вместе жить, глядеть же розно —

И тяжело, и подло. Из детей

Я вышла. В жизнь давно смотрю серьезно.

Иду. Вам не понять, чего ищу.

Ищу я правды; правды лишь хочу».

И всё. . . . . . . . . . . . .

10 О, как с тех пор все изменились лица!

И как неправ к княжне я был! Она,

Видал я, то, как бешеная львица,

По комнате металась: «Я сильна,

Скажу лишь слово, и она, срамница,

Уж будет здесь!.. Я езжу к ней, княжна!

Прошу, молю... И что ж я ей? Забава?

Наладила одно: «У вас нет права!»»

Не то – так слезы, малодушный стон.

Лицо в подушку и рыдает страстно...

Я изумлен бывал и возмущен.

Я думал: вот он, деспот самовластный!

Привыкла жить и не встречать препон,

И вдруг теперь от сироты несчастной

Нашла отпор!.. Конечно, права нет!

Не дочь тебе и вышла уж из лет...

Но... если б знать, что в этих муках лютых

Больное сердце матери скорбит;

Что это – львица, в собственных же путах

Захлестнута, бессильная, лежит;

Что в этих горьких днях, часах, минутах

Всей жизни ложь несчастную казнит...

О, как теперь всё кажется иначе!

Любви что было в гневе том и плаче!..

Любви!.. И вот чего ей не понять:

«Так измениться вдруг!.. И отчего же?

Ребенком без меня не шла и спать, —

Откуда ж ненависть? За что? За что же?»

Да, да, княжна! теперь могу сказать:

В госпитале вам легче было (боже!),

Где, вольный крест на рамена взложив,

Вы в воздухе вдыхали кровь и тиф!..

Так с лишком год прошел. О бегстве Жени

Узнали все, жалели о княжне.

Сама она от первых потрясений

Уж успокоилась, и даже мне

О ней ни слова. Впрочем, на дом тени

Как будто пали. В мертвой тишине

Княжна как будто погреблась... Часами

Сидит, охватит голову руками,

Не слышит ничего, не говорит...

Или в огромном зале ходит, ходит...

Поедет вдруг в собор и там стоит,

Спустив вуаль; с пречистой глаз не сводит,

И руки жмет, душа вся к ней летит,

И шепчет ей, и точно не находит

Слов, наконец на помост упадет...

А вкруг – кадил бряцанье... хор поет...

Так подошел и бал. И, как всё было,

Мне куафёр рассказывал потом.

Княжна казалась в духе и шутила,

Прической любовалась и венком...

Вдруг входит та, да разом и хватила:

«Позвольте документы о моем

Рожденьи. Замуж выхожу. Желают

Читать попы. Иначе не венчают».

Княжна глядит недвижна и нема.

Та ж, глаз не опуская, без смущенья:

«А не дадите, так пойду сама

И расскажу всё в Третьем отделенье.

Я знаю, чья я дочь». – «Да ты с ума

Сошла! Чья дочь!» – «Да ваша». В то ж мгновенье,

Глядим, княжна шатнулась. «Эдуар, —

Кричит, – воды!» – и кончилась. Удар.

Тут шум и гвалт. Никак уже скандала

Не избежать. Прихлынули толпой.

Очнулась няня первая и стала

Всех просто гнать. Тотчас, сама собой,

Став выше всех, она уже вступала

В бесспорные права над трупом той,

Что ей младенцем, с божья изволенья,

Была дана в любовь и береженье.

Осталась только Женя как была,

Да я промешкал несколько мгновений.

Крестясь, старуха к трупу подошла.

«Чего ж стоишь, простись!» – сказала Жене.

Та только тут как будто поняла.

В лице невольных несколько движений,

И вдруг – что вижу? – Женя – боже мой!..

Та, гордая, статуей роковой

Стоявшая, как будто ледяная,

Обрушилась внезапно над княжной

И, страстно труп холодный обнимая,

К княжне на грудь прижалась головой

И плакала... И, плакать не мешая,

Взгляд на нее кидая лишь косой,

Кругом старушка стала прибираться...

Мне долее не шло уж оставаться...

11 О, тут роман и интерес огромный,

Я чувствовал... Но нить уж порвана!

Один источник, но источник темный,

Старушка няня, и притом она

К княжне пристрастна, верный, не наемный,

Старинный человек, и хоть умна,

Но где ж понять ей высших сфер волненье,

И тонкость чувств, и даже слов значенье!..

Весь век с княжной, и странствовала с ней

И на воды, и по столицам мира,

Видала жизнь народов и людей

До берегов почти Гвадалквивира,

Фортуны прихоти, игру страстей —

Всего видала на веку, но мира

Души ее ничто не потрясло,

И, как мираж, всё мимо лишь прошло...

Ничто ее не подчинило игу

Ни чуждых форм, ни веяний чужих;

Неся свой крест как вольную веригу,

Она жила всё в мире душ простых,

Где набожно одну читают книгу,

Одной лишь верят – жития святых,

Как встарь еще, в блаженные те веки,

О внутреннем радея человеке...

Но как же быть! Все бросилися к ней,

Как на медовый цвет шмели и осы.

«И каково ж! Представьте (князь Андрей

Рассказывал потом): на все расспросы

Насупилась, молчит! Глядит темней,

Чем из-под туч Каламовы утесы!

Уж я просил, всё ставил ей на вид,

И соблазнял, и уличал, – молчит!..»

Я спрашивать не думал уж нимало,

И вообще жалел лишь о княжне.

«Вот подивись, – она мне рассказала: —

Вхожу к ней утром. Вижу – вся в огне,

И говорит, – как раз канун был бала, —

«Я видела прадедушку во сне».

– «Что ж?» – говорю. – «Да приходил за мною».

– «Ну, полно, – я опять, – господь с тобою!»

Перекрестила, ну, мол, ничего!

Ан – вот и сон!» Меж тем уж в ход пустили

И телеграф, и почту; до всего

Дошли и всё как должно разъяснили,

И князь Андрей скакал (о, торжество!)

Рассказывать, какие вести были

Получены им первым: в миг один

Он просиял и вырос на аршин!

Я, кажется, без очерка оставил

Вам князь Андрея? Впрочем, про него

Что ж и сказать? Себя он не прославил

Ничем, хотя честили все его;

Ни черт лица особенных, ни правил...

Милейшее был, впрочем, существо!

Княжна его хоть в шутку называла

Le prince «Tout le monde»^[82], но очень уважала.

«Cette pauvre princesse, – он говорил, – как раз

Tout est connu!^[83] Теперь всё очень ясно!

Экстаз, религиозный был экстаз —

И – оскорбленье! Переход ужасный!

Душа искала пищи, а у нас

Где эта пища – да с такою страстной

Притом натурой?.. Ну-с, в Париже был

Тому лет двадцать проповедник. Слыл

Он за святого. Делал обращенья

Во множестве. Un saint Francois^[84] собой,

Аскет, траппист. Княжне как откровенье

Он свыше был. Всей бросилась душой

В католицизм. Уж все приготовленья

Окончены, и вдруг как громовой

Удар – уехала!.. И вот теперь – разгадка!

Faut convenir,^[85] что сделано всё гладко!»

И рад был, рад и счастлив князь Андрей.

Свет был не то что рад, но злоязычью

Дать пищу рад; рад каждый был пигмей

Подставить ножку падшему величью

(Самоуслада маленьких людей), —

Но внешнему не изменил приличью,

В глубоком трауре и в орденах

На пышных весь он был похоронах...

Шли речи в группах... Образ величавый

Еще в сердцах у всех был как живой.

И кто ее заменит: столько здравой

В ней было мысли, этот взгляд прямой,

Возвышенный характер, вкусы, нравы...

Вопрос же насчет Жени суд людской

Так порешил: «Да! анекдот скабрёзной,

Но ей вольно же брать всё так серьезно!..»

«Что анекдот, ну лопнула струна,

Не в этом дело! – слышалось сужденье. —

Тут – исторический момент! Княжна —

Полнейшее его лишь выраженье.

В истории нет личностей. Одна

Идея смысл дает им и значенье», —

Сказал один адъюнкт, – конечно, вздор,

Но, подхвативши этот приговор,

Москвич известный – борода большая —

Припомнил вот что: кто-то раз весной,

Княжну в чужие краи провожая,

Сказал ей вслед: «Поехала домой!..»

О Жене тоже, что она «такая,

Как и княжна, но только век иной,

В них в каждой книжка говорит чужая,

В княжне одна, а в девочке другая».

О Жене, кстати, отзыв привелось

Иной мне слышать. Встретились «сестрички»

И в голос прокричали на вопрос:

«Что Женя?» – «Сволочь! Барские привычки!

Разнюнилась, как действовать пришлось!»

И вдаль помчались стайкою, как птички,

Как будто нес их вихорь-богатырь,

Что по Руси гуляет вдоль и вширь...

12 Итак – княжна... Но – мир во гробе спящим!

И грех живым, идущим к их гробам

С своим судом, лишь в злобе дня судящим

И в похвальбе своим делам и дням!

И мы, чредой, и с нашим настоящим

Предстанем все к таким ж судиям...

А кто безгрешен? Все мы – человеки!

Мир праху твоему, княжна, вовеки!

Два слова, впрочем. Няня сорок дён

Служила панихиды, всё как надо.

По случаю каких-то похорон

Я с нею встретился. Казалось, рада,

Что видит, ласковый, спокойный тон.

Речь о княжне, конечно – вот, отрада

Была ей Женя, да и та... «Да, да, —

Вздохнув, она сказала, – молода.

Еще глупа: ни что к добру, что к худу —

Понятья нет!.. Вон – замуж-то идет:

Я только так, мол, с ним и жить не буду!..

Все на нее теперь, что вот, мол, вот!..

Дивятся детской дури, словно чуду!

Эх, друг! и небо, и земля пройдет,

А дурь-то нешто вечная! Минует!

Дух у нее большой. Вот и бушует!..

Княжна, бывало, по ночам не спит:

«За что, мол, на меня-то держит злобу!

А, чай, теперь в нужде какой сидит!

Снеси-ка, – денег даст мне, – да попробуй,

Пообразумь». Приду: «Нет, – говорит, —

И не моги! Нога моя до гробу

Не будет к вам. А денег – хоть умру,

А не возьму». Ну в эдаком жару,

Гляжу, что делать? Время только трачу!

А бедность-то кругом: диванчик, стол

Да стул – и всё!.. Ведь забрала ж задачу!

Гостей встречала у нее. Пришел

Раз целый сонм. Галдят! А я-то плачу,

В уголушке сижу. «Да с кем те свел

Непутный», – говорю. Она ж: «Да, путных мало!»

Сама, поди ж ты, это понимала...»

«А что теперь она?» – «Да как сказать!

Никто как бог! Захочет – сердце тронет.

Что гордость-то людская? Благодать

Земных владык и тех главу приклонит!..»

Тут, признаюсь, не с тем, чтобы болтать

Ее заставить, я сказал: «Прогонит

Всю эту дурь, как разглядит, она, —

Как прогнала ж ведь патера княжна...»

Старушка на меня взглянула косо

И поднялася с места, от меня

Боясь прямого, может быть, вопроса,

Но обернулась... Изумился я:

Я чувствовал, что скорби поднялося

В ее душе! И, голову склоня:

«Коли судить, – сказала мне, – берешься,

Слыхал ли то, не падши, не спасешься?..

Затем – прости!» И тихими шагами

Вдаль побрела. Смотрел я долго вслед.

Тут свежий холм, усыпанный цветами,

Ее любовь и гордость стольких лет,

Та, что прошла победными стопами

Свой в мире путь, вкруг разливая свет,

Деля со всеми блеск, все жизни розы,

С одной лишь с ней – страдания и слезы.

Но отчего ж?.. И кто ей указал?..

Та, для кого великие стремленья

И всякий высший века идеал

Доступен был и близок, – утешенье

Нашла лишь там, куда не проникал

Ни блеск, ни шум всемирного движенья,

Где теплится лампада да одне

Лишь шепчутся молитвы в тишине...

Пылинка влаги, в небеса взлетая,

Там золотом горит и серебром,

То в радугах цвета переливая,

То разнося и молнию, и гром...

Отбушевав и отблистав, кончая

Свой горний путь, теряется потом

В бездонных глубинах, где от начала

Ни зыби не было, ни бурь, ни шквала...

Счастлив, тысячекрат счастлив народ,

В чьем духе есть те ж глубины святые,

Невозмутимые и в дни невзгод,

Где всякие страдания земные

Врачуются, где разум обретет

И нищий духом на дела благие,

Затем что там от искони веков

Царит всецело чистый дух Христов.

   1874-1876

КАССАНДРА

Сцены из Эсхиловой трагедии «Агамемнон»

Два величайшие идеала, созданные Эсхилом, – это Прометей и Кассандра. К тому и другому могут быть применены слова, которые Кассандре говорит хор. «Великий дух – твоя погибель!» Прометею посвятил поэт целую трилогию, т. е. три пиесы, из которых до нас дошла только одна. Кассандра является только как действующее лицо в одной из его трагедий, «Агамемнон». В переведенном мною отрывке переданы сцены, ей посвященные, и из предыдущего взято сколько нужно, чтобы служить достаточною рамкою этому образу.

Великое значение Эсхила для Греции это то, что все его трагедии – апофеоз водворения какого-нибудь высшего начала в жизни греков. В трилогии, которой «Агамемнон» составляет первую часть, «Молящие о защите» – вторую и «Эвмениды» – третью, – душу всего создания составляет прекращение кровной мести, переход от варварских нравов к высшим понятиям в жизни. Тут варварство стоит еще пред читателем во всем его ужасе (картина жертвоприношения Ифигении, видения Кассандры и пр.), тут господство еще старых богов, требовавших крови за кровь. Пред нами история дома Атридов – длинный ряд злодейств. Освещение, которое бросает на них Эсхил, – это, как выражаются старые эстетики, спасительный ужас, т. е. отвращение к злодейству: понятно, какое цивилизующее впечатление производила его трагедия на современников, в памяти которых еще живы были эти дела и времена! Фокус, из которого исходит это освещение в «Агамемноне», следовательно лицо самое высокое и любезное для читателя, это – Кассандра, ясновидящая, вдохновенная жрица Аполлона, дочь Приама, доставшаяся, по разделе пленных, в добычу вождю ахейцев. Она одна выше всего окружающего ее мира; ни свои в Трое, ни чужие, здесь, в Аргосе, ее не понимают. Хор сочувствует ее несчастиям, указывает даже, что великий дух – ее погибель, но открываемых ею горизонтов будущего обнять не может. Она между тем возвещает, что в следующем поколении будет положен конец «крови», и действительно, в третьей части трилогии Орест, сын Агамемнона, преследуемый старыми богами за убийство матери, убийство, которое он должен был совершить, мстя за убийство отца, приведен наконец Аполлоном пред Афинский Ареопаг, где, под внушением Паллады, произносится приговор над старым варварским миром и торжествуется наступление новой, лучшей эпохи, царство разумницы Паллады. Вот общая мысль трилогии Вот роль, какую в ней играет Кассандра.

Для уразумения переведенного мною отрывка напомню читателям только те черты кровавой история Атридов, которые имеют отношение к нашей трагедия.

У элидского царя Пелопса было два сына: Атрей и Тиэст. Атрей, чтоб отмстить брату своему, обольстившему его жену, захватил его сыновей, убил их и приготовил Тиэсту из них обед. У Тиэста был еще сын Эгист. Отец завещал ему отмстить Атрею и его детям. Он убивает Атрея и троих его сыновей. Из пятерых остались только Менелай и Агамемнон. Парис, сын троянского царя Приама, похитил жену Менелая, Елену. Цари-братья, во главе всего флота ахеян, отправились под Трою. Дорогой послала им бурю богиня Артемида, для

умилостивления которой, по слову прорицателя, жреца Калхаса, Агамемнон приносит в жертву свою дочь Ифигению. Эгист, между тем, в отсутствие царей, вошел в связь с женой Агамемнона, Клитемнестрой, и, воспользовавшись ее злобой на мужа за жертвоприношение дочери, подвигает ее на убийство Агамемнона. К этому в ней присоединяется еще ревность, жертвою которой должна пасть Кассандра. По совершении убийства, Эгист и Клитемнестра остаются властителями Аргоса. Этим кончается первая часть трилогии.

Во множестве изданий текста и его переводов, бывших у меня под рукою, во многих местах встречается поразительное разногласие в чтении. В выборе, которому из них последовать, я руководствовался не столько авторитетом ученых издателей, сколько ища соответствия внутреннему смыслу речи.

1

Площадка перед царским дворцом в Аргосе. Вдали – горы, море. Ночь. На плоской крыше дворца страж, поглядывающий то вдаль, то на небо.

Страж Положат ли когда-нибудь конец

Моим мученьям боги!.. Вот, как пес.

Валяюсь столько лет на этой крыше!

Со звездами беседую!.. Уж знаю

Все наизусть, которые приносят

Нам холода, которые жары,

Когда они восходят и заходят...

Да!.. Не взята ли Троя – жду сигнала,

И, как увижу, тотчас доложить

Об этом госпоже. Мужское сердце

У этой женщины!.. Вот и ходи

Вокруг своей соломы, а прилечь —

Беда: заснешь. Запел бы с горя песню

Иль так бы посвистал – противу сна

Всего бы лучше, – так приходят мысли

Различные: такой уж это дом,

Давно уж здесь всё деется не так,

Как следует. Ох, показался б, право,

Скорей огонь!.. Покончились бы муки!..

Вдали зажигается огонь. Да это он никак? Сигнал... Да! да!

Ну, здравствуй, наконец! Вот ты, желанный!

Вслед за тобой такой восходит день

Для Аргоса, что будет всё с утра

Плясать и петь, на долах и горах!..

(Кричит.) Ого! Ого!

Будить ее скорее...

Соскочит с ложа и весь дом подымет...

Легко сказать: победа! Взяли Трою!

Я первый торжество открою!.. Да,

Я выкинул счастливые-то кости

Для госпожи, я первый! Да и разом

Все три шестерки!

(Сходит с крыши.) Первому бы тоже

Поздравить было мне и господина,

Как он вернется, – а о всем о прочем —

На рот замок повесить, помолчать...

Пусть лучше сами стены говорят,

Когда сумеют. С тем, кто знает,

Поговорим, пожалуй, и посудим,

А кто не знает – «ничего не знаем!»

(Уходит во дворец.)

2

Входит хор городских старцев. Хор разделяется на две стороны, у каждой свой корифей.

Хор Ах, десятый уж год на исходе теперь,

Как помчались войной

Менелай с Агамемноном, братья-цари,

От Зевеса двойным

Наделенные троном и скиптром двойным,

На Приамов помчалися град,

Далеко от родимой земли,

Во главе всего флота ахеян.

Они подняли клик боевой по землям,

Что два коршуна, вдруг в разоренном гнезде

Не нашедши птенцов,

В перепуге замечутся в воздухе, вниз и наверх

И зовут, и кричат на весь мир

Об ужасной потере своей, —

И услышит их Зевс, или Пан, или Феб,

И укажет им след,

И проклятье пошлет

По пятам в наказанье злодею:

Так Зевес и Атридов послал

Звать Париса на суд,

Ради прав, опозоренных им, очага, —

И теперь из-за той вероломной жены,

Там под Троей, вкруг стен, в непроглядной пыли,

Неумолчная тянется брань,

И трещат и стучат и мечи и щиты,

Наступают и падают люди во прах,

При неистовых криках кругом

Разъяренных троян и ахейцев;

И чем кончится спор – то неведомо нам,

Но ни слезы уже, ни сожжение жертв,

Ни мольбы не смягчат пробужденных войной

И следящих за ратями фурий.

Оба корифея Под напором годов одряхлев, старики,

Мы отстали от них, от могучих бойцов,

И сидим по домам.

Бродим с посохом вкруг, словно дети – увы! —

Беспомощны: у них перед кликом войны

В неокрепшей груди

Содрогается дух, как и в нас, стариках,

И с подпорой своей чуть плетется старик

По поблеклой листве, угасая, как тень

Перед днем, рассветающим в небе!

Из дворца по лестнице спускаются служанки с чашами, сосудами, факелами и украшают алтари.

Хор

(обращаясь к открывшимся дверям дворца) О царица, скажи,

Клитемнестра, Тиндарова дочерь,

Что за праздник? Зачем убраны алтари,

И готовятся жертвы богам

И небесным, и адским, и им, покровителям града?

И везде поднимаются к небу огни?

Из палаты твоей то елей, то вино

В драгоценных сосудах служанки несут без конца...

Если вести к тебе дорогие пришли,