Текст книги "Сочинения в двух томах"

Автор книги: Аполлон Майков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц)

О которых ни в Писаньи

Нет помину, ни в едином

Каноническом преданьи!

Говорят, резные буквы

Нынче как-то составляют

И одну и ту же книгу

В целых сотнях размножают, —

Что же, если эти бредни

В сотнях списков по вселенной

Вихорь дьявольский размечет?

Всё в хаос придет смятенный!

И... и кто же рукоплещет

Этой пляске вавилонской?

В ком покров ей и защита?

В королеве арагонской!..»

Так, борясь с врагом исконным,

Говорил он королеве

Об ее отчете богу

И о божьем близком гневе,

Но укорам громоносным

Не нашел монах ответа,

Было сердце королевы

Точно бронею одето.

Не испуганным ребенком

Перед ним она стояла;

Не того, молве поверя,

От монаха ожидала.

Ей уж стал казаться лучше

Духовник ее придворный,

Но искуснее обоих —

Приор в Бургосе соборный.

«Ну, а этот!.. мне пророчит

Ад и всяческие страхи

За жидов и за ученых!

Он такой, как все монахи!»

И, собою не владея,

Изабелла гордо встала

И, вуаль с чела откинув,

Так монаху отвечала:

«Я, как женщина, о padre,

Дел правленья не касаюсь.

Их король ведет. Сама же

В чем грешна я – в том и каюсь.

Мне самой жиды противны.

Но они народ торговый,

И – политик это ценит —

На налог всегда готовый.

С королем, моим супругом,

В Саламанхе мы бывали,

Нас нигде с таким восторгом,

Как студенты, не встречали.

Дон Фернандо был доволен,

Я ж скажу, что говорила:

В их сердцах – опора трона,

Наша слава, наша сила!..

А от тех ученых бедных,

С виду, может быть, забавных,

Уж давно у нас в бумагах

Много есть проектов славных.

Их труды и жажду знаний

Для чего стеснять – не знаю!

И возможно ль всех заставить

Думать так, как я желаю!

Пусть их мыслят, пусть их ищут!

Мысль мне даст бедняк ученый —

Из нее, быть может, выйдет

Лучший перл моей короны!

И что будет – воля божья!

Только всё нам предвещает:

Миру царствованье наше

Новых дней зарей сияет!»

И уйти она хотела

Без смущения, без страха,

Лишь сердясь на дам придворных,

Расхваливших ей монаха.

Но монаха, знать, недаром

Жены славили и девы:

Как глаза его сверкнули

На движенье королевы!

Он как барс в железной клетке

Встрепенулся, со слезами

Упуская эту душу,

Отягченную грехами!

«Погоди! – он кликнул громко. —

И познай: не я, царица,

Говорил с тобой. Здесь явно

Всемогущего десница!

Я в лицо тебя не видел:

Ты его мне скрыть хотела,

Кто ж сказал, что предо мною

Королева Изабелла?

Всё, царица, всё я знаю...

Все дела твои, мечтанья,

Даже – имя, пред которым

Ты приходишь в содроганье...

Бал французского посольства...

Кавалер иноплеменный

В черной маске... На охоте

Разговор уединенный...

После в парке...» – «Здесь измена! —

Горьким вырвалося стоном

Из груди у королевы. —

Кто же был за мной шпионом?..

Кто? ответствуй!..» – всё забывши,

Восклицала королева,

Величава и прекрасна

В блеске царственного гнева...

Если б не был Сан-Мартино

Небом свыше вдохновенный,

Я б сказал: глаза горели

У него, как у гиены;

Но когда с негодованьем

На него она взглянула,

В этот миг в глаза гиены

Точно молния сверкнула!

Но... сверкнула – и угасла!

«Нет, – стонала Изабелла, —

Я одна лишь знала тайну!

Я владеть собой умела!

Даже он – не смел подумать!

Где ж предатель? Где Иуда?

Это имя только чудом

Мог ты знать...»

– «И было чудо, —

Произнес монах, – и ныне

Не случайно, не напрасно

В храм пришла ты... Это имя —

Вот оно!..»

О, миг ужасный!..

Вдруг лицо свое худое,

Сам робея без отчета,

К Изабелле он приблизил

И, дрожа, шепнул ей что-то...

Отшатнулась, онемела

Королева в лютом страхе!

Взор с тоской и изумленьем

Так и замер на монахе...

На нее ж его два глаза

С торжеством из тьмы глядели,

Точно всю ее опутать

И сковать они хотели...

И душа ее, как птичка

В тонкой сетке птицелова,

Перепуганная, билась,

Уступала, билась снова...

В храме пусто, в храме тихо;

Неподвижны вкруг святые;

Страшны хладные их лица,

Страшны думы неземные...

Лишь звучал монаха шепот

И порывистый, и страстный:

«Признаю твой промысл, боже!

Перст твой, боже, вижу ясно!»

Светел ликом, к королеве

Он воззвал: «Жена, не сетуй!

Милосерд к тебе всевышний!

Вот что в ночь свершилось эту!

Для меня вся ночь – молитва!

Видит плач мой сокровенный,

И биенье в грудь, и муки

Он один, гвоздьми пронзенный!

В эту ночь – среди рыданий —

Вдруг объял меня чудесный

Сон, и вижу я: всю келью

Преисполнил свет небесный.

Муж в верблюжьей грубой рясе,

Оным светом окруженный,

Подошел ко мне и позвал —

Я упал пред ним смущенный.

Он же рек тогда: «Предстанет

Ныне в храме пред тобою

Величайшая из грешниц

С покровенной головою.

Отврати ее от бездны,

От пути Иезавели,

Коей кровь на стогнах града

Псы лизали, мясо ели».

Усумнился я – помыслил:

«То не в грех ли новый вводит

Бес-прельститель, бес, который

Часто ночью в кельях бродит?

Моему ли окаянству

Вверит бог свое веленье?..»

Но прозрел угодник божий

В тот же миг мое сомненье:

«Се ли, – рек, – твоя есть вера?»

Я же: «О владыко! труден

Этот подвиг! Дьявол силен,

А мой разум слаб и скуден».

«Повинуйся, – рек он паки, —

Повинуйся, раб ленивый!

Се есть знаменье, которым

Победиши грех кичливый!»

И развил он длинный свиток:

В буквах огненных сияли

В нем дела твои и тайны,

Прегрешенья и печали...

И читал я перед каждым

Суд господень – и скорбела

Вся душа моя, и плакал

О тебе я, Изабелла!..»

У самой у Изабеллы

Сердце в ужасе застыло...

«Чудо – гнев небесный – чудо... —

Как во сне она твердила. —

Неужель... не ты, о боже!

Двигал волею моею!

Неужели весь мой разум

Не был мыслию твоею!

Лишь о подданных любезных,

Лишь о милостях без счета,

О смягченьи грубых нравов —

Вся была моя забота!..

Я лишь радовалась духом,

Лучшим людям в царстве вверясь, —

И ужели в этом – гибель!

Неужели в этом – ересь!..»

«О, заблудшееся сердце! —

Восклицал монах над нею. —

О, сосуд неоцененный

Для даров и для елею!

Влей в него святое миро!..

Гласа свыше удостоен,

Я земному неподкупен,

Средь житейских волн – спокоен!

Волю божью, яко солнце,

Вижу ясно! В чем спасенье —

Осязаю!.. Королева!

Здесь, в руках моих – прощенье!»

Говорил он, вдохновенный,

И в словах его звучали

Сила веры, стоны сердца,

Миру чуждые печали...

Изабелла, на коленях,

За слезой слезу роняла

И, закрыв лицо руками,

«Что ж мне делать?» – повторяла

«Надо дел во славу божью!

Чтоб они, дела благие,

На весах предвечной правды

Перевешивали злые!

Ополчися на нечестье!

В царстве зло вели измерить,

Отличить худых от добрых,

Совесть каждого проверить...

Тотчас видно в человеке,

Чем он дышит, чем напитан, —

Из того уж, как он смотрит,

Из того уж, как молчит он!

Эти лица без улыбки,

Этот вид худой и бледный —

Явно – дьявольские клейма,

Дух сомнения зловредный!..»

Говорил он, вдохновенный,

Но недвижная, немая

Оставалась Изабелла,

Глаз к нему не подымая...

«Трибунал устрой духовный, —

Говорил он, – чрезвычайный,

Чтоб следил он в целом царстве

За движеньем мысли тайной;

Чтобы слух его был всюду,

Глаз насквозь бы видел души —

В городах, в домах и кельях,

В поле, на море, на суше;

Чтоб стоял он, невидимый,

В школах, в храмах, под землею,

И между отцом и сыном,

Между мужем и женою...

И тогда в твоих народах

Ум и сердце, труд и знанье —

Всё сольется в хор согласный

Восхвалять отца созданья!

Ни одним нестройным гласом

Слух его не оскорбится...

И тебе тогда, царица,

Всё простится! всё простится!..»

«Всё простится...» – повторила

Изабелла... Луч желанный,

Как маяк для морехода,

Ей блеснул в дали туманной...

Подняла к монаху очи:

Слезы всё на них дрожали.

Но уже сквозь слез надежда

И доверие сияли...

«Возвратись же в дом свой с миром!

И зови меня, худого,

Коль речей моих смиренных

Возжелаешь сердцем снова...

А в дому своем отныне

Тщися мудрыми речами,

Как Эсфирь, в супруге сердце

Преклонить – да будет с нами!

Говори ему в совете,

Средь забав, на брачном ложе,

За трапезой, с лаской, с гневом,

День и ночь одно и то же!

Так, как капля бьет о камень,

Говори, моли и требуй —

И тогда, о, всё простится!

Всем угодна будешь небу!..»

Он умолк. Уж Изабелла,

Как дитя, за ним следила,

И за ним опять невольно:

«Всё простится», – повторила...

По устам у Сан-Мартино

Пробежал улыбки трепет...

Богомольных дам, быть может,

Вспомнил он невинный лепет,

Вспомнил тайну королевы —

И, как будто осиянный

Новой мыслью, «Всё простится», —

Подтвердил с улыбкой странной.

Во дворце и перед храмом

Свита – доньи и дуэньи

Ожидали королеву

В несказанном нетерпеньи.

Как ей чудный исповедник

Показался, знать желали,

И, едва она к ним вышла,

С любопытством вопрошали:

«Ну, каков?» Собой владея,

Королева без смущенья,

Равнодушно отвечала:

«Производит впечатленье».

   <1860>

ЖРЕЦ

(Отрывок)

Изидин жрец в Египте жил.

Святым в народе он прослыл,

За то, что грешную природу

Он победил в себе, как мог,

Ел только злаки, пил лишь воду,

И весь, как мумия, иссох.

«Учитесь, – он вещал народу, —

Я жил средь вас; я посещал

Вертепы роскоши порочной,

И яств и питий искушал

Себя я запахом нарочно;

Смотрел на пляски ваших дев,

Коварный слушал их напев;

С мешком, набитым туго златом,

Ходил по рынкам я богатым, —

Но вот – ни крови, ни очам

Своей души в соблазн я не дал:

Я ваших брашен не отведал,

И злато бросил нищим псам,

И чист, как дух, иду я ныне,

Чтоб с богом говорить в пустыне!»

И вышел он, свои стопы

В пустыни дальние направя.

Смотрели вслед ему толпы;

Гиерофант, его наставя

На трудный путь, своей рукой

Благословил: «Иди, учися, —

Сказал, – и после к нам вернися,

И тайну жизни нам открой!»

Минули многие уж годы...

О нем пропал и самый слух;

Меж тем он в таинства природы

Пытливо погружал свой дух,

И изнуренный, исхудалый,

Как тень в пустыне он бродил,

И ероглифами браздил

Людьми нетронутые скалы.

Раз у ручья он между скал

В весенний вечер восседал.

Пустыня в сумраке синела;

Верхушка пальмы лишь алела

Над головой его, одна

Закатом дня озарена...

И без конца и без начала

Как будто музыка звучала,

Несясь неведомо куда

В степи, без цели, без следа...

Что приносили эти звуки?

Пустыни ль жалобные муки?

Иль гул от дальних городов,

Где при огнях, среди пиров,

В садах, во храмах раздаются

Кипящей жизни голоса

И от земли на небеса

Могучим откликом несутся?..

И вспомнил жрец, как бы сквозь сон,

Как был к сатрапу приведен

Обманом он на искус страшный:

Чертог в цветах благоухал,

Лилось вино, дымились брашны,

Сатрап в подушках возлежал;

Пред ним лесбиянка плясала,

Кидая в воздух покрывало;

К сатрапу бросилась потом

И кубок подала с вином;

Ее обняв, отпив из кубка,

Поил он деву, и в уста

Ее лобзал, и, как голубка,

К нему ласкалась красота;

Вдруг он жрецу сказал, вставая:

«Она твоя! садись и пей!»

И их оставил... И, как змей,

К своей добыче подползая,

Чарует взглядом и мертвит,

Она впилась в него очами,

Идет к нему, – и вдруг руками

Он белоснежными обвит!

Уста с пылающим дыханьем

К нему протянуты с лобзаньем,

И жизнью, трепетом, теплом

Охвачен он... «Уйдем, уйдем! —

Она твердит. – Беги со мною!

Вон белый Нил! уйдем скорей,

Возьмем корабль! летим стрелою

К Афинам, в мраморный Пирей!

Там всё иное – люди, нравы!

Там покрывал на женах нет!

Мужам поют там гимны славы,

Там воля, игры, жизнь и свет!..»

О, злые чары женской речи!..

Благоухающие плечи

Пред ним открыты... ряд зубов

Белел, как нитка жемчугов...

Густые косы рассыпались

Из-под повязки – и, блестя,

Сережки длинные качались,

По ожерелью шелестя...

И этот блеск, и этот лепет,

И страстный пыл, и сладкий трепет

В жреце всю душу взволновал:

Окаменел он в изумленье —

Но вдруг очнулся от забвенья

И с диким криком убежал!

К чему ж опять она мелькнула,

Как по пустыне мотылек?

И обернулась, и вздохнула,

Пролепетав: «А ты бы мог...»

Смутился жрец, удвоил бденье,

Но дева всё стоит пред ним!

Уж, в неотступное виденье

Вперивши взор, он, недвижим,

Ей нежно шепчет, как подруге,

То страстно молит, то корит,

То, вдруг очнувшися, в испуге,

Как от врага в степи бежит...

Но нет забвенья! нет спасенья!

В его больном воображенье

Как будто выжжен ясный лик —

Везде лесбиянка младая!..

И кость в нем сохнет, изнывая,

Глаза в крови, горит язык;

Косматый рыщет он в пустыне,

Как зверь израненный ревет,

В песке катаясь, мир клянет,

И в ярости грозит богине...

А вкруг – без цели, без следа,

Несясь неведомо куда,

И без конца и без начала,

Как будто музыка звучала,

И, сыпля звезды без числа,

По небу тихо ночь плыла.

   1848, 1858

ПОСЛЕДНИЕ ЯЗЫЧНИКИ

Когда в челе своих дружин

Увидел крест животворящий

Из царской ставки Константин

И пал пред господом, молящий, —

Смутились старые вожди,

Столпы языческого мира...

Они, с отчаяньем в груди,

Встают с одра, встают от пира,

Бегут к царю, вопят: «О царь!

Ты губишь всё – свою державу,

И государство, и алтарь,

И вечный Рим, и предков славу!

Пред кем ты пал? Ведь то рабы!

И их ты слушаешь, владыко!

И утверждаешь царств судьбы

На их ты проповеди дикой!

Верь прозорливости отцов!

Их распинать и жечь их надо!

Не медли, царь, скорей оков!

Безумна милость и пощада!»

Но не внимал им Константин,

Виденьем свыше озаренный,

И поднял стяг своих дружин,

Крестом господним осененный.

В негодованьи цепь с орлом

Трибуны с плеч своих сорвали,

И шумно в груды пред царем

Свое оружье побросали —

И разошлися...

Победил

К Христу прибегший император!

И пред распятым преклонил

Свои колена триумфатор.

И повелел по городам

С сынов Христа снимать оковы,

И строить стал за храмом храм,

И словеса читать Христовы.

Трибуны старые в домах

Сидели, злобно ожидая,

Как, потрясенная, во прах

Падет империя родная.

Они сбирались в древний храм

Со всех концов на годовщину

Молиться дедовским богам,

Пророча гибель Константину.

Но время шло. Их круг редел,

И гасли старцы друг за другом...

А над вселенной крест горел,

Как солнца луч над вешним лугом.

Осталось двое только их.

Храня обет, друг другу данный,

Они во храм богов своих

Сошлися, розами венчанны.

Зарос и треснул старый храм;

Кумир поверженный валялся;

Из окон храма их очам

Константинополь открывался:

Синел Эвксин, блестел Босфор;

Вздымались куполы цветные;

Там – на вселенский шли собор

Ерархи, иноки святые;

Там – колесницы, корабли...

Под твердью неба голубою

Сливался благовест вдали

С победной воинской трубою...

Смотрели молча старики

На эту роскошь новой славы,

Полны завистливой тоски,

Стыдясь промолвить: «Мы не правы».

Давно уж в мире без утех

Свой век они влачили оба;

Давно смешна была для всех

Тупая, старческая злоба...

Они глядят – и ждет их взор:

Эвксин на город не прорвется ль?

Из-за морей нейдет ли мор?

Кругом земля не пошатнется ль?

Глядят, не встанет ли кумир...

Но олимпиец, грудью в прахе,

Лежит недвижим, нем и сир,

Как труп пред палачом на плахе.

Проклятья самые мертвы

У них в устах... лишь льются слезы,

И старцы с дряхлой головы

Снимают молча плющ и розы...

Ушли... Распятие в пути

На перекрестке их встречает...

Но нет! не поняли они,

Что божий сын и их прощает.

   1857

ПРИГОВОР

(Легенда о Констанцском соборе)

На соборе на Констанцском

Богословы заседали:

Осудив Иоганна Гуса,

Казнь ему изобретали.

В длинной речи доктор черный,

Перебрав все истязанья,

Предлагал ему соборно

Присудить колесованье;

Сердце, зла источник, кинуть

На съеденье псам поганым,

А язык, как зла орудье,

Дать склевать нечистым вранам;

Самый труп предать сожженью,

Наперед прокляв трикраты,

И на все четыре ветра

Бросить прах его проклятый...

Так, по пунктам, на цитатах,

На соборных уложеньях,

Приговор свой доктор черный

Строил в твердых заключеньях;

И, дивясь, как всё он взвесил

В беспристрастном приговоре,

Восклицали: «Bene, bene!»^[50] —

Люди, опытные в споре,

Каждый чувствовал, что смута

Многих лет к концу приходит

И что доктор из сомнений

Их, как из лесу, выводит...

И не чаяли, что тут же

Ждет еще их испытанье...

И соблазн великий вышел!

Так гласит повествованье:

Был при кесаре в тот вечер

Пажик розовый, кудрявый;

В речи доктора не много

Он нашел себе забавы;

Он глядел, как мрак густеет

По готическим карнизам,

Как скользят лучи заката

Вкруг по мантиям и ризам,

Как рисуются на мраке,

Красным светом облитые,

Ус задорный, череп голый,

Лица добрые и злые...

Вдруг в открытое окошко

Он взглянул и – оживился;

За пажом невольно кесарь

Поглядел – развеселился,

За владыкой – ряд за рядом,

Словно нива от дыханья

Ветерка, оборотилось

Тихо к саду всё собранье:

Грозный сонм князей имперских,

Из Сорбонны депутаты,

Трирский, Люттихский епископ,

Кардиналы и прелаты,

Оглянулся даже папа!

И суровый лик дотоле

Мягкой, старческой улыбкой

Озарился поневоле;

Сам оратор, доктор черный,

Начал путаться, сбиваться,

Вдруг умолкнул и в окошко

Стал глядеть и – улыбаться!

И чего ж они так смотрят?

Что могло привлечь их взоры?

Разве небо голубое?

Или розовые горы?

Но – они таят дыханье

И, отдавшись сладким грезам,

Точно следуют душою

За искусным виртуозом...

Дело в том, что в это время

Вдруг запел в кусту сирени

Соловей пред темным замком,

Вечер празднуя весенний;

Он запел – и каждый вспомнил

Соловья такого ж точно,

Кто в Неаполе, кто в Праге,

Кто над Рейном, в час урочный,

Кто – таинственную маску,

Блеск луны и блеск залива,

Кто – трактиров швабских Гебу,

Разливательницу пива...

Словом – всем пришли на память

Золотые сердца годы,

Золотые грезы счастья,

Золотые дни свободы...

И – история не знает,

Сколько длилося молчанье

И в каких странах витали

Души черного собранья...

Был в собраньи этом старец,

Из пустыни вызван папой

И почтен за строгость жизни

Кардинальской красной шляпой, —

Вспомнил он, как там, в пустыне,

Мир природы, птичек пенье

Укрепляли в сердце силу

Примиренья и прощенья, —

И, как шепот раздается

По пустой, огромной зале,

Так в душе его два слова:

«Жалко Гуса», – прозвучали;

Машинально, безотчетно

Поднялся он и, объятья

Всем присущим открывая,

Со слезами молвил: «Братья!»

Но, как будто перепуган

Звуком собственного слова,

Костылем ударил об пол

И упал на место снова.

«Пробудитесь, – возопил он,

Бледный, ужасом объятый, —

Дьявол, дьявол обошел нас!

Это глас его, проклятый!..

Каюсь вам, отцы святые!

Льстивой песнью обаянный,

Позабыл я пребыванье

На молитве неустанной —

И вошел в меня нечистый! —

К вам простер мои объятья,

Из меня хотел воскликнуть:

«Гус невинен». Горе, братья!..»

Ужаснулося собранье,

Встало с мест своих, и хором

«Да воскреснет бог» запело

Духовенство всем собором, —

И, очистив дух от беса

Покаяньем и проклятьем,

Все упали на колени

Пред серебряным распятьем, —

И, восстав, Иоганна Гуса,

Церкви божьей во спасенье,

В назиданье христианам,

Осудили – на сожженье...

Так святая ревность к вере

Победила ковы ада!

От соборного проклятья

Дьявол вылетел из сада,

И над озером Констанцским,

В виде огненного змея,

Пролетел он над землею,

В лютой злобе искры сея.

Это видели: три стража,

Две монахини-старушки

И один констанцский ратман,

Возвращавшийся с пирушки.

   1859

ПОЭТ И ЦВЕТОЧНИЦА

(Гётевская элегия)

Она Высыпь цветы из корзины у ног моих, милый.

Сядь и уж мне не мешай!.. Скоро смеркаться начнет.

Он Что за хаос вкруг тебя! И над ним, как Любовь,

ты склонилась

Мыслью готова в него жизнь и гармонию влить!

Она Розы не трогай: чудесные розы! Из них загляденье

Выйдет венок – и тебе этот венок я подам!

Он Как мне забавно всегда! На пиру ты венок мне подносишь!

Я равнодушным кажусь – сам же весь занят тобой!

Она Ты не глядишь на меня, но я чувствую взгляд твой горячий...

Точно сребристую сеть я за собой волочу!

Он Это влечет тебя сердце мое в уголок наш укромный,

Где ты – как Флора в цветах, и у колен твоих я.

Она Да, а сойдемся мы здесь – от меня ты уж мыслью далеко!

Вот и теперь не глядишь... Что же ты вдруг замолчал?

Он Вот что я вспомнил: был Павзий, художник; любил он Гликеру;

Плесть мастерица была эта Гликера венки.

Она Это – как будто бы мы! Только ты не художник, а лучше —

Фебом любимый поэт! гордость и слава Афин!

Он Эту Гликеру прелестнейшей девушкой, милым ребенком

Он всю в цветах написал – и обессмертил себя!

Она Что же? и ты обессмерть себя славной поэмой!.. Я часто

Думаю: что бы тебе нашу любовь описать?.

Он Павзий – счастливей! черты своей милой Гликеры он кистью

Мог передать, а в стихах – как опишу я тебя?

Она Вот ты как сделай: пусть в Индии будет, где звери и птицы

Дружно с людьми говорят, много где всяких чудес!..

Он Странно! с любовью в разлад вдохновенье идет у поэта:

Кажется – как я люблю!.. и – хоть бы песнь! хоть бы стих!

Она Жил там волшебник; малюткой царевну похитил... Малютка

Стала цветы продавать; только однажды был пир...

Он Царский был сын на пиру; он влюбился, и кончилось свадьбой!

В сказках всегда это так... только немного старо...

Она Нет, не старо! Можно выдумать ряд приключений чудесных...

Как он умом и мечом чары умел победить...

Он Бился с гигантами! Конное, пешее войско с слонами,

Тьмы колесниц золотых в бегство один обратил!

Она Ты только шутишь со мной!.. А молчанье твое мне ужасно!..

Помнишь ли ты на пиру первый венок мой тебе?

Он Этот венок и теперь у меня над кроватью хранится...

Первый, который ты мне, пир обходя, подала?

Она Помнишь, венчая твой кубок, я почку в вино уронила;

Выпив вино, ты сказал: «Дева! цветы – это яд!»

Он Как же!.. И с маленьким женским лукавством, и детски краснея,

«Пчелки, – сказала ты, – в них мед достают, а не яд!»

Она Если с тех пор твоя муза молчит, ты угрюм и несчастлив,

Значит, то правда, что жизнь я отравила тебе?

Он Полно, мой друг, я молчу лишь от счастья!.. Как музыка, нежный

Голос твой мне прозвучал – там, средь мужских голосов!

Она Лучше б молчать мне и пчелок не трогать! ведь к этому слову

Рыжий придрался Тимант, крикнул: «И шмель не дурак!»

Он Гнусный Силен!.. и облапил тебя, как медведь! Покатилась

В угол корзина твоя... все разлетелись цветы!..

Она Как он меня напугал!.. Только слышу: «Оставь ее, циник!»

Вижу – ты с места вскочил, светел, как сам Аполлон!

Он Он не сробел, а держал тебя, белые зубы оскалив,

Легкое платье твое по пояс с плеч разорвал...

Она Ужас! как бросишь в него ты серебряным кубком!.. Я помню,

Как он о череп его звякнул и прыгать пошел!..

Он Гнев и вино ослепляли меня!.. Но успел разглядеть я,

Как ни старалась ты скрыть, круглое... это плечо...

Она Ах, что за шум поднялся! весь облитый вином, он затрясся,

С мокрых волос по лицу кровь заструилась ручьем...

Он Только тебя я и видел!.. в слезах, на полу, на коленях,

Платье одною рукой ты собирала на грудь...

Она Блюдо, тарелки в тебя полетели, звеня и блистая!

Точно взбешенный Аякс, всё он ломал вкруг себя!

Он Только тебя я и видел!.. как быстро другою рукою

Ты подбирала венки, взором за нами следя...

Она Доброе сердце! ты думал, меня ушибут... а хозяин

Ярость обрушит на мне, – встал и меня заслонил!

Он Пестрый ковер перекинул я на руку, точно готовясь

В битве с свирепым быком бросить ему на глаза!

Она Я ускользнула, увидя, что гости вступились, стараясь

За руки вас удержать, вместе стыдя и моля.

Он К счастью, всё кончилось смехом – вскочил и трагическим тоном:

«Что вы, ахейцы!» – нам речь стал говорить Диоген.

Она Этот седой Диоген притворяется только сердитым;

Право, душа у него, кажется, вовсе не зла!..

Он Он успокоил всё шуткой... Но тщетно тебя я хватился!

Три дня тебя я искал! три дня на рынке бродил!

Она Я со стыда не могла показаться... Ведь все меня знают,

Любят – и вдруг обо мне в городе говор пошел.

Он Много я видел венков, много видел цветов и цветочниц,

Не было только одной – маленькой Лиды моей!

Она Дома венки я сплетала... рядком их, бывало, развешу...

Вот и теперь они тут... все уж засохли давно!

Он Где ты живешь, переспрашивал женщин, старух я на рынке,

Даже гуляк и повес – все становились в тупик!

Она Вечер, бывало, сижу я, гляжу на веночки и плачу...

Ночь подвигалась... цвета гасли один за другим...

Он В горе, усталый, к богам я взывал, к Аполлону взывал я:

«О сребролукий! да где ж? где же укрылась она?»

Она Всё мне казалось, что вот ты войдешь... и что буду я делать?

С тайной надеждой пошла на площадь я наконец...

Он Я уж давно там бродил... насмотрелся, наслушался вдоволь!

Рыба, плоды, петухи! крики ослов и старух!..

Она Что там за шум был, когда я тебя наконец увидала?

Он Право, не знаю... Но вдруг ты мне мелькнула в толпе...

Она Точно в челне сквозь высокий тростник, в тесноте ты пробился...

Он И очутилися вдруг в шумной толпе мы одни!

Она Помню, я слышала только, как сердце в груди моей билось...

Он Рядом пошли мы с тобой... в очи друг другу глядя...

Она Так, как теперь ты глядишь, и с такою же тихой улыбкой...

Он Как ты прекрасна была, солнцем облита живым!

Она Вышли мы за город...

Он Море блистало в дали серебристой...

Она Всё это, милый, теперь кажется сказкою мне!

Он И без волшебника сказка! без царского сына, царевны!

Она Это – поэма, мой друг!

Он Милая Муза моя!

Она Тише! венки изомнешь... О, как скоро стемнело сегодня!..

Как же хорош и как смел на этом пире ты был!

   <1861>

АЛЕКСИС И ДОРА

(Пересказ гётевской элегии)

Ах, неудержно вперед, неудержно всё дале и дале

Мчится на всех парусах в синее море корабль!..

След его длинной темнеет струей, и, сверкая, дельфины

Весело прыгают в ней, словно добычу ловя.

Кормчий на снасти глядит – точно музыку слушает: лихо,

В добрую пору пошли! Ветер попутный как раз!

Очи пловцов и мечты их, как флаги и вымпел летучий,

Весело смотрят вперед... Духом поник лишь один.

К борту склонясь корабля, он всё смотрит, как горы бледнеют,

Берег уходит из глаз... вот уж из виду пропал...

«И у тебя, моя Дора, – он шепчет, – уж скрылся из виду

В море корабль мой и я, милый твой, друг твой, жених!

Тщетно и ты меня ищешь, с высокого берега смотришь,

Вкруг безответна на всё, думой в себя погрузясь!..

Сердце, прижавшися раз к моему, всё не может утихнуть!

Мысль твоя новую жизнь тщетно стремится обнять!

Миг это был, только миг, но он вдруг перевесил все годы,

Мной прожитые во тьме, в сонном, тупом забытьи.

Словно удар громовой, словно молния в сердце упала,

Спавшие силы в груди радостно вдруг пробудив.

Словно совсем я другой, и смотрю на себя с любопытством.

Прежняя жизнь моя вдруг смысл получила в глазах...

Так стихотворец в стихах на пиру предлагает загадку,

Скрывши значенье ее в образах, звуках, цветах;

Каждым любуешься порознь, но вместе всё дико и странно;

Если ж разгадку нашел, вдруг получает всё смысл.

Вот и разгадка моя! Всё, что в жизни за счастье считал я,

Словно уходит во мрак. Всё заслоняя собой,

Образ ее, незаметный доселе, один выступает...

Девочкой вижу ее: черные кудри как смоль,

Бледная смуглость лица, только длинные те же ресницы,

Черные те же глаза, тот же задумчивый взгляд...

Вот вырастает: с плодами на рынок приходит поутру,

Вот от фонтана идет с полным кувшином воды!..

Часто я думал: «А вот с головы ты кувшин свой уронишь!»

Только, как лебедь, она словно не шла, а плыла...

К морю, бывало, мы, юноши, выйдем в вечернюю пору;

Девушки тут же сидят, в тесный сомкнувшись кружок,

Смотрят, как плоские камни плашмя по воде мы кидаем;

Чей сделал больше прыжков, славу тому прокричат...

Крикнут и мне, – я ж и знать не хотел, есть ли Дора меж ними!

Все пропадают теперь, вижу одну лишь ее.

Вижу задумчивый взгляд, из толпы на меня устремленный.

Так и следит он за мной, всюду он ищет меня...

Видел ее я, как месяц и звезды видаем мы ночью, —

Разве приходит на мысль ими когда обладать?

Сад – стена об стену с нашим; бывало, калитка открыта,

Но заглянуть хоть бы раз – в мысль не пришло никогда...

Подле! так близко! Теперь же меж нами широкое море!

Ветру с неделю я жду. В скуке брожу как шальной.

Вдруг прибегает матрос, кличет: «Ветер попутный! скорее!

Тотчас канат отдаем. Вздернем как раз паруса!»

Я собираюсь, бегу. Кое-как с стариками простился...

Даже всплакнуть-то хоть раз – знали, что некогда им!

В руки мне суют припасы. Я на руку плащ, выбегаю;

Дора в калитке стоит, что-то мне хочет сказать.

«Дора, прощай!» – говорю и бегу, чуть кивнул головою.

«Можно тебя попросить, – так ведь сказала она, —

Ты за товарами едешь... цепочку давно мне хотелось...

Будь же так добр, привези, я заплачу по цене».

Спрашивать (нехотя даже!) я начал: какую, что весу?

Самую малую мне цену сказала она...

Я поглядел на нее... Да ужель это Дора?.. та Дора —

Та, что я видел вчера?.. Слеп ли я был до сих пор?

Иль изменилась она?.. То подымет стремительно очи,

То их опустит на грудь... щеки румянцем горят...

Вкруг нее, словно вкруг девственной дщери Олимпа, – сиянье!

Боги!.. А с пристани там громче и громче кричат...

«Вот захвати ты с собой, – встрепенулась она, – апельсинов,

На море негде достать, и не во всякой земле...»

Скрылась в калитку; и я вслед за ней; апельсины срывает:

Пальцы на солнце сквозят... Тени скользят по лицу...

Падает плод за плодом... Я за нею едва поспеваю...

«Будет!» – твержу, но она ищет всё лучших вверху...

«Тотчас уложим в корзину», – корзина в беседке стояла, —

Свод виноградных листов принял под тень свою нас...

Стала плоды она молча в корзину укладывать, в листья...

Ах, я боялся дышать! Сердце ж стучало в груди!

Вот и корзина готова, а я – всё стою неподвижно...

Дора! тут очи и ты вдруг подняла на меня...

Как же тут было? и что мы сказали, что вдруг очутилась

Грудь твоя подле моей?.. Вижу, твоя голова

Тут у меня на плече... по щеке пробирается слезка...

«Дора! ты вечно моя?» – вырвалось вдруг у меня...

«Вечно!» – промолвила ты, и уста наши встретились сами!..

С берега громче кричат. Вижу – в калитку матрос

Кличет и выставил, словно сердитый Тритон, свою рожу...

Боги! вдруг счастье обнять – и потерять в тот же миг!..

Друг против друга стоим мы, и слезы текут у обоих...

Как подбежал тут матрос, побрал пожитки мои,

В зубы корзину с плодами схватил, и меня за одежду,

С бранью, толкая, увел... Как я взошел на корабль...

Всё это точно как сон!.. Помню – берег в глазах вдруг поехал:

Домы, деревья, гора... Тут лишь опомнился я...

К борту припал: разбиваяся, с пеною волны мелькают,

Крепкие снасти скрипят... Я чуть стою на ногах...

В сердце лишь «вечно твоя» и звучит... Весь дрожу я, как лира.

Долго хранящая гул трудно стихающих струн...

«Да, ты взошло, мое солнце! Завеса с грядущего спала,

Дора! отныне тебе – жизнь моя, слава, труды!..

Вей же, попутный Эол!.. Подтяните-ка парус потуже!

Вправо возьмите руля!.. Ух, словно птица летим!..»

   1863

КОНЬ

(Из сербских песен)

Светлолица, черноброва,

Веселее бела дня,

Водит девица лихова

Опененного коня,

Гладит гриву воронова

И в глаза ему глядит:

«Я коня еще такова

Не видала! – говорит. —

Чай, коня и всадник стоит...

Только он тебя навряд

Вдоволь холит и покоит...

Что он – холост аль женат?»

Конь мотает головою,

Бьет ногою, говорит:

«Холост – только за душою

Думу крепкую таит.

Он со мною, стороною,

Заговаривал не раз —

Не послать ли за тобою

Добрых сватов в добрый час»

А она в ответ, краснея:

«Я для доброго коня

Стала б сыпать, не жалея,

Полны ясли ячменя;

Стала б розовые ленты

В гриву черную вплетать,