Текст книги "Сочинения в двух томах"

Автор книги: Аполлон Майков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 42 страниц)

9 Воротился Гермод снова в Азград

И привез ответ свирепой Геллы.

Как ответ тот услыхала Фригга,

Призывает тотчас буйных Ветров,

Говорит им: «Полетите, Ветры,

Вы во все концы по белу свету,

И скажите всякой божьей твари,

Синю морю, месяцу и звездам,

Темну лесу, всякой мелкой пташке,

И большим зверям, и человекам,

Что скончался Бальдур, мол, пресветлый,

Чтоб молили, да отпустит Гелла

Всем опять его на радость в небо».

Понеслись по белу свету Ветры

С лютой вестью каждой божьей твари, —

И поднялся стон со всей вселенной:

Взвыли Ветры, море заревело,

И леса завыли, заскрипели,

Люди, звери, у кого есть голос,

Возопили; у безгласной твари ж,

У металлов и у гор и камней,

Слезы вдруг безмолвные, такие,

Как весной лиют они, встречая

После хлада и мороза солнце

(Но тогда на радость, тут от скорби),

Потекли обильными струями...

Но была в горе одна пещера.

Там, покров свой белый не скидая

Никогда, сидела великанша

(Некогда она царила в мире,

Но была побеждена Одином

И в пещере темной укрывалась).

Та на слово вестников небесных

Из скалы угрюмо отвечала:

«Я с сухими разве лишь глазами

О красавце Бальдуре заплачу:

Будь он жив иль мертв – он мне не нужен!

Пусть его сидит себе у Геллы!»

Так у Геллы и остался Бальдур».

10 Кончил вещий старец. Слушал Конунг

И еще поник главою ниже.

Сквозь золу едва мерцали угли.

В забытьи склонился вещий старец.

Поутру открыл он очи: Конунг

Так же всё сидит на том же месте;

Чуть свалилась с плеч медвежья шуба,

Бледный луч скользил кой-где по складкам

Золотой истершейся одежды,

Освещая грозный облик, с длинной

Бородой, с нависшей бровью. Конунг

Был уж мертв. Судьбы его свершились.

   <1870>

ПУЛЬЧИНЕЛЛЬ

В Неаполе, – когда еще Неаполь

Был сам собой, был раем ладзаронов —

Философов и практиков-бандитов,

Бандитов всяких – режущих, казнящих,

С тонзурою иль без тонзуры – в этом

Неаполе времен минувших, жил

Чудесный карлик... Маленький, горбатый,

Со львиною огромной головой

И с ножками и ручками ребенка.

Он был похож как раз на мальчугана

В комической, большой античной маске:

Таких фигур в помпейских фресках много,

Его мама и померла от горя,

В уродстве сына видя наказанье

Господне «за грехи отцов...» Отец же —

Он был мудрец с вольтеровским оттенком,

Хоть волею судеб и занимался

Сомнительной профессией (знакомил

Он с красотой живой Партенопеи

Приезжих иностранцев) – он об сыне

Судил не так. Он говорил, что эта

Наружность – дар фортуны: Пеппо с нею

Наверно будет первым майордомом

У герцогов, пажом у короля,

И комнатной игрушкой королевы.

Он так и умер в этом убежденье.

Но не сбылось пророчество: бедняга

Не в практика родителя сложился.

Кормился переписываньем ролей,

Был вхож в театр чрез это, за кулисы,

А весь свой день сидел в библиотеке.

И что прочел он – богу лишь известно,

Равно как то, чего бы не прочел он!

Всё изучал: историков, поэтов,

Особенно ж – трагический театр

Италии. Душой он погрузился

В мир Клеопатр, Ассуров, Митридатов,

И этих-то сценических гигантов

Размах усвоил, страсть, величье, пафос;

Он глубоко прочувствовал, продумал

Все положенья, все движенья сердца,

Весь смысл, всю суть трагедии постиг, —

Так что когда, в кругу своих клиентов,

Оборванных таких же бедняков,

Читал он, – эти все гиганты

Всё становились меньше, меньше – но

Зато росло в размерах колоссальных

Одно лицо – без образа и вида

И без речей – которое безмолвно,

Неудержимо, холодно их губит,

И что в трагедии зовется Роком.

И этому безличному Молоху —

Как говорил один аббат, любивший

Его послушать, Пеппо особливо

Сочувствовал. Аббат в восторге

Говаривал не раз: «Ты, caro mio,^[68]

Наверно был бы величайшим в мире

Трагическим актером, если б только

В размерах был обыкновенных создан,

Без важных недостатков и излишеств;

При этих же особенностях, – годен

Не более, как к роли – Пульчинелля».

Что ж делать! Бедность и – пожалуй – жажда,

Как говорил он, сцены и подмостков,

Его судьбу решили, – и Неаполь

В нем приобрел такого Пульчинелля,

Каких еще не видывал от века!

В театре – давка. Ездит знать и двор.

Тройные цены. Импрессарий – пляшет,

И в городе лишь речь – о Пульчинелле.

Такого смеха у своих подножий

Не слыхивал конечно уж Везувий

С тех самых дней, как вечною угрозой

Над городом он стал и повторяет

Ежеминутно людям: «Веселитесь

И смейтеся, пока даю вам время!»

А тайна смеха вот в чем заключалась:

Пеппино никогда смешить не думал!

И в колпаке дурацком Пульчинелля

Всё так же роль свою играл серьезно,

Как будто роль Аякса иль Ахилла.

Он бросил фарс, дал душу Пульчинеллю

(К тому же был импровизатор чудный

И в роль вставлял горячие тирады,

Высокого исполненные чувства,

И пафоса, и образов гигантских,

Достойных кисти лишь Микеланджело!),

Он искрен был, язвителен, был страстен, —

Но это всё – при страшной образине,

При заплетавшихся кривых ногах,

При маленьких ручонках, при горбе —

В партере вызывало – взрывы смеха!

Он забывал себя, весь отдавался

Потоку чувств и вдохновенной мысли,

И ожидал в ответ восторга, слез,

Всеобщего, быть может, покаянья, —

А тут дурацкий смех, шальные крики!

Полиция – и та не возмущалась,

Когда вещал он в пламенных стихах

О благородстве, о «святой» свободе!

Бывало, с грустью, с жалостью он смотрит

В партер, как в пропасть с тысячами гадов

Хохочущих – и эта грусть и жалость

Такою в нем гримасой выражалась,

Что клик и смех в партере удвоялся...

Не выдержит, и кинется он к рампе,

И в ярости грозить начнет, ругаться:

«О! пошлости клокочущая бездна!

Чудовища! нет! я б свое уродство

Не променял на ваше», – он кричит, —

И – пуще смех!.. Тогда, на зло глупцам —

Он пустится кувыркаться и прыгать,

И уж конца рукоплесканьям нету!

А упадет лишь занавес – директор

Его в объятья: «Так, maestro^[69], так!

Ругайте их, и плачьте! плачьте больше!

Тем лучше: сбор – невероятный! Мы —

Мы мильонеры будем!» Не успеет

Директору в лицо он кинуть: «Porco!»^[70] —

Как сотни рук его уж подымают,

И как он там ни бейся, ни лягайся,

А с песнями, при факелах, несут

Его до самой до его локанды,

Где, наконец освободясь от плена,

На бедное бросается он ложе

И горячо и горько, горько плачет!

Неаполь был в восторге. Говорят,

Из инквизиции тихонько члены

В закрытых ложах хаживали часто

Им любоваться и, как все, смеялись

От сердца, самым добродушным смехом.

Но он – кумир толпы и божество,

В душе возненавидел и Неаполь,

И сцену, и давно б ее оставил,

Когда б она ему не доставляла

Возможности – в глаза ругать толпу,

Твердить и повторять ей, что она

Одно лишь понимает, поглощает

И обожает – это макароны!..

Так говорил он сам; а впрочем,

Еще был узел тайный, но могучий,

Его привязывавший к сцене, – это

Прелестная, как ангел – Коломбина,

Прекрасный тоже, истинный талант.

Он эту Коломбину и сыскал

В Сан-Карло, меж простых статисток, взял

И стал учить, образовал и, словом,

Как говорится, создал. Коломбина

По временам одна не замечала

Его уродства: чудные мгновенья!..

Она – полулежит на оттоманке,

А он читает: комната, помалу

В чертог преобразуясь, наполнялась

Героями, царицами, царями;

Стихийное иль божеское нечто

Блистает в них величьем колоссальным

Над сумраком обыкновенной жизни;

И вдруг средь этих исполинских сил

Послышится ей родственное что-то —

Любовь, как голубь, реющий над бездной...

У ней от страха сердце замирает,

Она глядит, и, точно в лихорадке

Следя за ним, чтеца уже не видит...

И лишь когда он кончит, – понемногу

Рассеется блистательный мираж,

Уйдет страстей клокочущее море;

И вместо блеска, красоты, величья,

Она увидит вдруг перед собой,

Как будто этим кинутого морем,

Какого-то нелепейшего карлу —

Тогда из уст ее – как будто бы со скорбью

И сожаленьем – вырвется невольно:

«Ах, Пеппо, для чего такой ты гадкий!»

– «Рок», – отвечает он.

Да! страшный рок!

Он чувствовал, что раз не удержись,

А от себя, от своего лица

Скажи свое живое чувство, – в страхе

И омерзенье вскрикнет Коломбина

И от него отпрянет, как от гада!

Он понял, что совсем лишь стушевавшись

Мог быть при ней, – и сделался ей, точно,

Необходим: наставником был, другом,

Был чичисбеем, шаль за ней носил,

По порученьям бегал; даже больше,

Служил ей горничной – при туалете

Присутствовал, затягивал корсет,

Ей обувал изящнейшую ножку,

Сносил ее мигрень, капризы, словом,

Был для нее он тем же, чем Неаполь

И импрессарий для него, и также б

Мог звать ее он «злою Коломбиной»,

Как называли все его «злым карлой»;

В него летали точно так же веер

И башмаки, как от него каменья

На улице, или слова на сцене —

Такие, что иного стоят камня!

И от нее он всё переносил

С покорностью, чуть-чуть не с наслажденьем, —

Так наконец, что все его страданья

По сцене – отошли на задний план.

Перенести не мог он одного —

Одной фантазии своей царицы,

И все вражды свои сосредоточил

На арлекине. Этот арлекин

Был – тем же роком! – одарен красивой

Наружностью, небрежностью изящной,

К артисту так идущей, и всегдашним

Высоким мненьем о своей особе.

Все женщины по нем с ума сходили:

Из-за него маркизы, герцогини

Дрались, чтоб с ним в блестящем фаэтоне

По Кьяйе прокатиться... Это, впрочем,

Всё б ничего! но этот херувим

И виделся, и снился Коломбине!

Напрасно ей твердит несчастный карло,

Что арлекин – бездарный фат, хвастун,

Глуп – колоссально глуп!.. «Ты лишь послушай,

Как он поет! Где ставит ударенья?

О, ужас! на предлогах и союзах!

Не ясно ли, что у него нет сердца!

Что льнет к тебе он, diva^[71], потому,

Что от тебя Неаполь без ума,

Что – ты царица в нем, и что готовы

Мильонные расстроить состоянья

С тобою дуки, нобили, банкиры».

Всё тщетно! страсть ей не дает покоя!

Его не слушают; ему велят,

Как тень, везде следить за арлекином;

Ей доносить, где был он, что он делал,

С кем говорил, устраивать им встречи,

И третьим быть лицом при этих встречах!

Ах! это время жил он постоянно

Под страхом бури... Если он, бывало,

Недобрые к ней вести принесет, —

«Ты лжешь, ты лжешь! – кричала Коломбина;

Вы все против меня, уроды, черти!

Я задушу, чудовище, тебя!

Прочь с глаз моих!» – и diva, как тигрица,

Кидается на Пеппо. «Вон, бездельник!»

За ним бегут, выталкивают в двери,

И с лестницы бросают в спину туфлю...

Он, впрочем, знал, внизу стоял в портоне,

Знал, что за ним пошлют, – и появлялся:

Мрак в комнате; лежит в постели diva,

Готовая сейчас же умереть

В жестоких спазмах: стоны и рыданья;

«Вот, – говорят ему, – ты до чего

Меня доводишь, каменное сердце!»

И как собака, чувствуя провинок,

К хозяину ползет, вертя хвостом

И голову понуря, пробирался

Он к ней тихонько и просил прощенья,

Садился на скамейку, утешал,

Молил ее на жизнь не покушаться,

Оправдывал неверного и клялся,

Что сам он лгал, что он всему виною,

Что он сейчас пойдет за ним, отыщет

И приведет... И diva возвращалась

К сознанию... рыданья утихали,

К нему протягивалась ручка... он

Бежал искать красавца, приводил —

И diva их встречала – уж здорова,

Кокетливо одета, и красою

Сияя, точно солнце после бури, —

И Пеппо должен был сиять с ней вместе.

Был наконец и день назначен свадьбы,

Вся труппа в ней участье принимала.

Всё, что смешит Неаполь – всё смеялось,

Но Пульчинелль был самым шумным гостем.

За молодых пил тосты, сочинил

И прочитал им в честь эпиталаму,

Смеялся, но – с гостями уходя,

От них скользнул в какой-то переулок,

Направо шел, налево, как, куда

Не думая, не видя в темноте,

И вышел вдруг к клокочущему морю.

И там, у шумных волн остановился...

Что делал там он? – то, буквально, мраком

Покрыто: ночь темна была, как гроб.

Во мраке слышен был лишь грохот моря;

Из Африки дул раскаленный ветер,

И словно тысячи бесов иль фурий

Рвались в дома, деревья гнули, выли,

И на подмогу им из недр земли

Из кратера Везувия летели

В фонтане пламени и в клубах дыма

Бесчисленные демонские силы...

Вкруг ладзарони в ужасе бежали

С своих ночлегов, по всему побрежью,

И долго помнили об адской ночи,

Notte d'inferno: слышались им стоны

И страшные проклятья в реве бури,

Их сохранило только заступленье

Пречистой девы... Что же делал Пеппо —

Там, на террасе, выходящей в море?

Он никогда и сам не мог сказать...

Как будто дух его тогда носился

В пространстве, в этих африканских вихрях

И землю разорвать хотел и море,

И только к утру в маленькое тело

Вернулся и взглянул вокруг себя, —

А вкруг ладьи разбитые лежат,

И трав морских по необсохшим камням

И на сыром песке торчат лохмотья.

Стихает море. С севера прохладой,

Исполненной благоуханий чудных

С полей и вилл цветущих Позилиппа,

Повеяло, и серебристой дымкой

Подернулися город, даль и небо,..

Когда под крик ослов и продавцов

Неаполь пробудился и пил кофе —

Смеющийся явился с поздравленьем

К счастливой Коломбине первый – Пеппо,

С огромнейшим букетом. День прошел

Как праздник. Были гости. На обед

Поехали на Капри. Пеппо точно

Торжествовал великую победу...

Потом всё потекло своим порядком,

Как прежде. Он для Коломбины стал

Пожалуй что еще нужнее в трудных

Заботах по хозяйству и по мужу;

Он у нее детей крестил и нянчил...

Но, как ни бился, счастья милой донне

Создать не мог; худела всё, худела

И наконец совсем она слегла.

Не ладно вел себя ее супруг.

Остепениться он не мог, и в браке

Не видел уз для ветреного сердца.

Почти и не жил дома. При больной

Безвыходно сидел лишь Пульчинелль...

Раз ночью стало ей уж очень худо.

С усильем обратясь к нему, она

Сказала: «Ты детей моих не кинешь?»

И руку подала, и улыбнулась...

Да! улыбнулась так она ему,

Как никогда! Быть может, начало

У ней в глазах уже мутиться зренье,

И уж не карло – нет! его душа

Во всей своей красе, во всем величьи

Ее очам духовным предстояла —

И бедный Пеппо чуть не задохнулся

От счастья... Но – о боже!.. вот ее рука

В его руке хладеет... взор недвижен...

Молчание... он ждет... она ни слова...

Свет лампы так лежит спокойно, тихо

На матовом лице... не шевельнется

Ни волосок, ни локон в беспорядке

Рассыпавшихся на подушке кос...

Проворно пульс он щупает; подносит

К устам ей зеркало... дыханья нет!

И нет сомненья больше! Коломбина,

Жизнь, слава, божество его – скончалась!

И он вскочил, как бешеный. Свирепый

Какой-то вопль из груди испустил,

И бросился направо и налево

Всё опрокидывать, всё разбивать,

Всё – канделябры, зеркала, сервизы,

И наконец среди опустошенья

Остановился перед хладным трупом,

И, заломив в отчаянии руки,

Вдруг прокричал: «Как я тебя любил!»

И тут, в ногах же у ее постели,

Упал без чувств, – и найден был уж мертвым

Неаполь плакал, но потом помалу

Все успокоились, когда наука

Решила, что скончались: Коломбина —

От «phthisis»^[72], он же – от «ruptura cordis»^[73].

   1871

КНЯЖНА ***

Трагедия в октавах

«КАК НАШИ ГОДЫ-ТО ЛЕТЯТ!»

1 Давно ль, давно ль, на траурных конях,

Под балдахином с княжеской короной,

Богатый гроб в гирляндах и цветах

Мы провожали... Поезд похоронный

Был без конца... Все в лентах и звездах,

Посланники, придворные персоны,

И духовенство высших степеней,

И во главе его – архиерей...

Мы крестимся всегда при виде гроба,

Прощаемся, молясь за упокой,

Будь то бедняк, будь важная особа...

Обычай, полный смысла, глубиной

И злейшего пленявший русофоба...

И тут прощалась с чьею-то душой

И дальше шла толпа... Но в высшем свете

Событьем были похороны эти...

Княжна... Но нет! письму я не предам,

Нет, не предам я новому злословью

Фамилии, известной с детства нам!

В войну и мир, и разумом и кровью

Служил сей род отчизне и царям

И встарь почтен народной был любовью...

Он в наши дни, с достоинством, одной

Представлен был покойною княжной.

И видом – ах! теперь как исполины

Пред нами те герои старины!..

Видали ль вы времен Екатерины

Ее штатс-дам портреты?.. Все, полны

Величия полунощной Афины

И гением ее осенены,

Они глядят как бы с пренебреженьем

Вослед идущим мимо поколеньям...

Могучий дух, не знающий оков,

Для подвигов не знающий границы,

Без похвальбы свершавший их, без слов, —

Всё говорит, что это те орлицы,

К кому из царства молний и громов,

Свершители словес своей царицы,

Ее орлы с поднебесья порой

Спускалися на миг вкусить покой...

Из этой же породы самобытной

Была княжна, хоть сгладился уж в ней

Весь этот пыл, весь пламень ненасытный

Под веяньем иных, счастливых дней.

Там – гордый страж пустыни сфинкс гранитный

В тысячелетней простоте своей;

Здесь – Пракситель или резец Кановы,

Где грация и дух уж веет новый.

Ей этот лоск был Франциею дан!

Да, Франция – и Франция Бурбонов,

Что пережить сумела как титан

Республику и гнет Наполеонов, —

Она княжну, цветок полночных стран,

К ней кинутый крылами аквилонов,

С любовию в объятья приняла,

И матерью второю ей была.

Ее певцов она внимала лирам,

Ораторов волнующим речам,

Всё приняла, чтоб властным быть кумиром

И первою звездой в созвездьи дам;

И даже Он, пришедший к людям с миром

И взоры их поднявший к небесам,

Ей просиял как свет и как защита

В проповедях отца иезуита...

Что?.. Странно вам слова мои звучат?..

Народность – всё же из понятий узких,

И в этом шаг мы сделали назад,

От образцов отрекшися французских...

Но – век таков! И все теперь хотят

Преобразиться в православных русских,

Меж тем как многие едва-едва

Осилить могут русские слова...

Вон – князь Андрей на это, лоб нахмуря,

Глядит как на опасную игру!

И говорит, что уж «глаза зажмуря

Давно живу и вечно на юру»,

Что, «впрочем, нас бы не застала буря,

А там – всё пропадай, когда умру!..»

Он в этом видит признаки паденья

И нравственных начал и просвещенья...

И до сих пор упрямый старый туз

Твердит одно: «Европа есть обширный

Салон, где всякий – немец иль француз —

Своя семья! У всех один, всемирный,

Тон, образованность, и ум, и вкус!

Нас только терпят там, пока мы смирно

Сидим себе, как дети за столом,

On nous subit – a contrecoeur^[74] притом...»

Но князь чудак! Он парадокс ходячий!

Он отрицал Россию! И с княжной

У них всегда, бывало, спор горячий.

Патриотизм княжны был огнь живой!

России честь, победы, неудачи —

Воспринимала всё она душой,

Всё обсуждая без предубежденья,

С высокой, европейской точки зренья...

И вот с такой душою и умом,

Всё восприняв, что запад просвещенный

Взращал веками в цветнике своем,

Она явилась с ношей благовонной

В наш свет – и так поставила свой дом,

Что сам Кюстин, вторично занесенный

Судьбой в наш край, уж бы не написал,

Что к медведям и варварам попал!

Свидетели – опять-таки французы!

Да! из французов сливки, высший слой,

Твердили в хор, что грации и музы

Из Франции, от черни бунтовской.

Как от Персея с головой Медузы,

Умчалися на север ледяной,

Перенеся в салон княжны, в России,

Весь ум французской старой монархии.

И это знал и оценил наш свет,

И перед нею всё в нем преклонилось...

И хоть прошло событий много, лет,

И хоть княжна давно уж устранилась

От поприща успехов и побед,

Но всё ее звезда не закатилась —

Отшельница из своего угла

На мнения влияла и дела.

К обычному стремились поклоненью

К ней Несторы правительственных сфер;

Вступая в свет, к ее благословенью

Являлися искатели карьер;

К ней шли, к ее прислушаться сужденью,

Творцы реформ по части новых мер,

И от княжны иметь им одобренье

Бывало то ж, что выиграть сраженье...

Все знали, что ее словцо одно

Имело вес и слушалося мненье

В таких пределах, где не всем дано

Иметь и сметь сказать свое сужденье...

Конечно, ум тут много значил... Но

Один ли ум?.. У вас уж и сомненье?

О жалкий век! Как скор твой приговор!

Мерещится тебе лишь грязь да сор!

Нет-с! уж Париж, знаток по этой части,

Видавший цвет сынов своих княжной

Отвергнутых, со всем их пылом страсти,

Клялся богами, небом и землей,

Что нежных чувств она не знает власти,

Что перед ней, в досаде плача злой,

Сам Купидон, лукавый бог и смелый,

Разбил колчан и изломал все стрелы!

Хоть хроника падений и побед

Для света служит легкой лишь забавой,

И не педант он в нравственности, свет, —

Но высоко и достодолжной славой

Почтит он ту, в которой пятен нет!

Всегда в виду весталки величавой,

Как в оно время развращенный Рим,

Расступится с почтением немым!..

Княжна всю жизнь, как с кованой бронею,

Где каждая блестит на солнце грань,

Сквозь этот мир соблазнов, пред толпою

Чиста как день прошла... И отдал дань

Ей гордый свет, упрочив за княжною

До поздних дней названье Chaste Diane^[75].

Был этот титул ей всего дороже,

Она гордилась им... и вдруг... О, боже!..

Нет! не могу!.. Ее вступленья в свет

Я не застал, – но с первого мгновенья,

При первой встрече, юноша-поэт,

Был поражен!.. Серьезность выраженья

(Ее встречал я не на бале, нет!

В прогулках, по утрам, в уединеньи),

Задумчивость, вдаль устремленный взор —

По небу ль грусть, земле ль немой укор?..

О, дальние дорожки Монплезира...

Или тенистый Царскосельский сад...

И вдруг – виденье неземного мира...

Чуть слышно кони быстрые летят...

О Пушкин! – думал я. – Твоя бы лира...

Ты лишь умел, твой вдохновенный взгляд,

Вмиг указать, где божество во храме,

Вмиг разгадать Мадонну в светской даме!..

Признанье позднее... Княжна была

Моим надолго тайным идеалом...

Трагической кончиной умерла —

Трагедию ж смешали со скандалом!

Она всегда известного числа

Давала бал, и перед самым балом

Упал кумир, и что страшней всего:

С ним рухнул образ нравственный его...

Да, падают империи – но слава

Переживает. Упадает храм,

Но бог, в нем живший, составляет право

На память и почет тем племенам,

Что с именем его прошли, как лава,

Как божий бич, по суше и морям...

Но человек, в котором уважались

Достоинства, которого боялись

Лишь потому, что он был совершен,

Со всех сторон велик и безупречен, —

И вдруг внутри его лишь гниль и тлен!..

Но нет! я не сужу!.. Кто беспорочен?

В падении, быть может, сокровен

Глубокий смысл, и, может быть, уплочен

Им страшный долг... А мы с своим умом

В чужой душе что смыслим? Что прочтем?..

2 На месте я из первых был. Успели

Едва лишь подхватить ее – куафёр,

Модистка – и сложили на постели.

На голове богатый был убор,

А между тем глаза уж потускнели...

А тут кругом блеск ламп, трюмо, прибор

Помад, духов, и надо всем – незримый

Из вечности посол неумолимый.

Да, этот гость был всеми ощутим...

Взглянул он всем в глаза мертвящим взглядом,

Всем в ужасе стоявшим тут живым...

И дрогнули под празничным нарядом

У всех сердца... Эх! шутим мы, труним

Над смертию, над судищем и адом,

А покажись чуть-чуть она – ей-ей,

Раскланяться забудем даже с ней!

Конечно, всё, как при внезапном громе,

Что было двор, что около двора,

Что приживало в старом барском доме,

Всё – в будуар! Явились доктора,

Но, главное, при этаком содоме,

Швейцар, без ног и впопыхах с утра,

И невдомек, чтоб, при событьи этом,

Отказывать являвшимся каретам.

И бальною, разряженной толпой

Весь дом наполнился. Толпа врывалась

И в будуар. При вести роковой

Цветы, брильянты – гасло всё, казалось.

Но над померкшей этой пестротой

Одна фигура резко отделялась:

Недвижно, руки на груди сложив

И – точно с вызовом на бой – вперив

В покойную упорный взгляд, стояла

Одна пред ней девица. Всё кругом

Ее как будто в страхе обегало.

Чужим для всех, казалось, существом

Она была и точно предвещала

Что роковое... Так перед судом

Господним ангел, может быть, предстанет

Нам возвестить, что – се грядет и грянет...

Сравненье это, впрочем, я схватил

Так, на лету... Передо мной их много

В тот миг как будто вихорь проносил.

То вспоминал дельфийского я бога,

Когда стрелу в Пифона он пустил,

То Каина мне чудилась тревога,

Когда он смерть увидел в первый раз,

Оставшись с мертвым братом глаз на глаз...

Вразрез со всем была девица эта,

Одета – самый будничный наряд —

В суконном черном платье, без корсета,

И волосы откинуты назад

A Fetudiant^[76]. Ни брошки, ни браслета.

Всем уловить ее хотелось взгляд,

Хотелось угадать, что в ней творится,

Что на челе высоком отразится?

Но ничего – всё тщетно! – не прочли!

Княжне судьба как будто услужила,

Чтоб угадать у мертвой не могли,

Какая мысль в последний миг застыла

У ней в лице, под дымкой poudre de riz^[77], —

Но та, живая, юная, таила,

Пожалуй, глубже чувства, и везде

Держал их ум в натянутой узде...

А между тем хотелося так страстно

Их допросить... Не смерть уж тут одна,

Тут шепот пробегал еще ужасный...

«Как? Эта самая... она... она —

Воспитанница эта – вот прекрасно!

Она ей дочь?.. Возможно ли! княжна,

La chaste Diane?.. И так всё скрыто было?

И вот она-то, дочь, ее убила?..»

3 И матери увозят дочерей

Скорее прочь. Во все концы столицы

Летит толпа распугнутых гостей;

Вестовщики помчались, вестовщицы,

Заволновался свет, и князь Андрей

Уже к восходу розовой денницы,

Сообразя все факты и слова,

Доказывал, что всё – как дважды два...

«Во-первых – сходство. Чудными глазами,

Известно, отличался весь их род.

Глаза княжны воспеты и стихами,

И очень метко: «В них гроза живет.

Когда в душе всё тихо, то над нами

Зарницами играет, – всё цветет,

Смеется вкруг; но мысль одна иль слово —

И молния разрушить мир готова!

И счастье, что над этою грозой

Сильна так власть ума и сердца». – Это

Едва ль не сам Гюго своей рукой

Вписал в альбом княжны – два-три куплета.

У девочки точь-в-точь: и взгляд такой,

Зрачки того ж изменчивого цвета,

Ресницы только больше и острей,

И та же складочка между бровей.

Засим – характер. Помните сравненье,

Ведь ваше, – та была еще дитя, —

Друг против друга станут в изумленье,

Уж больше слов как бы не находя, —

Ну так похожи, как изображенье

Большого «Я» и маленького «я»!

В обеих та ж непогрешимость, вера

В себя и то ж произношенье эра...

Ну-с, а когда, бывало, та поет, —

Ведь у княжны, мы помним, на всю залу,

Бывало, сердце просто такт ей бьет!

Ну-с, а когда...» – «Да будет! Ну, пожалуй,

Будь так, по-вашему!.. Мы после счет

Сведем грехам и всякому скандалу!..

Теперь же вспомните – ведь кто угас?

Кого не стало?.. Лучшей между вас!..»

О, человек! о, слабое творенье!

За честь княжны я обнажаю меч,

А в самого уж крадется сомненье

И падает на полуслове речь...

А если – да?.. Какое откровенье!..

Но как же узел гордиев рассечь?!.

Сравненье с «Я» мое, без мысли всякой, —

Княжна тогда вся вспыхнула, однако!

Но пусть как знают и решат вопрос!

Одно я помню: сколько счастья, света

С собою в дом ребенок этот внес!

Что красоты, гармонии, привета

В самой княжне бог весть отколь взялось!

Ах, это был венец ее расцвета!

Все думали тогда: «Ну! влюблена!

Да! наконец-то!..» Бедная княжна!..

Но маленькое «я» всё подрастало

И начало теснить большое «Я»,

И выше всё головку подымало.

Тут нужен стал уж высший судия,

И миротворцем няня выступала —

Старушка крепкая, хоть жития

Под пятьдесят тогда ей, верно, было:

Она княжну вскормила и взрастила.

Она, внизу заслыша только «бой»,

Взойдет да покачает головою,

Да на княжну посмотрит – как водой

Ее обдаст, и ласково рукою

Потреплет девочку: «Ну, ты, герой,

Поди-ка повинись перед княжною», —

И та на шею к няне, а потом

Уж и к княжне, и плачут все втроем...

Но эти бури только лишь скрепляли

Союз сердец. Уютна и тиха

Текла их жизнь, и в лад сердца стучали,

Как два с богатой рифмою стиха.

Одна росла; глаза другой читали

В ее душе, и не было греха

(Какие же грехи!), ни мысли тайной,

Что бы от них укрылись хоть случайно!

И дивный мир их души наполнял,

И всё вокруг сияло чистотою,

И, к ним входя, порой я ощущал,

Что вот сейчас же, спугнутый лишь мною,

От них как будто ангел отлетал...

Княжна умела обладать собою,

И хоть входил я к ним с доклада слуг —

В ней точно легкий пробегал испуг...

4 Ах, эти дни! Уж как они далёко!

Я молод был... Я принят был княжной

Так, запросто... О, как стоит высоко

Она, всегда казалось, предо мной!

Нет, свет ее не знал, я был глубоко

В том убежден: пленяясь красотой,

Героя видит только в поле боя!

Нет, как он дома, посмотри героя!

И этот дедовский, старинный дом

В один этаж каким-то властелином,

С задумчиво нахмуренным челом,

Стоял, с своим высоким мезонином,

С колоннами... два льва перед крыльцом...

Теперь, увы! запасным магазином

Иль складом служит, с улицы же он

Другим большим совсем загорожен...

Внутри же эти залы – точно храмы

Истории... Портреты, вам твердят:

Бендеры, Кунерсдорф, где сам упрямый

Великий Фридрих был разбит... весь ряд,

Всё служит историческою рамой

Жилым покоям, где «Армидин сад»,

Как говорили, где уж шло движенье

Вокруг самой, при новом освещенье...

Но этот старый мир в пыли, в тени,

Из сумрака веков как бы глядящий

Разумным оком, в шуме болтовни

И смеха строгий вид один хранящий,

Лишь с глазу на глаз нам про наши дни,

Про нас самих свой суд произносящий, —

Княжна их понимала ль?.. Да!.. Но как?

По-своему... Один там был чудак,

Чудак совсем особенного рода,

Не дед, и не отец – последний был

Лихой гусар двенадцатого года

И декабрист, – в Париже больше жил;

Дед-вольтерьянец: век такой уж, мода

Тогда была. Нет, тот, который слыл

При жизни чудаком, – глубоко чтила

Его княжна, хоть часто говорила:

«Il me fait peur parfois,^[78] мой прадед – тот,

Что с Фридрихом сражался. Он железный

Был человек; фантаст во всем, деспот;

Как на войне – ни пропасти, ни бездны

Ему ничто, и сам всегда вперед —

Он для солдат был идол их любезный, —

Таков и в мире! Ужас наводил

На целый край! Чего уж не творил!

В дому – гарем; дела по всем приказам, —

И вдруг он всю губернию зовет

На пир. Все едут. Все к его проказам

Привыкли. Ждут. И вот двенадцать бьет,

И в черной ризе входит поп. Всё разом

Смолкает, музыканты, пир. Встает

С сиденья князь и – в ноги всем, прощенья

Прося за все грехи и преступленья,

Гостям, жене и людям, в ноги всем.

Приносят гроб – ложится. Поп читает

Над ним отходную, и он затем

Как бы совсем из мира исчезает...

Дверь на запор – и двадцать лет ни с кем

Не говорит, не видится. Вкушает

Лишь хлеб с водой. Когда же умер, тут

На нем нашли вериги с лишком в пуд.

En v'la un homme!..»^[79] Да, в человеке этом

Та крепкая сказалась старина,

Что вынесла Россию... Пред портретом

Подолгу так стоит порой княжна...

На нем он был изображен атлетом,

Генерал-аншеф. Живопись темна,

И лишь глаза, их взгляд невозмутимый,

Их каждый чувствовал, кто шел лишь мимо.

««Смирился, – нянька говорит о нем. —

И спасся...» И в ее понятьях это

Возможно и теперь... прийти – во всем

Покаяться – и умереть для света!

В Ерусалим уйти, одной, пешком...

Как просто всё у них! Всё кем-то, где-то

Уставлено...» – сказала раз она...

Я думал: «Эй, хандрите вы, княжна!»

А в Крым поездка?.. Жажда ль искупленья

Во дни войны туда ее вела?

Там весь дворец она в своем именье

На берегах Салгира отдала

Под госпиталь... Что ангел воскресенья

Для страждущих у их одра была...

Ох, узнаю! Под бранной лишь грозою

Становишься ты, Русь, сама собою!..

Геройский дух, что там осуществил

Великую в народах эпопею,

На всех свой отблеск славный положил.

Всех озарил поэзией своею...

Генерал-аншеф – что ж, доволен был?

Доволен был – и очень, думать смею! —

Когда княжна, из Крыма воротясь,

О тамошних делах вела рассказ,

О том, как под огнем, на бастионах,