Текст книги "Двадцатый век. Изгнанники"

Автор книги: Анжел Вагенштайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 47 страниц)

ТРЕТЬЯ КНИГА ИСААКОВА
Ротфронт, или Пятилетку – досрочно

1

Прошу меня простить за то, что начну с хохмы (что, как ты помнишь, читатель, означает хасидскую притчу, как правило, не смешную), но может быть, сделав над собой известное усилие, ты поймешь ее мораль. Речь в ней пойдет о слепце Йоселе, которого даже дети, склонные поиздеваться над любым несчастным, почтительно переводили через улицу. Так вот, как-то раз этот Йоселе, постукивая своей палочкой, пришел к раввину и спросил его:

– Ребе, что ты сейчас делаешь?

– Пью молоко.

– А что такое «молоко», ребе?

– Это такая белая жидкость.

– Что значит «белая»?

– Ну, это… белое, как лебедь.

– А что такое «лебедь»?

– Такая птица, с длинной изогнутой шеей.

– А «изогнутая» – это как?

Раввин согнул руку в локте:

– Вот пощупай и поймешь.

Слепой Йоселе внимательно ощупал согнутую руку и благодарно сказал:

– Спасибо, ребе, теперь я знаю, что такое молоко.

Точно так же и ты, дорогой мой и терпеливый читатель, не заблуждайся ни по поводу моей согнутой руки, которой я пишу эти строки, ни по поводу моих робких попыток объяснить тебе суть происходящего – не питай иллюзий, что ты, подобно слепому Йоселе, сможешь понять, что такое молоко или что такое моя новая родина СССР. Ведь я тоже так никогда и не узнал, было ли похоже то, что происходило в Колодяче под Дрогобычем на то, что случалось, скажем, в Тамбове или Новосибирске, и одинаково ли воспринимали понятие «советское» и там, и там или в юртах где-нибудь в пустыне Каракумы. Поэтому я до сих пор злюсь, когда какой-нибудь заезжий журналистишка, заскочив на три дня в Москву, затем с апломбом знатока объясняет в своих писаниях – в зависимости от своих политических пристрастий – невежественному слепому миру, что такое молоко, не давая себе отчета в том, что лишь ощупал согнутый локоть Москвы, и что добро может казаться обманом и ложью, а якобы явное зло, от которого мы спешим отмежеваться, – непонятым и неоцененным добром. Особенно если вспомнить, насколько же широка эта моя новоприобретенная страна – настолько, что из некоторых мест сподручней смотаться за мясом в Японию, чем съездить в ближайший советский город, ведь именно с тех далеких сибирских земель долетел до нашего Колодяча слух об истории с гражданином, который спросил в местном советском мясном магазине: «Можете мне взвесить полкило мяса?», на что ему вежливо ответили: «Конечно. Приносите – взвесим».

Поэтому по вышеупомянутой причине не жди от меня, читатель, головокружительных обобщений – с одной стороны, из-за моей полной непригодности к рассуждениям подобного рода (помнишь, и наш раввин когда-то назвал меня туповатым), а с другой, потому что я не понимал тогда многого, да и сейчас, в преклонном возрасте, продолжаю ломать над ним голову. Не жди также, что я, следуя моде, наброшусь с обвинениями на эту мою третью Родину, ведь, как ты, наверно, заметил, даже если я невольно позволил себе острое словцо или критику по адресу первых двух (за что дико извиняюсь!), я все же не дерзнул ни обругать их, ни высказаться непочтительно. Но и не думай, что я в качестве советского гражданина и, следовательно, бойца авангарда прогрессивного человечества вдруг так изменился, что меня просто не узнать. Не уподобляйся дураку Менделю, который, встретив однажды незнакомого мужчину на улице, бросился к нему со словами:

– Как же ты изменился, Мойше, сбрил бороду и усы!

– Да я не Мойше, – ответил ему прохожий, – я Аарон.

– Надо же! И имя сменил!

Свое имя я не менял, но по русскому образцу теперь меня величали Исаак Якобович Блюменфельд – и честное слово, этот факт совершенно меня не изменил.

В целом же в нашей жизни наступили существенные перемены. Иными словами, переход от австро-венгерского к польскому владычеству произошел мягче и глаже, без особых потрясений. Просто Давид Лейбович снял со стены своего кафе портрет Франца-Иосифа и чуть позже, когда ситуация прояснилась, повесил на его место портрет Пилсудского, а пан Войтек из пристава стал мэром. Для пущей образности, можно сказать, что мой отец Якоб Блюменфельд вонзил свою иглу в лапсердак как гражданин Австро-Венгрии, а вытянул ее с другой стороны материала уже как подданный Польши. Да, тогда имели место легкие сотрясения в виде убийства президента Нарутовича или, скажем, восстания в Кракове, но их мы перенесли, так сказать, на ногах, забыв о них как о весеннем насморке. А вот теперь ситуация менялась радикально, можно даже сказать – революционно, иначе вся эта стрельба в октябре семнадцатого не имела бы смысла, и Ленин мог бы спокойно ехать первым классом поезда Берлин-Петербург, а не передвигаться, как утверждают, в опечатанном товарном вагоне, а затем спокойно воспользоваться извозчиком, а не карабкаться на броневик. Примером подобных радикальных – или если тебе так больше по вкусу – революционных изменений может служить снятие вывески «Мод паризьен». Парижская мода показалась новому начальству, прибывшему то ли из глубинки новой Родины, то ли из польских тюрем, слишком упадочной и несоответствующей рабоче-крестьянским модным тенденциям, и мы – отец и я – стали простыми тружениками пошивочной артели № 6 Укрглавгорпромтреста (не удивляйтесь столь труднопроизносимой аббревиатуре – не уверен, что это звучало именно так или что-то в этом роде, но это детские игрушки в сравнении с некоторыми куда более сложными и революционными сплавами из 9 или даже 23 слогов, после произнесения которых приходилось полчаса распутывать язык, завязавшийся морскими узлами). Кстати, необъяснимо, но факт, что подобное советское сокращение подчас было длинней составляющих его слов – феномен, заслуживающий внимания Ленинградского института по исследованию паранормальных явлений. Подобный феномен наблюдал и Шимон Финкельштейн, утверждавший, что видел змею длиной метр двадцать от головы до хвоста и двух метров от хвоста до головы. В ответ на возражения, что подобное невозможно, Шимон ответил: «а как, по-вашему, возможно, чтоб с понедельника до среды было два дня, а со среды до понедельника – пять дней?»

Изменение названия и статуса нашего ателье привело к естественным последствиям, таким как ликвидация витрины на уровне тротуара с давно выцветшими дамами в розовом и господами во фраках и ее замена призывом: «Пятилетку – досрочно!» И в этом случае, как и с дамами в розовом и господами из проклятого буржуазного прошлого, в витрине было выставлено нечто долгосрочное и непреходящее – и слава Богу, потому что там не уточнялось ни какая пятилетка имеется в виду, ни в какие сроки мы с отцом должны ее выполнить.

Разумеется, наивно было бы считать, что это были единственные перемены, которые новая советская действительность внесла в нашу скромную жизнь в глухой провинции. Может, тебе это покажется преувеличением – но хоть наша жизнь в известном смысле стала трудней, особенно в ее продовольственной части, наше чувство собственного достоинства значительно потучнело, мы преисполнились сознания, что стали частицей, может, крошечным, но важным винтиком великого, хоть и не совсем понятного механизма, наподобие машины времени (я имею в виду будущее время) – со своим собственным местом или даже ролью в гигантской исторической хохме, разыгрывавшейся на мировой сцене.

Поверь мне, читатель, это чистая правда, как и то, что большинство наших поверили советской власти или хотели верить, даже тогда, когда сознавали, что их вводят в заблуждение, а порой – и откровенно им лгут. Если ты верующий, ты сможешь меня понять, ибо и Господь Бог, да славится имя Его, не раз вводил тебя в заблуждение и обещал вещи, которые, может, и собирался выполнить, но увлекшись другими делами, забывал, но ведь ты ни на миг не усомнился в Его величии и находил оправдание и утешение в народной мудрости вроде той, что Божьи мельницы мелят медленно и что Бог дело потянет, но не обманет. Не так ли?

И коль скоро речь зашла о Боге, могу тебе торжественно сообщить, что неразумные действия польских военно-полевых властей, обкорнавших и побривших раввина Шмуэля бен Давида, ускорили процесс его окончательного выбора: он стал председателем клуба воинствующих атеистов, который разместился в одном из уголков Дома культуры «Октябрьская заря». Если ты ломаешь голову, откуда в нашем Колодяче взялась эта заря, я тебе все простенько объясню: это было бывшее кафе Давида Лейбовича, назначенного культпросветработником на твердую советскую зарплату. Пана Войтека или, точнее, гражданина Войтека как бывшего мэра задержали и допросили, но через два часа отпустили, когда лояльные граждане Колодяча дали о нем благоприятные показания, подтвердив его благонадежность, и его назначили заведующим ЗАГСа – службы гражданского состояния – теперь он вписывал в реестры Колодячского совета брачующихся и разводящихся, новорожденных и покойников, мир их праху (это я о покойниках).

И не спрашивай меня о других наших общих знакомых – каждый из них удивительно быстро для этой, простите за выражение, неповоротливой советской бюрократической машины занял свой боевой пост в нашем новом бытии, но все же следует уделить место и товарищу Льву Саббатеевичу – помнишь Леву Вайсмана с его фильмами? – потому что он стал главным редактором газеты «Красная Галиция», и его случай оказался посложнее. Ведь, если ты помнишь, он в свое время пытался объединить еврейскую социал-демократию, а это последнее словосочетание (особенно в комбинации с предпоследним словом) действовало на большевиков, как красный плащ тореадора на разъяренного быка. Бедному Леве Вайсману пришлось предстать перед общим собранием товарищей, в том числе – и перед представителем Центра товарищем Эстер Кац – для полной искренней самокритики. Если тебя интересует, что означает «Центр», намекну, что это – довольно расплывчатая советская формулировка, призванная внушать трепет, а означать она может все что угодно – от месткома в соседнем Трускавце до вышестоящих инстанций в бесконечной партийной или государственной иерархии в Львове, Минске и Киеве и даже в самой Москве. Надеюсь, ты знаешь, что такое самокритика – это самозаклание, вынужденная необходимость содрать с себя кожу и преподнести ее собранию натянутой на рамку, или, выражаясь библейским языком, посыпать голову пеплом, разорвать на груди рубаху и позволить президиуму собрания с великим трудом удержать тебя от выдирания всех своих волос. Позволю себе дать тебе совет на подобный случай: никоим образом не тянуть время, а сразу же отчаянно бросаться в океан раскаянья и сразу же признаваться во всех своих грехах и прегрешениях со времен Первого и Второго интернационала и до наших дней. И если в тишине услышишь постукивание карандаша по столу и русское: «мало, мало», тут же, без всяких мелкобуржуазных увиливаний, бросай на весы правосудия, в надежде на сочувствие, свою личную вину и ответственность за гибель Геркуланума и Помпеи. Тогда ты будешь спасен и даже сможешь в следующие две-три пятилетки сделать карьеру, потому что русская душа – она отходчива и чувствительна, и если ты сумеешь растрогать ее искренностью своего покаяния, то можешь даже получить приглашение в дом на рюмку чая (разумеется, о чае речь не идет, это просто кодовое название совсем другого напитка), а после первой бутылки этого напитка носитель души расцелуется с тобой и заявит, что он тебя уважает.

Я не присутствовал на этой реабилитации, ведь я не был ни членом партии, ни даже активистом, как мой шурин бен Давид, но он потом рассказал мне, что Эстер Кац почти все время молчала, потому, что она не переносит дураков, подразумевая не бедного благонадежного Леву Вайсмана, а товарищей из Центра, прибывших рассматривать его дело.

Вообще-то наш переход от мелкобуржуазных классово несознательных рабов капитала (я имею в виду капитал в банковских сейфах Ротшильда, а не «Капитал» Карла Маркса) в ряды авангарда трудящихся всего мира прошел без особого драматизма с одним лишь исключением, суть которого мне и по сей день непонятна, и я безуспешно стараюсь понять его логику: советские органы вежливо попросили немецкую семью Шнайдеров собрать вещи и, как мы узнали позже, сопроводили до границы, а там передали под расписку гитлеровским властям. Утверждают, что это была мера, проистекающая из какого-то советско-германского соглашения, но, прошу прощения за грубость, плевал я на соглашение, в силу которого беглецов от режима передают в руки этому же режиму для дальнейшего водворения в концлагерь, а может – и на расстрел. Как говорили мои родители: «Дела Господни не имеют ни конца, ни дна, и уразуметь их нам не дано».

Даже Эстер Кац беспомощно пожала плечами:

– Ну, не знаю… может, они – нацистские агенты?

– И поэтому местные власти по рекламации возвращают товар производителю? – скептично поинтересовался ребе бен Давид.

И Эстер Кац пришлось прикусить язык, чтобы не озвучить ответ, который и ей самой казался неубедительным.

2

Прекрасная седая прядь непокорно, подобно изгибам нашей местной речушки, засеребрилась в черных как смоль галилейских кудрях моей Сары, по-прежнему любовно и преданно не сводившей с меня своих огромных серо-зеленых глаз и, несмотря на мои протесты, все так же клавшей мне в борщ лучший кусок мяса, который по иудейской патриархальной традиции полагался моему отцу. Мой старший сын Яша изучал юриспруденцию в Киевском университете, что тоже – наряду с музыкой или медициной – являлось неотъемлемой частью еврейской традиции. Не верь, ради Бога, мифам о том, что главной стихией еврейской деятельности является торговля. Может, некогда, в древние финикийские времена, так оно и было, но в наши дни любой среднестатистический армянин, сириец или грек трижды купит и снова продаст любого торговца-еврея, да так, что тот этого и не заметит. Если бы все обстояло иначе, то наш Колодяч давно бы стал центром мировой торговли, впрочем, ты можешь резонно мне возразить, что и Давидов ойстрахов или докторов вассерманов у нас тоже не навалом. Наш младший сын Иешуа вырос таким, будто ему с раннего детства вместо колыбельных пели «Интернационал» – он был поглощен своими комсомольскими делами, членством в ДОСААФ, Добровольном обществе содействия армии, авиации и флоту и – ты только представь себе! – полетами на безмоторных самолетах! Сара и моя матушка Ребекка, протестовали, приходя в ужас от этих его увлечений, пока я не запретил им вмешиваться в жизнь подрастающего поколения. К ним я причисляю и их сестру Сусанну, которая, по примеру брата, прыгала с парашютом и даже завоевала какую-то спортивную медаль.

Отец мой уже совсем состарился; сильно ослабевшее зрение не позволяло ему не только с прежним блеском перелицовывать старые лапсердаки, но даже видеть, куда втыкать иглу. Несмотря на мои настойчивые просьбы побольше отдыхать, он продолжал приходить в ателье первым и уходить с его закрытием – не знаю уж, по привычке или из чувства долга, повелевавшего ему быть на месте на тот случай, если мне понадобится его профессиональный совет. Тем более, что часть местечковых стариков как-то естественно откололась от посиделок в «Октябрьской заре», бывшем кафе Давида Лейбовича, и постепенно переместилась к нам, в ателье, создав таким образом второй местный очаг еврейской культуры. Их не интересовала роль еврейского пролетариата в мировом революционном процессе – старики в основном обсуждали барона Ротшильда и его немаловажные проблемы, выдавая также прогнозы о скором поражении Гитлера, вспоминая, что сказал по этому поводу Уинстон Черчилль – в этой сфере главным специалистом по праву считался почтальон Абрамчик, уже вышедший на пенсию и гордо носивший почетный знак Народного комиссариата связи СССР. Ну, любили наши старики Черчилля и англичан, что тут поделать! Их привлекал какой-то необъяснимый магнетизм, в то время как вполне объяснимые рефлексы, выработавшиеся у евреев еще со времен Изабеллы Испанской и Великого инквизитора Торквемады, подсказывали им, что лучше деликатно избегать комментариев по поводу экономической ситуации в Советском Союзе или последнего интервью Сталина корреспонденту «Таймс» по вопросам советско-германских отношений. Подобные интервью, равно как и сообщения ТАСС или статьи в газете «Правда», старательно перепечатываемые Левой Вайсманом в «Красной Галиции», настойчиво повторяли одно и то же, а именно: что наши отношения со швабами – лучше и быть не может, что нет никакого скопления военной силы на наших границах (все это наши мудрые старцы оставляли без комментариев, позволяя себе лишь обменяться взглядами и тут же перейти к вечно актуальной теме барона Ротшильда).

И не думай, что сила притяжения этого барона и его весьма значительное место в жизни Колодяча были случайностью – нет, ведь он давал надежду, укрепляя несокрушимый еврейский оптимизм и веру в реальный шанс разбогатеть и стать миллионером – веру, сравнимую с бесспорным фактом, что любой продавец поп-корна в Америке имеет шанс стать президентом. Колодяч под Дрогобычем, естественно, находился далеко от Америки, и подобные ожидания вряд ли можно было отнести к Голде Зильбер, продавщице семечек (и не только потому что женщины не могли стать президентом США), но и по многим другим причинам, и не на последнем месте – учитывая умение колодячских стариков разграничивать возможное и вероятное от невозможного и невероятного, не идя на поводу у фантазий. Совсем как в истории с Капланом и Менделем, когда первый возбужденно сообщил второму: «Знаешь, кого я вчера встретил в метро в Бердичеве? Не поверишь – но самого Карла Маркса!», на что скептично настроенный ко всему Мендель, не задумываясь, ответил: «Глупости! Ведь в Бердичеве нет метро!»

По вечерам в пятницу ателье враз пустело, все спешили разойтись по домам. Советская власть, по крайней мере, на данном этапе, относилась терпимо к местным традициям; профсоюзы не мешали евреям праздновать шабат как это предписывалось нашими обычаями. В этот вечер мама и Сара застилали белой льняной скатертью стол, сделанный столяром Гольдштейном, а затем мать зажигала свечи и заученной скороговоркой произносила: «Благословен Ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной, Который освятил нас своими заповедями и заповедал нам зажигать субботние свечи». Мои неофиты-комсомольцы, молитвенно сложив руки, посмеивались и перемигивались между собой, но наткнувшись на строгий взгляд Сары, укрощали свои атеистические порывы.

Может, тебе покажется странным этот сплав советской власти с хасидизмом, но я не исключаю, что и сам Карл Маркс, которого Каплан встречал в Бердичеве, вкушал шабатный ужин с Женни на прошлой неделе в пятницу. Религиозно-мистический туман вокруг этого священного для евреев вечера давно уже рассеялся, и он стал просто народным ритуалом – вроде крашеных яиц на Пасху в династических семьях коммунистов, подвергающих серьезному сомнению тему воскрешения, или, скажем, поголовные пьянки на Первое мая – еще одна волнующая советская традиция, в которой, впрочем, нет ни капли религиозности.

В каждый шабат к нам приходил – когда с пакетом мяса, когда с огромным, неизвестно где выловленным карпом или даже с сеточкой редких в наших местах грузинских мандаринов – мой милый шурин Шмуэль бен Давид, зарегистрированный сейчас непонятно почему как Самуил Давидович Цвасман. Может, из-за патетического стремления бывших политкаторжан царских времен сделать свои имена и фамилии менее еврейскими и более революционно-русскими, стремления, ставшего причиной переименования Лейбы Бронштейна в Льва Троцкого. А, может, это делалось из конспиративных соображений, что впрочем не объясняет такие перевоплощения, как с моим шурином – из бен Давида в Давидовича или Вайса – в Белова, Зильберштейна – в Сереброва или Мойше Перельмана – в Ивана Иванова. Здесь, очевидно, дело в чем-то другом – но не мне разгадывать эти причины. И если ты, читатель, не будешь постоянно отвлекать меня от главного повествования, я расскажу, что бывший раввин часто приходил к нам в сопровождении товарища Эстер Кац, которая всегда смущенно просила прощения за свой непрошенный визит.

Я смотрел на них с нежностью – на этих двоих уже не молодых людей, отдавших другим лучшие годы своей жизни и самое ценное в себе, растративших с мессианской одержимостью свою молодость, скитаясь в бескрайних небесных и земных дебрях в поисках великих истин, а они, истины, так часто оказываются – увы! – эфемерными обманчивыми миражами в пустыне или фальшивыми золотыми монетами, ржавеющими после первого же влажного зимнего сезона. А, может, в этом есть некий Божественный Промысел – в поисках, а не в нахождении, и может, молодость их прошла не совсем напрасно, не пропала бесследно, а проросла обильным урожаем, посеянная в землю будущего… Не знаю. Я наблюдал за ними, и мне казалось, что оба эти искатели истины, она – всецело преданная новой религии, он – мучительно пытающийся бракосочетать старую религию с «Капиталом», наконец, прикоснулись к счастью – если не всеобщему, то пусть хоть к маленькому, личному – и не остались равнодушны друг к другу, а может даже тут имело место и нечто большее. Но сближающимся векторам их душ было не суждено соприкоснуться и слиться воедино, о чем я тебе расскажу чуть погодя.

Горели шабатные свечи, и мы, сидя за столом, наслаждались субботним миром, который Божьим благословением простирался над советским Колодячем. Где-то вдали граммофон заливал окрестности звуками песни о трех танкистах, трех друзьях веселых, экипаже машины боевой. В те годы это была очень популярная песня, потому что дела с японцами на Дальнем Востоке обстояли не лучшим образом, а в песне рассказывалось о том, как самураи пересекли границу у реки и как мы показали им кузькину мать. Кстати, это – важная нить моего рассказа, и я еще вернусь к ней, когда моя советская родина призовет меня под знамена и отправит на священную битву с вышеупомянутыми японскими самураями.

Справа от меня, как всегда, сидел мой милый дядюшка Хаймле, перед выходом на пенсию доживавший свои последние трудовые годы в качестве начальника коммунально-бытового отдела по контролю за чистотой. В его ведении находилась единственная телега на конской тяге, вывозившая местечковый мусор, и прилагавшейся к ней кучер и по совместительству – главный мусорщик, слегка ненормальный альбинос Аврам Моргенрот. Дядя Хаймле сказал:

– Новый анекдот: спросили банкира Наума Зисмана, почему он больше не играет в покер с графом Галицким, на что тот ответил: «А вы играли бы в карты с прописным мошенником?» «Никогда!» – ответили ему. «Вот, и граф Галицкий тоже не желает!»

Все засмеялись, хоть анекдот был далеко не нов, но ничто не в силах помешать еврею посмеяться. Не улыбнулся только наш бывший ребе – он сидел задумчивый и чем-то расстроенный, витая мыслями далеко от нас. А дядя Хаймле повел свою речь дальше:

– Я рассказал это так, между прочим. Шмуэль, сейчас ведь шабат, да?

Бывший раввин чуть вздрогнул, вернувшись мыслями туда, где им полагалось быть.

– Конечно. А в чем дело? А… Кажется, я знаю, что ты имеешь в виду. Скажите мне, кому я могу передать ключи.

– Какие ключи? – спросила моя мама.

– Ключи от синагоги, – сердито объяснил дядя Хаймле. – Он закрыл ее на ключ, а вдобавок повесил амбарный замок!

– Там внутри есть серебряные вещи, – попытался оправдаться бен Давид.

– Не о серебряных вещах сейчас речь, а о золотых твоих устах, Шмуэль, – кротко вмешался в беседу мой отец. Явно, они уже не раз обсуждали эту тему, и сейчас мы стали свидетелями заговора, направленного на возвращение блудного раввина в лоно Яхве. – Мы желали бы здесь и сейчас услышать, кто завтра прочтет молитву в Бейт-а-Мидраше?

Бывший раввин долго молчал, затем бросил смущенный взгляд в сторону товарища Эстер Кац и, наконец, тихо, но твердо произнес:

– Во всяком случае, не я. Пусть читает, кто хочет. Не могу я быть вашим раввином, это нечестно!

– Так, так… – желчно парировал дядя Хаймле, – а председателем клуба атеистов – можешь? Это – честно, да? Что тебе стоит по совместительству, как это говорится по-советски, выполнять и обязанности раввина? Что тебе мешает, я тебя спрашиваю?

– У меня есть моральные соображения, найдите себе кого-нибудь другого, – упорствовал Шмуэль бен Давид.

– И кто поведет наше племя через пустыню? – мрачно спросил дядя Хаймле, и от его слов повеяло пустынным ветром хамсином, и на зубах у нас заскрипели песчинки.

– Нашим людям не нужен «кто-нибудь другой», им нужен ты, ребе Шмуэль, – сказал отец – именно ты, и никто другой, если ты понимаешь, о чем речь!

Несомненно, бен Давид понимал, ведь с ним говорили на идише, но лишь тихо выругался в ответ по-русски. Правда, тут же, как заблудшая овца, вновь вернувшаяся в кошару, перешел на родной язык:

– Да что вы все на меня набросились? А ты, Хаим, с каких пор стал таким хасидом, ты когда в последний раз заходил в синагогу? В день собственного обрезания? Пустыня! Ты посмотри на этого антисоветского Моисея! Веди их ты через пустыню, давай, заставь расступиться волны Красного моря!

– Не говори глупости, – спокойно одернула его Эстер Кац. Но бывший раввин уже разошелся вовсю:

– Да, да, Хаймле, иди ты! А у меня нет лишнего времени, чтобы терять его ради кучки набожных идиотов!

Эстер Кац предостерегающе положила ладонь на его руку:

– Так нельзя говорить!

Я молчал, потому что, честно говоря, был не из тех, кто получает колики, если не посетит в субботу синагогу. Но неожиданно в эту битву, которую я сравнил бы с теософским спором между саддукеями и талмудистами-книжниками, вмешался мой сын Иешуа. Он явно уже считал себя достойным вмешиваться в столь судьбоносный для колодячского еврейства диспут как человек, летавший на советском планере. Он сказал:

– Дядя Шмуэль прав! Тысячу раз прав! Вам приходилось слышать об опиуме для народа? Приходилось? Пора положить конец этому средневековому хасидскому тупоумию!

Наступило гробовое молчание, которое нарушила Сара, тихо приказав:

– Иешуа, немедленно выйди из-за стола! И выйди вон! Слышишь, что я тебе сказала?

Но он даже не пошевелился, упрямо сверля глазами свою тарелку.

– А что делать тем, кто верит в Того, кто есть? И верит семь раз и семь раз по семь? – спокойно спросил отец, постепенно повышая голос, в котором прозвучали отзвуки древних иерихонских труб и чувствовался гнев и сила наших прадедов. – Например, я верую в единственного и страшного Бога евреев Адоная, значит, я – идиот? Я тебя спрашиваю, Шмуэль! Или средневековый хасидский тупица? Я спрашиваю тебя, Иешуа!

Библейская молния не ударила, и куст не загорелся, но я не знаю, откуда взялось столько силы в старческой руке, швырнувшей в стену тарелку с борщом. По белой стене, как кровь, потекла красная от свеклы жидкость.

Мы с Сарой переглянулись, и она грустно и виновато опустила голову, будто извиняясь за слова, сказанные братом.

Бен Давид встал и глухо произнес:

– Простите. И ты меня, прости, Якоб. Я плохо выразился. Прошу прощения у всех вас. Завтра я открою синагогу и произнесу проповедь. А ты, Изя, прочтешь тот отрывок из Третьей книги Моисеевой – об истуканах. Простите.

Он почтительно поклонился и вышел. Изя, если ты помнишь – это я.

Эстер Кац смущенно сказала:

– Не сердитесь на него, прошу вас…

3

Наши люди, торжествуя, будто выиграли свою маленькую войну, пришли на следующий день в синагогу в непременных кипах и ритуальных белых молитвенных покрывалах – талесах – и субботняя служба состоялась. Раввин бен Давид пробормотал скороговоркой: «Барух ата Адонай Элохейну…» – благословен Ты, Господь Бог наш…

Не скажу, что в тот день наша синагога была переполнена как в досоветские времена – не хватало преимущественно молодежи, да и люди зрелые были, так сказать, не в полном комплекте. Некоторые, думаю, не пришли по убеждению или просто потому, что не испытывали такой духовной потребности, не исключаю я их отсутствия и по причинам прагматическим вроде предстоящего вступления в партию или из-за самого обычного страха, но вот относительно последнего у меня есть свое особое мнение – да простят меня просвещенные синагогальные старейшины – я считаю, что этим страхом напоследок просто спекулируют. Нельзя сказать, что советская власть питала слабость к церковным и религиозным обрядам, скорее наоборот, но времена ярого иконоборчества и беспощадной борьбы с религиозными традициями к тому времени уже отошли в прошлое, во всяком случае, у нас, в Колодяче. Может, где-то в Новосибирске или в Каракумах все обстояло иначе, ничего не смею утверждать, но знаю, что прибежищем страха является душа человека. Поэтому и не скрываю своего презрения к тем, кто сегодня утверждает, что они боялись ходить в храмы и молитвенные дома на встречу с Богом. Если бы я был Богом (ты ведь понимаешь, мой читатель, что это я просто к примеру, у меня нет подобных амбиций), то скорее простил бы язычников и благословил бы тех, кто не скрывает своего неверия в Бога, чем других, таящих веру в глубине души и страшащихся ее исповедовать, озирающихся по сторонам – нет ли поблизости какого-нибудь иного ока, кроме Ока Господнего. Или же вспоминающих обо мне лишь время от времени, на скорую руку откупаясь «на всякий случай» или монеткой, брошенной в церкви, или зажженной свечечкой, или рассеянным «амен» в синагоге, в то время как мысли их заняты новыми ботинками фабрики «Красный пролетарий» Менахема Розенбаума, полагающимся только ответственным партработникам. Так вот, таких трясогузок или религиозных лицемеров (простите за грубость), я отсылал бы прямиком в ад, если такое учреждение вообще существует.

Ты, наверно, улавливаешь в моих рассуждениях влияние или даже присутствие прямых цитат из высказываний ребе Шмуэля бен Давида, это действительно так – он научил меня сомневаться в вере и верить в сомнения: он научил меня смотреть небесным истинам прямо в глаза, и если Господь сконфуженно не отводил взгляда, понимать, что мы с ним думаем одинаково, по крайней мере, в данном конкретном случае. Что же касается земных истин, здесь ребе меня ничему не научил, потому что считал себя самого первоклассником, которому только предстоит вызубрить азбуку новой еще не написанной Торы с новой Книгой Моисеевой – Исходом, в которой будут описаны муки человечества в современной пустыне и прибытие этого человечества, после долгих скитаний и мытарств, в благословенный Ханаан будущего.

Я слегка отклонился от темы, но если ты забыл, на чем мы остановились, напомню: мы находились в синагоге Колодяча под Дрогобычем, ребе Шмуэль бен Давид или если тебе так больше нравится – гражданин Самуил Давидович Цвасман – только что прочел, точнее – пропел и пробормотал молитву, и пришел мой черед. Итак, согласно указаниям раввина, я стал перебирать, как эйлатские камни в ожерелье, слова Третьей книги Моисеевой: «…Не делайте себе идолов и истуканов, и столпов неставьте у себя, и камней с изображениями не кладите в земле вашей, чтобы кланяться пред ними; ибо Я – Господь, Бог ваш и нет другого кроме Меня…» и так далее, это все знают. Я читал с чувством и выражением, но мои мысли витали далеко отсюда: почему ребе избрал именно эту главу? И что он хотел этим сказать, на что намекнуть?