Текст книги "Двадцатый век. Изгнанники"

Автор книги: Анжел Вагенштайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 47 страниц)

Когда группу по перехвату нелегальных радиопередач перебросили из Японии в Шанхай, он лично отправился в порт встречать рейс пароходной компании из Кобе, которым она сюда прибыла. Радиоспециалисты проделали в Японии отличную работу, что преисполнило Вилли Штокмана удовлетворением и надеждой. Превосходство передовой немецкой техники над устаревшей японской рухлядью было еще раз недвусмысленно доказано. Новое изобретение, получившее название «пеленгатор», безошибочно локализовало точку, из которой вел передачу подпольный радиопередатчик токийской резидентуры «Рамзай» и, что бы там ни верещали японцы, именно оно положило конец шпионскому гнезду Рихарда Зорге… этого полунемца родом из Баку. Все, что осталось на долю японским органам безопасности, были технические подробности, завершающий этап – и свое дело они сделали как надо, этого у них не отнимешь. Теперь на повестку дня был поставлен Шанхай, а тут в эфире царил чудовищный хаос, мешанина из американских, советских, британских, французских и черт его знает каких еще шифрованных радиопередач. Нелегальных, понятное дело.

Все оборудование прибывшей из Токио команды помещалось в одном-единственном средней величины автофургоне с крупной эмблемой японской фирмы «Бушидо», производившей краски, тушь и другие материалы для рисования. Сама группа состояла из четверых берлинских радиоэкспертов и шофера, ефрейтора войск связи. На крыше фургона было смонтировано металлическое кольцо, иногда вызывавшее недоуменное любопытство прохожих, однако чаще всего его принимали за очередное рекламное чудачество японцев. К тому же, фургон покидал гараж шанхайской полиции только по ночам и выбирал место на узких, темных улочках где-нибудь на окраине. Медленное, едва уловимое вращение металлического кольца на его крыше мало кому бросалось в глаза.

В последние десять дней внимание спецгруппы было сосредоточено на районе, небрежно обведенном красным карандашом на потрепанной карте Шанхая. Толстая красная окружность охватывала угол улицы Шусань и Северной Сечуаньской дороги, где пересекались векторные прямые, тщательно вычислявшиеся экспертами каждый раз, когда в коротковолновом диапазоне тридцати двух метров начинала пищать морзянка. Передачи велись короткими сериями на чрезвычайно высокой скорости, после чего в эфире снова воцарялась тишина. Белый фургон «Бушидо» никогда даже близко не подъезжал к месту пересечения нанесенных на карту прямых, но его команда обошла район пешком и провела тщательную визуальную рекогносцировку местности.

Застройка в этом квартале состояла главным образом из многоэтажных жилых зданий, как и следовало ожидать – перенаселенных, а также из множества офисов, ресторанов, швейных и других мастерских, чайных, магазинов… Именно оттуда, из этого муравейника, велись шифрованные передачи!

Выяснение точного местонахождения радиста было задачей капитана Масааки Санеёси. Его люди – всегда в гражданском, всегда чрезвычайно корректные – обходили квартал дом за домом, расспрашивали старожилов, составляли исчерпывающий реестр как жителей, так и работников расположенных тут фирм, стараясь определить, нет ли среди них «пустышек», фальшивых фасадов для прикрытия. Уже все было описано, десятикратно проверено… но ни одной сколько-нибудь приемлемой гипотезы так и не возникло.

Как почти всегда в подобных обстоятельствах, ребус был решен чуть ли не случайно. Ключ к разгадке нащупали не крупные эксперты в области радиоперехвата, а начинающий техник по имени Вальтер Хаберле, выпускник мореходного училища в Бремене. Он специализировался в корабельной радиотехнике и здесь, в Шанхае, отвечал за профилактику приемной аппаратуры перехвата.

В поздние ночные часы фургон начал описывать суживающиеся концентрические круги вокруг интересовавшего группу места. Именно тогда молодой человек обратил внимание на расположенное в маленьком, зажатом между высокими зданиями китайском доме фотоателье «Агфа». На него произвела впечатление странная закономерность: каждый раз за минуту до выхода шифрограммы в эфир на крыше ателье гасли три неоновых иероглифа. Почти сразу после конца передачи неоновые символы снова начинали мигать в своем обычном круглосуточном ритме. И так – до следующей передачи. Опасаясь, что его поднимут на смех, Вальтер Хаберле не решился сразу доложить о своем открытии. Тем более, что в списке подлежавших расследованию предприятий – а их в квартале были сотни – в графе фотоателье «Агфа» тайная военная полиция Кэмпэйтай пометила: «А. Клайнбауэр. Немец. Благонадежен. Вне подозрений».

Вальтер Хаберле продолжил свои наблюдения, и только лишь наловчившись с точностью до секунды предсказывать выход передатчика в эфир, а также момент, когда три иероглифа снова вспыхнут, он все же о своем открытии по начальству доложил. Проанализировав ситуацию с технической точки зрения, он также пришел к убеждению, что поддерживавшая неоновую рекламу металлическая конструкция с натянутой между ее ребрами стальной сеткой представляла собой радиоантенну. Остроумно спроектированная антенна могла, однако, выполнять свои функции только когда неоновые иероглифы были выключены – иначе они создавали серьезные электромагнитные помехи.

У бременского мореходного училища были все основания гордиться своим выпускником!

В четверть третьего ночи иероглифы на крыше погасли и из динамиков пеленгатора посыпалась сухая дробь азбуки Морзе. В ту же секунду агенты Кэмпэйтай со всех сторон атаковали фотоателье «Агфа». Из темной боковой улочки за операцией надзирал капитан Масааки Санеёси. Как и в ночь переселения евреев в Южный Хонкю, на заднем сиденье его черного форда с погашенными фарами сидел гауптштурмфюрер Вилли Штокман и непрерывно, прикуривая одну сигарету от другой, дымил.

– Там их сейчас по меньшей мере трое, – сказал Санеёсисан, обернувшись к немцу. – Моим людям приказано открывать огонь только в крайнем случае. Мне они нужны живыми. В точности как те, которых мы переловили в Токио.

Правильно. Живые куда словоохотливее мертвых.

Высадив входную дверь, агенты ворвались в фотоателье, и двое в штатском без промедления бросились вверх по узкой лестнице. Однако «вальтер» Клайнбауэра уже на нижних ступенях остановил их и заставил прижаться к стенам. Чен Сюцинь принялся уничтожать все улики, и времени на это у него было действительно в обрез. Не прерывая стрельбы, Клайнбауэр крикнул:

– Сжигай! Всё в огонь! Ну же!

Чен Сюцинь заколебался, быстро глянул на Владека, который выламывал решетку из сводчатого окна, потом на гиганта, своим телом перекрывшего проем двери, которая вела с лестницы в лабораторию.

– Потом! Беги! – крикнул он.

Клайнбауэр свободной рукой провел по своим плечам, груди – огромная ладонь покраснела от крови. Он яростно проревел, перекрывая грохот выстрелов:

– Я кому говорю, черт косоглазый?! Всё в огонь, и уносите ноги! Быстро!

Когда люди капитана Санеёси в конце концов сумели подняться по лестнице, огонь полыхал по всему верхнему этажу здания и лизал зеленую черепицу на типично китайской – с вздернутыми углами – крыше. В черном ядовитом дыму от горящего целлулоида они наткнулись на распростертое на полу тело: ретушер семейных фотографий и страстный почитатель русской водки, немец вне всяческих подозрений Альфред Готтфрид Клайнбауэр пустил себе пулю в висок.

Больше никого полиция в ателье не обнаружила. Кровавый след вел к разбитому сводчатому окну с видом на темные китайские дворы. Когда примчавшимся пожарным удалось справиться с огнем, в лабораторной ванночке с почти полностью испарившимся проявителем нашли единственную уцелевшую фотопленку – настолько миниатюрную, что, намотанная на катушку, она вряд ли была бы больше соевого зернышка.

56

Дверь в канцелярию посольства резко распахнулась, и вслед за Вилли Штокманом в помещение влетели двое немцев в штатском с револьверами наизготовку… как будто их там ждала вооруженная до зубов толпа. А там всего-то и была, что перепуганная секретарша фон Дамбаха.

Хильда поднялась из-за стола, попыталась напустить на себя спокойствие, но дрогнувший голос выдал ее истинные эмоции:

– Чем могу быть вам полезна, господа?

– Скоро узнаешь, чем! – рыкнул в ответ Штокман. – Пока что мне барон нужен.

– Я доложу…

– Не о чем докладывать. Мы уже по телефону говорили.

И он бесцеремонно прошел в кабинет фон Дамбаха. Прежде, чем закрыть за собой дверь, бросил через плечо своим сопровождающим:

– Эту никуда не выпускать!

Стоя позади письменного стола, Хильда чувствовала, как кровь отливает от ее головы, а ледяной ужас медленно ползет вверх по позвоночнику и будто клещами стягивает затылок. Страх, всепоглощающий страх парализовал ее ум и волю. Ах, как кстати был бы сейчас Владек, с его уверенностью в себе, с его советами, как себя вести в любых обстоятельствах! Не попал ли он тоже в беду, действительно ли гестаповцы что-то пронюхали, или все это блеф?

Снова открылась – точнее, на этот раз чуть приоткрылась – входная дверь и в канцелярию просунул голову шофер Дитер, взглянул на Хильду, ухмыльнулся и опять исчез.

Агенты в штатском встали по обе стороны двери: невозмутимые, безмолвные, с лишенными выражения лицами.

Вскоре из кабинета вышли посол фон Дамбах и Штокман. Подбородок и побелевшие губы обычно полностью владевшего собой старого дипломата на сей раз чуть дрожали от волнения.

– Фройляйн Браун, это, вероятно, недоразумение, но я прошу вас не вмешиваться. Я дал согласие на обыск.

– Вы не могли бы мне сказать… – начала было Хильда, но гауптштурмфюрер резко ее прервал:

– Вопросы будем задавать мы! Ты помалкивай!

Он кивнул своим людям, и те приступили к тщательному, профессиональному обыску: заглядывали в шкафы, выдвижные ящики и пространство за ними, ощупывали кресла, перебирали все, что было в письменном столе, под и за ним, на и под подоконниками. Работали они аккуратно, вещи и бумаги не разбрасывали – видимо, они были не громилами из политических органов, а опытными детективами из уголовной полиции Крипо, которую нацисты включили в Службу имперской безопасности (РСХА). Эти всегда работали чисто.

– Дайте ключ от сейфа! – приказал Штокман.

Хильда вопросительно, с испугом взглянула на барона, тот кивнул:

– Дайте.

Она сняла с шеи цепочку, на которой висел довольно солидный ключ, и протянула его гауптштурмфюреру с таким чувством, будто сама подает ему пистолет, из которого ее же сейчас и застрелят. Вместе с этим ключом исчезала последняя надежда на то, что у гестапо не будет доказательств ее участия: ведь переснять документы мог кто угодно другой, имевший к ним доступ – еще в самолете, или на аэродроме, или в самой резиденции. Но там, в сейфе, лежал ее приговор.

Все так же педантично, детективы извлекали из сейфа папки, перелистывали бумаги, и клали обратно в точности на то же место. Потом пришел черед картонной коробки из-под конфет, засунутой куда-то в недра стального шкафа.

Барон фон Дамбах все так же стоял в настежь распахнутых дверях своего кабинета: бледный, слегка вздернув подбородок, в надменной позе облыжно обвиненного в низости аристократа.

«Конец! Это конец!» – промелькнуло в голове у Хильды. Она не смела даже предположить, что будет дальше. Дурочкой она не была, возможность провала теоретически допускала, но ведь это как со смертью – хотя, в отличие от провала, ее нельзя избежать. Людям известно, что смерти не миновать, но их сознание эту идею инстинктивно отвергает. Такова уж природа человека.

Гестаповец высыпал содержимое коробки на письменный стол: скрепки, ластики, резинки и булавки, тюбик клея. Канцелярские мелочи и ничего другого. Хотя и не подала виду, Хильда была по-настоящему изумлена. Она совершенно точно знала, что еще вчера зажигалка была здесь, ведь она собственноручно зарядила в нее микрофильм!

– Где аппарат? – спросил Штокман.

– Какой аппарат?

– Не придуривайся! Фотоаппарат!

– Не понимаю, о чем вы…

– Скоро поймешь! Очень скоро! Уведите ее…

Потом он обратился к фон Дамбаху:

– Извините за беспокойство, господин барон. Вам вот все не верилось… что ж, теперь убедитесь!

С отсутствующим видом, барон едва заметно кивнул.

Дитер остановил машину перед вычурными воротами в чугунной ограде Английского сада, увенчанными золоченым гербом Британской империи. Пока что ворота были гостеприимно распахнуты, но с наступлением темноты их запрут, так что ворам, пьяницам и бродягам придется искать себе другое пристанище. Английский сад был местом встреч и отдохновения чистой публики, содержался в безупречном порядке и мог выдержать сравнение с любым из дворцовых парков Европы. Барон Оттомар фон Дамбах и его супруга сделали своей семейной традицией ежедневную часовую прогулку по аллеям Английского сада – когда этому не препятствовала работа или другие, еще более привлекательные перспективы.

– Спасибо, Дитер. Через час, как всегда, здесь.

– Как штык, господин барон.

Их окружало зеленое великолепие экзотических растений, редких древесных пород и вечнозеленых кустарников, обрамлявших изумрудные поляны. Откуда-то из дальней китайской дали сюда привезли причудливо выглаженные водой камни и водрузили их на берега тихого пруда, в чьей зеркальной поверхности отражалась изящная маленькая пагода. Фон Дамбахи молча брели по устланной красным гравием аллее, время от времени вежливо раскланиваясь со знакомыми из поредевшей в результате изгнания англичан и американцев шанхайской элиты.

Наконец баронесса Гертруда фон Дамбах нарушила молчание. Не отрывая взгляда от носка своей туфельки, она промолвила, продолжая разгребать гравий дорожки:

– Не могу ни о чем больше думать… Бедная она, бедная! Как ты думаешь, ей удастся вывернуться?

– Едва ли. Хватка у… этих… бульдожья.

– Теперь, наверно, и ее другу-швейцарцу несдобровать.

– Возможно, он уже в беде.

– Но почему, почему? Зачем она это сделала?

Барон долго молчал, и наконец ответил:

– Насколько я успел ее узнать, банальные мотивы – деньги, например, – ее на это не толкнули бы. У нее наверняка были свои, веские причины. Какие – мы вряд ли когда-нибудь узнаем… Любовь, может быть… если молодой швейцарец тоже… или… Нет, не знаю. Не знаю, и все тут. И не хочу гадать.

– А ты не мог бы ее выручить?

– Боюсь, что нет.

…Они стояли на знаменитом шанхайском мосту Вэйбайду, известном также под именем Гарден бридж.

Облокотившись на перила, баронесса не отрывала глаз от Сучоу, катившей далеко внизу, под мостом, свои тяжелые, маслянистые воды.

– Бедная… – снова вздохнула она.

Сжимая губами незажженную сигарету, барон бросил вокруг небрежный взгляд и достал из кармана своего английского пальто зажигалку. Щелкнул, прикурил от вырвавшегося из нее длинного языка пламени и глубоко затянулся. Погасил зажигалку, покрутил в пальцах, задумчиво глядя на маленький стеклянных глазок в ее боку – и бросил в воду. Мост был так высок, что всплеск, с которым она навсегда затерялась в глубине мутно-коричневых вод, до супругов фон Дамбах не долетел.

57

До рассвета было еще далеко, когда в железные ворота дома номер 342 по проспекту Кардинала Мерсье во Френчтауне постучали. В сущности, эти ворота выходили не на главную улицу, а в тупичок между садом семьи Басат и глухой кирпичной стеной, огораживавшей соседний участок. В другие времена сюда каждое утро подъезжали двуколки поставщиков провизии – из заднего двора имелся прямой доступ к кухне и другим хозяйственным помещениям.

Стук повторился. Затем повторился снова. И еще раз. Наконец, через щели в ограде замерцал свет керосиновой лампы, и старческий голос садовника Ву Лаодзяня спросил:

– Кто там?

– Бо («дядюшка»), это я, Чин Ланкао, ты меня помнишь? Сын столяра Чин Ванга, который мастерил алтари для богов домашнего очага.

Старик по ту сторону ворот молчал, и было непонятно, то ли он пытался вспомнить тех, о ком шла речь, то ли просто не верит говорившему. Но вот он недоверчиво спросил:

– Ланкао? Как ты можешь быть Ланкао, когда тот давным-давно в дальних краях?

– Но вот же я – я вернулся.

– Ланкао по прозвищу Шалый?

– Он самый, бо Лаодзянь. Со шрамом на щеке, не ошибешься. Друг твоих сыновей.

– О, боги! – взволнованно воскликнул старик и поспешил отодвинуть железный засов.

Все началось после войны с японцами, когда этот Ланкао и сыновья Лаодзяня решили покинуть Шанхай, вместо того чтобы честь по чести унаследовать ремесло своих родителей. Они стали солдатами… Сколько лет прошло с тех пор – пять, шесть, семь? В старости трудно различать череду дней, вот человек и путает случившееся вчера с тем, что произошло семь лун тому назад, а то и семижды семь! Вчерашнее забываешь, а летошнее помнишь… и кажется тебе, что оно случилось не далее, как вчера! Ву Лаодзянь хорошо помнил, как японская бомба угодила в дом, где жил Чин Ванг с семьей, как убила столяра и его жену, мать Ланкао. С разрешения госпожи Басат Лаодзянь тогда взял паренька к себе, чтобы растить вместе со своими сыновьями. Он всегда был маленько шалый, этот Ланкао, то и дело ввязывался в драки с другими юнцами из квартала, и в одной такой свалке кто-то распорол ему щеку ножом. Старый садовник не одобрял подобного озорства, порядком поворчал, но рану, конечно, залечил – он знал в этом толк.

Впрочем, озорству скоро пришел конец: в день, когда с военных транспортов высадились японские войска и заняли город, трое молодых людей решили бежать, чтобы драться по-настоящему. Ву Лаодзянь не сомневался, что зачинщиком был именно Ланкао, что это он настропалил его сыновей, и никогда не простил своему воспитаннику его затеи. А теперь он снова здесь, вот он – после стольких лет!

В последнее время старик все хуже и хуже видел, даже новые очки в костяной оправе – и те не очень-то помогали. Поэтому он поднес лампу к самому лицу Ланкао, долго вглядывался. Парень, что называется, заматерел, превратился в молодого мужчину, его даже можно было бы назвать красивым, не будь этой глубокой борозды на щеке: от уголка глаза почти до уголка рта. Ву Лаодзянь поднял лампу повыше, и в круг света попали стоявшая в тупике крытая рикша и полуголый, мускулистый кули рядом с ней. Кажется, в рикше еще кто-то был.

– Ты не один? – спросил он Ланкао.

– Со мной товарищ, бо Лаодзянь. Можно вкатить рикшу? Я все объясню.

– Раз он с тобой, можно.

На деревянном лежаке, застланном только рогожей, лежал привезенный на рикше Чен Сюцинь, журналист из Чайна Дейли Пост. У него была довольно тяжелая огнестрельная рана бедра, но куда хуже выглядела багрово-красная стопа, вздувшаяся до неимоверных размеров: вывих, наверно, а может, и перелом.

Лаодзянь старательно промыл свой садовый нож рисовой водкой, крест-накрест рассек бедро и извлек пулю. Потом тщательно выдавил гной и промыл пулевое отверстие единственным имевшимся у него дезинфицирующим средством: той же рисовой водкой. Перед тем, как перевязать, он посыпал рану каким-то желтовато-зеленым порошком из трав и сушеных грибов. Кому, как не старому садовнику, знать, что лучше всего залечит запущенную, инфицированную рану!

– Кто же в вас стрелял? Пулю-то я вытащил, но мякоть у него размозжена, а зараза дошла почти до кости… мясо гнить начинает, понимаешь? Да и стопа мне очень, очень не нравится! – приговаривал старик, накладывая тугую повязку на отекшую ногу. Он вдруг поднял голову и с тревогой взглянул на Ланкао: – Вы, часом, не впутались во что-нибудь… негожее? Вроде воровства, или чего похуже? Знаю я тебя, ты шалый!

От боли на лбу раненого выступили бисеринки пота; чтобы не закричать, он изо всех сил сжимал зубы. Озабоченно глядя на него, Ланкао ответил:

– Да я уже давно не шалый, бо. Только и осталось, что прозвище… да вот отметина на лице. Ни от того, ни от другого не избавишься… Ни во что негожее мы не впутывались. Японская полиция его ранила, вот кто.

– Японская? За что? И когда это случилось?

– Да уж, поди, недели две назад…

– Две недели?! Вы что, спятили? С такими-то ранами!

– Мы хотели вывезти его из города, да не вышло. Они везде охрану усилили, пришлось возвращаться. С носилками на плечах мимо них не проскользнешь, мы пытались. Когда-нибудь потом я тебе все объясню, а сейчас не могу, – и Ланкао глянул в сторону кули, тихо сидевшего в углу.

Старый садовник проследил за его взглядом и задумался. Здесь, при хорошем освещении, сразу бросалась в глаза разница между этим кули и любым другим, работающим на Нанкинской улице. Лица у всех кули покорные и хитрые – голодные псы, они тоже хитрые, все норовят за спиной у хозяина косточку стащить; и покорные – привыкли, что их за это бьют. Бывают лица до того изнуренные, что вообще лишены всякого выражения. А у незнакомца взгляд был живой, теплый, осмысленный. Что-то неуловимое подсказывало Лаодзяню, что перед ним человек просвещенного сословия – может, учитель, а может, другой какой грамотей, но уж точно не потомственный кули.

«Не тот он, за кого себя выдает! – подумал старик. – Как пить дать, не тот! Да и вся эта история какая-то… темная». Но это он подумал про себя, а вслух спросил, хотя ответа немного боялся:

– А как там мои сыновья? Живы? Ты их видел?

– Старшего, Цюаня, вижу часто. Жив-здоров, шлет тебе поклон. Это он мне наказал у тебя помощи просить, если нужда будет. Иди, говорит, к моему отцу, если что понадобится, передай от меня поклон и проси – он тебе не откажет, я своего старика знаю…

Садовник посмотрел на него недоверчиво, исподлобья:

– Вот, значит, как? Ну, а младший – он-то что сказал?

Ланкао помялся, а потом пробормотал:

– Про младшего не знаю, он в другой армии. У Чан Кайши.

Старик Лаодзянь вздрогнул:

– Выходит, Цюань – у Мао, правильно я тебя понял?

– Да. Цюань – у Мао.

– Как же так? Один сын у Чана, другой у Мао… Но ведь эти две армии воюют между собой!

– Твоя правда, бо Лаодзянь, воюют. Вот до чего у нас в Китае дело дошло: брат воюет против брата, а японец – против них обоих…

Он взглянул на часы, потом на молчавшего кули, и сказал:

– Нам надо уходить, пока не рассвело…

– Как – уходить? Товарища вашего раненого нельзя с места трогать!

– Нельзя. Вот я и думал оставить его у тебя… на какое-то время.

Этого старик не ожидал.

– Оставить у меня чужака, да еще раненого японцами… и… надолго?

– Да как сказать… пока не выздоровеет.

– Значит, надолго!

Тут Ланкао – Ланкао Шалый – в первый раз засмеялся, и от этого глубокий шрам на его лице по-чудному съехал в сторону:

– Значит, ненадолго, дядюшка! Совсем ненадолго! Потому что война скоро кончится. И тогда мы его заберем в больницу – самую большую, самую лучшую. Спасибо тебе, что согласился…

– Кто согласился?! – сердито прервал его Лаодзянь. – Ты пока что моего согласия даже не спрашивал!

– Ну, вот сейчас и спрашиваю: ты готов оставить раненого на улице? Хорошего, честного человека… чтобы он попал японцам в руки?.. Видишь, спросил, а теперь жду твоего ответа.

Старик помолчал, подумал, почесал в седом затылке, провел ладонью по длинной, реденькой, как у средневекового мандарина, бороденке и, наконец, уже совсем сердито сказал:

– Ну и ну! Незваные свалились мне на голову, а теперь распоряжаются, как у себя дома! Ладно, ладно, я разве что-нибудь говорю? Дам ему отвара от боли, он и уснет. Есть такая травка… А ты, когда увидишь сына моего Цюаня, передай ему от меня поклон, да скажи, чтоб в моего сына Люаня он не стрелял. Так и скажи: отец, мол, наказывал!

58

Крытая рикша остановилась у бесконечно длинного причала, к которому были пришвартованы сотни джонок: борт к борту, плотно, как сардины в банке. Эдакий плавучий жилой квартал – один из множества плавучих кварталов, разбросанных вокруг огромного города; где дома-лодки покачиваются в унисон плеску волн. Здесь, в этих джонках, люди рождались, вырастали, обзаводились собственными детьми и умирали, не надеясь и даже не мечтая получить от жизни хоть что-то, что отличало бы их от ушедших поколений.

Несмотря на предрассветный час, добрые хозяйки уже были на ногах: одни выплескивали в реку воду после стирки, другие, сидя на корточках перед маленькими печурками, готовились варить рис для утренней трапезы. В одной из лодок кто-то громко зевнул, где-то заплакал младенец… Начинался новый день: тяжелый, беспросветный, бедняцкий.

Из коляски рикши выбрался Ланкао Шалый, внимательно огляделся и тихонько свистнул. Из-за груды корзин, в которых на рынок возили рыбу, вышел Владек.

Кули – точнее, человек, выдававший себя за кули, – повел их по узеньким мосткам, переброшенным с джонки на джонку, все дальше и дальше от берега, туда, где плескалась и клокотала речная волна. Начавшийся отлив раскачивал большую рыбацкую лодку – из тех, что выходят из устья реки в море, на лов тунца, – которая ждала их в самом конце пирса.

Ланкао и кули отошли в сторону, долго шепотом переговаривались о чем-то и, наконец, распрощались. Кивнув, Ланкао первым прыгнул в лодку, за ним последовал Владек. Затарахтел мотор, кули на прощанье коротко махнул рукой и деловито, не дожидаясь их отплытия, зашагал по мосткам обратно к берегу.

Весь «экипаж» лодки с маленькой дощатой надстройкой на корме состоял из одного-единственного молчаливого босоногого рыбака, судя по внешности, корейца. Уже в открытом море он заглушил мотор и поднял большой черный парус, похожий на расправленное перепончатое крыло огромной летучей мыши, на гигантского ночного мотылька, на огромный дамский веер… Сотни подобных мотыльков – черных, серых, красных – устремлялись из устья реки к горизонту, словно кто-то выпускал их на волю из тесноты метрополиса. Бурые от взвешенных частиц почвы воды Янцзы смешивались здесь с чистым аквамарином океана; берега реки раздвигались все шире и шире, а могучий силуэт Шанхая уходил все дальше на запад, к самому горизонту, и постепенно тонул в тонком предрассветном тумане.

Раннее утро, время ставить сети.

Вдали от берега море было на удивление спокойным. Оно отливало перламутром и бирюзой, а пышные белые облака любовались своим отражением среди розовых отблесков нарождающегося дня.

Владек сидел на свернутой рогоже, брошенной на дно лодки, – грязной, воняющей гнилой рыбой и мертвыми водорослями. Не замечая ничего вокруг, он мрачно курил. Провал был сокрушительный. После разгрома резидентуры «Рамзай» в Токио, еще и это! Полная катастрофа… Клайнбауэр, бедняга, застрелился, чтобы спасти остальных. Вот тебе и лентяй, пьяница, деревенщина-саксонец! Чен Сюцинь надолго вышел из строя. Владеку пришлось уносить ноги. Одно утешение: в отличие от Токио, при разгроме фотоателье «Агфа» полиции не удалось никого схватить, а значит, и говорить было некому. Всегда следует учитывать, что люди не железные, и что попав в лапы Кэмпэйтай, многие не выдерживали, начинали «петь», выдавая имена, адреса, явки.

Позвонить Хильде он не мог ни в коем случае: полиция скорее всего подслушивала телефоны в надежде ухватить концы оборванных нитей. Элементарные правила предосторожности… И тем не менее, при одной мысли о Хильде его начинало мутить от тревоги. Сумела ли она замести следы, уничтожить все улики, залечь, что называется, на дно? В последний раз они виделись дней десять тому назад: достаточный срок, чтобы догадаться – он исчез не случайно, что-то произошло, над ней нависла смертельная опасность… Только бы ей не пришло в голову начать его разыскивать – например, в пансионе. Нет, только не это! А может быть, он напрасно беспокоится? Барона-то уж наверняка обо всем проинформировали, а у него не было секретов от Хильды…

Но вот же невезение: как будто мало было Парижа, ему опять пришлось сматывать удочки, не дав ей знать! И хотя ни гестапо, ни Кэмпэйтай понятия не имели, что в ту ночь он был в фотоателье «Агфа», его исчезновение обязательно будет замечено, что неминуемо приведет их к Хильде. Что они о нем знали, что могли узнать? В любом случае, если на нее обрушится беда, виноват в этом будет он, Владек.

Он, и никто другой! Он втянул ее в свою опасную игру с огнем! Да, но ведь весь мир, буквально весь мир, вел с нацизмом битву не на жизнь, а на смерть, и неизбежно приносил жертвы. И все же, все же… как быть с личной виной? Есть ли место для грешников и праведников в этой титанической схватке?

Бесплодные терзания, вопросы, остающиеся без ответов. Либо имеющие такое множество разных ответов – и все они верные! – что и задавать их не стоит. В любом случае, сделай так, Господи, чтобы Хильду минула чаша сия…

Вот такие мысли роились в голове у Владека, покидавшего устье великой реки Янцзы. Перед ним лежали необозримые горизонты, и когда-нибудь он отыщет за ними тропку к своей давно утраченной родине.

Но Шанхай уходил из его жизни навсегда.

59

Как раз в то время, когда лодка рыбака-корейца уносила своих необычных пассажиров все дальше от берега, всего в миле от нее издала три приветственных гудка оглушительная сирена большого японского парохода «Кавасаки Мару», входившего в устье Янцзы. Среди прочих любопытных пассажиров, высыпавших в этот ранний час на палубы судна, был невысокий японский офицер в круглых очках с толстыми стеклами: полковник медицинской службы Хироси Окура.

Прошел еще час, и полковник прибыл в порт, где нанял рикшу и отправился в «Дом у моста», Бридж Хаус, где помещался шанхайский департамент Кэмпэйтай.

…Возглавлявший его капитан Масааки Санеёси был весьма горд собой и своими подчиненными. По его авторитетному мнению, сотрудничество Кэмпэйтай с друзьями из гестапо и СС увенчалось убедительным успехом. Странно, но в то время, как Санеёси-сан был удовлетворен проделанной работой, гауптштурмфюрер Штокман кипел от возмущения. В Германии можно было за одну ночь замести и выслать двадцать тысяч человек, и никто – даже их ближайшие соседи – не знали бы, что происходит, или, зная, не проронили бы ни звука. А тут печать кишела самыми живописными сплетнями об операции в фотоателье «Агфа» уже наутро после ее проведения! Изюминкой всех новостей стали невероятные домыслы о роли и личности арестованной немки, фройляйн Хильды Браун, которую охочие до сенсаций газетенки называли «новой Мата Хари». За сотню долларов (настоящих, а не шанхайских) любая здешняя редакция могла заполучить сколь угодно конфиденциальную информацию прямо из рук полицейских чинов высокого ранга. Повальная, всеобщая коррупция, а японцы еще говорят о каком-то порядке и дисциплине! Весь этот газетный треп привел к тому, что большинство радиопередатчиков, выходивших в эфир с шифрованными сообщениями, наглухо умолкли – втянули антенны, в точности, как при первом же прикосновении втягивает рожки улитка. Немцы говорят: Einmal ist Keinal, один раз не считается. А у японцев очень даже считается, вон они как довольны и даже не задумываются о том, что, умей они держать язык за зубами, успех мог бы стать триумфом. Ну, засекли они еще три, ранее не известных передатчика, а вышел из этого один пшик! Все равно, что отправиться на охоту за тигром, а подстрелить кошку. Одна из радиостанций передавала шифровки, что в принципе противозаконно, но предметом ее интересов были коммерческие тайны – цены на рис, на олово, тренды на шанхайской бирже, а адресатом – торговые фирмы в Токио. Две других оказались любительскими станциями студентов местного политехнического института, которые просто общались в эфире. Их, конечно, арестовали, отвесили им пару оплеух, может, и символический приговор вынесут, но и только!