Текст книги "Двадцатый век. Изгнанники"

Автор книги: Анжел Вагенштайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 47 страниц)

Она прерывает меня с мягким укором в голосе:

– Но ведь мы же заключили мир?

Я глажу ее по руке и, помолчав, спрашиваю:

– А почему ты ни разу мне не написала? Мне постоянно снилось, что я получаю письмо из Парижа. Я жил этим ожиданием.

– Мама не хотела, чтобы о нашем интернировании кто-то знал. Сейчас это звучит невероятно: моя мать, умная образованная женщина, европейка до мозга костей, стыдилась, что нас сослали на поселение… Что отца бросили в лагерь… Как будто мы кого-то убили или ограбили! Но факт остается фактом: она стыдилась и не хотела, чтобы в Пловдиве об этом знали.

– Тогда ты должна понимать, почему мы все так заблуждались!

Она прикладывает палец к моим губам.

– Всё! Довольно! Ваши заблуждения и наши заблуждения – они не одни и те же!

Мы снова умолкаем. Теперь надолго.

Аракси задумчиво смотрит на город, набросивший на себя прозрачную пелену предвечерней дымки, потягивая через соломинку цитрусовый сок.

Как раз напротив нас, по ту сторону Марицы, темными громадами вздымаются вечные гранитные холмы нашего детства.

Синие холмы, молчаливые свидетели обрушившихся на нас катастроф.

41

Elasno (Equusasinus)

В то теплое солнечное утро дед внезапно решил, что мы не пойдем в баню, а искупаемся в Марице. Трудно передать словами радостное чувство, вызванное сознанием того, что сейчас взрослые разрешат тебе делать то, что еще вчера запрещали! Мне от счастья хотелось петь!

Бабушка Мазаль завернула нам в газету несколько пирожков «бюрекас», и дала супругу строгий наказ относительно здоровья и безопасности моей дражайшей особы: недолго находиться на солнце, иначе вечером меня может лихорадить, не купаться в глубоких местах, не лежать мокрыми в тени, не пить ледяную родниковую воду после того как поедим огурцов с прибрежных огородов, и многое-многое другое. Эти полезные советы влетали в одно ухо Гуляки и мгновенно вылетали в другое, ибо он ее вообще не слушал. Мрачный, неразговорчивый, он думал о чем-то своем, находившемся на расстоянии многих световых лет от бабушкиных огурцов.

Вокруг Царского Острова, который люди упорно продолжали называть так, как он назывался в прошлые времена, несмотря на противоборство некоторых ярых республиканцев, в маленьких укромных заливчиках было множество глубоких омутов – темных манящих и опасных. Дед думал, что мне о них не известно, и со снисходительным превосходством всезнайки, которому неожиданно открылись таинственные глубины теплых южных морей, разрешил мне нырять, разумеется, под его бдительным присмотром. Он даже не подозревал, во сколько пропущенных уроков арифметики и болгарского языка мне обошлось умение передвигаться с открытыми глазами под водой, ухватившись за корни прибрежных ивовых деревьев. Оставив очки на берегу, поверх одежды и школьного ранца, я скользил в глуби прозрачной прохлады, чтобы посмотреть на рыбок, которые при виде меня испуганно зарывались в ил, вздымая маленькие песчаные вихри.

Наверно, именно тогда я пропустил уроки, на которых изучались падежи, причастия и уравнения с двумя неизвестными, с которыми у меня до сих пор нелады. Разумеется, в дальнейшем это не мешало мне жить. Гораздо более драматичными были бы для меня последствия невозможности в детстве в упоении наблюдать за стремительными рыбками, игравшими в пятнашки с солнечными зайчиками на песчаном дне.

…Мы возвращались раскрасневшиеся от солнца. Я весело подпрыгивал босиком по пыльной проселочной дороге, которая вилась среди огородов, а Гуляка, задумчиво глядя себе под ноги, плелся за мной – унылый, растерявший свою жизнерадостность, всегда рождавшую невероятные выдумки и заполнявшую пространство вокруг него ответными улыбками.

Он грустил, я это отлично понимал, и это была не мимолетная грусть по чему-то утерянному, но легко поддающемуся восстановлению, а ностальгия по тому миру, который распадался у него на глазах и который впредь уже никогда не будет таким, каким был – простодушным и благожелательным.

Возможно, подобные настроения терзают каждое поколение на пороге больших перемен. Людям трудно смириться с мыслью, что уходящий мир – не последний и не лучший из возможных, что ему на смену придет другой, непохожий, который для следующих поколений будет таким же естественным и приемлемым, как смена времен года или фаз луны.

Недалеко от прибрежной бахчи, где нежились под солнцем тыквы, дыни и арбузы, – все еще незрелые, с увядшими желтыми цветками и сухими стеблями, как отсыхающая пуповина, я остановился поглядеть на хитроумное сооружение, которое называлось «чигирь» – водоподъемное устройство для полива огородов. Большое колесо зачерпывало ковшами воду из реки и ритмично выливало ее в деревянный желоб, а уже из него вода, пенистая и нетерпеливая, бежала по канавкам до самых тыкв, дынь и арбузов. В качестве водокачки или электромотора, как бы мы выразились сегодня, приводившего в движение все составляющие этой сложной оросительной системы, служил маленький серый задумчивый ослик.

Конечно же, у этого ослика не было документов, удостоверяющих его личность. Но после того как дед рассказал мне о его пословичном терпении, постоянном чувстве обреченности и, несмотря на это, безумной, неистребимой вере в то, что в конечном итоге все будет хорошо, ибо так устроен мир, у меня не осталось сомнений относительно его еврейского происхождения из рода сефардов.

По-видимому, это был один из многочисленных потомков того андалузского «asno» или «burro», преодолевшего без каких бы то ни было религиозных колебаний долгий путь от Толедо до Пловдива. Тогда, если помните, он вез на спине мою изначальную прапрабабушку, заплаканную молодую красивую еврейку, дочь высокоуважаемого Йоханнана бен Давида аль-Малеха, из древнего рода Ибн Дауд.

Итак, я остановился, чтобы посмотреть на привязанное к длинному крепкому колу животное, непрерывно идущее по кругу, семеня тонкими маленькими ножками, трогательно неказистое и слабое на вид. Крутящаяся ось приводила в движение систему грубых деревянных зубчатых колес, вращавших большое колесо, а оно, в свою очередь, ритмично зачерпывало ковшами и выливало в желоб темную речную воду.

Ослик шагал медленно и равномерно, ритмично кивая в такт шагам головой, как бы говоря, что сочувствует безрадостным, обуревающим тебя мыслям, и всеми фибрами своей ослиной души поддерживает тебя.

Ко мне подошел дед, устало присел на пень и закурил.

– А почему у него завязаны глаза, а, деда? – спросил я.

Гуляка немного помолчал, пристально посмотрел на ослика, затянулся сигаретой и только тогда ответил:

– Почему? А ты посмотри на него внимательно. Ведь он, бедолага, думает, что идет вдоль реки, все прямо и прямо. Слышит шум воды, это радует его сердце и вселяет надежду на то, что эта дорога, как и любая дальняя дорога, когда-нибудь кончится. Вот так ослик идет и идет, и сдается ему, что он шагает по прямой, как натянутая веревка, дороге у какой-то реки. Ночью, когда стемнеет, его отвязывают и уводят накормить и напоить, потом снова, еще до восхода солнца, завязывают глаза, и он снова идет по своей дороге, веря, что заветная цель становится все ближе. Потому что даже ослы знают, что если ты идешь к дальней цели, то чем дольше ты идешь, тем ближе она становится.

– И до каких пор он будет так идти?

– Пока в один прекрасный день не упадет, и его измученная душа не отойдет в ослиный рай, чтобы отдохнуть от долгой дороги. Тогда и цель будет достигнута – вечный покой. Да и о чем ином может мечтать изнуренный работой осел?

Я возмущенно воскликнул:

– Но ведь то, что ты говоришь, очень грустно!

– Грустно, конечно, но это так, мой мальчик. Такова жизнь – изнурительное, грустное хождение по кругу, вокруг вбитой в землю палки. А человек все время вертится в одном и том же круге, думая, что следует прямой и ясной дорогой к далекой, но благородной цели. Он слышит шум воды в реке, и сердце его радуется, что цель становится все ближе и ближе. Но дорога не кончается, а он, бедный, все продолжает идти…

– Но ведь у людей глаза не завязаны, не так ли?

– С чего ты взял? Ай, ай, ай, вот уж не ожидал от тебя такой глупости! Завязаны, мой мальчик, да еще как завязаны. Только повязки этой не видно, она не такая как та, ослиная. Человеческая повязка хитро скроена, ее трудно заметить. К тому же, они разные, повязки на глазах, еще какие разные! Чем, как ты думаешь, занимаются разные там церкви, синагоги, мечети и всякие иные псевдохрамы? Или речистые мошенники в парламенте? Именно они и делают повязки для глаз. А что собой представляют предрассудки и суеверия твоей бабушки? А всякие там политические махинации, рассчитанные на доверчивых простаков? Или возьми патриотические манифесты, лживые идеалы, ради которых люди гибнут в окопах? А военные доктрины, религиозные ритуалы и ложные надежды? Все это повязки на глазах у людей! Так-то, мой мальчик. Но был когда-то один человек из наших – хотя и не бедняк из Орта-Мезара, но жили мы с ним как добрые побратимы, уважали друг друга, я был его личным жестянщиком. Звали его Проповедником, или по-гречески Екклесиастом, а настоящее его имя было нашим, чисто еврейским – Шломо, царь Соломон. Так вот, он первым прозрел, что все – бессмыслица, суета сует и всяческая суета: «Все, Аврам, – говорил он, – суета и погоня за ветром». Так говорил мне мой друг Шломо. Поэтому, мой мальчик, когда задумаешься о круговороте жизни, понимаешь, что все и ничего, начало и конец – одно и то же. Круговерть. А когда нет начала, нет и конца. Вот потому осел и крутится на одном и том же месте, потому что круг есть движение без начала и без конца.

Гуляка сильно затянулся сигаретой, задумался о чем-то – мысли его в тот момент витали где-то в иных просторах, – но быстро спохватился, что он не один, и ласково похлопал меня по спине.

– Понял, что я тебе сказал?

– Нет, – откровенно признался я.

– Ничего, когда-нибудь обязательно поймешь. Это приходит с возрастом. Но ты не думай, что хождение по кругу бессмысленно. Есть в нем смысл, и немалый. Потому что таким образом крутится чигирь, и вода льется прямо жизни под корни. Поэтому человек живет, веря, что идет дорогой вдоль реки, и не теряет надежды, что цель все ближе. Ибо если осел или человек потеряют надежду, с ними будет покончено. Капут! Ты когда-нибудь видел надежду? Знаешь, на что она похожа?

– Нет.

– На тыкву. Вот посмотри, какие они сейчас маленькие и зеленые. Но они будут зреть и наливаться, в этом-то и надежда огородника. И в один прекрасный день надежда вырастет и станет большой желтой тыквой! А без ослика, без его хождения по кругу, этого не произойдет, понял?

Я зачарованно смотрел на своего дедушку.

– Откуда ты все это знаешь, деда?

– Как откуда? И ты еще спрашиваешь? Да разве найдется в нашем квартале больший осел, чем я?

42

Точка зрения

Нет ничего более удручающего, чем искать в болгарском городе ночью номер нужного тебе жилого дома, а найдя его, пытаться прочесть на табличке фамилии жильцов нужного тебе подъезда, где, к тому же, давно не работают звонки домофонов да и освещение в подъезде тоже не предусмотрено. Об этом, кстати, поется в одной очень грустной песне…

Не знаю, возможно, действиям архитекторов, спланировавших это бетонное недоразумение, есть какое-то социальное и экономическое объяснение или их можно оправдать, сказав, что таково направление целой академической школы. Конечно, ничего личного, но, по-моему, подобным, с позволения сказать, зодчим, следовало бы поручать только разработку планов казарм. Общее пространство настолько нефункционально и бессмысленно устроено, настолько лишено малейших признаков уюта, а освещение настолько скудно, что кажется, жизнь любого индивидуума, по задумке авторов этого строения, должна начинаться только с коврика у порога собственной квартиры. За ее пределами ему просто ни к чему красота интерьера и элементарные удобства.

Несмотря ни на что, я геройски преодолеваю все препятствия на своем пути, призвав на помощь остатки инстинкта и воспоминания о том дождливом вечере, когда, несколько дней назад, мы стояли перед этим же подъездом, освещаемые меняющимися цветами светофора.

Выхожу из лифта с букетом розовых гладиолусов, ищу нужную мне дверь и нажимаю на кнопку звонка.

Мне открывает супруг Аракси, специалист по ядерным авариям.

– Простите великодушно, я немного опоздал, – виновато бормочу себе под нос, поскольку считаю, что любая попытка объяснить необъяснимое – не более чем пустая трата времени.

Он дружелюбно улыбается, пропускает меня перед собой и кричит:

– Аракси!

Она выбегает из комнаты, я неловко сую ей в руки цветы. Аракси их восхищенно нюхает, хотя отлично знает, что гладиолусы не пахнут, потом целует меня в щеки, скорее, целует воздух вокруг меня – болгары тоже восприняли эту французскую практику целовать воздух. Есть что-то искусственное и в натянуто-гостеприимной улыбке супруга, и в этой имитации сердечного поцелуя, направленного мимо меня, куда-то в бесконечность, к далеким недостижимым галактикам. Да и я сам выгляжу не лучшим образом, с этим нелепым букетом гладиолусов, которые, как оказалось, не пахнут.

Входим в гостиную – весьма прилично обставленный панельный куб, даже с некоторой претензией на роскошь, если учитывать географические широты и довольно стесненные финансовые возможности среднестатистического болгарина.

С кресла поднимается тот самый Панайотов, коротко подстриженный бывший прокурор, все в том же полувоенном черном френче, застегнутом наглухо. Мы здороваемся за руку как старые знакомые – позавчерашний вернисаж и все такое прочее. Я натянуто улыбаюсь, совсем, как хозяева. Но лицо прокурора остается бесстрастным, словно он пожаловал не в гости, а на публичную казнь.

Аракси приглашает всех к столу, суетливо старается рассадить нас поудобнее. В результате мне дважды приходится поменяться местами с супругом и один раз – с прокурором. Весело и якобы непринужденно смеемся.

Хозяин разливает вино, затем хозяйка поднимает бокал.

– За здоровье всех присутствующих!

– Лехаим! – неожиданно добавляет прокурор на иврите, все так же серьезно.

Мы чокаемся. Звенят бокалы…

Мари Вартанян и Аракси сходят с автобуса, за ними еще много женщин. По дороге из утрамбованного шлака каждая несет или сундучок, или корзинку, или узелок. Все посылки заботливо упакованы в белое полотно и надписаны химическим карандашом. Так было и так, видимо, всегда будет в тюрьмах и лагерях в дни свиданий. Именно так я представляю себе случившееся в то утро, много лет назад, в лагере на руднике Куциян. Я глубоко убежден, что если и есть какие-то отличия от реально произошедших событий, то они незначительны.

Мари Вартанян и Аракси, никогда прежде здесь не бывавшие, растерянно двинулись в общем человеческом потоке, жадно прислушиваясь к обрывкам фраз, которыми обменивались те, кто уже разбирался в сути свиданий, приговоров и амнистий.

«К Девятому сентября,[19]19
  Национальный праздник в Народной Республике Болгарии. Отменен в 1990 г.


[Закрыть] наверняка, будет амнистия…»

«Говорят, что осужденных Народным судом это не коснется…»

«В кирпичных мастерских режим намного мягче. Если можно было бы перевести его туда…»

«Судья Стойновский, только он! От трех до пяти максимум…»

В объединенной общей бедой толпе шли и деревенские бабы, и скромно одетые горожанки, а также те, кого презрительно называли «бывшие». Они выделялись на фоне остальных своей изысканной одеждой. Это были супруги высокопоставленных лиц, хотя и не первого эшелона власти, времен Второй мировой, когда мы были союзниками гитлеровцев и почти двоюродными братьями императора Хирохито. Как правило, это были общественные деятели, чья вина в общем-то не была доказана, промышленники, мелкие начальники того времени. Рыб покрупнее судили по другим международным законам, и те из них, кто уцелел, оказались на нарах в строго охраняемых тюрьмах. Здесь же, в Куцияне, попадались всякие: не только политические, но и уголовники, уличенные в сводничестве, валютных махинациях или разбое.

Бывшие люди. Многие действительно были виноваты – кто больше, кто меньше, но нередко встречались и такие, которых обвиняли чуть ли не в катастрофе, вызванной тунгусским метеоритом.

Мари Вартанян обратилась к пожилому мужчине в потрепанной довоенной шляпе типа «борсалино», который шел с корзинкой, обшитой белым полотном. Адрес получателя был написан красивым крупным, почти каллиграфическим почерком.

– Простите, эта дорога ведет в лагерь Куциян?

– Так точно, мадам. Но если позволите, хочу дать вам совет: называйте его рудник Куциян. Рудник, а не лагерь. Власти не любят это слово. Вы здесь впервые?

– Да.

– Дай бог, чтобы это было в последний раз. Поговаривают, что его собираются закрыть. Вы издалека?

Мари Вартанян вздохнула:

– Да. Еще вчера выехали на автобусе, ждали на вокзалах, потом ехали на поезде и снова на автобусе…

– Держитесь, мадам. Изо всех сил держитесь!

Мари Вартанян кивнула и переложила картонную коробку из-под обуви из одной руки в другую.

– Если вам тяжело, давайте я помогу.

– Благодарю вас, и вправду очень тяжело. Мне сказали, что хорошо бы принести сало и смалец.

– Да, это лучше всего. Питание здесь слабое, а труд – тяжелый. Нужна калорийная пища. Вы позволите?

И пожилой мужчина взялся за другой конец веревки, которой была обвязана коробка.

Аракси шагала рядом с матерью, с любопытством рассматривая ползущие по канату вагончики, крутящиеся стальные колеса, а также маленький поезд, который выскочил из-за двух насыпных курганов шлака и тут же скрылся в темном туннеле.

Несколько позже Мари Вартанян и Аракси уже сидели на перевернутой тачке, мать курила. Напротив находилась будка постового, окрашенная в бело-черную полоску. На будке полоскался на ветру национальный флаг. Барьер был опущен, за ним по неровной местности тянулись заграждения из колючей проволоки, натянутой между бетонными столбами.

Пожилая женщина в деревенской одежде прокричала охраннику:

– Ну, давай же, товарищ солдат! На поезд не успеем!

Парень поправил автомат и сочувственно пожал плечами:

– От меня не зависит, бабушка, я только охраняю. Служба.

Аракси спросила мать:

– А мы сможем поговорить с папой?

– Конечно. Ведь на то оно и свидание.

Человек в шляпе «борсалино» взглянул на циферблат карманных часов:

– Уже одиннадцать. Еще никогда так не задерживались!

– Давай же, дружок!

– Сказал же, не от меня зависит…

Такой бессмысленный обмен репликами между ожидающими свидания и постовым мог бы продолжаться бесконечно, если бы с той стороны барьера не остановился военный газик грязно-зеленого защитного цвета. С него ловко соскочил майор милиции и направился к женщинам. Они повскакивали с мест и беспорядочно сгрудились у барьера.

Майор небрежно козырнул и, согласно уставу, представился:

– Майор Луков. Все здесь – на свидание?

В ответ хором прозвучало:

– Все!

– Так вот, сегодня свидания не будет. Рудник не выполнил план по добыче угля, и свидания временно отменяются. Это всё.

Его слова вызвали бурю негодования, женщины завопили, перекрикивая друг друга, кто-то заплакал. Майор безучастно послушал их, потом поднял руку.

– Если хотите что-то сказать, пусть говорит один!

Люди стали несмело озираться по сторонам, наконец, вперед выступил человек в довоенной шляпе «борсалино».

– Товарищ майор…

– Никакой я вам не товарищ!

– Извините. Гражданин майор, я юрист, это нарушение правил. Мы имеем право на свидание с родными каждый седьмой день, четыре раза в месяц! Здесь же не изолятор, а трудовое исправительное общежитие – ТИО, как вы его называете!

– Вы все сказали?

– Да.

– Сейчас послушайте, что я вам скажу: правила пишем мы, а не вы. С сегодняшнего дня свидания будут разрешаться каждый восьмой день, пока план по добыче угля не будет выполнен и перевыполнен. Ясно?

Женщины снова ринулись к барьеру. Мари Вартанян удалось вплотную приблизиться к майору.

– Гражданин майор, очень вас прошу… Мы приехали издалека…

– Все издалека. Никаких исключений! Кто принес посылки, может оставить их здесь, у входа. С точным обозначением имени, барака и номера! На сегодня все!

Майор запрыгнул в газик, и тот сразу рванул вперед по разбитой дороге между кучами шлака.

Вдруг все увидели женщину, которая быстро взбиралась по крутой, чуть заметной тропинке, наискосок пересекавшей гору шлака, крича:

– Кто хочет их увидеть, сюда, сюда! Вот они, они здесь!

Женщины, побросав у барьера посылки, корзинки и сундучки, стали взбираться вверх, по осыпающемуся склону. Они карабкались, скользили, падали, и снова лезли вверх.

Вскарабкались на вершину кургана и Мари Вартанян с Аракси.

Плотно прижавшись к проволочной сетке, они увидели внизу лагерников, которые строем направлялись в шахту, – одинаково черных от угольной пыли, в рабочей одежде, с кирками на плечах.

Послышались крики:

– Георгий! Посмотри наверх! Георгий, это мама…

– Пешев! Твоему заявлению дан ход… Слышишь? За-явле-нию!

– Борислав Крайнев! Где Борислав Крайнев, он что, болен?

Вдруг Аракси крикнула:

– Мама, смотри, это там не папа? Па-а-апа…

И Мари Вартанян тоже закричала:

– Жак! Жак Вартанян!.. Мы здесь, наверху, Жак!

Какой-то человек с киркой на плече, черный, как и все остальные, остановился, приложил козырьком ладонь к глазам и стал всматриваться в людей, сгрудившихся на вершине шлакового кургана. Непонятно, увидел он их или нет – расстояние было слишком велико. Подошедший милиционер слегка подтолкнул его обратно в колонну. И он снова зашагал с остальными.

Начало колонны уже терялось в черном отверстии главной шахты, обозначенной сверху белой дугой и двумя скрещенными шахтерскими кирками. Жак Вартанян вдруг снова остановился, посмотрел наверх, не будучи уверенным, что его видят, потом и он исчез в темноте…

Аракси делает глоток.

– Больше мы его никогда не видели. Вскоре пришло сообщение, что он умер от дизентерии.

Черный прокурор, как и в прошлый раз, лишь пригубил свой бокал.

– Он умер от отчаяния. Мы с ним спали на одних нарах, были знакомы и раньше. Я был его единственной связью с жизнью, тонкой связующей ниточкой. Работа была хотя и тяжелой, но не непосильной. Я хочу сказать, что многим удалось уцелеть. Мы по сей день встречаемся – бывшие лагерники. Дело не только в тяжелом труде – и свободным шахтерам приходилось нелегко при тогдашней технике. И не в пище, а в желании выжить во что бы то ни стало. У Жака не было такого желания, он просто был обречен.

– Да, мой отец всегда был слабым человеком, – говорит Аракси.

– Он вспоминал о вас до последней минуты – о вас и Мари, и не надеялся когда-либо вас увидеть. А без надежды…

Вот тут-то я и вспомнил про того осла, которого увидел тридцать лет назад, серого с белой мордой, и про надежду, как желтая тыква. Мой дед Аврам был очень неглуп, и это вряд ли осталось незамеченным его другом Екклесиастом. Посему он и поделился с Гулякой сокровенными мыслями о смысле жизни и погоне за ветром.

43

– Я знаю место, где хоронили умерших лагерников. Если вы хотите и у вас есть силы, можем сходить.

– Нет, нет ни сил, ни желания… – говорит Аракси.

– А вы как попали в лагерь? – спрашиваю я, не пытаясь скрыть неприязнь.

Он отвечает на мой вопрос вопросом:

– Вашего отца звали Моис Коэн? Его подпольное имя «Миша»? А ваша мать Рената. Рената Алкалай.

– Да. Именно так.

– Ваши родители отвечали за каналы снабжения партизан одеждой и питанием. Они сбежали в лес ночью, перед тем, как…

– Перед чем?

Прокурор смотрит на меня в упор, голос его звучит ровно и безучастно.

– Я был военным прокурором. Согласно послевоенной терминологии, «фашистским прокурором». Но я не был фашистом, просто делал свое дело. Я всегда соблюдал Закон. Так вот, я потребовал смертного приговора для двух солдат, которые украли из казармы целый грузовик муки. Во время следствия их сильно били – военные из РО-2. Так назывался разведывательный отдел, который занимался вопросами подрывной деятельности в армии. Это были не люди, а звери, те из РО-2. Но солдаты, несмотря на пытки, так и не сознались, кому предназначалась мука. При разгроме партизанской бригады в январе 1944, когда погибли и ваши родители… Мне думается, 17 января…

– Вы отлично осведомлены.

Бывший прокурор пожимает плечами.

– Я же работал в системе. И поплатился за это. Так вот, при разгроме в землянке нашли пустые мучные мешки из военного резерва, но никто не мог доказать, что это – те самые мешки, украденные из казармы. Я не исключаю, что акция, связанная с так называемым «Мучным заговором», каким-то образом касалась и ваших родителей, не знаю. Во всяком случае, в отношении двух осужденных солдат моя совесть чиста – я приговорил их к пятнадцати годам тюрьмы. Кража есть кража, а законы военного времени суровы.

Муж Аракси, до сих пор не принимавший участия в разговоре, скептически качает головой.

– Неужели вас никогда не интересовали мотивы действия?

– Солдаты спасли свои жизни, не признав истинных мотивов. А так, зависит от точки зрения. Кража вообще подсудна, а в те годы украсть муку для партизан означало расстрел. Согласно другому моральному кодексу, кража муки для голодающих партизан – это подвиг. Но украсть, чтобы накормить своего голодного, страдающего в лагере Куциян сына – преступление. Все зависит от точки зрения!

Подперев рукой подбородок, Аракси изучает меня так, словно никогда прежде не видела.

– Иными словами, – медленно произносит она, – твои родители погибли в борьбе против класса моего отца. Если использовать их терминологию. А мой отец был уничтожен партией твоих родителей.

– Возможна и такая точка зрения, – подытоживает черный прокурор.

– Да, – соглашаюсь я. – Если допустить, что эта терминология дает исчерпывающее определение всей сложности и неоднозначности эпохи.

– Ладно. Да будет мир! – говорит Аракси.

Я поднимаю свой бокал, делаю глоток и ловлю на себе испытующий взгляд мужа Аракси.

Бывший прокурор в свою очередь внимательно рассматривает каждого из нас, словно обдумывает статью закона, по которой мы должны быть осуждены. Тонкая насмешка в его глазах говорит о том, что он отлично смог разобраться не только в проблеме пропавшей муки, но и в казусе, касающемся меня, Аракси и ее супруга.

44

Все это Аракси рассказала мне после того как прокурор ушел, сдержанно попрощавшись с хозяевами и поблагодарив их за ужин, а мне сказав «Шалом». В последнее время вошла в моду эта манера кокетничать на иврите. Может, люди решили, что таким образом выражают симпатию моему племени или отмежевываются от тех, кто причинил ему неописуемые страдания? Лично меня это раздражает. Мне кажется, что подобные акты солидарности, столь запоздалые на сей день, были нужны в другое время и были бы уместней в другой форме. Потому что среди тех, кто сейчас говорит тебе «Шалом», были и кричавшие некогда «Хайль». Или равнодушно молчавшие, когда другие кричали.

Но это так, к слову. Так вот что рассказала мне Аракси, а ее супруг в это время молча внимательно слушал ее повествование.

Снова попытаюсь передать ее рассказ так, как я его понял и увидел своим внутренним взором. Иными словами, уповая только на собственную интуицию, подобно тем прилежным ученым, которые, руководствуясь только логикой, десятилетиями стараются собрать в единый текст остаточные куски свитков, найденных в пещерах Кумрана близ Мертвого моря. Все паузы, недомолвки и те невысказанные части целого, которые Аракси, в силу понятных причин, утаила, я – сознаюсь в этом! – заполню собственными домыслами. Возможно, некоторые подробности не были в точности такими, какими я их описываю, но я готов рискнуть, будучи глубоко убежденым в том, что, в худшем случае, все было почти так!

… На первом уроке директор сельской школы неожиданно сообщил, что из-за какой-то районной учительской конференции или чего-то подобного у школьников будет три дня каникул. И ученики, как шумная стая птиц, разбежались по домам.

Аракси вернулась в село Бели-Извор на несколько часов раньше обычного и, в желании преподнести маме сюрприз, тихонько прошмыгнула к открытому окошку цокольного этажа. Это была их единственная комната, служившая одновременно кухней и спальней. Ее окна выходили на север, на волнующееся поле, за которым, где-то далеко в серо-голубоватой мгле, протекал Дунай. Нечто подобное мы когда-то уже делали, когда взобравшись на крышу сарая, подслушивали разговор между мадам Вартанян и нашим учителем Стойчевым.

Видимо случайность обладает свойством повторяться, потому что Аракси увидела в комнате не кого-либо, а учителя Стойчева! Она готова была, подпрыгнув от радости, броситься ему на шею, ибо в ее глазах он был посланцем тех, других, далеких и любимых миров. Однако подслушанный разговор удержал ее, кроме того, инстинктивно она почувствовала, что сейчас ей там не место.

Учитель стоял, смущенно переминаясь с ноги на ногу. Очевидно, он только недавно вошел.

– Надеюсь, я вам не помешал… – пробормотал он.

– Не волнуйтесь, – несколько сухо ответила мать Аракси. – Нас часто беспокоят всевозможными проверками, несмотря на протесты уполномоченного председателя. Он очень хороший человек, но пасует перед глупостью. Из окружного центра приезжали проверять, не покинули ли мы самовольно село, не посещают ли нас незнакомые люди, не прячем ли у себя под кроватью танки… Пожалуйста, присаживайтесь.

– Можно мне закурить?

– Конечно. Чем обязана вашему визиту?

Стойчев помолчал, что-то подобное происходило и тогда, когда он крутил в розетке в форме раковины инжир. Сейчас инжира не было.

– Я думал, что вы давно во Франции… – с трудом выдавил он. – Даже… может, это смешно, но я даже ждал какой-нибудь весточки от вас, от Аракси… Потом случайно узнал о том, что случилось…

– Почему же случайно? – она продолжала говорить с плохо скрываемой враждебностью. – Вы, партийцы, как я полагаю, знаете о таких вещах, о которых мы, простые смертные, даже не подозреваем…

Стойчев посмотрел на нее с удивлением:

– Вы так думаете? Вы действительно думаете, что нас информируют обо всех действиях, которые предпринимаются в других местах и другими инстанциями? Кстати, где Аракси, мне хотелось бы ее повидать.

– Она в школе. В соседней деревне. Вернется к вечеру.

– Если вы не возражаете, я ее дождусь.

– Конечно, она очень обрадуется. Ведь мы видим не так уж много людей.

– Вы получаете вести от супруга?

– Редко. Иногда он присылает записку с кем-нибудь, кого освободили. Говорят, лагеря будут закрывать. Вы что-нибудь об этом знаете?

Он снова поднял на нее взгляд, в котором читалось грустное недоумение.

Мари Вартанян сказала:

– Не обижайтесь. Ведь мы считаем, что вы… там… знаете больше нас, решаете наши судьбы. Даже уполномоченный Сотир Димов, который прятал партизан, сам был партизаном, у которого погибла вся семья, даже он тоже ничего не знает. Как же так?