Текст книги "Двадцатый век. Изгнанники"
Автор книги: Анжел Вагенштайн
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 47 страниц)
Потом как-то незаметно компания стала расти, незнакомые ей люди придвинули свои стулья к их столику. Потом составлялись новые столики, и к ним придвигались новые стулья.
Очевидно, ресторан служил местом встречи для группы людей, по большей части молодых, говоривших на каком-то славянском языке – может, чешском, может польском, или, может быть, на русском – Хильда их не различала. Иногда в их речи проскальзывали испанские слова, ей удалось уловить среди славянского водоворота слов названия испанских городов: Теруэль, Мадрид, Аликанте…
Не такой уж она была непросвещенной, чтобы не догадаться, о чем идет разговор. До недавнего времени газеты пестрели этими названиями, немецкие радиостанции взахлеб описывали подвиги ассов Люфтваффе в воздушных боях с советскими летчиками. И те, и другие официально считались «добровольцами». Один из компании что-то сказал и вдруг расплакался… Несомненно, виной тому был алкоголь. Эти молодые люди много выстрадали, и теперь просаживали свои последние су, прежде чем (легально или нет) вернуться на родину.
Впрочем, все были очень милы с ней, наперебой за ней ухаживали, то и дело подливали ей вина. А Хильда, находясь в приятном возбуждении, весьма охотно осушала свой бокал.
…Когда компания проходила по мосту Александра III, вовсю развеселившаяся и беззаботная Хильда сбросила туфли, которые за целый день хождений натерли ей ноги, и дальше пошла босиком. Ее новый друг, которого она продолжала называть Владеком, взял их у нее из рук и швырнул в реку. Она не успела даже отреагировать, как Владек тоже разулся и отправил свою обувь вслед за туфлями Хильды.
– Вот так, босиком, мы ступаем по раскаленным угольям жизни!
Мгновенье, и с моста Александра III дождем посыпалась обувь отчаявшихся, потерпевших поражение защитников Испанской Республики – им тоже захотелось босыми ногами ступить на раскаленные угли жизни.
С берега, откуда-то из-под моста, донеслись крики удивленных бродяг, парижских клошаров:
– Эй вы там, вы что, психи?
– Да, а что? – отозвался кто-то из компании.
– Раз психи, спускайтесь к нам!
– А выпить у вас найдется?
– Найдется, если у вас есть курево.
Сделка состоялась. Бутылка дешевого вина переходила из рук в руки, а воды Сены мягко светились, отбрасывая солнечные блики на своды моста, под которыми нашли приют бездомные бродяги и вернувшиеся с фронтов гражданской войны молодые compañeros.
Шел третий час утра, когда кто-то запел «Марсельезу». Очевидно, настало время штурмовать Бастилию.
– Я устала… – смущенно прошептала Хильда, на революционные подвиги у нее уже не оставалось сил.
Владек взял ее за руку и, никем не замеченные, они поднялись по крутой каменной лестнице на мост.
– Где ты живешь? – спросил он.
Она беспомощно оглянулась.
– Далеко, в Иври.
– На последний поезд метро ты опоздала, первый еще не скоро. Давай не будем тратиться на такси, переночуешь у меня. Я живу недалеко. Правда, мансарда тесновата, ну, да ничего, в тесноте, да не в обиде. Или боишься?
– Нет, не боюсь, – храбро сказала Хильда.
– Вот и правильно: мы на пьяных женщин не набрасываемся.
– Я не пьяная!
– Пьяная, да еще как. Трезвые не бросают туфли в реку.
– Это ты их бросил.
– Правда? Ну, это детали.
Взявшись за руки, они босиком перешли на другую сторону безлюдного в этот час моста.
12
Хильда так и осталась жить с этим странным молодым человеком, который продолжал скрывать свое настоящее имя и национальность. Но с ним она почему-то чувствовала себя защищенной, а кроме того, его беспечность и легкомыслие – возможно, напускные – были заразительны. Нравилось ей и то, что он не выносил ее немецкого имени и называл ее Röslein – Розочка. Она понятия не имела, на что он живет и чем собирается заниматься в Париже. Во всяком случае, ей было ясно, что он тоже чего-то ждет, но вот чего – даже не решалась спрашивать. Тем более, что заранее знала: от серьезного ответа он уйдет, как всегда отшутится, заболтает.
Только раз, уютно свернувшись калачиком в его объятиях, она осторожно задала ему вопрос, которым давно мучилась:
– На каком языке вы разговаривали тем вечером в ресторанчике?
– На португальском, – без колебаний ответил он.
– Да уж, прямо! Это был какой-то славянский язык.
– Неужели? – удивился он. – А я всегда думал, что он португальский.
Она собралась было выложить ему свои лингвистические сомнения на этот счет, но он закрыл ей рот поцелуем.
В киношке недалеко от дома они смотрели «Пепе ле Моко» с Жаном Габеном. Перед фильмом показывали еженедельную кинохронику, в которой все еще пережевывалась испанская тема. Выходя из кинотеатра, она спросила:
– Ты, случаем, не анархист?
– Нет, – ответил он. – Я полиглот.
Очевидно, это была не вся правда. Всю она узнает значительно позже, но к тому времени вообще перестанет задавать вопросы.
Прошла почти неделя с тех пор, как Хильда перебралась к молодому человеку, по имени Владек.
В тот день она вернулась домой в обнимку с большим бумажным кулем, в котором были хлеб, бутылка вина, два сырых бифштекса и салат. Вести хозяйство стало ее обязанностью, а ее загадочный покровитель значительную часть дня проводил вне дома, занимаясь своими загадочными делами.
Хильда поднялась в мансарду по винтовой лестнице. Такими были лестницы в половине парижских домов: старых, запущенных, без удобств. Дверь их маленького жилища оказалась настежь распахнутой. Она позвала «Владек!», но, не получив ответа, осторожно заглянула внутрь.
Там царил полный хаос: белье разбросано по всей комнате, зияют выдвижные ящики, все усеяно бумагами, матрас, на котором спал Владек, отброшен в угол, а морская трава из него выпотрошена. Даже маленький чемоданчик, с которым она приехала из Германии в трехдневную командировку, валялся с откинутой крышкой и вспоротой подкладкой. Как будто через маленькую мансарду промчался тайфун, сметая все на своем пути.
Хильда стояла в дверях, оцепенев, все еще обнимая бумажный куль с продуктами и не понимая, что тут произошло.
Позади послышалось тяжкое пыхтение грузной консьержки, которая с трудом карабкалась по крутым ступеням.
– Et voilà, mademoiselle! Какие же они идиоты, эти фараоны. Все вверх дном перевернули!
– Фараоны?
– Ну, полиция!
– А что им было нужно? – сдавленно спросила Хильде.
– Да разве они скажут? Как я поняла, молодой человек сбежал то ли из лагеря для военнопленных, то ли еще откуда-то. У бедняги даже документов не было. Его увели и все… Не верится, чтобы он был вором или преступником. Такой воспитанный и симпатичный!
Консьержка явно слегка лицемерила – во всем мире ее профессия предполагает тесное сотрудничество с полицией, а не солидарность с жильцами, которыми эта полиция интересуется. Отдышавшись, она деликатно поинтересовалась:
– Вы комнату за собой оставите или как? Спрашиваю, потому что сегодня заходил мсье Леблан. Сказал, что перекроет вам газ и свет, потому что за квартиру вы не платили уже два месяца, так что…
– Нет, здесь я не останусь, – убежденно сказала Хильда, хотя понятия не имела, куда ей теперь податься. Наверно, обратно в ту гостиничку с почти закатившейся второй звездой. – Сколько вам задолжал мсье?
– Сто девяносто два франка, мадмуазель.
Хильда вынула две сотенные купюры из своего отощавшего кошелька и протянула консьержке: – Сдачи не надо.
– Спасибо, мадмуазель… Вы уж извините, но…
Она с опаской оглянулась на лестницу и, не обнаружив никого, кто мог бы ее подслушать, спросила:
– Простите, а может быть так, что мсье – немецкий шпион?
– Что вы! – ответила Хильда. – Он полиглот.
Преисполнившись сочувствия, женщина понимающе кивнула.
13
Две рикши катились по бульвару Шусань в опасной близости друг к другу. Везущие их босые кули ритмично шлепали по влажному асфальту. Они умело маневрировали в левостороннем потоке транспорта – англичане и здесь навязали свои правила, – состоявшего, главным образом, из таких же рикш, велосипедов и изредка автомобилей. В одной рикше сидел, развалившись и по-барски закинув ногу на ногу, молодой китаец в белом чесучовом костюме, белой панаме и белых штиблетах. Он обмахивался тонким шелковым веером. Вторая рикша везла его багаж – большущий кожаный чемодан, чуть ли не сплошь обклеенный, как того требовала тогдашняя мода, рекламными наклейками знаменитых во всем мире отелей и курортов. Как правило, хозяин такого чемодана и не нюхал этих престижных мест, а просто придавал себе важности, намекая на свое якобы высокое социальное положение. Но на шанхайцев это давно перестало производить впечатление: сюда ежедневно прибывали богатые китайцы-бизнесмены из Бирмы, Суринама, Макао. Да и американские китайцы не были редкостью. Сколотив какое-никакое состояние в многочисленных барах, ресторанах, тайных и явных публичных домах и игорных притонах чайна-таунов Сан-Франциско или Лос-Анджелеса, они приезжали на родину предков в надежде раскрутить какой-нибудь прибыльный бизнес.
Кули грузовой рикши на ходу с любопытством поглядывал на пассажира своего коллеги. Ну и времена настали, мать честная! Мужчины обмахиваются пахучими дамскими веерами из сандалового дерева с шелком, как какие-нибудь генеральские наложницы. А женщины взялись за мужские дела, шляются по кабакам и даже воюют. Девочкам перестали, как в прежние времена, туго стягивать ступни и втискивать их в деревянные колодки, так что невесты теперь не ковыляют по-воробьиному. Если уж по-честному, то оно и к лучшему: традиция традицией, но с возрастом женщинам становится все труднее передвигаться на своих культяпках, и молодым приходится носить их к храмам, взвалив на спину. Уж мне ли не знать, что такое старая женщина со стопами-культяпками! Разве я не носил мать на собственном горбу к пагоде в Лангхуа, чтобы она могла там потратить чуток денег, возжигая благовония? Но в те времена мужчины были мужчинами, а китайцы – китайцами. Они с детства знали, что белый цвет – цвет траура, цвет смерти, и соответственно одевались. А этот вырядился во все белое, словно у него мать умерла, а сам по-барски развалился и весело глазеет по сторонам, как будто она жива-здорова, тьфу!
Такой вот воображаемый диалог вел оборванец-кули с важным господином в белом костюме из шелковой чесучи и даже беззвучно шевелил губами, продолжая бежать ровным, широким шагом параллельно с другой рикшей. А господин обмахивался веером, даже не подозревая о своей центральной роли в драматической дискуссии о временах и нравах.
Не доезжая до перекрестка Шусань с Северной Сечуаньской дорогой, рикши стали мастерски, плавно гасить набранную инерцию, и встали одна подле другой у тротуара перед невысоким красным строением, состоявшим из полуподвала и единственного этажа. Этот дом напоминал экзотическое слово, позаимствованное английским из китайского: его со всех сторон окружали высокие, массивные здания в колониальном стиле. Почему-то вызывали умиление его архаичность и одиночество, а также по-китайски вздернутые углы его зеленой черепичной крыши. Миниатюрные оконца верхнего этажа и заслонявшие их золотисто-желтые деревянные решетки выгодно подчеркивали темно-красный оттенок фасада.
По бокам здания вспыхивали неоном и гасли три вертикально расположенных китайских иероглифа: на торговых улицах Шанхая все должно было день и ночь мигать, блестеть, пестреть – одним словом, привлекать внимание. Гораздо более скромная вывеска с немецкой надписью FOTO AGFA была расположена горизонтально. Наверно, эти три мигающих иероглифа означали примерно то же, но как это звучало по-китайски, нам неведомо.
Двери были заперты, а к стеклу прикреплена табличка, возвещавшая по-английски и по-китайски: «Закрыто». Должно быть, на обед, что здешним знойным, липким от влаги летом могло растянуться часов эдак до пяти. В пять с моря начинал дуть легкий бриз. Выбравшись из кресла рикши, импозантный и явно заносчивый китаец настойчиво позвонил в дверь и, дожидаясь, чтобы ему открыли, стал рассматривать витрину. А там влюбленно смотрели в глаза друг другу Роберт Тейлор и Грета Гарбо, Фред Астер и Джинджер Роджерс – слащавые, неестественно раскрашенные от руки, почти неузнаваемые. Вокруг знаменитостей разместилось множество индивидуальных и групповых портретов – образчиков мастерства, с которым в этом фотоателье раскрашивали анемичные черно-белые снимки. Китайским клиентам это нравилось: какой же смысл выбрасывать деньги на фотографии, если на них все так же серо и скучно, как в жизни!
Мелодично звякнул колокольчик, дверь отворилась и на пороге вырос русоголовый гигант с прозрачными светлыми глазами на слегка припухшем со сна, лоснящемся от пота лице. Лохматый и довольно неряшливый, он представлял собой весьма распространенный в здешних краях тип опустившегося, тяжело пьющего европейца. Очевидно, посетитель прервал его сиесту: гигант громогласно, сладко зевнул.
– Добрый день, сэр. У меня для вас товар, – сняв шляпу, сказал китаец по-английски и почтительно, однако со сдержанным достоинством, поклонился.
– Товар, значит?… Ладно, давайте его сюда, посмотрим! – и он вновь равнодушно зевнул.
Пассажир подал знак кули, который подобострастно бросился исполнять приказание вопреки кое-каким расхождениям во взглядах между ним и человеком в белом. Он подхватил чемодан и почти бегом понес его в дом. В расчете на чаевые, он мелко семенил, демонстрируя сугубое старание. Пассажир вручил ему и его товарищу по мятой засаленной купюре и барским взмахом руки отпустил их на все четыре стороны.
Но рикши, конечно же, ни на какие четыре стороны не убрались, а разразились пискливыми криками и сетованиями: разыграли отработанную множеством поколений сценку, цель которой – убедить клиента, что пожалованные им чаевые позорно малы, что они оба делали свое дело просто замечательно, а вот «маста-маста» почему-то жмется, из чего следовало, что надо бы добавить. «Маста-маста» по китайским фонетическим понятиям звучало в точности как «мистер» или «мастер», и наши рикши с непоколебимой твердостью верили, что общаются с пассажиром по-английски. Чванливый же маста-маста в той же тональности ритуального скандала поведал им о своей уверенности в том, что они – сыновья черепах и лягушачьи внуки, алчные воры и жулики нижайшего пошиба. А затем сердито сунул каждому еще по монетке. Расплывшись в улыбке, рикши поклонились и исчезли вместе со своими колясками, заливаясь довольным смехом: им таки удалось надуть иностранца.
14
Оставшись вдвоем, светловолосый гигант и его гость прошли в полутемное помещение с тростниковыми шторами на окнах. Пропеллер потолочного вентилятора усердно гонял влажный знойный воздух, но прохлады не приносил. Вскользь осмотрев улицу, хозяин запер дверь и проверил, читается ли снаружи табличка с надписью «Закрыто». Только после этого он развел огромные, как лопаты, ручищи и обнял китайца. Расцеловать друг друга в щеки им было непросто: рослому европейцу пришлось в три погибели согнуться, а миниатюрному китайцу подняться на цыпочках. Но была бы охота да старание: ритуал был соблюден, и высокий хозяин одобрительно похлопал своего посетителя по спине – как хорошего, послушного ребенка.
– Ты уверен, что за тобой нет хвоста? – спросил он. – Ищейки Кэмпэйтай совсем озверели, скоро и в сортире от их компании не избавишься.
«Кэмпэйтай» было словом, которое вызывало почти мистический ужас. Так называлась тайная военная полиция оккупантов, японское гестапо, преследовавшее националистическое и коммунистическое подполье в оккупированных районах страны, а также запрещенные антияпонские организации и движения студентов.
– Да уж не волнуйся, я свое дело знаю. Даром я, что ли, просадил вчера сто зелененьких долларов в маджонг? Стыд и позор! Зато угадай, кто их у меня выиграл… Санеёси-сан, собственной персоной!
Капитан Масааки Санеёси возглавлял шанхайский департамент Кэмпэйтай. Этот садист собственноручно ломал кости своим жертвам и подвешивал их вниз головой. Кроме того, он был циничным вымогателем и азартным игроком.
– Санеёси?! – воскликнул европеец. – Ты с ума сошел, сам лезешь в пасть к волку!
– Почему бы и нет? Я что, невкусный? А Санеёси – милейший человек: ночь была поздняя, и он велел собственному шоферу доставить меня в целости и сохранности в Парк-отель. Видишь, какие славные ребята служат в Кэмпэйтай? Я даже думаю, что в ближайшее время с их стороны последует успешная попытка завербовать меня в качестве информатора. Если только майор Смедли из Американской миссии не опередит их.
– Буду гордиться нашим знакомством, – кисло обронил блондин.
– Можешь начинать гордиться уже сейчас, только сперва втащи этот чемодан наверх.
Чемодан был тяжеленный, и здоровяк запыхался, волоча его по узкой тускло освещенной лестнице. Китаец развалился в бамбуковом кресле и вновь принялся обмахиваться веером, а он неуклюже присел на корточки и открыл чемодан.
Внутри не было никаких личных вещей – только ящик из досок неструганного сибирского кедра с черной надписью по трафарету: Uralmash – USSR.
Отодрать крепко приколоченную крышку оказалось делом нелегким. Разворошив упаковочные опилки, он осторожно достал и разложил на полу, как на выставке, радиолампы, конденсаторы и сопротивления, соленоиды, амперметр и модулятор, а также всякие другие мелочи, нужные для сборки коротковолнового радиопередатчика.
Китаец молча покачивался в кресле, пока его товарищ внимательно осматривал части, нежно их поглаживал или просто стряхивал с них пыль и опилки. В заключение он достал какую-то радиолампу, торжественно ее поцеловал и высоко – жестом нью-йоркской статуи Свободы – поднял над головой, изрекая историческую прокламацию:
– Наконец-то! «Тунгсрам» UX 210!
Его энтузиазм, однако, не встретил отклика, так что, опустив руку, он уже деловито спросил:
– А что там с шифровальщиком?
– Будет, – лаконично ответил китаец. – От Рамзая через Франкфурт отправили на фирму запрос. Сам главный обещал.
– Они там, на фирме, мастера обещать, да только обещанного три года ждут. А Рамзай не забыл передать мое требование, чтобы шифровальщик владел языками и стенографией? Безоговорочное требование!
– Вот как, даже безоговорочное! А не угодно ли тебе, чтобы он, к тому же, был специалистом в области классического балета, разбирался в археологии и тригонометрии? Или еще в чем-нибудь покруче?
Здоровяк ответил иронией на иронию:
– Твоя исключительная интеллигентность всегда производила на меня глубочайшее впечатление! Нет на свете ничего умнее умного китайца. Чего-чего, а крутых – масштабных! – идей у умного китайца хватает. Например, положить миллион душ на строительство Великой Китайской стены, которая, в конечном итоге, не уберегла китайцев от монгольского нашествия, зато спасла монголов от китайского наступления. И что потом с ней, с этой стеной, делать? Ясное дело, объявить ее туристическим объектом.
Китаец продолжал спокойно покачиваться, даже зевнул – может, из-за нехватки кислорода.
– Есть люди и поумнее: например, умные немцы, – обронил он и продолжил: – Речь не о тебе, ты саксонец, сонная тетеря. Умный немец периодически решает затеять страшную войну, хотя в глубине души и чувствует, что войну-то он проиграет. Взять хотя бы ту, что начнется самое большее через месяц. Но не будем мелочиться: что та идея, что эта. Так что там с шифровальщиком-полиглотом?
– А то, что в данный момент в Шанхае работают – попробуй, угадать – 62 радиостанции! На каждом микроне шкалы в диапазоне от 39 до 60 метров по радиостанции, голова идет кругом! На французском, английском, немецком, китайском, японском. Даже на хинди и фарси! Если б ты только знал, какую информацию они выдают с утра до вечера! Откуда они ее берут – не знаю, но болтают без задержек, потому что сигнал не достигает даже Нанкина. А вот в двенадцати тысячах километров отсюда чего бы только ни дали, чтобы все это знать! Да нам только стоит намекнуть, что мы теперь хорошо слышим тот самый немецкий передатчик на 15 мегагерцах в Цзиньане, наши вообще в обморок попа́дают! Дело в том, что, информируя своих на полигоне в Цинпу, у озера Даньшань, нацистские индюки в открытую, без всяких шифров и уловок, гонят то, что в Берлине считается Streng Geheim – совершенно секретно. Как бы не так! Скажешь что-нибудь умное?
Преподнося свою сногсшибательную новость, европеец обратил на строителя китайских стен сияющий взгляд первооткрывателя.
В Ютеборге, неподалеку от Потсдама, находился полигон, где в условиях строжайшей секретности проводились военно-технические исследования в области новых видов самолетного горючего, ракетостроения и реактивных двигателей. Не без оснований считалось, что они привнесут в современную войну новые, доселе невиданные параметры. Немецкие ученые добились в своей области ощутимых успехов, существенно опередив соперников. Понятно, что их изыскания возбуждали нескрытый, все больше нарастающий интерес русской разведки, и что английские, а также американские аппетиты относительно информации с полигона были ничуть не меньше. Хотя Ютеборг был за семью печатями, у него был близнец в Даньшане – его тоже построили и обслуживали немецкие специалисты. Вот оттуда кое-какая информация и просачивалась.
Между тем, как стало известно из перехваченных радиосообщений, правительство Гоминьдана пригласило 70 военных советников высокого ранга из Германии, в том числе генерала фон Зеекта. Выяснилось также, что Вальтер Штенес (не поладивший с Гитлером и посаженный после прихода нацистов в тюрьму), бывший лидер штурмовиков группы «Берлин-Бранденбург», эмигрировал в Китай и руководит группой немецких специалистов, разрабатывавшей совместно с корпорацией «И. Г. Фарбен» боевые химические вещества под кодовыми наименованиями «Вайскройц», «Грюнкройц», «Блаукройц» и «Гельбкройц». Еще одна группа немецких инженеров работает под крылом Гоминьдана над усовершенствованием чехословацкого пистолета-пулемета ZK-383, который здесь, в китайском варианте, получил название «Цзян Цзеши», по настоящему имени генералиссимуса Чан Кайши. Значение и авторитет этих нацистских специалистов и советников заметно возросли после того, как американской военный советник Чан Кайши – прославленный летчик Чарльз Огастес Линдберг, первым совершивший одиночный беспосадочный перелет через Атлантический океан, открыто выразил свои симпатии идеям национал-социализма. Понятное дело, Линдберг выражал не просто личные настроения, а политические взгляды определенных кругов своей страны, пользовавшихся значительным влиянием. В Токио на эту деятельность закрывали глаза после того, как посол гитлеровской Германии генерал-майор Эйген Отт собственной персоной дал заверения премьер-министру князю Коноэ и внешнеполитическому советнику кабинета князю Сайондзи Киммоти, что она не направлена против Японии. Таким образом, эта деятельность могла представлять потенциальную опасность только для коммунистов Мао и Советского Союза. Вот это уже хорошая новость, которая устраивала всех – как в Токио и Берлине, так и в Вашингтоне.
Вся эта информация не пробудила в китайце особого энтузиазма, похоже, по большей части она была ему давно известна.
– Ты мне скажи, что из всего этого следует? – обронил он.
– Да то, что эфир доить нужно! Доить и доить, как швейцарскую корову! А как, если у меня нет знающего языки стенографиста? Девятнадцатый век, мой дорогой высокочтимый мандарин, закончился 38 лет назад. Но в Центре по старинке до первых петухов выпивают и закусывают, так что новые времена они там прозевали. На готовенькое уже рассчитывать не приходится, нужно анализировать косвенную информацию. Доить и анализировать, доить и… как бы поточнее выразиться…
– … и свой удой анализировать, – помог ему китаец.
– Вот-вот, именно это я и имел в виду. А то ждут, видите ли, чтобы им все на блюдечке с голубой каемочкой подали… как утку по-кантонски. С гарниром из каштанов!
Он махнул рукой, вздохнул и подошел к леднику. Впрочем, лед в нем почти весь растаял. На его остатках уютно покоилась бутылка настоящей «Московской». В Шанхае эта водка экзотикой не считалась: дороговата, конечно, но она пользовалась популярностью у завсегдатаев десятков русских ресторанов города – бывших солдат и офицеров армии адмирала Колчака, которые осели на Дальнем Востоке после того, как армия была разбита, а ее командующий расстрелян в Иркутске.
Немец и китаец молча чокнулись и совершенно по-русски залпом опрокинули свои рюмки.
Гостя от крепкого напитка слегка передернуло, потом, вытерев губы ладонью, он спросил:
– Кстати, о птичках – то есть об утках по-кантонски с гарниром из каштанов. Какие у тебя планы на вечер?
Досье рослого блондина, заведенное городским управлением Кэмпэйтай, которое занимало здание, известное как Бридж Хаус или Дом у моста, гласило: Клайнбауэр Альфред Готтфрид. Гражданин Германии. Фотоателье «Агфа», ул. Сечуань-Север. Тел. 24–11. Ничем не примечателен. Любит выпить, живет один. В Ш. с 1929 г. Из Г. данных о неблагонадежности не поступало.
Досье не уточняло, что стоит за сокращением «Г.» – Германия или гестапо. Впрочем, какая разница: в то время для спецслужб всего мира это были идентичные понятия. Не было в досье ни слова и о том, что упомянутый фотограф с 1929-го сотрудничал в качестве радиста с шанхайским корреспондентом газеты «Франкфуртер Цайтунг» доктором Рихардом Зорге, очаровательным салонным львом, покорителем женских сердец и неслыханным циником и весельчаком. Этот доктор (не имевший ничего общего с медициной) не так давно перебрался в Токио, забрав с собой все оборудование небольшой хозяйственной единицы под кодовым наименованием «Рамзай». В Шанхае осталась и должна была продолжить начатое параллельная структура; для этого осиротевшему фотоателье надлежало вновь обзавестись мелкими инвентарем, работающим в коротковолновом диапазоне.
Досье китайца было значительно яснее: Чен Сюцинь, род. Шаосинь, окр. Хуанчжоу, 1912. Высшее, кит. и англ. филология. Журналист «China Daily Post». Положительно настроен к Яп. Благонадежен. Поддерживает дружеские связи с офицерами и бизнесменами. Рекомендации от Хисао Масаёти из агентства печати Ренго Цусин.
Однако и в этом досье были мелкие упущения: из него никак невозможно было понять, что речь идет о втором, «дополнительном» грузчике, сошедшем тем ноябрьским вечером с сухогруза «Челябинск» с ящиком запасных частей для тракторов производства советского Уралмаша. По официальным сведениям, журналист Чайна Дейли Пост Чен Сюцинь находился в это время за сотни километров от Шанхая – в Даньшане, куда был направлен в качестве специального корреспондента. Там он изучал важную для Китая проблему выращивания, переработки и экспорта риса, причем каждую неделю газета публиковала длинные, очень толковые статьи за его подписью. Хисао Масаёти из шанхайского бюро престижного японского агентства Ренго Цусин, человек вне всяких подозрений, был готов засвидетельствовать, что два дня назад он лично встречал в шанхайском порту своего друга и коллегу Сюциня, вернувшегося из долгосрочной командировки на фешенебельном пассажирском лайнере «Йокохама Мару».
Кстати, ходили слухи, что где-то в районе Даньшаня, откуда как раз и прибыл господин Чен Сюцинь, располагался сверхсекретный полигон для испытаний новых видов ракетного топлива, а где-то поблизости разрабатывались новые боевые химические вещества. Однако никто не мог этого ни подтвердить, ни опровергнуть. Когда его японский коллега проявил профессиональную по этому вопросу любознательность, Сюцинь продемонстрировал не только полную неосведомленность, но и подчеркнутое к нему равнодушие.
15
Сидеть вдвоем в маленькой кондитерской и мечтать о счастье – что же тут плохого? Однако узники Дахау до смерти возненавидели это танго, любимую мелодию шарфюрера СС Ханзи Штейнбреннера по прозвищу «ужас Дахау». Это стало известно из мемуаров тех немногих, кому удалось выжить. Жалкий оркестрик, составленный преимущественно из остатков Дрезденской академической филармонии, каждое утро ровно в семь провожал звуками «Маленькой кондитерской» выходившую на работу седьмую штрафную роту – страшную Strafkompanie Sieben.
Ханзи весело подпевал оркестру, дирижируя палкой, которой время от времени, никогда не сбиваясь с ритма, вытягивал по спине кого-нибудь из отстающих:
Дахау был небольшим городком в Верхней Баварии: тысяч двадцать жителей, главным образом, мелкие лавочники, пивовары, рабочие бумажной промышленности. Ничем не примечательный городишко. Мир так бы и не узнал о его существовании, если бы 22 марта 1933 года, менее чем через три месяца после назначения Гитлера рейхсканцлером, там не был размещен первый нацистский концентрационный лагерь. Начало – всегда дело нелегкое: Дахау был довольно примитивным заведением неясного профиля с еще не отработанной до совершенства системой функционирования – в отличие от будущих фабрик смерти. Освенцим, Майданек и Треблинка станут верховным достижением воспаленного воображения национал-социалистов, погубив 7 миллионов 380 тысяч жизней. Лагерь в Дахау был всего лишь тихим, скромным, почти незаметным началом исторической карьеры нацизма. Даже в последний день его существования – 29 апреля 1945 года, когда на территорию лагеря ворвались американские танки – в его активе числилось всего-навсего 66 тысяч трупов.
Все это, однако, в будущем. Пока что, в 1938-ом, в Дахау отправляли тех, кого по тем или иным соображениям (в том числе по личной прихоти начальства) было несподручно передавать все еще гласной судебной системе, обвинив в таких преступлениях, как принадлежность к евреям, социал-демократам, коммунистам или отбывшим свой срок мошенникам, которым не место в новом немецком обществе.
Скрипач Теодор Вайсберг раздумывал над всем этим денно и нощно, но так и не мог прийти к ясному выводу. Тем более, что он никогда не ощущал себя евреем в полном смысле этого слова. Подобно большинству своих современников – немецких интеллектуалов еврейского происхождения – в синагоге он бывал, только когда дети родственников или коллег сочетались браком. По этой причине он столь же часто бывал в протестантских и католических церквях. Его родным языком был немецкий, а сам он мог считаться совершенным продуктом немецкой цивилизации. Теодор Вайсберг редко вспоминал, что он еврей, пока ему об этом не напоминали.
Здесь, в Дахау, ему была пожалована привилегия: вместо того, чтобы вместе с другими каторжанами строить автомагистрали, он дважды в день – в семь утра и в семь вечера – играл на скрипке песню, в которой говорилось о маленькой кондитерской и двух мечтающих о счастье влюбленных. Первый раз – когда зеков гнали на работу обязательным строевым шагом, и второй – двенадцать часов спустя, когда они возвращались, еле волоча ноги от усталости. В промежутке он носил на объект воду в бачке военного образца или дневалил по лагерю – как прикажут.
