сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 273 страниц)
— Теплицкий сошёл с ума, — проворчал Миркин. — Если он включит «брахмаширас» — тут от всего шмяк останется…
— Я рыбу не люблю! — фыркнул Иванков и шваркнул пред лицом Миркина какую-то увесистую книгу.
— Что это? — Миркина перепугали размеры, он совсем не хотел перечитывать все эти гигабайты, которые содержал сей фолиант.
— Дневник Фогеля, — пояснил Иванков, пристраиваясь за столом около Миркина. — Я его ещё раньше нашёл, но отложил, пока не узнал, что Фогель был тут комендантом. Написано по-немецки, но я переведу.
Переводчик Иванков обнаружил толстенный дневник немецкого коменданта следующим образом: пробирался к очередному стеллажу и обо что-то споткнулся. Он едва не упал, а когда удержал равновесие и посмотрел под ноги, увидел нечто, завёрнутое в тряпку красного цвета с зелёными цветочками. Иванкову стало интересно, что же это такое завернули. Он наклонился, подобрал свёрток, удалил цветастую тряпку и сбросил её на пол. Из-под тряпки, панически мотая лапками, ускакала крупная мышь. Иванков чертыхнулся, не ожидав увидеть это серое животное. Отогнав его подальше, переводчик не питал нежных чувств к мышам, Иванков посмотрел на свою находку. Тетрадью данный фолиант назвать было трудновато: слишком толста. Скажем так, большой блокнот. Иванков его раскрыл и увидел на первой странице вот, что: специальными уголками прикреплена фотография — чёрно-белая, кое-где затёкшая жёлтыми разводами и с датой внизу: «1942». В далёком сорок втором году неизвестный фотограф запечатлел на фоне грузного танка «Панцер II» четырёх человек, одетых в военную форму. Иванков заметил на фотографии что-то странное, какую-то дисгармонию, что ли? Присмотревшись, переводчик понял, в чём дело: один из этих четверых человек явно красовался посередине, а трое других словно бы забивались по углам. Человек слева, чьё левое плечо не попало в кадр больше чем наполовину, был обведен в кружок выцветшими чернилами и подписан: «Das bin Ich»(Это я). Человек справа, который словно бы смотрел снизу вверх, был обозначен так: «Schulz»(Шульц). Остальные двое никакой подписи, к сожалению Иванкова, не имели, из-за чего вошли в историю безымянными. Внизу страницы было аккуратно нацарапано: «SS-Sturmbannführer Max Vogel (Штурмбаннфюрер СС Макс Фогель) ». На другой странице крупными буквами вывели: «Tagebuch (Дневник)». Иванков поглазел на фотографию, подумал, что очевидно «Das bin Ich» и есть« SS-Sturmbannführer Max Vogel», и… отложил дневник на полку до лучших времён.
А теперь, когда нашлась бумаженция, где значилось, что этот самый Фогель служил в Еленовских Карьерах комендантом — переводчик Иванков хватился дневника и выложил его Миркину. — Кстати, если вы не знали, Еленовские Карьеры — это прежнее название Докучаевска!
— Ну и накатал… — пробурчал Миркин, отодвигая в сторону засиженные клопами карточки. — Охота же было!
— Предлагаю забрать его и показать Теплицкому, — сказал Иванков, листая жёлтые от времени страницы дневника, испещрённые мелким почерком офисного бюрократа. — Он прямо здесь считал потери среди солдат и техники, — Иванков водил пальцем по каллиграфическим строчкам, которые не понимал Миркин.
Миркин только чихал от пыли, которая клубами вылетала, когда Иванков листал.
— Будьте здоровы, — вежливо произнёс Иванков, не переставая листать и поднимать пыль. — Скорее всего, Фогель был по гороскопу Девой…
— Это ещё почему? — удивился Миркин, который меньше всего верил в эзотерику, предпочитая ей прагматичные физические формулы.
— Он был жутко педантичен, — пояснил Иванков, прочитывая записи немецкого коменданта, который когда-то сидел там же, где сейчас сидит Миркин. — Записывал количество потраченных патронов. Среди немцев такое часто встречалось, особенно когда Красная армия начала их теснить. Им не хватало запасов, поэтому они считали каждую крошку в надежде продержаться.
— В этом дневнике есть что-либо про «брахмаширас»? — осведомился Миркин, которому ничего уже было не интересно из-за жары, клопов и голода. Да, голод был силён, как лев, он безжалостно грыз, хуже клопов и подводил кишки и желудок вверх, ближе к пищеводу. Миркин хотел выйти из проклятого душного архива, покинуть всех клопов и всех немцев, и что-нибудь схомячить, хотя бы чёрствую краюху чёрного хлеба.
— Сейчас, должно быть, — надеялся Иванков, поднимая удушливую пыль. — Фогель стоял как раз в Докучаевске, в то же время, когда «брахмаширас» должен был работать… Кстати, я говорил, что тогда Докучаевска не было ещё, а был городской посёлок Еленовские Карьеры, но это не суть важно, поэтому я не буду забивать вам голову…
— Считаете, что Фогель был вашим «фанатиком»? — уныло осведомился Миркин, которому до всего этого не было никакого дела. Он едва проглотил рвущееся наружу недовольное «Я понял!» — сколько можно повторять про эти Карьеры? Какая к черту разница, как называлось это клоповое захолустье?
— Нет, не думаю, — отказался от Фогеля переводчик Иванков. — Его не расстреляли, а просто отвезли в лагерь для военнопленных, значит, он ничего такого и не сотворил. Меня беспокоит вот этот субъект на фото, в центре. Видите, как все остальные от него отодвинулись?
«Хоть бы поскорее это закончилось», — думал Миркин, следя глазами за перемещением клопов по потолку. Вот ползут, сейчас услышат их с Иванковым дыхание и начнут отваливаться на голову, как бомбы…
— Стоп! — внезапно пискнул Иванков и застопорил свой указательный палец на одной из пыльнющих страниц. — Тут, внимание, читаю! — проревел он, словно бы объявлял старт Летней олимпиады. — Слушайте!
Миркин стал слушать, а что ещё ему делать? Барсуку повезло: сидит в прохладном бункере, без клопов, работает с «брахмаширасом», ест, когда хочет… А он?
— Вот, число: пятое марта сорок третьего года, — читал между тем Иванков, который, казалось, совсем не хотел есть. — Он пишет… — переводчик надвинул на нос очки, водил по строчкам пальцем, скрупулёзно считывая каждую буковку, перерабатывая её в своём мозгу, превращая немецкий текст в русский, для Миркина. — Вот тут: «Время десять часов шесть минут. Налетела красная авиация. Я побежал в убежище: они начали бомбить. Я молюсь, потому что вокруг меня дрожит земля. Внезапно красная авиация прекратила бомбить. Земля дрожит до сих пор: самолёты русских падают вниз. Я знаю, что это герр группенфюрер применил вундерваффе».
Миркин засыпал от жары и заснул бы, если бы его не будили клопы. Однако сообщение, сделанное этим весьма скаредным чудаком Фогелем целых шестьдесят восемь лет назад взбудоражило его настолько, что он даже проснулся и встрепенулся. «Самолёты падают вниз» — написал Фогель, «Машина на ногах уничтожила все танки с одного выстрела…» — писал некой Маше неизвестный солдат. Кажется, «брахмаширас» — это что-то атомное… хотя счётчик Гейгера, принесенный Барсуком, около него молчал…
— Вот что, — Иванков перегнулся через стол и схватил фотографию коменданта Фогеля из-под локтя Миркина. — Мне тоже кажется, что нам с вами удалось выделить человека, который имел прямое отношение к этому дурацкому «брахмаширасу». Вот он, — Иванков взял шариковую ручку Миркина и жирным кругом ограничил от остальных того субъекта, который гордо высился в середине фотографии, распихав остальных по углам. — Скорее всего, этот голубчик и являлся у них группенфюрером. Смотрите, Миркин, как он стоит?
— Как Теплицкий, — пробормотал Миркин, мечтая о кондиционере и холодном пиве. — Выпендривается точно так же…
— Вот именно, — согласился Иванков, постукивая колпачком от ручки по донельзя самовлюблённому лицу этого «группенфюрера», который стоял, гордо подбоченившись, и к тому же, улыбался, как какой-нибудь Том Круз. — Найти самого изобретателя мы не сможем, как бы ни пыжились: немцы секретили такие вещи, как черти. Но насколько я понял — этот человек знал, как включить «брахмаширас». Думаю, Теплицкий выпустит вас отсюда, если вы принесёте ему информацию про него.
— А вы? — удивился Миркин, единственным желанием которого сейчас было вскочить и сбежать куда подальше от мерзопакостных клопов, которые своей наглостью были хуже, чем те фашисты.
Иванков вздохнул так уныло, что Миркину показалось, будто бы переводчик собирается отбросить в духоте архива коньки, или склеить ласты.
— Мне тоже надоело тут сидеть, мне бы пепси-колы… — угрюмо проворчал Иванков, нервно листая дневник коменданта. — Однако наш с вами знакомец Теплицкий навесил на меня ещё и герб. Я должен выяснить, кому он принадлежит, а если не выясню — неуч Теплицкий объявит его своим.
День энный.
Профессор Миркин и переводчик Иванков продолжали дышать клопами. Надеясь на скорое освобождение, Миркин рьяно выискивал хоть что-нибудь о гордом человеке с фотографии Фогеля, а Иванков, нагруженный гербом — посылал разнообразные запросы в какие-то исторические университеты, в центры геральдики, даже за границу. Посылал по Интернету, притащив свой ноутбук, потому что в Докучаевском архиве компьютера и в помине не бывало. Он ещё на прошлой неделе посылал запросы в Донецк и в Киев, но Донецк и Киев не знали, чей герб висит на стене бункера, который Теплицкий уже успел именовать в свою честь. Сейчас очередь дошла до Москвы и Санкт-Петербурга. Если и там выйдет пробой — Иванков дойдёт до Берлинского университета.
У Миркина дела шли не лучше: он не нашёл ничего про группенфюрера. Только фотографию и запись о том, что сей тип умел стрелять из «брахмашираса». Всё. Архив молчал. Говорили лишь клопы, и их слово звучало так: «ЕДА!». Миркин был весь искусан, на местах укусов зудели волдыри. В который раз он не усидел на месте, швырнул всё, что читал, под стол и выскочил в сравнительно прохладный коридор прочь от клопов, духоты и Иванкова, который, не замолкая, бубнит себе под нос какую-то монотонную скучную песню. В коридоре было тихо, но нестерпимо пахло печёным, от чего у Миркина образовался град слюней, а желудок урчанием напомнил: «Вы, господин, не завтракали и не обедали, а если вы ещё и не поужинаете — я подарю вам, сэр, гастрит». Миркин добрался до лестницы и поднялся наверх, к буфету, желая купить там хотя бы, какой пирожок. В буфете работала буфетчица Лиля, ей можно дать лет двадцать пять. Она всегда всем улыбается, носит яркие блузки и рыжие волосы — ясно, что хочет изыскать супруга. Однако для этой цели ей бы не красить кукольные глазки, а сбросить килограмм двадцать, тогда у неё будет больше шансов на успех в этом нелёгком мероприятии.
Лиля протирала витрину, где возлежали аппетитные пирожки. Она сама не раз запускала в эту самую витрину белу рученьку, унизанную колечками, и выхватывала пирожочек-другой. Сейчас тоже, вытирая тряпочкой витринное стекло, она как бы, невзначай, откинула заслонку из прозрачной пластмассы и ухватила за румяный бочок жареный пирожок со сгущёнкой. Смачно откусив от него половинку, она продолжила работу, мурлыча под курносый напудренный носик:
— А на море белый песок…
Лиля в буфете была не одна: за одним из столиков пристроила свои телеса постоянная клиентка — Поэма Марковна. Директриса, колышась, откусывала малюсенькие кусочки от слоёного кремового пирожного и запивала его горячим шоколадом. А напротив неё сидела незнакомая Миркину старушка. Невысокая, худенькая такая старушка, одетая в халатик мелким цветочком, с косыночкой на голове, в очках и с палочкой. Зачем ей было сюда приходить, известно одному богу, сколько ей лет — то же самое, только бог мог бы сказать. Однако старушка оказалась проворной. Она заметила, как Миркин подползает к прилавку, как покупает у Лили целых четыре пирожка, как собирается уползти… и зачем-то подозвала его, бодро махнув старческой рукой:
— Сынок, иди-ка сюда! — старушка шамкала, потому что давно потеряла зубы.
Миркин пожал плечами, но подошёл и топтался в нерешительности, не садясь за столик.
— Садись, садись, сынок! — настояла старушка, а Поэма Марковна доела пирожное, заглотнула порядочный глоток горячего шоколада и уставилась на Миркина своими свинячьими глазками.
Миркин ещё немного потоптался, но сел на свободный стул, не подозревая, зачем его пригласили в такую странную компанию.
— Мне восемьдесят шестой годок уж пошёл, сынок, — прошамкала старушка, которая ничего не ела, очевидно, из-за того, что её желудок переваривал лишь мягкие кашки. — Я много чего на белом свете повидала, почитай в трижды больше тебя прожила.
Она собралась продолжить странный свой рассказ, но помешала Поэма Марковна. Директрисе кто-то позвонил на мобильный телефон, вызвав тем самым неприятную трель. Трель раздалась у неё из сумочки, и директриса, поспешно извинившись, вспорхнула и выскользнула из буфета в коридор — поговорить.
— Звать меня Оксаной Егоровной, — едва директриса скрылась из виду — старушка вновь подала голос.
— Владимир… Миркин… — неуверенно представился Миркин, чувствуя себя в абсолютно чужой и даже чуждой тарелке, оставшись наедине со странной старушкой.
— В сорок третьем восемнадцать мне стукнуло, а як война почалась, так совсем дивчиной була, — говорила между тем старушка. — Мы з батьками недалече от города жили, в селе. Нижинцы наше село звалось, зараз там новый район нагородили с во-от такими хатами! — Оксана Егоровна взмахнула руками над своей птичьей головой, показав, насколько высокие многоэтажки понастроили на месте её родной деревушки.
Миркин ёрзал на стуле, который казался ему утыканным пиками. Операция Миркина по поиску изобретателя «брахмашираса» была секретной. Старушка клонит явно туда, к войне, словно бы что-то знает… Но вот только, откуда?
— Шашнадцать годков мене тогда исполнилось як немцы прийшли на наш хутор, — вещала Оксана Егоровна, вперившись в вытянувшееся от изумления лицо профессора Миркина. — Чекали их селом, мужики в лес поуходили партизанить. А в мене батька кулаком был, не пойшов в партизаны, харчи в подвал посносил…
========== Глава 9. Рассказ старушки Оксаны Егоровны (из первых рук). (Глаза Миркина вылезают на лоб). ==========
Место действия — село Нижинцы, под г.п. Еленовские Карьеры.
Дата: октябрь 1941 года, время — утро.
Оксанка покормила толстых рыжих куриц и возвратилась с заднего двора в хату, неся в руке пустое ведёрко. Мамка её, Одарка, с утра готовила, стояла у печки, вся красная, напекала пирогов. А татка, Егор Егорыч, тот с утра суетился: сносил добро, которое получше, в погреб.
— Ты чего такой шебутной? — сиплым голосом спросил у него их сосед, рыжий Евстратий со смешной фамилией Носяро, который сидел тут же, за столом и глушил первач из стакана.
— Эй, не жри! — Егор Егорыч подскочил к соседу, схватил бутыль с мутным первачом обеими пухлыми руками и тоже попёр в погреб. — Мое це, не твое!
— Жмот! — презрительно плюнул Евстратий Носяро, отставив в сторонку пустой стакан, занюхивая горячим пирогом.
Оксанка села прясть, мамка велела напрясть ниток и соткать канву на рушники: покров скоро, надобно убрать красный угол. Она хорошо слышала, как в соседней комнате шебуршит батька и каркает этот дядька Евстрат, которого Оксанка с детства почему-то не любила и даже побаивалась.
— Мой пирог! — это батька отбирает у Носяры горячий пирог и, скорее всего, откусил кусок, чтоб Носяро не откусил первым.
— Эй, хорош пироги таскать, ироды! — это ворвался голос мамки, она гоняет обоих веником, и отобрала у батьки первач.
Полная, цветущая и румяная от печного жара, Одарка понесла первач на кухню, где запрятала в печной поддон. Егор Егорыч туда не лазит: не умеет отодвигать заслонку и боится заполучить ожог.
— Жинка твоя — змеюка! — прогудел Евстратий Носяро и поднялся из-за стола, застланного белой салфеткой. Егор Егорыч заметил, что сосед запятнал салфетку соком и семечками от помидора, который слопал на халяву, и надвинулся на него, указав на пятно.
— Шо ты тут мне гадишь, борзой? — возмутился он и сжал кулак, дабы залепить соседу в ехидную физиономию.
— Эх ты, пузырь! — огрызнулся Носяро, уходя от драки. — Усы-то вон, повисли! Трусишь, вижу, шо тот заяц! Шебуршишь, шебуршишь, таскаешь тут сало своё туды-сюды! Знаю я, шо немцы прут, сказали вже добрые люди! Вон, Малина в лес подался, шоб ему пусто было, коммуняка!
Егор Егорыч опустил кулак. Да, он трусил: боялся, что немцы село спалят, говорили люди в лесу, что немцы сёла палят и людей стреляют за просто так. Вот и таскал харчи в погреб: авось, пронесёт? В лес партизанить идти Егор Егорыч боялся: не умел ни стрелять, ни прятаться, ни жить впроголодь.
