Текст книги "Долина белых ягнят"
Автор книги: Алим Кешоков
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 55 (всего у книги 59 страниц)
В толпе захлопали.
– Да будет ровной дорога под твоими ногами.. – Кураца была очень благодарна старику, но и своего моториста не хотела дать в обиду аульчанам. – А на Кузьмича не сердитесь. У него столько ртов в семье – путает, кого из детей как зовут.
– Если уж менять скот, на кукурузу, то давайте начнем с нашей свинофермы. Сразу перевыполним план! – как бы в шутку выкрикнул кто-то из группы аульчан, стоявших вокруг муллы. Захотел угодить духовному лицу. Гуля Ляшевич внимательно посмотрел на Апчару – как она воспримет колкие слова.
Апчара хотела было осадить подхалима, но в этот самый миг увидела, как на территорию завода въезжает линейка комиссара. Рядом с Доти Матовичем сидела незнакомая женщина. Нарчо лихо «затормозил» у самой заводской трубы. Апчара с радостью подумала: «Подкрепление! До чего же вовремя приехал Кошроков!» В толпе зашептались:
– Уполномоченный по хлебу!
– Дела, стало быть, неважные.
Кошроков проворней, чем раньше, сошел с линейки, еще издали подняв свободную руку:
– Продолжайте, продолжайте. – Он пожал руки Апчаре и Кураце. Нарчо немедленно принес ему откуда-то табурет. Но Доти Матович увидел Хабибу и, конечно, пошел к ней здороваться. Только после этого он сел, оглядываясь по сторонам.
– Доти Матович, как хорошо, что вы приехали! Посмотрите на наших храбрецов, которые боятся, что будут голодать, и не хотят поделиться своим добром с солдатами.
– Дело это добровольное, милая Апчара. Заставить мы никого не можем.
– Доти Матович, выступи, скажи хоть два слова, – взмолилась Апчара. Она наклонилась к комиссару, обеими руками обхватила его локоть, словно намеревалась приподнять гостя с места.
– Очень просим, поддержи нас, – заговорила и Курица.
Доти встал, оглядел собравшихся. Народу было много. В основном, женщины, старики, инвалиды. В стороне на линейке продолжала сидеть Анна Александровна. Она терпеливо ждала, когда до нее дойдет очередь, а пока приглядывалась ко всему, что видела, к людям, с которыми ей предстояло работать.
Доти Матович поправил на себе гимнастерку, откашлялся. С чего бы начать?
Апчара воспряла духом:
– Слово имеет Доти Кошроков, уполномоченный обкома партии по нашему району, комиссар…
– Ну, ну! – Доти не дал Апчаре договорить. – Был комиссаром, теперь директор конзавода… Дорогие товарищи, я рад, что ненароком попал на такой многолюдный митинг…
– Рабоче-крестьянский, – не удержалась Кураца.
– Тем более. Кукуруза собрала и рабочих, и крестьян. Значит, у всех одна и та же забота, одна и та же дума – как пособить общему делу, как помочь доблестной Красной Армян громить врага в его логове. Вы, наверное, знаете, что наши войска уже вышли к берегам Тисы и Дуная. У гитлеровской военной машины колеса отваливаются одно за другим. Финляндия безоговорочно приняла условия союзников…
Толпа зааплодировала.
– В Прибалтике отрезана Курляндская группировка, тридцать фашистских дивизий прижаты к морю; путей отступления у них нет. Война вернулась туда, где зародилась, и перед ее беспощадным кровавым ликом теперь оказались те, кто несколько лет назад мечтал о мировом господстве. Дорогие друзья, победа наша близка. Но враг еще не повержен окончательно, еще не просит пощады. Он будет сопротивляться с упорством раненого зверя. Поэтому усилия всех народов Советского Союза ныне направлены на то, чтобы добить Гитлера. Для этого ничего не жаль. Для этого надо всем имеете делать общее дело, не рассуждая: это – мое, а это – чужое… Разве дагестанцам некуда было девать стекло, которое они вагонами прислали кабардинцам? Грузины, армяне эшелонами отправляли сюда лес, металл, цемент, электромоторы, строительные материалы. Ростовчане? Не они ли отдали нам для восстановления конзавода тридцать лошадей? Мой «ординарец», Нарчо, не даст мне солгать: он сам ездил за кобылицами…
При этих словах Нарчо словно вырос на целую голову. Он даже хотел привстать и показаться, но на него и так смотрели во все глаза.
– Все это наши братья совершили во имя Победы! – Доти перевел дух. – Тот, кто не готов на жертвы, отдаляет, пусть на миг, час нашей победы. Последний шаг всегда – самый трудный, ему путник отдает последние силы… Апчара и Кураца просят у вас в этот решающий час не жизнь, не золота, они просят у вас кукурузы… Что же, тот, кому жалко расставаться с нею, пусть не расстается. Но я уверен – нет среди нас таких, кто именно сегодня захочет есть чурек под одеялом и не глядеть людям в глаза… ведь на весы истории в наши дни легла судьба всей страны, всего человечества. Жизнь и хлеб легли рядом…
Доти опустился на табурет. Наступила тишина. Говорить больше было нечего. Взволнованная Апчара просто сказала, сколько надо было бы сдать кукурузы:
– Хоть бы по два пуда. Кто пощедрей, может, даст больше. – Сама она в уме уже давно подсчитала, сколько хлеба не хватает для выполнения плана. – Зерно свозите завтра с утра на колхозный двор. Учет буду вести я сама. Весовщиками будут старики из мельничного совета. Все.
Кураца поспешила добавить:
– Рабочие завода должны сдать столько же, сколько колхозники. Завтра с пяти утра я буду ждать их в колхозном дворе.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯПосле митинга Кураца позвала гостей в небольшую комнатушку, носившую громкое название «кабинет». В нем, кроме однотумбового некрашеного стола с телефоном и нескольких расшатанных, «поющих» венских стульев, не было ничего. Единственное окно наполовину заложили битым кирпичом. Рачительный директор завода не могла тратить целые кирпичи на свои удобства. Подоконник украшал горшок с цветами и глиняный кувшин для воды.
– Я и знать не знал о вашем рабоче-крестьянском митинге, попал как кур в ощип, – смеялся дорогой гость, оказавшись в центре внимания. – Мне сказали: «Казанокова на заводе», я и завернул сюда, хотел сделать Апчаре сюрприз – представить зоотехника.
Анна Александровна в своем потрепанном пальтишке, закутанная в платок, села у окна рядом с комиссаром. Все ей было внове здесь – люди, уклад жизни. Живыми карими глазами она с интересом рассматривала окружающих, худыми натруженными руками разглаживая юбку на коленях. По бледному лицу молодой женщины было видно, что на коротком своем веку она знала немало горя. Анна и выглядела старше своих лет.
– Айтек рассказывал о тебе прямо с восторгом. – обратилась к ней с улыбкой Апчара, желая ободрить смущенную гостью.
– Айтек и Нарчо останавливались у меня. Эти несколько дней мы дружно прожили, хорошо, – скромно отозвалась Анна. – От них я и узнала о вашей свиноферме… Между прочим, со слов Каскула я знала, что свиней тут не слишком жалуют.
– Это точно. Дай волю кое-кому из наших верующих – заживо сожгут животных, – засмеялась Кураца.
– Есть и христиане среди кабардинцев. Но те моздокские. Я даже хотела поехать к ним поискать свинарок, – Апчара вглядывалась в лицо Анны, старалась понять, не испугалась ли она, захочет ли остаться среди людей, которые не выносят свиней. Даже ее заместитель по животноводству (она обязала его ежедневно докладывать о положении дел на свиноферме) каждое утро, подъехав верхом, лишь издали справлялся у свинарок, как идут дела, выслушивал жалобы и уезжал восвояси. Свинаркам он вообще не подавал руки.
– Анна, а как твоя фамилия?
– Крысько, – ответила гостья. Я – Анна Александровна Крысько.
– Мы будем звать тебя по имени, ладно? У нас отчеством редко пользуются. А откуда ты эвакуировалась?
– Из Харьковской области. Село наше Варваровка… – Анна понемногу разговорилась, преодолев скованность. Когда положение в районе Харькова стало тревожным, решено было вывести скот. Анне и двум ее помощницам пришлось туго.
– Скота гнали на восток видимо-невидимо, – рассказывала женщина. – Жара, пылища. Тащимся, куда глаза глядят. Непоенный скот одичал. Степь вся усеяна трупами телят, подудохлыми коровами. Мы втроем с Гошкой едем на арбе. Сколько дней мытарствовали – не помню. Нагнали нас немецкие танки. Часть скота гитлеровцы отправили на бойню, часть – прямо в Германию. Забрали у меня и двух моих девчат. Куда их увели – не знаю. Меня оставили, пожалели – из-за ребенка, что ли. Я нашла убежище в Ростовской области, на хуторе, где к тому времени не осталось ни лошадей, ни людей. Я заняла чью-то хатенку, хозяйничала, как могла. Потом появились люди. С ними зиму и прозимовала…
– А из родных у тебя кто-нибудь остался? – спросила Кураца.
– Писала домой, ездила: от нашего хутора десятка два печных труб осталось, больше ничего. И спрашивать некого было. Я снова вернулась на конзавод. Теперь вот к вам переехала…
Анна смолкла. Воспоминания о пережитом дались ей нелегко. Она побледнела и, кажется, с трудом сдерживала слезы. Доти Матович решил вмешаться и перевести разговор в другое русло.
– Война кончится, будем мемуары писать, – весело заговорил он. – Сам помышляю о целой книге воспоминаний. Но это потом. А сейчас скажи-ка лучше, Апчара, где Аннушка будет жить. Ферма далеко от аула, она, сама понимаешь, с ребенком. Ходить туда-сюда – подметок не напасешься.
– Ходить мы ее не заставим. Автомобиль не обещаю, но транспорт в одну лошадиную силу дам. У меня у самой такой же транспорт – бидарка.
– Вещь безотказная. Нигде не застрянет. – Кураца искренно была уверена, что этот ящик на двух колесах – одно из величайших изобретении человечества.
– Для ее комплекции одной лошадиной силы, пожалуй, даже многовато. Ее ветром сдует. Правда, Аннушка? – Кошроков шутил, улыбался. Но радость видеть Апчару отравляло какое-то тревожное предчувствие. Доти успокаивал себя: ведь мечта его сбылась – он сумел ввести конзавод в строй, оправдал доверие руководства и, конечно, опроверг мнение, будто он так болен, что не годен больше на серьезные дела.
Зазвонил телефон. Кураца подняла трубку.
– Ирина Федоровна? Добрый день… Кто? Товарищ Кошроков? Да, здесь. Выступал у нас на митинге. Что? Да, мы с Апчарой митингуем, и еще как!
Ирина бурно радовалась, что отыскала наконец Доти Кошрокова. Оказывается, она с утра обзвонила все вокруг – и на конзавод звонила, и на заготпункт, и даже в больницу. Кулов поручил ей «достать Кошрокова хоть из-под земли». Необходимо его присутствие на бюро.
Доти, волнуясь, взял протянутую ему трубку. «Дошла моя молитва до неба, решили все-таки послать на фронт». Сам того не замечая, он шагнул к телефону, впервые не беря палки.
– Здравствуй, Ирина. Догадываюсь, почему ты меня разыскиваешь. Кулов уже говорил с ГлавПУРом?
– Во всяком случае два раза говорил с Москвой, – отвечала Ирина. – Я сама слышала.
Доти едва не подскочил от радости. Чутье его не обмануло. Вот откуда предчувствие чего-то неожиданного, важного.
– Где там мои ординарец? – Телефонный звонок окрылил Доти. Он с презрением глянул на свою палку: это ты, дескать, хотела помешать мне вернуться в строй… Не вышло. Труба зовет… «Но куда пошлют? – спрашивал он себя. – На какой фронт?»
На пороге появился Нарчо:
– Я здесь, Доти Матович.
Голос Кошрокова зазвучал с нарочитой строгостью:
– Ординарец, я тебя не узнаю, как докладываешь?
Нарчо мгновенно подтянулся.
– Товарищ комиссар, рядовой Додохов по вашему приказанию явился!
– То-то. Это уже по уставу. – Доти ласково оглядел слегка сконфуженного паренька. – Теперь ты должен говорить только на языке солдатской службы. Ты уже не на гражданке.
– На фронт, да? – У Нарчо загорелись глаза. – Прямо сейчас?
– Нет, сначала поедем в обком к Кулову. Там узнаешь все остальное. Закладывай лошадей и объявляй готовность помер один.
Нарчо как ветром сдуло.
– Неужели на фронт? – Апчара встревожилась не на шутку. Густой румянец залил ей лицо. Она пыталась улыбнуться, но губы дрожали.
– Эх, Чарочка-Апчарочка! Разве ты не знаешь, что я сплю и слышу зов трубы?! Меня вызывают в обком на заседание бюро. Для чего – не знаю. Может быть, скажут: «Кошроков, у нас партконференция на носу, а с планом неувязка». Буду оправдываться, скажу, провели рабоче-крестьянский митинг, передислоцировались с полей на огороды. Авось все будет хорошо…
Доти видел волнение Апчары. Он испытывал в этот момент самое настоящее счастье. Такого с ним еще не бывало. Он шагнул к двери. О, как ему хотелось выйти без палки, но пришлось остановиться.
– А что ж ты Нарчо тут говорил? – Апчара схватила палку Доти, прижала ее к груди, касаясь губами набалдашника.
– Ну, – замялся комиссар. – Понимаешь, у Кулова был разговор с Москвой, по всей вероятности, обо мне. Если хочешь, на обратном пути я заеду к тебе и все расскажу.
– Очень хочу! Я буду ждать. Вечерами в правлении я провожу оперативки с бригадирами. Сижу допоздна. Заезжай.
– Договорились. – Доти взглянул на Анну. – А зоотехника, значит, оставляешь. Правда, муж ее будет, наверное, работать у меня на конзаводе… Аннушка, я правильно понял: Каскул – твой муж?
Анна Александровна смутилась.
– Что вы! Он просто жил у меня, помогал… Последнее время что-то вообще не появлялся.
– Ну, ты еще молодая. Смотри, чтобы тебя в горы не умыкнули. Не перевелись пока джигиты…
– Откуда? Все на войне, – улыбнулась Анна.
– Так ведь вернутся же с войны! Знаешь сколько свадеб будет! Фронтовики! Кавказцы! С ними шутки плохи. – Доти направился к линейке в окружении женщин, стараясь шутками развеселить их, особенно Апчару, молча шедшую рядом.
– Ну, до свидания.
Линейка с гулом покатила прочь. Нарчо вдохновенно крутил кнутом в воздухе и посвистывал. Он не ехал – летел, в ушах у него гремел бой…
Забегая вперед, скажем, что Апчара сама не ожидала, что добьется таких успехов в свиноводстве – столь непривычной для кабардинцев отрасли хозяйства. Три четверти колхозного плана дала ее свиноферма, и Апчара, таким образом, оказалась в числе хозяйств, больше всего сдавших мяса государству. Она души не чаяла в заведующей свинофермой. Анна оказалась превосходным работником. Настоящим знатоком дела. Апчара Казанокова стала первым председателем колхоза, снабжавшего мясом даже детские учреждения. Прочитав об этом в газете, Зулькарней Кулов скажет: «расточительство» – и предложит потребсоюзу скупать у Казаноковой мясо для снабжения чайных, входивших тогда в моду…
Анна на своей бидарке зря не раскатывала. Она наладила отношения со столовыми и чайными и добывала там пищевые отходы для свиней. Особенно ей помогал госпиталь, где лечились раненые…
Бюро обкома обычно заседало целыми днями, нередко приходилось задерживаться и до утра. Проблем было великое множество. Неотложные хозяйственные вопросы, требующие нового подхода, вопросы, связанные с расстановкой кадров, восстановлением культурных и образовательных учреждений. Слушались и персональные дела – наследие оккупации… За длинным столом, крытым сукном, члены бюро иногда просиживали сутками. В перерывах буфетчица Тамара, веселая, миловидная брюнетка, кормила их своей скудной едой, поила крепким горячим чаем.
Ирине Федоровне Казаноковой приходилось то и дело, взяв Даночку вечером из детского сада, приводить ее в обком. Она давала девочке игрушки, просила «не мешать дядям». В обкоме Даночка освоилась быстро. Польше всего ей, конечно, нравилось бегать в буфет. Добрая Тамара совала ребенку то кусочек сахару, то пирожок с повидлом. На вопрос соседки: «Даночка, куда ты пойдешь сегодня вечером?» – девочка отвечала: «В обком». – «А что ты там будешь делать? » – « Пирожки кушать»…
Доти Кошроков шел по коридору бодро, высоко подняв голову. Увидев его, Ирина вскочила с места:
– Наконец-то, Доти Матович! Еще раз здравствуйте.
– Здравствуйте, Ирина. Жаль, не могу передать тебе привет от Альбияна: давно его не видел.
– Зато я могу передать вам его поклон. Он только что прислал письмо, спрашивает о вас, знает, что вы директор конзавода…
– Где он – неизвестно?
– Обратный адрес – один цифры. Полевая почта. Разве поймешь?..
– Ну да. Конечно. Но важно, что он жив-здоров.
Раздался звонок, и Ирина тотчас скрылась за обитой дерматином внушительной дверью. В тот момент, когда она открывала ее, раздался голос Кулова: «Не приехал еще?» Услышав утвердительный, ответ, Зулькарней Увжукович оживился:
– Чего ж он там сидит?
Ирина, стоя в дверях, позвала:
– Доти Матович, проходите!
Кабинетом и одновременно залом заседаний бюро обкома партии служила большая комната с тремя окнами. В правом углу стоял большой дубовый письменный стол под голубым сукном. К нему был приставлен телефонный столик, где аккуратно, в понятном лишь владельцу стола порядке разместилось шесть телефонных аппаратов; один – полевой в зеленом деревянном ящике. В кабинете было душно, но окна не открывались, чтобы на улице не слышали слова выступавших.
– Садись вот сюда, Доти Матович, – сосредоточенный, хмурый Кулов указал комиссару на свободный стул неподалеку от молоденькой стенографистки.
Доти кивком головы поприветствовал сидевших в зале. Все повернули в нему головы, многие дружелюбно заулыбались. Не пошевелился лишь Чоров, с опущенной головой сидевший на противоположном конце стола заседаний. Неподалеку от Чорова Кошроков заметил Бахова в новенькой военной форме, но все еще с полевыми погонами – свидетельством того, что борьба с бандитизмом в горах не закончилась.
– Докладывает Сосмаков, – объявил председательствующий. Талиб Сосмаков встал, раскрыл какую-то папку. Чоров еще ниже пригнулся к столу.
– Семь минут тебе хватит? – спросил Кулов.
– В семь не уложусь. Минут двадцать-двадцать пять…
В зале зашумели:
– Пятнадцать – не больше!
– Документы придется зачитывать.
– Зачем документы? И без них все ясно, – возразил Кулов.
– Я буду предельно краток. Опущу даже историю жизни Чорова, хотя она могла бы кое-что объяснить. По крайней мере, по ней было бы легче установить связь между событиями прошлыми и нынешними.
– Ты выкладывай факты. Связь между ними мы будем устанавливать сами. – В голосе Кулова зазвучал металл. Не говоря более ни слова, он углубился в справку по делу Чорова, подготовленную специальной комиссией обкома партии. Сосмаков спросил:
– А где автор письма? Ему бы надо быть здесь…
В дверях появилась Ирина.
– Пригласи Куантова, – распорядился Кулов. Зураб нерешительно переступил порог, от смущения и робости не зная, куда стать, где сесть. Кто-то из работников обкома предложил ему стул. Журналист опустился на него осторожно, не решаясь даже глядеть по сторонам. Костыли он беззвучно поставил рядом.
Для Доти Матовича все это было ново, неожиданно. Он с интересом разглядывал автора статьи, давшей пищу для сегодняшнего обсуждения. «Да, Чоров, видно, горит синим пламенем», – подумал он. В этот момент заговорил Сосмаков.
– Только факты? Хорошо, я начну с того, какой урон Чоров нанес животноводству своим непродуманным решением согнать коров на еще не восстановленные формы, когда кормовой базы для общественного поголовья скота не было и в помине. Потом он убедился, что скот кормить нечем и отменил приказ, но это обошлось району очень дорого. С мнением руководителей хозяйств, опытных, знающих людей, Чоров не считался нисколько.
– Он же один в районе! С кем ему советоваться?
Сосмаков не оценил иронии Кулова.
– Почему? Актив ведь есть. Один Батырбек Оришев чего стоит. Кстати сказать, Оришев-то как раз и не послушался Чорова, отказался забирать у колхозников коров, розданных под сохранные расписки, раньше времени. И выиграл. У него не было падежа.
– И Апчара Казанокова.
– Совершенно правильно. Но каких нервов это стоило молодому председателю!
Талиб Сосмаков методично перечислял промахи, ошибки, просчеты Чорова. Зураб Куантов слушал все это, еще больше убеждался в своей правоте и необходимости того, что он совершил. Он даже в какой-то момент с вызовом поглядел на Чорова, как бы говоря: а ведь ты пугал меня, что письмо мое не дойдет до Кулова. Видишь, дошло…
Сосмаков назвал многое из того, что теперь знал и о чем хотел поговорить с Куловым Кошроков. Куантов опередил его со своим письмом. «Молодчина парень, – думал комиссар. – Смелый, бросил вызов самому большому начальнику в районе».
После обстоятельного доклада Талиба Сосмакова, слово взял Бахов, принимавший участие в проверке фактов, изложенных в статье Зураба Куантова. То, о чем собирался говорить Бахов, естественно, со статьей никак не было связано, но Кулов уже был в курсе дела. Это была капля, переполнившая чашу, и какая капля.
– Помните день эвакуации, лето сорок второго года, – обратился к собравшимся Бахов, – когда на сборы нам были даны уже часы, а то и минуты? На станцию, неизвестно почему, прибыл эшелон со зверинцем.
– Совершенно верно, – откликнулся кто-то. – Одни решительный лев, а может, тигр – не помню точно, сделал тогда Чорову отметку на одном деликатном месте.
– Бог шельму метит. – Сосмаков был уверен, что сострил удачно, никто не рассмеялся в ответ. Кошроков даже насупился, считая шутливый тон неуместным, когда речь идет о судьбе человека.
– Да, так и было, – согласился Бахов. – Звери, попав к немцам, кстати сказать, погибли. Гитлеровские молодчики накидывали стальные петли на шеи тиграм, медведям, пантерам, душили их, сдирали шкуры и отправляли домой – смотрите, мол, как мы охотимся на Кавказе.
– Какое это имеет отношение к Чорову? – удивился Сосмаков.
– Прямое. Он эвакуировался с этим зверинцем и тоже попал в немцам в руки. Но с него шкуру не спустили, как со львов и тигров. А узнали об этом мы только теперь, узнали от свидетелей.
Чорова затрясло. Какие еще свидетели? Он, разумеется, и вообразить не мог, что вся правда о нем стала известна Бахову от Каскула. Каскул решился наконец и пришел к Бахову с чистосердечным признанием во всем, что сделал. О Чорове он рассказал по просьбе Айтека, даже не подозревая, кто был его бежавший пленник. Каскул понимал, что его неизбежно ждет тюрьма, но спокойная совесть теперь казалась ему дороже свободы. Он искренно надеялся искупить вину и вернуться к нормальной, честной жизни, где не будет места страху, ночным ужасам. Он о многом передумал после разговора с Оришевым, и любое наказание считал справедливым.
Бахов постепенно восстанавливал события, о которых – Чоров не сомневался – никто никогда не должен был узнать.
Эшелон со зверями катился вперед, пока его не остановили орудийные выстрелы. Чоров приподнялся на платформе, где лежал, и с ужасом увидел, как со стороны леса на них несутся немецкие танки. Впереди какие-то вагоны уже горели, какие-то сошли с рельсов. С платформ покатились клетки. Со страху Чоров позабыл о ране, нанесенной ему тигром, и все эти часы ощутимо дававшей себя знать.
Вслед за танками показались и мотоциклеты с солдатами. Поезд, охваченный огнем и дымом, стоял неподвижно. Немцы с интересом рассматривали животных, поначалу не обращая внимания на людей. То и дело слышалось восхищенное: «вар», «леве», «ланге»…
Потом людей выстроили тут же, на поляне, под палящим солнцем. Служителям зоопарка приказали накормить зверей.
Одновременно гитлеровцы отделили от толпы женщин с детьми и в сопровождении автоматчиков погнали их к лесу. Вскоре оттуда раздались длинные очереди, раздирающие душу человеческие вопли. Остальных построили в несколько нестройных шеренг лицом к немцам. Чоров встал в заднем ряду.
– Коммунисты, выходи! – раздалась команда.
Шеренги качнулись. Было ясно, что коммунистов ждет участь только что расстрелянных детей и женщин. Команда повторилась. Вдоль строя двинулся офицер гестапо с двумя автоматчиками. В руке у него самого был «парабеллум». И тогда из толпы вышла немолодая женщина с сединой в волосах и остановилась перед гестаповцем, гордо подняв голову. Кто она, откуда – никто не знал.
– Я коммунистка!
– Кто еще? Становись рядом с ней! И кто из НКВД – тоже! – рявкнул переводчик.
Голова Чорова пылала. Он был обязан сделать три шага и встать плечом к плечу рядом с этой бесстрашной женщиной, но ноги не слушались, они будто приросли к земле, налились свинцом. Вперед вышло еще несколько человек, один – совсем старик. По команде гестаповца они двинулись туда же в лес. Оставшихся пересчитали, выстроили попарно и под конвоем повели в сторону станции, утопавшей в зелени.
Пленных пригнали на свиноферму. Нестерпимый запах говорил о том, что свиньи были здесь совсем недавно. В яслях для поросят даже подстилка еще не остыла. Рана Чорова, по-видимому, воспалилась, двигаться стало трудно. Чоров боялся, что поднимется температура: тогда – конец. Немцы не возятся с больными. Для больных у них одно лекарство – пуля… Он устроился где-то в углу и затих. Это лагерь. Отсюда путь только на тот свет. Дай бог, чтоб смерть не была долгой и мучительной… Не сегодня, так завтра их всех постигнет участь той мужественной женщины, что добровольно шагнула навстречу гибели.
