Текст книги "Долина белых ягнят"

Автор книги: Алим Кешоков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 59 страниц)

– В мечеть ходят не ради муллы, а чтобы исполнить долг правоверного. Я с Данизы глаз не спускаю. Забота о ней для меня – все равно что забота о сыне. Этой радости ты меня не лишай. Хочешь не хочешь, а я к тебе ходить буду, станешь ругаться – заберу Данизу к себе. Пусть живет у меня.

Мима ожесточилась духом от бедности и нездоровья и всячески цеплялась за дочь. Без калыма она решила ее замуж не отдавать. Деньги, одежда, живность – все это продлит существование самой Мимы.

– А я? Куда меня денете? Я останусь одна? – взвизгнула она злобно. Лицо ее еще больше заострилось, побледневшие губы сжались. – Одна в четырех стенах?

– И ты переезжай ко мне. Места хватит. Зачем вам тут горе мыкать? Вместе веселей, вместе легче с горем бороться. Каждый день сливочное масло и мед не обещаю, но голодать не будем.

Даниза жила на краю аула. Батырбек, проезжая на горные пастбища или возвращаясь оттуда, обязательно наведывался к ней, что-то привозил. Мима до сегодняшнего дня не сопротивлялась, принимала дары со словами: «Да вернет тебе аллах в большем количестве». Но тут, оказывается, забеспокоился старинный воздыхатель Данизы, уверившийся, что теперь, когда Айтека нет, девушка станет его женой. Забеспокоился и решил поторопить события. «Не может быть, – думал Батырбек, услышав про это, – Даниза поклялась, что будет ждать конца войны. Похоронка на Айтека придет, и то не поверит».

Однорукий агроном до войны не решался свататься ни к одной пригожей девушке, боясь отказа. Теперь, когда вокруг не оказалось достойных женихов, он осмелел, послал сватов к Данизе.

Мать не выдержала. Пусть дочь выйдет за агронома. Будет в доме человек в папахе, оградит их от бед. Не дай бог, чтобы немцы вернулись, но если все же придут – придется все равно забыть про Айтека, даже если к этому дню его не убьют и не искалечат. Так она всем и объявила.

Оришев потерял покой, ездил к работнику НКВД Бахову узнавать, скоро ли Айтека отпустят на побывку. Тот разводил руками – мол, покончим с бандитизмом, отряд вернется в казармы, видно будет. Батырбек теперь уже места себе не находил.

– Род Оришевых никто еще не обскакал. Мы своего не отдадим в чужие руки и на чужое не заримся, – говорил он жене. – Мы Данизу нарекли снохой, она будет нашей снохой.

– Все в руках аллаха, – отвечала богомольная и безропотная жена Батырбека, жившая одними сновидениями. Увидит во сне своего ненаглядного Айтека (видела она его почти каждую ночь) и, проснувшись, семенит к соседке – гадалке. – Лишь бы Айтек вернулся целым, – Она не тревожилась из-за Данизы – невест теперь хоть пруд пруди. Вернется сын – лучшую найдет. Но говорить об этом мужу не решалась.

Воинственно настроенный Батырбек отправился к Данизе. Девушки не было дома.

Мать Данизы ехидно усмехнулась:

– Не за сапеткой ли приехал? – Она была уверена, что Батырбек хочет забрать назад свои дары. – Во дворе она. Слава аллаху, еще не успели засыпать кукурузой.

«Неласково встречает. Значит, чувствует свою вину», – подумал Оришев и, не дожидаясь приглашения, взял табурет, сел посреди комнаты.

– Не за сапеткой я приехал. Пусть она стоит там, где стоит.

– Отрез дочь вернет сама.

– Я не крохобор. Не нужен мне и ситец. Своих подарков назад не беру. – Батырбек кипел от гнева, но старался сдерживаться. – Я приехал не за сапеткой. Я забираю твою дочь. Поняла? Нет на тебя надежды, ты ее не убережешь для жениха. А у меня она будет как за каменной горой.

Миму словно обухом по голове ударили: шутит он, что ли?

– Как это ты забираешь к себе мою дочь? Жениха-то ведь нет. Дай бог, чтобы он вернулся живым, но… Сам знаешь – похоронка на похоронкой идут… Я сама который месяц жду весточки от него, – она не называла мужа по имени: не полагалось.

– Все равно забору.

– Насовсем?

– Мой сын не на время сватался к ней. На всю жизнь!

– Он разве дома? – Мима сделала вид, будто не знает, где Айтек.

– Пока его нет. Пока, поняла? – Батырбек снял папаху, положил ее на колени, ладонью провел по лысеющей голове, покрывшейся испариной.

– Хочешь обидеть меня? Много ли мужества надо, чтобы обидеть беззащитную женщину?

– Ты меня обижаешь. Ты! Я отпишу твоему благоверному, пусть знает, как вы тут заигрываете с агрономом. Дескать, кто на войну ушел, тот назад не вернется. А те, что пылят в тылу, пусть времени даром не теряют – хватают то, что по праву принадлежит фронтовикам. Нет! Я за фронтовиков. Я клялся, когда провожал их на войну, что буду следить за каждой семьей, оберегать ее, чтобы их арба невзначай не опрокинулась…

– Чья же это арба опрокидывается?

– Будто не знаешь. Не твоя, конечно. – Батырбек повысил голос: – Моя арба накренилась, не подопри – уйдет под откос.

– Ты сначала разберись: где твоя арба, где не твоя. – Мима решила принять бой и не уступать. Она и раньше понимала, что схватки с Оришевым не миновать, пусть уж это произойдет сейчас. Да и лучше выпроводить гостя, пока не вернулась дочь, а то еще возьмет сторону Оришева. – Моя арба! И колеса на месте. Как хочу, так и поступлю.

У порога появилась Даниза.

– А уговор? Невеста-то наша!

– Была! – Мать Данизы воинственно подбоченилась. Трудно было сейчас узнать в ней вечно охающую, болезненную женщину. Увидев дочь, вернувшуюся домой так некстати, она испугалась и затараторила:

– Не ставил ты на ней своего фамильного тавра. Видит аллах, хотели мы породниться с тобой, но война решила иначе. Да приведет аллах твоего сына живым и здоровым к родному очагу, однако кто знает, сколько его придется ждать. А к Данизе посватался хороший человек. Не беда, что без руки: голова цела, и слава богу. Нынче с войны иначе не возвращаются: без ног, без глаз, без рук. Ты извини нас, Батырбек, извини и пойми. Я не одна прошу. Пятью устами просим. Кроме Данизы, у меня еще трое. Не лишай нас тепла и достатка…

Увидев названого свекра, Даниза не переступила порог, ушла за дом. По обычаю это означало уважение к старшему, признание его близким человеком. Батырбек почувствовал себя увереннее.

– Что ты просишь пятью устами, – понятно. – Он не повышал голоса, понимая, что каждое его слово и так доходит до слуха Данизы, притаившейся за углом. Пусть она поймет, как неправа ее мать, которая хочет запастись теплом за счет счастья дочери, отдавая ее за случайного человека. – Я беспокоюсь о твоей семье больше, чем о собственной. Кусок хлеба мне в горло не идет, если я знаю, что вы в нужде.

– Аллах вернет тебе твои благодеяния сторицей. Вернется наш отец, и мы в долгу не останемся. Но сейчас не взыщи. Не будет дочь ждать… – Услышанного оказалось достаточно, чтобы Даниза преодолела замешательство и решительно встала на пороге:

– Нет, мама, я буду ждать Айтека. Я поклялась и буду ждать.

– Слышала? – сорвался с места Батырбек, схватил девушку, обнял, прижал к себе. – Спасибо тебе, дочь. Ты отмыла мне лицо, родная. Я всегда знал, что ты достойная из достойных. Я твой слуга, остаток жизни посвящу тебе. Но здесь я тебя не оставлю. Поедем ко мне. Так надежней. Будем ждать вместе. Айтек не за горами, я знаю, где он. Мне Бахов говорил.

– От кого увозишь? От матери?

– От постылого жениха. Иначе не будет покоя ни ей, ни тебе, а мне уж тем более. Тебя тоже не оставлю. Дров надо – съезжу в лес, на мельницу – не поленюсь и на и на мельницу отправиться. И с поля вывезу вашу долю кукурузы.

– Захочет жених умыкнуть невесту, он ее и у тебя найдет. Не смеши людей, Батырбек. Ты немолодой человек. Видано ли, чтобы невесту привозили в дом, где нет жениха?

– Не видано – пусть видят.

Так и перевез Батырбек невесту в дом, а сам чуть ли не в батраки нанялся к матери Данизы. Делал все по хозяйству, хлев починил, сапетку для кукурузы на валуны поставил, чтоб мыши туда не пробрались. Съездит куда-нибудь – для нее прихватит щепотку соли, бутылку керосина; кусок мыла разделит пополам. Сначала женщина отказывалась от услуг свата, потом привыкла. Бывало, уйдет на птицеферму с ребятами на целую неделю, и спокойна: за домом присмотрят. Даже пастух по договоренности с Батырбеком вечерами сам загонял ее буренку в хлев, а утром забирал ее в стадо.

– Видит аллах, не дочь ты выдаешь замуж, а сама при живом муже мужа приобрела, – язвили любители почесать языками. Эти колкости не слишком досаждали матери Данизы, но причиняли боль жене Оришева, хотя она верила в добропорядочность своего мужа, за долгие годы ничем не омрачившего их супружескую жизнь.

Председатель фактически работал на два дома, но испытывал удовлетворение от сознания того, что таким образом сберегает счастье сына. Агроном, сватавшийся к Данизе, пытался воздействовать на Оришева через Чорова. Сельский Совет даже отправил письмо районному прокурору: так, мол, и так, – произвол, пережитки прошлого, объявился мелкопоместный феодал, распоряжается судьбами людей. Районный прокурор приезжал сам, расспрашивал сваху – не чинил ли Батырбек насилия над невестой?

– Дочь не в клетке живет. Захочет вернуться домой, никто ее не удержит. А лишиться заботы Батырбека не хочу, – отвечала Мима.

Так и жила Даниза у Батырбека. Прошло немало времени, пока вернулся Айтек, сейчас опять вот-вот придет повестка, заберут парня на фронт. Тогда жди конца войны. И Оришев-старший решил сыграть свадьбу – так, для отвода глаз, чтобы только было по закону и люди лишнего не болтали. А получилось настоящее торжество. И правда – гости-то какие!

2. СВАДЬБА

– Приехали! – крикнул кто-то в открытую дверь. Сидящие за столом притихли в ожидании достойных людей – таких, которые не входят в дом без того, чтобы о них не оповестили заранее.

В дверях появилась нарядная Кураца, а за ней, сияя свежим, красивым лицом, ее ближайшая подруга Апчара Казанокова. Все встали, кроме тамады, которому не положено подниматься с места ни при каких обстоятельствах.

– Сидите, сидите. Ради бога, не тревожьтесь! – мило улыбалась Кураца, но глаза ее говорили другое: «Вставайте, мужчины, женщина идет!»

– А гость всем гостям, оказывается, здесь! – Апчара ласково взглянула на Доти Матовича, протянула ему руку – Знала бы, что вы тут, не упиралась бы. А то не хотела ехать. Дел невпроворот. Готовимся к зиме.

– Я же говорила, что он обязательно будет на свадьбе, – засмеялась Кураца.

– Ты гадалка. Все знаешь.

Потревоженные гости долго рассаживались заново, шумели, уступая старшим более почетные места. Церемония усаживания, как правило, у кабардинцев длится долго. В эти минуты люди как бы решают, кто чего достоин. Каждый обязан занять подобающее ему место, но не прослыть нахалом и не оказаться чересчур скромным. Учитель предлагал посадить женщин на кровать рядом с уполномоченным по хлебу, но Кураца и Апчара наотрез отказались: велика честь даже для «руководящих» женщин.

– Что вы, ни за что не сядем. Женщины вообще не должны садиться за стол в мужской компании. Это мы, нахалки, влезли сюда, – беспощадно бичевала себя директор кирпичного завода.

– Ты не женщина, ты директор! – расхохотался Аслан.

– Правильно Кураца говорит. Не сядем. Директором ее сделала война, но женщина все равно есть женщина… – Апчара, заступаясь за подругу, дала понять, что свое общественное положение она считает случайным.

Кошрокову, конечно, было бы приятно сидеть рядом с Апчарой и Курацей. Но и старики неумолимы – ни за что не позволят женщинам сесть на кровать.

Наконец все утихомирились. Тамада приступил к исполнению своих обязанностей. Стаканы мигом наполнились. Тоста не было, просто «наказывали» женщин «за опоздание». Они подчинились – пригубили. Тамада хотел, чтобы Кураца и Апчара чувствовали себя непринужденнее.

– От века имя женщины мы связываем с домом и семьей, – медленно заговорил Цухмар. – Народ всегда чтил женщин; недаром возникла пословица: делишь тушу – жирный кусок отдан женщине. Почему? Потому что она не одна, у нее уже есть или будут дети, и то, что она сама съест, становится пищей для ребенка. Я гляжу на двух женщин, сидящих передо мной. Это не простые женщины. Разве не так? Сколько людей с папахой на голове ходят у них под их началом! Нынче женщина – погонщица, мужчины – волы…

Аслан не согласился:

– Арбу тянут волы, а не погонщица.

Раздался смех, завершивший спор.

Кураца и Апчара переглянулись. У Апчары зарделись щеки, заблестели глаза. Доти ласково поглядывал на обеих, но чаще его взор привлекала Апчара, он вспомнил, как Оришев-старший с восхищением говорил о ее уме. А ведь девушке и правда едва за двадцать. Доти Кошрокову за сорок. Ему бы снова жениться, но идет война, неровен час – жена станет вдовой, ребенок – сиротой. Выживет – видно будет…

– …Это женщины новой судьбы, – говорил тем временем Цухмар своим глухим, ровным голосом. – Кураца подставила плечо под нелегкую ношу. Громадина завод. Ее очаг такой, что из высоченной трубы дым виден за тридевять земель. Дымит завод – значит, работает, черепицу, кирпич выдает…

Батырбек добавил:

– И народ благодарит директора. Крыша над головой не течет.

– А наша Апчара? Во главе колхоза стоит, скачет в заезде с такими мужчинами, как Батырбек Оришев. И скачет ведь – да не обидится на меня наш председатель – стремя в стремя. Когда-то родилась пословица: у женщины волосы длиннее, но ум еще длиннее. Выпьем же за наших женщин!

– Неправда, про нас говорят по-другому: волос долог, ум короток, – запротестовала Апчара из любви к истине.

– Это не о таких, как вы. Вы совсем другие, – не отступал тамада.

– Мужчины пьют стоя! – выкрикнул директор школы.

Мужчины встали, зашумели, принялись чокаться с женщинами. Каждый осушил свой стакан до дна, демонстрируя уважение к тосту.

Директор школы и правда любил сострить.

– Какие самоуверенные! Я ведь ясно дал понять, что встают мужчины, а вскочили все.

Гости смеялись.

Завязался оживленный разговор, все шутили, перебивали друг друга. Только Кошрокова перебить не смел никто. Воспоминаниям не было конца. Тост следовал за тостом, и каждый претендовал на призовое место в негласном соревновании.

Нарчо не спал. Иногда, найдя повод, он заходил в комнату, где пировали старшие, чтобы послушать, о чем они спорят, и ждал, когда же наконец начнут петь старики. Мальчик любил народные песни, слушал их с волнением, старался запомнить слова мудрости. Покойная мать учила: когда делят баранью голову, самому младшему дают ухо, чтобы он прислушивался к мудрости старших, подрастет – дадут губу: пусть произносит умные слова, прославится – получит глаз, ибо нет ничего дороже глаза. Мальчику хотелось увидеть, кому что дадут.

Батырбеку хватало забот. Ему то и дело приходилось бегать – отдавать распоряжения, следить за тем, чтобы никого не обошли вниманием.

– Не пора ли провозгласить тост за жениха? – Кошроков, наверное, собирался сам произнести какие-то слова, но Цухмар, верный традициям, не любил, чтобы опережали события.

– Пора, пора! – Апчаре хотелось послушать Кошрокова, она вспомнила, как они в Сальских степях праздновали первую маленькую победу – захват высоты. То была капля, а комиссар полка еще тогда предсказал «ливень побед». И он уже льется, этот ливень…

– Зовите сюда Айтека, – сдался Цухмар.

Айтек переступил порог, а точнее сказать – его втолкнули в комнату Нарчо и юноша, изъявивший желание быть до утра шао кот, то есть стремянным жениха, исполнителем его поручений.

Наконец-то тамада поднялся со своего места. Это был тот случай, когда не встать он не мог.

– Дорогой мой сын! – начал Цухмар. – Твой отец не с краю стоял в толпе, когда делили мудрость, думаю, он оказался очень близко к руке дающего. Твой отец всегда думал о продолжении рода. Теперь эту обязанность взвалил на свои плечи ты. Не думай, будто тебе досталась легкая ноша. Нет, под этой ношей гнутся спины, да еще как. Мы знаем, плечи у тебя крепкие, руки чистые и сильные…

– Мешок денег тащил, – не выдержал Аслан, хотя прерывать тамаду не полагается.

– Да, сберег народное добро. То добро, что ты обретаешь сегодня, тоже требует бережного отношения. Любовь, говорят, – молоко со сливками, не убережешь – прокиснет. Сохранишь любовь – сохранишь родной очаг, землю предков. Прими, сынок, эту чарку, «утверди» мои сладкие слова горьким питьем.

Айтек обеими руками принял стакан, поставил его на ладонь левой руки и, поддерживая правой, сделал шаг назад.

Кошроков смотрел на Айтека восхищенным взором и в душе ему немножко завидовал; взгляд его внезапно встретился со взглядом Апчары, сидевшей напротив, оба вздрогнули и, смутившись, словно по команде, повернули головы к Айтеку.

– Твои слова запали в душу, – запинаясь, негромко говорил взволнованный жених. – Будь я скалой, их бы и на этой скале можно было высечь. Да будет мудрость всегда твоим посохом, а дорога твоя – долгой. – С этими словами Айтек не спеша осушил чару с «горьким питьем» и протянул пустой стакан виночерпию.

– Пусть превратится горькое питье в материнское молоко! – воскликнул Цухмар: больше он ничего не успел сказать.

Вихрем влетел Чоров на веранду.

– Гуп махо апши – пусть к добру будет ваша компания! – Все всполошились, поднялись – за исключением уполномоченного и Цухмара, – Клянусь, сегодня не тот случай, когда гость гостю не по душе, а хозяину – оба. Чем больше гостей сегодня, тем больше и радости. Хоть я и гость незваный, полагаю – найдется и для меня местечко, если не рядом с тамадой, то где-нибудь неподалеку…

– Да усыплет бог твою дорогу зерном счастья. Мы сами искали тебя. Двух всадников послали. Ни один еще не вернулся. По всему району ищут, – оправдывается перед Чоровым Оришев-старший.

– Я не опоздал?

– Ты всегда вовремя. Впрочем, попробуй ответить тебе что-нибудь другое, – нашелся Аслан. Он глянул на Кошрокова, с удовольствием заметил на его лице одобрение и весело рассмеялся.

– Вовремя, вовремя, – сказала Апчара.

– Хоть и опоздал малость, – не утерпела Кураца.

Цухмар тоже подал голос:

– Успеешь наверстать упущенное.

– Ты прибыл, как гость, знающий себе цену, – сказал уже серьезно директор школы. Он помнил, что на вечеринки самые достойные люди аула приходят лишь к тому моменту, когда торжество наберет силу. Тогда-то все видят – появился «гвоздь программы». Эту традицию прекрасно знал и Чоров и всегда заставлял себя ждать. Даже когда на торжество съезжались «птицы повыше», все равно Чоров оставался верен себе. И уж не дай бог, чтобы, не дождавшись его, закончили пир – не простит.

Чоров торопливо пожимал всем руки, не обращая внимания на колкости Аслана. Айтек, воспользовавшись суматохой, выскользнул за дверь. Слова «гость гостю не по душе» не миновали ушей Кошрокова, осели у него где-то в глубине души, как камешек, кинутый на дно ручья. Чоров не заставил долго упрашивать себя. Он быстро выбрал место и сел.

– Доти Матовича я ищу по полевым станам и фермам, а он, смотри ты, здесь пирует.

– Ты со свадьбы на полевой стан заворачиваешь, а я наоборот, – парировал уполномоченный. Раздался одобрительный хохот. Чоров понял, что словесный поединок обещает быть трудным; шумный гость переключился на женщин.

– Женскому руководящему составу салам! Персональный каждой.

– Да выпрямит аллах твои дела. Ты очень щедр. – Кураца язвительно усмехнулась. Ее подруга не хотела пикировки на свадьбе и под столом тихонько толкнула Курацу ногой.

– Да будет добрым знамением наша встреча. – Апчара с милой улыбкой протянула Чорову руку.

– Ты приехал на машине? – разошлась от выпитого вина Кураца.

– Да. А что? – Чоров не заподозрил подвоха в вопросе старой знакомой.

– У тебя на заднем сиденье не найдется для меня местечко?

– Почему на заднем? Я тебя на переднее посажу! – Чоров надеялся выйти из положения, сделав вид, что ничего не понимает.

– Нет, впереди пусть другие едут…

Чоров понял, что сел неудачно, слишком близко от Курацы. Теперь ему придется все время видеть ее, слушать ее колкости. Но делать нечего, менять место на пиру неприлично, придется терпеть.

– Я бы осмелился провозгласить тост, – почтительно обратился к Цухмару Кошроков.

– Желание гостя – закон для хозяина, – коротко ответил тамада. Все поддержали его:

– Просим, Доти Матович!

– Внимание, товарищи. Тихо!

– Кто-то здесь обронил фразу: «Война на половине остановится, и то хорошо», – начал бывший полковой комиссар. – Что и говорить, есть такая пословица, потому что бремя войны всегда тяжко, воюющий народ всегда ходит в рубашке, сшитой из пламени. А эта война особенная, она опалила и тела людей, и души. И поэтому мы не имеем права кончать ее на половине. Мы обязаны довести ее до конца. Сейчас, слава богу, наши воины стучатся в дверь тех, кто навязал нам эту войну. Дверь в логово врага прикладами будет разбита в щепы, если ее не откроют, если враг не бросится к ногам советских солдат вымаливать пощаду. Победу мы уже ясно видим перед собой, уже различаем ее очертания. Как солнечный диск, она медленно, но неуклонно движется к зениту; скоро ее теплом, точно солнечным, будет согреваться все живое на земле…

– За победу, одним словом. – Чоров явно грубил, перебивая гостя.

– Да, я хочу провозгласить тост за победу. Ты прав, – Кошроков разгадал состояние Чорова. – Но ты спешишь. А я еще одно хочу добавить. Когда люди прощаются и нет уверенности, что судьба скоро вновь сведет их вместе, они говорят: да встретимся мы с чистым лицом – то есть с чистой совестью. Судьба вот-вот сведет нас с победой. Я хочу предложить тост за то, чтобы мы вышли ей навстречу в самый светлый и торжественный день нашей жизни с чистыми лицами, с чистыми душами… Я разбогател, познакомившись с вами, творцами победы. Другого богатства я себе не желаю. Вы покорили меня. Я счастлив, что сижу здесь. Самые счастливые глаза те, что увидят День Победы. Да увидят ваши глаза этот день!

– Хорошие слова. Словно стихи! – задумчиво проговорил директор школы. Дождавшись, пока все выпьют, Аслан шутливо добавил: – За глаза Чорова, Батырбека, Доти Матовича, Цухмара, Айтека и всех других я пил с удовольствием, но за глаза Апчары надо пить отдельно.

Все рассмеялись.

Апчара благодарно посмотрела на Аслана. Она не пила, но заставила себя из почтения к тосту сделать два глотка. У Чорова косой рубец на шее налился кровью. Председатель райисполкома понял, что скрещивать меч с полковником даже в шутку рискованно.

Через некоторое время он вскочил:

– Настал и мой черед. Можно?

– Когда есть, что сказать, не надо ждать, пока слова потускнеют. – Цухмар кивнул головой в знак согласия.

– Мои слова не искрометные… – Чоров явно рисовался, резким движением рук одернул гимнастерку на впалом животе, поправил пряжку широкого армейского пояса, – но и ржавчины на них нет. Доти Матович предложил красивый тост. Глубокий по смыслу – за чистую совесть воина на фронте и труженика в тылу. Очень правильный тост. Но у меня есть добавление. За воинов говорит уже одно то, что они на фронте, да и орудийные залпы салюта в нашей столице звучат в их честь. Я хочу сказать о тех, кто в тылу, хочу, чтобы отцы, матери, братья, невесты и сестры встречали своих воинов-победителей тоже с незапятнанной совестью. Чтобы никто из них не ставил личные интересы выше интересов фронта, интересов победы. А это значит, что каждый из них должен быть готов на жертвы, на самопожертвование во имя высокой цели, это значит уметь туго затягивать пояс, отказывать себе в последнем куске хлеба. Вот за это я предлагаю выпить! – Чоров в запале чокался с каждым так сильно, что стакан в его руке грозил расколоться.

И тут поднялся Аслан.

– Я учитель, – сказал он просто. – Мой долг – добиваться от учеников, чтобы они понимали истинное значение тех слов, которые произносят. Товарищ Чоров, я думаю, не совсем верно употребляет слово жертвенность.

– Разве я твой ученик? – резко прервал Чоров директора школы.

– Дайте договорить, – заступилась за Аслана Апчара, догадываясь, что тот скажет все, что надо.

– Я о такой чести и не помышлял никогда. – Аслана тоже голыми руками взять было трудно. – Допустим, командир видит: солдату по щиколотку грязь в окопе, а он в одних ботинках. Командир снимает свои яловые сапоги, отдает их солдату – это жертва. Хоть и небольшая. Другой видит бедную вдову в лохмотьях – снимает с себя гимнастерку, дарит ей – это самопожертвование. Но если за счет средств, выделенных на восстановление школы, заставляют строить телятник колхозу, какое уж тут самопожертвование, какая жертвенность?

– Правильно. Молодец, Аслан. – Апчара чуть не захлопала в ладоши.

– Нет. Это не самопожертвование и не жертва, – заключил Аслан, – это грабеж. Товарищ Чоров просто ограбил детей, чьи интересы был обязан соблюсти. Слова надо употреблять в их подлинном значении.

Кошроков догадался, что это Аслана вызывали в поле на «выездное» заседание, чтобы заставить его строить телятник.

– Клянусь хлебом, ты слова брал из моего сердца! – воскликнула директор кирпичного завода.

– Я за жертвенность в лучшем смысле слова! – Чоров, пытаясь сделать хорошую мину при плохой игре, не стал продолжать разговор при уполномоченном, а то чего доброго возьмет услышанное на заметку.

– Молодежь хочет поглядеть, какой кожей подбиты ваши ботинки! – В дверях появился радостный Нарчо, старавшийся казаться взрослым. Увы, неокрепший мальчишеский голосок явно подводил его.

За столом оживились. Кошроков был не прочь посмотреть танцы. Сам он, конечно, не сможет танцевать. Все равно. Надо размяться, нога совсем затекла.

– Вот хорошо! Пойдемте!

За Кошроковым пошли все.