Текст книги "Долина белых ягнят"

Автор книги: Алим Кешоков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 59 страниц)

– Что ж ты ничего не несешь? Все что-то несут!

– Не могу одни. Мешок тяжелый. Сахар.

– Я помогу тебе. Бежим. Сахару у нас давненько не бывало.

– А мама? Она не будет ругать?

– Бежим к дяде Гуле. У него тележка есть. На ней привезем.

Старик Гуля жил один.. Внуки на фронте. Их письма дед складывает и, как амулет, зашив в кожу, носит на себе. Сам читать не умеет, но знает: пишут письма, значит, живы. Это – главное. Нарчо и Лейла вбежали во двор. Тачка стояла у сарая, где хранились фрукты. Ребятишки впряглись и понеслись, что есть силы. У Лейлы горели глазенки: охваченные азартом дети не замечали ничего и не слышали гула приближающихся самолетов. Добежали до сельпо. Нарчо кинулся к зарослям крапивы, куда он затащил мешок. Его там уже не оказалось. Увидев милиционера, Нарчо пожаловался ему. «Унесли мой мешок!» Милиционер усмехнулся:

– Не зевай! Понял? – Он раскидал ящики и откуда-то, кажется, из-под пустой тары извлек еще мешок. – На, тащи, скорей. Теперь уже все. Гитлеровцам ничего не осталось.

Нарчо и Лейла в восторге потащили мешок к выходу. Там оказалась мука. Пшеничная. Тоже неплохо! Кантаса будет печь лакумы. Милиционер помог им уложить мешок в тачку. Нарчо хотел прихватить кастрюлю для Кантасы, огляделся – нету ни одной. Ну, ничего, Кантаса и муке будет рада.

Чуткого слуха Лейлы коснулся уже знакомый гул:

– Летят.

– Давай скорей. Успеть бы добежать до дому.

Это были не бомбардировщики, а маленькие юркие самолеты – может их и бояться не стоит? Летят не строем, как те, которые бросают бомбы, а словно стая стрижей – кто как хочет: вверх, вниз, будто играют. Нарчо и Лейла бежали, обливаясь потом. Вдруг Нарчо почувствовал, что бежать стало подозрительно легко. Оглянулся – мешок пуст, а по дороге за ними тянется белая полоса – мука просыпалась.

– Вот тебе и лакумы, – расплакалась от обиды Лейла.

– Пойдем назад.

Милиционер хотел уже покинуть опустевший магазин, когда вернулись расстроенные дети. Узнав, в чем дело, добрый парень пошел шарить по полкам. Заглянул во все закоулки, вытащил полмешка соли.

– Берите. Больше ничего не осталось. Да скорей бегите отсюда, слышите?

Нарчо с Лейлой «поехали» домой не с таким торжественным видом, как в первый раз, но все-таки не с пустыми руками. Полмешка соли – клад, соль ведь можно менять. Нарчо уже размышлял о том, что надо отсыпать соли старому Гуле: что бы они делали без его тачки?

Улица внезапно опустела. Лейла почувствовала страх, словно перед грозой, от рева самолетов звенело в ушах. Что-то зашуршало, точно кто-нибудь швырнул горсть камешков в озеро. Нарчо посмотрел вверх, увидел черный крест на боку самолета и самого летчика.

– Ух, винтовку бы мне! Я бы ему влепил! – крикнул он в сердцах. Его никто уже не слышал. Самолет начал новый заход. Нарчо оглянулся. Лейла тихо сидела на земле, уткнувшись в мешок головой. Вокруг нее расплывалась лужица крови.

Нарчо схватил раненую девочку и бросился к дому. В его ушах звенели слова Лейлы: «Успеть бы добежать…» – будто она чувствовала приближение беды.

Девочка скончалась у Нарчо на руках.

– О боже! Лейла! Свет моих глаз! – Кантаса в исступлении обхватила еще теплое тельце дочери. – Не может быть… Она жива. Моя радость! Я ее вылечу. Вылечу! – Она коснулась окровавленного платьица и тут же увидела зияющую рану на груди ребенка.

Ни рева самолета, ни взрывов бомб, ни воплей людей, взывавших о помощи, – ничего не слышала Кантаса. Она безутешно рыдала. От ее стенаний и мертвый перевернулся бы в могиле. Прислонившись головой к двери, рыдал и Нарчо. Мать молила бога, чтобы в нее угодила бомба – тогда она ляжет в одну могилу вместе с дочкой. Она стояла, раскачиваясь из стороны в сторону, словно укачивала мертвую Лейлу.

Судьбе было угодно, чтобы Лейла сошла в могилу одна, без матери.

В долине реки, где строился мост, лежали большие железобетонные трубы. Во время налета бомбардировщиков в них залезло немало народу: люди считали трубы надежной защитой. Но одна из бомб, предназначенная для переправы, угодила именно в трубу. Погибли все, кто прятался там, одних убило осколками, других – воздушной волной. Узнав об этом, все, у кого кто-то отсутствовал в этот час, бросились к реке. Вскоре горестное шествие направилось в аул. Командир подразделения красноармейцев, отступающего, видимо, последним, сказал:

– Немцы идут за нами. Пока не поздно, похороните трупы.

Шествие направилось прямо к грушевому дереву, приветно склонившему навстречу людям свои пышные ветки. Созревающие плоды золотистым блеском оттеняли зелень листвы.

Вырыли две глубокие могилы – одну для мужчин, другую для женщин. Пусть священное дерево, думали аульчане, охраняет покой погибших. Кантаса не захотела хоронить Лейлу в общей могиле. Вместе с Нарчо они вырыли отдельно небольшую яму поближе к груше. Похороны закончились уже в сумерки. По обряду женщинам не полагалось входить на территорию кладбища: они еще долго плакали за оградой. В эту ночь никто не спал, друзья собирались у родственников погибшего, чтобы быть рядом, разделить с ними горе, произнести слова утешения. К Кантасе пришли соседки – плакальщицы. Кто-то притащил тачку. На мешке виднелись пятна крови. То была кровь Лейлы. Мешок с солью поставили посередине комнаты. Женщины, сидя вокруг, рыдали, причитая, и трогали руками красное пятно на мешке, будто касались головки убитого ребенка.

Нарчо с Цуркой спрятались в сарае. Цурка тоже скулила, будто сознавая беду. Нарчо плакал, коря себя за то, что взял Лейлу в магазин.

Под утро началась новая бомбежка. Угрожающе загудели самолеты. Люди, однако, на этот раз словно и не испугались. Потрясения минувшего дня истощили их силы. Но под конец раздался взрыв невиданной мощи. Затряслись дома, из окон со звоном полетели стекла, с крыш посыпалась черепица. Люди выбежали на улицу, стенай и плача. Ужас охватил селение. И тут кто-то, стоявший неподалеку от кладбища, закричал истошным голосом, созывая земляков. Самая мощная из бомб упала вблизи свежих могил. Взрывом из могил выбросило трупы, раскидало вокруг. Несколько мертвецов, подброшенных взрывной волной, повисло на грушевом дереве. Выше всех висела Лейла. Тельце девочки попало между двух больших веток, зацепилось уцелевшим рукавом за сук и теперь раскачивалось в шелестящей листве. Если бы не поникшая кудрявая головка, не бессильно опущенные руки, можно было подумать, что Лейла порхает в небе. Кантаса чуть не сошла с ума…

Немцы вошли в аул рано утром, на заре. Жители не успели снять с дерева трупы. Даже гитлеровцы были поражены невиданным зрелищем и молча стояли перед грушевым деревом. Впрочем, заметив неподалеку свежую воронку от бомбы, они поняли, в чем дело.

Рассказ Кантасы подошел к концу. Обе женщины долго не произносили ни слова.

– А он? – вымолвила наконец Биля, мотнув головой в сторону Нарчо. Она дрожала всем телом, хотя в комнате стало тепло. Этих страшных подробностей Биля не знала.

– Нарчо остался со мной. Без него мне бы вообще конец пришел. Он меня просто выходил. Я уже и воду пить не хотела. Нарчо был терпелив, заботлив. Успевал и готовить, и за водой ходить, и в лес, и на мельницу. И всюду один. Дадут ему на похоронах кусок поминального мяса – принесет, подогреет, поставит у моей постели.

Кантаса пролежала долго. Но жить-то все равно было нужно, хотя бы ради Нарчо. Встав на ноги, первым делом купила корову: обменяла на нее припрятанную одежду мужа. Она и не подозревала, сколько хлопот принесет ей горемычное животное…

Нарчо вдруг заплакал во сне, заскрежетал зубами. Биля испугалась.

– Ему снится плохой сон. Разбудить?

– Не надо, – покачала головой Кантаса. – Какие бы сны ни снились, теперь все в прошлом. Мало прожил паренек, а натерпелся – на троих хватит. Я за него рада. К настоящему человеку приставлен, есть с кого брать пример. Чабаны, и те ищут хороших взрослых псов, чтобы щенята росли вместе с ними и тоже стали хорошими собаками. Нарчо будет отличным парнем.

Шитье подходило к концу. Кантаса велела Биле последний раз примерить кофту. Биля, надев обнову, крутилась перед Кантасой. Зеркала-то, чтобы взглянуть на себя, не было. Кофта получилась длинная. Кантаса не советовала укорачивать ее: теплее будет. Все равно под юбкой не видно. От башлыка осталось два больших лоскута. Даже на поясок хватило. Биля сияла. Бессонная ночь ее нисколько не утомила. Теперь она с нетерпением ждала рассвета, чтобы люди увидели ее в новом костюме. Дело было сделано. Теперь женщины принялись готовить завтрак для бригады и для гостя.

Проснулся Нарчо. Увидев тусклый свет в окне и женщин, суетившихся у плиты, мальчик испугался: неужели проспал! А спать хотелось – словно неделю не смыкал глаз. Усилием воли Нарчо поднялся, сел.

– Сыночек, родненький, ты уже проснулся? – Кантаса ласково глянула на сонного парнишку. – Не рано ли? Все еще спят. Поспи и ты, ненаглядный. Ох и вкусным завтраком я вас угощу! И разбужу, когда надо.

– Нет. Нельзя. Ординарец должен вставать раньше комиссара. А то за самовольство знаешь что будет?

Ни Кантаса, ни Биля не знали, что такое ординарец. В кухне запахло мясом.

– Ты бы рассказал, что думает Доти Кошроков о будущем. Какие у него планы? – попросила Нарчо Биля, уже красовавшаяся в своей обнове. Она думала, что мальчик заметит ее наряд, но Нарчо женские туалеты не интересовали.

– Заживет нога у полкового комиссара – поедем на фронт. – Нарчо бодро выдал желаемое за действительное.

– На фронт? – у Кантасы подкосились ноги. – И ты?

– Мы не имеем права разлучаться. Ординарец должен всегда быть при комиссаре. Так велит устав. – Нарчо и сам изумился тому, что придумывал.

– Детей не берут на фронт. – Кантаса уже жалела, что пристроила парня на конзавод. – Может, вернешься ко мне?

– Комиссар говорит: «Без тебя никуда».

– А я? – Голос Кантасы дрогнул. Утро показалось ей хмурым, холодным. – Неужто ты бросишь меня, Нарчо, родной мой?

– Я пойду поить лошадей, – заторопился он, не зная, что ответить. Вопрос озадачил мальчика.

– А завтракать?

– Потом. Первым делом лошади. Служба. – Нарчо хотел еще раз сослаться на БУК – боевой устав кавалерии, который только раз увидел на столе директора, но промолчал. Он искренно жалел добрую Кантасу, видя слезы на ее смуглых щеках.

– Все зависит от коленной чашечки комиссара, – добавил он, как бы оправдываясь. – Разработается нога, будет сгибаться – тогда на фронт. А если с палкой останется, куда ж такого на воину…

Лицо Кантасы озарилось надеждой.

ГЛАВА ШЕСТАЯ1. УТРЕННИЙ ГОСТЬ

Не спал в эту ночь и Чоров. Его одолевало желанно быть поближе к комиссару. Хотелось не просто ввести уполномоченного в курс дела, а прежде всего показать ему свое умение решать вопросы «в седле», распекать руководителей хозяйств за нерадивость, «укорачивать стремена» тем, кто пытается возразить председателю. Но так получилось, что к Казаноковым он не поехал, дабы не есть из одной миски с директором кирпичного завода. Не предполагал он, что Кошроков, переночевав в ауле, утром исчезнет в неизвестном направлении. В Чопракском ущелье аулы можно пересчитать по пальцам. Однако не в каждом есть телефон…

Уязвленное самолюбие не давало Чорову покоя. И почему это Кошроков не проявил к нему должного интереса! Чоров не допускал мысли, что Доти Матович останется ночевать на полевом стане, где нет элементарных удобств. Он проверил все дома, куда обычно зазывали гостей, где сам гостил, если задерживался в колхозе, – безрезультатно.

Утро выдалось туманным – признак того, что день разгуляется, когда с гор подует ветер. Из аула тянулись женщины – не подвели председателя, – шли с ведрами, сапетками (корзинами, сплетенными из тонких прутьев).

Кошроков встал рано, умылся, побрился. Оришев сливал ему на руки воду, держа наготове полотенце. Они решили с утра поехать посмотреть хозяйство. Кошрокову не терпелось увидеть колхозную конеферму, он тайно мечтал купить у Оришева несколько кобылиц для своего конзавода; хорошо было бы прихватить и жеребца, на котором разъезжает председатель. Кошроков приметил его еще накануне. Хороший жеребчик!

Комиссар сидел в ожидании завтрака, когда дверь отворилась и порог переступил торжествующий Оришев.

– Ну, Доти Матович, узнаешь, кто несет нам еду? – Батырбек раскрыл дверь пошире, пропуская вперед радостную, взволнованную Билю. Гордо приосанившись, она несла поднос, где чего только не было: румяные лакумы, горячий шашлык из свежей баранины, нарезанная ломтиками брынза, две большие пиалы с чаем. Кошроков поразился: надо же, башлыка хватило на целую юбку, а из гимнастерки-то какую сшили отличную кофту… Биля преобразилась – похорошела, глаза засветились.

Гость тоже был счастлив. Как приятно доставить радость ближнему…

– Неужели все это создано за ночь? И так ладно!

– Женщины захотят – все могут. – Оришев улыбаясь смотрел на Билю. Он вспомнил лохмотья, в которых та грелась на солнышке. Что значит наряд для женщины!

Биля ушла. Ей казалось – все только на нее теперь и смотрят.

Неожиданно появился наугад прискакавший Чоров.

– Клянусь аллахом, ты вовремя подоспел. Садись. – Батырбек уступил гостю свой табурет.

– Утренний гость, говорят, долго не засиживается. – Чоров был собран, бодр, его плоское лицо выражало удовлетворение: наконец-то удалось разыскать уполномоченного.

– Да и мы не засидимся, – в том же тоне ответил Кошроков, попивая из деревянной ложки густую, чуть солоноватую каракуру – чай с молоком, и закусывая брынзой с лакумом.

– Что ж ты, кроме чая, ничем не угощаешь гостя? – не вытерпел Чоров.

– Наркомовские сто грамм мы пили вчера. С утра не полагается, – ответил за хозяина уполномоченный. Правда, и вчера он категорически возражал, чтобы посылали за водкой в сельский магазин. Но Оришев был неумолим: «символически, по глотку». Глотки, правда, получились лошадиными…

– Да и на фронте не полагается с утра, иначе попадешь в штрафную роту, – шутил Чоров, словно полжизни провел на передовой.

– И здесь – фронт, – заметил Кошроков. – Вон какой ворох кукурузных стеблей взяли в окружение. Домолачиваем.

– Вот за это следовало бы по маленькой.

– На, держи. Здесь целая чаша. – Оришев принял из рук Кантасы тарелку, вилку и большую чашку с чаем. Все это он поставил перед председателем. – Пей, пока горячий. Из шиповника чай. Знаешь, как бодрит – не хуже «Охотничьей».

– Не по-партизански поступаешь, забываешь старые традиции. Помнишь, как мы соблюдали принцип – не оставляй на утро то, что можно выпить с вечера. – Чоров ложкой мешал чай. Утром он обыкновенно почти ничего не ел. Не было у него аппетита и на сей раз, зато говорил «райнач» не переставая.

– Разве обязательно пить? – укорял Чоров Оришева, – Важно провозгласить тост…

– Дядя Доти, запрягать лошадей? – деловитый вопрос Нарчо прервал эти разглагольствования. Мальчик рассмешил Кошрокова: приложил руку к шапке. К сожалению, эффектно щелкать каблуками Нарчо не умел.

– Запрягай, милый, запрягай. – Нарчо уже повернулся, чтобы идти, но Кошроков остановил его: – А ты поел, мой боевой ординарец?

– Поел, – нараспев ответил Нарчо, счастливо улыбаясь. Как было бы хорошо, если бы комиссар назвал его «мой боевой ординарец» в присутствии Кантасы… Мальчик побежал к ферме, где стояли каурая и гнедая. Лошади были уже накормлены.

Спор о гостеприимстве продолжался недолго.

Увидев, что Кошроков вместе с Чоровым и Батырбеком выходит из комнаты, Нарчо лихо, по-кавалерийски, словно правил не линейкой, а пулеметной тачанкой, подкатил к крыльцу; отдохнувшие лошади остановились, перебирая от нетерпения ногами.

Из кухни вышла Кантаса. Она успела завернуть в чистую тряпицу гостинец для Нарчо. От волнения она все вытирала руки фартуком. За ней появилась Биля, довольная, улыбающаяся.

– Ну, хозяюшки, благодарность вам превеликая. А знаете – так угощать гостей рискованно. – Кошроков не отпускал теплую, пахнущую луком и жиром руку Кантасы. – Того и гляди, не захотят уезжать, а уедут – вернутся доедать то, что не смогли съесть. Оставлять-то – грех. – Доти и не догадывался, что говорит правду. – Один генерал спросил своих солдат: «Ну как, хватает харча?» – «Хватает, товарищ генерал, – отвечают солдаты, – даже остается». – «А что делаете с тем, что остается?» – «Доедаем, товарищ генерал, доедаем». Так и мы поступим.

Мужчины рассмеялись.

– И вам дай бог столько радостных дней, сколько кругов сделали ваши колеса по пути к нам. – Кантаса смущалась, но решила все-таки высказаться. – Вы думаете, что сделали добро только для Били? Нет. Вы всех нас обрадовали. Пришли женщины, увидели Билю – слез не сдержали, а сколько хороших слов произнесли… Вы добрый человек. Дай бог вам легкого пути… – Кантаса замолкла раньше, чем сама хотела.

Биля подошла к гостю, низко поклонилась, хотела поцеловать ему руку, но Кошроков не позволил. Он сам прикоснулся губами к ее натруженной руке, погладил молодую женщину по голове, пожелал ей всех благ, обещал еще приехать.

– Очень просим, очень, – в один голос говорили женщины.

Цурка никак не отставала от Нарчо, норовила забраться на линейку, стоит на задних лапках, передними упирается в ноги Нарчо, машет хвостом, глаз не отводит: возьми, мол, меня. Нарчо гладит собаку по мягкой шерсти.

– Куда ни приедешь – всюду твои друзья, Нарчо, – искренно удивлялся Доти Матович. – Даже собаки тебя знают.

– Так это же Цурка!

– Нарчо – парень известный, – согласился Оришев, легонько похлопывая «ординарца» по плечу.

«Укладывая» на сиденье больную ногу, Кошроков оглянулся. Чоров, желая попрощаться с Кантасой, сделал к ней шаг, но Кантаса насупилась, отвернулась и быстро зашагала прочь. Чорову стало неловко, он сделал вид, будто пошел не в ту сторону. И с линейкой ему не повезло. Кошроков не пригласил его сесть рядом, а Чоров прикинулся, будто не замечает этого:

– Вы не ждите меня. Я догоню. На конеферму едете? Мне надо еще на скотооткормочную базу завернуть. Я раньше вас буду на месте. Недаром говорят: пеший конному не попутчик. Я на машине, стало быть, для меня вы – пешие.

Старый «виллис» сначала покатил под горку, лишь потом включили мотор – иначе он не заводился.

– Ну и «конный», – засмеялся Кошроков.

Однако и Оришев, и Кошроков чувствовали неловкость. Получалось, будто они избегают общества Чорова… Линейка катилась легко. Сытые кони звонко били копытами по каменистой дороге. Женщины, стоя толпой у полевого стана, провожали гостя взглядом. Первым тишину нарушил Кошроков.

– Батырбек, ты заметил – Кантаса не подала руки Чорову.

– Старые враги.

– Почему?

Оришев ответил не сразу: не хотелось обсуждать чужую ссору. Нарчо тоже мог бы дать исчерпывающую информацию на этот счет, но не смел вмешиваться в разговор взрослых.

– Она – стряпуха, – продолжал Доти, – он – первое лицо в районе. Что им делить?

– Обидел он ее… – решившись, начал в конце концов Оришев.

– У Кантасы была корова, она выменяла ее на тулуп погибшего мужа, холила, лелеяла, уберегла от гитлеровцев. Как это ей удалось – неизвестно, говорят, держала животное в погребе, кормила по ночам. Оккупация кончилась. Объявили первый сельский сход. Пришел час восстанавливать хозяйство. Насчет коров установка была правильная: если удастся обеспечить ферму кормами, то и скот следует согнать на фермы. Чоров вгляделся в горные склоны и увидел: чернеют копны сена, заготовленные еще до прихода гитлеровцев. Он решил, что с кормами дело обстоит благополучно, распорядился свести уцелевший скот на фермы. Спустили и другую команду: в целях быстрейшего выполнения плана поголовья скупить коров у колхозников и рабочих сельской местности не по рыночной цене, а по заготовительской. Чоров вызвал милицию, перекрыл дороги, ведущие на базар. Народ заволновался…

Уполномоченный внимательно слушал, повернувшись к рассказчику.

«Директивы – вехи, – думал он. – А вот способ, которым идет от вехи к вехе: напрямик или выбирая, как лучше, – дело исполнителя. Кулов дал правильную директиву – восстановить общественное хозяйство, в частности фермы. Как ее выполнить применительно к конкретным условиям – это уже была задача Чорова. К каждой ситуации нужен свой подход».

– Кантаса, – говорил тем временем Оришев, – не отдавала коровы. Она делила одиночество с Нарчо, и я знаю, как преданно они заботились друг о друге. От пережитого пошатнулось здоровье Кантасы. Нарчо заботу о корове взял на себя, из лесу он возвращался не только с дровами, но и с охапкой прошлогодней травы, в наших местах называемой «милиф». Он добывал ее, шаря под кустами, между валунов, возле деревьев. В траве этой питательных веществ негусто, но все-таки корм. Поили корову теплой водой, так она и держалась на ногах. А когда в доме молочко – знаешь, все-таки легче.

Явились от Чорова: «Отдай корову». Кантаса отрезала: «Не отдам». Корова была к тому времени стельная. Кантаса и Нарчо ждали, что она вот-вот отелится и они заживут по-другому.

Тем временем часть собранных на ферму коров пала. С планом дело не выгорало. Да и упорство Кантасы создавало опасный прецедент. И тогда в дом к ней пожаловал сам Чоров. Он понимал, что вдову уломать трудно. Она знает свои права и объективно заслуживает, чтобы к ней отнеслись внимательно: кто, как не она, тяжело пострадала в период оккупации… Чоров полагался на свой начальнический авторитет и, так сказать, на личное обаяние.

– Я знаю, зачем тебя принесло. Зря стараешься. – Кантаса встретила непрошеного гостя сурово. Сжала губы, напряглась. – Коровы я не продам, если даже золотом будешь платить.

– Ты спишь и видишь во сне корову. – Чоров делал вид, будто не собирается уговаривать хозяйку дома. – Нужна мне твоя корова! Свет на ней клином, что ли, сошелся?

– Я хочу видеть корову в своем хлеву. Мальчик повел ее на выпас – чуть не отобрали. Пришлось гнать стельную корову, как кобылицу, – галопом. Ты бы лучше нажимал на тех, кто у лица оккупантов опахало держал, а мне ты обязан помогать. Я – наседка без детенышей. У меня нет никого… – Кантасе изменило самообладание: плечи дрогнули, из глаз хлынули слезы. Она рассердилась на себя за внезапное малодушие.

В эту минуту Нарчо внес в дом дрова и с силой бросил их на пол. Поленья разлетелись в разные стороны, одно ударило Чорова по ноге. Мальчик, как мог, выражал свой протест против визита председателя. Он тоже прекрасно знал, зачем тот пожаловал.

– Перестань реветь. Я не по поводу коровы приехал. – Чоров мерил шагами комнату, соображая, как вести себя дальше.

– А по поводу чего? – Кантаса уже взяла себя в руки. – Я не из тех, к кому слетаются любители весело провести время. Война опалила мое гнездо, ничего не оставила. Не будь со мной мальчика – совсем было бы плохо. Он меня выходил. Да приласкает аллах моего Нарчо…

– Так было? – обратился Оришев к мальчику, сидевшему с опущенной головой.

– Так, – тихо согласился тот.

Он был удивлен: Оришев до того точно передавал события, словно присутствовал при них сам. Видно, Кантаса рассказала.

– Я рад, что ты оправилась от недуга. Хочу, чтоб ты твердо встала на ноги. За этим и пришел. Собираюсь предложить тебе помощь. – Чоров лгал, но Кантаса поверила:

– Так бы и сказал.

– Я так и сказал бы, да ты не даешь. У меня для тебя хорошие новости: нам выделены большие средства для оказания помощи тем, кто пострадал при оккупантах. Понятно? Тебе мы обязаны помочь прежде всего.

Кантаса усомнилась: «Больно сладко поет. Неспроста это». И спросила напрямик:

– Давно это вы продрали глаза? Вы слепыми щенятами были и вдруг прозрели?

Чоров лукавил:

– Ты же активистка со стажем, а говоришь несуразные вещи. Кто слепым щенком был?

– Те, кто хотел забрать у меня корову. Ну да ладно. Теперь вижу – поняли люди. Дошли слова мольбы. Да еще говоришь – деньги отписали? За это отблагодарю не словами, а честным трудом. За заботу, за уважение готова на любые жертвы.

Чоров обрадованно подхватил:

– Именно на любые жертвы. Нам ссориться нечего. Общее дело делаем. – Он воодушевился. – Жертва – отличное слово. Жертва во имя победы. Эти слова начертать бы над входом в правление колхоза! Если речь идет о победе, что такое одна корова? – Заметив, как Кантаса сверкнула глазами, Чоров поспешно отступил: – Мы тебе отписали солидную сумму. Можешь хоть завтра получить ее в исполкоме. Даже сегодня.

– За деньги спасибо, – сдержанно поблагодарила Кантаса. Чоров снова навел ее на подозрения. – Я в долгу не останусь. У меня есть руки, ноги, слава богу, и голова цела – отработаю. – Кантаса на секунду замолкла, ожидая, что скажет Чоров. Тот молчал. – А корову мою раз и навсегда оставь в покое. Окрепнем, встанем с Нарчо на ноги, я сама пригоню ее на ферму, отдам даром. Но только дайте срок.

Чорову изменила выдержка.

– Тогда и колхозу она не будет нужна! – зло выпалил он.

Кантаса наконец окончательно поняла, что Чоров пытается обойти ее любым способом.

– Какую же сумму вы мне определили? – От возмущения она даже повеселела.

– Это от тебя зависит. – Лицо Чорова озарилось слабой надеждой. Вроде клюнула вдова.

– Как от меня? Сколько захочу, что ли?

– Пожалуй, так. – Чоров затянул на талии широкий армейский пояс – Отдашь корову – одна сумма, не отдашь – другая…

К сказанному Нарчо мог бы добавить, что во время этой беседы он, отведя Цурку в угол, старался разозлить собаку и натравить ее на «благодетеля». Было бы здорово, если бы Цурка прокусила Чорову сапоги или порвала штаны. Но Цурка, как назло, была настроена миролюбиво.

– Отнять у меня сейчас корову – все равно, что грудного младенца лишить молока. Нас двое. Мы голодны. Не надо мне денег, оставьте меня в покое. Вот мое последнее слово.

– Может, все-таки передумаешь?

– Не передумаю.

– А жертва? Красивое словечко?

– О жертвах моих не тебе говорить…

– Тогда пеняй на себя. – Чоров встал, с ненавистью глядя на Кантасу. – Ни по какому делу ко мне не обращайся. Для тебя отныне исполком не существует. – С этими словами он вышел из дома.

Кантаса долго думала: что это значит – «ни по какому делу»? Какие еще могут быть у нее дела к исполкому? Шли дни. Приближалась пора весенней вспашки. Тягла в колхозе осталось мало, говорили – будут пахать на коровах. Это волновало Кантасу. Но ее никто не беспокоил. Если бригадир звал перебирать картофельные семена – ходила. Выяснилось, что не хватит картофельного семенного фонда – понесла почти мешок из своих запасов, когда потеплело и Нарчо открыл яму.

Как-то ранним утром Кантасу разбудил хриплый мужской голос. Нарчо уже не спал. Кантаса выглянула в щель между ставнями. У ворот стоял человек, которому Цурка преграждала путь, заливисто лая.

– Кто это так рано? Ябляга (будь гостем)! – крикнула Кантаса с порога, накидывая на плечи большой платок. Она вышла во двор, цыкнула на собаку. Та послушно затрусила к дому с видом существа, исполнившего свой долг.

У ворот стоял председатель колхоза. В ответ на приглашение войти он только что-то пробурчал. По его мрачному виду было ясно – пришел он сюда не в гости. Из хлева послышалось мычание коровы.

– Я не собираюсь упрашивать. Просто хочу посоветовать тебе согласиться подобру-поздорову. Заплачу по рыночной цепе. – Угрюмый, всегда немногословный председатель и на этот раз не хотел тратить время на то, что и без слов было ясно.

Кантаса знала своего председателя. Мату Маремова поставили во главе колхоза только по причине отсутствия других мужчин. Мату ревностно исполнял указания начальства…

Кантаса не уступила. Чему быть, того не миновать. Коли Самому Чорову отказала, то уж Маремов ее не сломит. Скорей бы открыли детский дом. Тогда можно будет устроить туда Нарчо, а самой, отдав корову, переселиться в аул, где живут родители.

Мату больше ничего не сказал, повернулся и ушел.

Кантаса, повздыхав, решила все-таки отдать корову, когда та отелится. Может, телка удастся оставить себе… Но дальнейшие события разворачивались с быстротой камнепада. Вскоре после ухода председателя пришли двое, обмерили приусадебный участок вдовы. Кантаса подумала, это для определения суммы налога. Но пришельцы, не говоря ни слова, принялись срывать с места и перетаскивать поближе к дому остатки ограды.

– Куда тащите? Рассыплете плетень!

– На топку пойдет, – прозвучал ехидный ответ. – Ограда-то ни к чему. Межи давно распаханы. Помнишь, сама агитировала женщин «все запреты снять». Плетень – тоже запрет, мешает в чужой огород залезть.

– Вас послал Маремов?

– А то кто же? Председатель ясно сказал: «У Кантасы отчуждается половина приусадебного участка». Попользовалась землицей – хватит. Сегодня же вспашем и засеем.

Недолго думая, Кантаса собралась и отправилась в район дать бой Чорову, а мальчику, безуспешно пытавшемуся помешать перетаскивать плетень, наказала: – Ни шагу со двора! Слышишь? Глаз с коровы не своди. Я на них управу найду. Попомнят они у меня этот день!

– Завтра и дом будем передвигать! Ищи скорей управу, – со смехом говорили «землемеры».

Как Чоров посмел лишить земли вдову фронтовика? По мере приближения к исполкому негодование в душе Кантасы росло. Чоров прощелыга, вымогатель… У него на лице не кожа, а жесть. Кантаса поставит его на место, чтоб не зарывался!..

Еще пять минут, и она бы не застала Чорова. Он встретил ее почти у выхода из кабинета, даже не предложил сесть. Под окном фырчала машина. Кантаса не сразу заговорила: не могла отдышаться да и слова исчезли неизвестно куда. Стоит женщина, с чего начать – не знает, внутри все кипит. Чоров не стал ждать, пока она успокоится:

– Я знаю, зачем ты притащилась. Передумала – говори сразу. Мне некогда играть в кошки-мышки.

Кантаса поняла, что и председатель колхоза, и двое «землемеров», и Чоров – одна скала. Любые ее слова, как горох, отскочат от камня.

– Это ты велел отнять у меня приусадебный участок? – вымолвила она все-таки.

– Я, и сюда ты явилась совершенно напрасно. Разве я тебе не сказал тогда на прощанье, что двери исполкома для тебя закрыты?

– Другие двери открыты. Я буду жаловаться!

Чоров презрительно ухмыльнулся:

– Жалуйся куда угодно. Только не господу богу. Он меня в ад пошлет, а у меня бронь на лучшее место в раю. – Чоров натянул пальто, висевшее на нем, точно на вешалке, взял со стола дерматиновую папку с бумагами. – Ты, я помню, толковала что-то о жертвах. Где они? Жалеешь для колхоза куска земли, не говоря уже о корове.

Кантаса поняла: ничего она здесь не добьется. Надо действовать иначе. Она пошла к прокурору – не застала. Писать? Пока с письмом разберутся, опоздаешь посадить овощи в огороде. Ноги стали ватными, в голове гудело. Возвращаться ни с чем нельзя. Крутилась, вертелась по райцентру – вернулась в исполком, прошла мимо двери, где размещался женотдел. Заходить, не заходить? Легонько толкнула дверь – закрыта. Кантаса присела, сама не зная зачем. По коридору, беседуя, шли мужчины. Из их разговора она узнала, что назначен новый директор конзавода.