Текст книги "Долина белых ягнят"

Автор книги: Алим Кешоков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 59 страниц)

2. ЛЕВЫЙ РЕЙС

Апчара ни на шаг не отходила от Кошрокова, обещавшего заехать к «Жанне д’Арк». Она пригласила и Чорова.

– Кто еще у тебя будет? – С некоторых пор Чоров стал придирчиво выбирать, с кем сидеть за столом.

– Кто? Кураца да я. Хочешь, возьми с собой кого-нибудь.

Чоров был бы рад поехать с Кошроковым, но всячески избегал Курацу, директора недавно восстановленного кирпичного завода. Апчара знала причину, но делала вид, будто ни о чем понятия не имеет. Напротив, она вежливо сказала, что мама будет очень рада увидеть Чорова, хотя на самом деле Хабиба терпеть его не могла и называла по-своему: «аужиж-муужиж» – «убегай-прибегай».

– Точно не обещаю. Сама видишь, что делается, не знаю, какой рукой нос вытирать. Дел три арбы и две сапетки. Если улажу… – Чоров понизил голос: – Не при уполномоченном будь сказано: план этот уже камнем виснет на моей шее. Утонем, того и гляди… В общем, посмотрю.

– Будем ждать!

– Ну, ординарец, за тобой слово, – сказал Кошроков, усаживаясь поудобней, да так, чтобы и Апчаре хватило места рядом с ним. – Как кони, отдохнули?

– Напоены, накормлены, – бодро доложил Нарчо.

– А сам?

– И сам сыт. – Нарчо не лгал: поел он на славу. Кантаса принесла ему кусок мамалыги, сыр, крутые яйца.

– Тракторист! Ишь, загордился! – Апчара была рада видеть Нарчо, которого она знала с дней восстановления колхоза «Псыпо». – Самого комиссара полка возишь? Ординарцем зовешься? Молодец Кантаса, хорошо тебя пристроила.

Нарчо не удалось сдержать улыбку. Вопреки желанию «ординарца» выглядеть серьезным, рот его растянулся до ушей.

– Вы что, знакомы? – удивился Кошроков.

– Еще как! Мое вступление на пост председателя колхоза он ознаменовал таким событием, что мне вовеки не забыть. – Апчара озорным движением нахлобучила ушанку Нарчо на самые глаза. Мальчику это не понравилось. Он сделал строгое лицо:

– Разрешите ехать, товарищ комиссар?

– Трогай, трогай.

Линейка покатилась.

– Ой, какой счастливый день у меня сегодня! Были бы крылья – взлетела!

– Ординарец, ориентир: Машуко. Езжай быстрей, а то Апчара улетит. – К Кошрокову тоже вернулось хорошее настроение.

– Тут не заблудишься. Чопрак сам приведет, куда надо. Еще ориентир – заводская труба Курацы, сорок метров высоты. За десять километров видно. Подруга у меня молодец. С техникой еще при оккупантах освоилась. – И Апчара рассказала Кошрокову забавный случай, когда румыны, отступая, предложили Кураце пушку за головку сыра и дюжину яиц.

– Взяла?

– Взяла… И сделала, как советовали сами артиллеристы: сняла ствол, на колеса поставила кузов. Хорошая арба получилась.

– Кураца у тебя будет?

– Будет. Потому-то Чоров и отказался поехать, – нечаянно вырвалось у Апчары. От радости, что приехал Кошроков, она забыла даже свою обычную сдержанность.

– А в чем дело?

– Об этом в двух словах не расскажешь. – Апчара поняла, что от ответа теперь не уйти.

– Зачем же в двух словах? – Чоров интересовал комиссара. – У нас есть время.

Апчара долго мялась, смущенно поглядывая на собеседника, и, наконец, решилась. Вполголоса, чтоб не услышал Нарчо, пересказала то, что Кураца поведала ей под большим секретом.

После изгнании гитлеровцев Кураца поехала в Верхний Чопрак к родной сестре, у которой на фронте только что погиб муж. Женщина, потеряв кормильца, осталась с пятью детишками. Все ущелье собралось в ее дворике. Плакальщицы в доме, мужчины – снаружи; старики читали молитвы за упокой души убитого, поминали его добрым словом. Родственники солдата разорились – купили и забили бычка. Женщины сварили гору пасты из пшена и мяса. Кураца, засучив рукава, трудилась за троих – успевала месить тесто, разделывать кур, варить пшено на насту, угощать гостей.

Настал, однако, день, когда ей надо было возвращаться. Она пошла в центр аула в надежде найти попутную машину. Целый день прождала она напрасно, уже хотела вернуться к сестре, но тут ей кто-то сказал, что у чайной стоит машина из района. Кураца поспешила туда. Действительно, у дверей чайной, которую лишь с неделю как открыли, стоил «виллис» без шофера. Из окон доносились голоса подгулявших мужчин. На улице не было ни души. Лишь изредка слышался собачий лай. Аул уже погрузился во мглу: люди ложились рано.

Кураца постеснялась зайти в чайную, где явно собралась мужская компания. Ни у кого ничего не узнав, она забралась в кабину, устроилась на заднем сиденье в самом углу, стараясь занять как можно меньше места, и стала ждать. Кончится же когда-нибудь застолье. Ей бы попасть в райцентр, а уж до кирпичного завода она как-нибудь доберется…

Проснулась она от толчка. Машина неслась по дороге. Сначала Кураца не могла взять в толк, где она, потом все вспомнила, хотела спросить шофера, докуда он ее довезет, подалась вперед и… замерла от изумления.

За рулем сидел сам Чоров. К нему прижалась какая-то женщина в кудряшках, выбивавшихся из-под шапочки. Чоров вел машину левой рукой, правой обнимал спутницу. Кураце стало неловко. Ей бы остановить машину, попросить извинения и выйти, но с другой стороны. Верхний Чопрак давно остался позади, остаться ночью одной на дороге опасно, да и волки. И как это ее угораздило! Чоров, не подозревая, какой сюрприз таится у него за спиной, то целовал пассажирку, то говорил без умолку или напевал что-то. Таким Кураца никогда не видела «райнача». В кабине пахло вином, чесночным соусом. Чоров явно подвыпил.

«Виллис» пошел вниз. Фары слабо освещали дорогу. Кураца успокоилась, поняв безвыходность своего положения, и снова задремала. Трое суток без сна не каждому под силу. Сестра умоляла ее прилечь на часок, отдохнуть, а как приляжешь, если людскому потоку нет конца. Всех надо накормить, выслушать все соболезнования…

Время от времени она просыпалась – целуя свою приятельницу, Чоров вообще бросал руль, и старенький «виллис» то заносило в сторону, то подбрасывало на колдобинах. Дорога казалась бесконечно долгой. «Куропатка сама залезла в силок», – думала о себе Кураца.

Внезапно Чоров остановил машину, вылез, обошел ее с другой стороны, открыл дверцу. У Курацы екнуло сердце. Она думала, что сейчас будет разоблачена. Однако Чоров смотрел не на пес.

– Что ты, что ты! – фальшиво заверещала женщина. – Разбойник… Видно же! Вдруг кто-нибудь проедет! Прикрой дверцу.

– Только аллах видит. И тот, наверное, занят чем-нибудь более важным. – Чоров изо всей силы что-то рванул.

– Не рви. Я сама. Молния же…

Наконец, Чоров вернулся на водительское место. Кураца сгорала от стыда. Дама торопливо приводила в порядок свои туалет. Теперь машина пошла быстрее.

Какое-то время было тихо. Потом женщина заговорила, смеялась, кокетничая с Чоровым, прижимаясь к нему.

– Мешаешь вести. Свалимся вниз, – беззлобно журил спутницу Чоров. Теперь он не решался и на миг оторвать глаз от узкой дороги, вьющейся над бездной. По обеим сторонам мрачно высились скалы.

– Я ничего не боюсь. В пропасть, так и пропасть. Лишь бы с тобой. – Женщина потянулась, звонко чмокнула Чорова в щеку. – Воина все спишет, правда?

– Одно спишет, другое запишет… – развеселился и Чоров.

– Твоя жена все запишет. Ты ее не боишься?

– Волков бояться – в лес не ходить. Откуда она узнает? Свидетелей нет. Ты доносить не станешь.

Наконец «виллис» остановился.

Ночь была глухая, ни луны, ни звезд. Чоров въехал в гараж, выключил мотор, вылез, хлопнул дверцей и удалился. «Кончилось мученье», – подумала Кураца, собираясь выбраться из заключения, и тут – о, ужас! – она услышала, как Чоров снаружи запирает гараж. От страха она чуть не потеряла сознание.

Пришедший утром шофер принял незнакомую женщину за воровку, хотел позвать милицию, но в конце концов ограничился тем, что привел ее к Чорову.

Чоров в эту ночь вообще не уходил домой, устроившись на старом диване в кабинете. Он только успел надеть брюки и собрался идти умываться, когда конвоируемая шофером перед ним предстала Кураца.

Чоров моментально все сообразил, поспешил выпроводить парня и, как только за тем закрылась дверь, прошипел:

– Значит, все время была в машине? Все видела?

Кураца лгать не умела. Пришлось сознаваться во всем чистосердечно.

– Клянусь памятью матери, не хотела я, меня бы меньше грызла совесть, если бы я была той женщиной.

– Не бойся. Тебе это не грозило. – Чоров стремился побольнее уколоть уже немолодую Курацу.

– Считай, что я ничего не видела, не слышала. Я сгораю от стыда, проклинаю себя. – Бедняжка словно бы пропустила мимо ушей обидные слова, только углы губ дрогнули.

– Болтовня! Ломаного гроша в базарный день не стоит. Знаешь пословицу: молчание – золото? Понесешь, как сорока на хвосте, сплетню, – сойдет за бабью трепотню, а вот молчание твое может стать золотом. Умеешь молчать? Ты ведь не простая женщина, ты же руководящий работник.

– Клянусь памятью близких, в могилу унесу.

– Не надо в могилу. Помолчи хотя бы года три. Уговор: пока ты хранишь тайну, ты не услышишь от меня «нет». О чем бы ни просила – исполню все. По рукам?

– Буду молчать. Просьбами обременять не собираюсь.

– Тогда все. На той машине тебя довезут до завода. Ты меня не видела, я тебя не видел. – Чоров злобно глядел на Курацу. – Если сболтнешь, пеняй на себя. Ты тоже не святая. Не за красивые глаза тебе румыны давали черепицу для продажи. Ты, можно сказать, работала у оккупантов торговым агентом. Да и кто знает, что у вас происходило в траншее, когда солдаты выгружали черепицу. Там тоже было темно.

Вот тут уж Кураца взорвалась. Сознание собственной правоты и безгрешности придало ей сил:

– Что значит – «не святая»? Я путалась с румынами? Негодяй! – Кураца шагнула вперед. Чоров испуганно попятился. Лицо женщины пылало гневом. – Говори, если знаешь обо мне что-нибудь дурное! Говори с районной трибуны, с областной. Я не боюсь. На ту же трибуну поднимусь и я. И люди мне поверят. За мной нет ничего, что помешало бы мне взглянуть в глаза моему мужу, если бы он вернулся, в глаза незабвенного моего сына Аслануко. Ты оскорбил не меня одну, ты оскорбил память моих близких, павших на войне…

Чоров растерялся:

– Я не хотел тебя оскорбить. Подумаешь, гурия с небес сошла. Слова о ней не скажи. Ладно, извини, если обидел. Иди, садись в мою машину, и с богом. К этому разговору мы больше не вернемся. В конце концов, мой грех невелик. Подумаешь, доставил удовольствие незамужней женщине…

Позже Апчара и Кураца назвали описанную выше поездку Курацы «левым рейсом», и если надо было о чем-нибудь попросить Чорова, Апчара говорила Кураце: «Сходи еще раз, напомни ему «левый рейс».

На самом деле в те времена Чоров страшно боялся за свою репутацию: пылинка упадет – сдувал. Скрепя сердце он выполнял просьбы Курацы, которая, поразмыслив, решила использовать «райнача» в интересах дела, каким занимались они с Апчарой. Во время весенней вспашки велено было всех коров запрячь в плуг. Кураца пошла к Чорову с просьбой освободить от повинности тех животных, что находились в личном пользовании рабочих завода. Дескать, рабочие – не колхозники, за вспашку ответственности не несут. Чоров согласился. Нужен был лес для ремонта глиномешалок. Кураца попросила Чорова разрешить ей нарубить десяток кубометров в порядке санитарного ухода за лесом. Разрешил. А куда денешься? Ларек на заводе долго не открывали. Горторг сопротивлялся: «Вы сельская местность, а мы торгуем в городе». Райпотребсоюз тоже нашел причину: «Вы рабочий класс, вы на иждивении у госторговли». Кураца опять кинулась к своей палочке-выручалочке…

– Так Чоров вносил плату за хранение тайны, – засмеялась Апчара.

– Какая же плата? Это его дело, – возразил Доти.

– Да кто к нему пойдет с личной просьбой? Я, например, не пойду ни за что.

– Кулов о нем с похвалой говорил: мол, оседлает ветер – инициативный, быстрый, знает свое дело. Вожак, одним словом.

Апчара категорически опровергла эти похвалы:

– Какой он вожак? Просто когда нет волов, в плуг впрягают телок. Нашему району не везет. Первым секретарем райкома избрали фронтовика, только что демобилизованного. Он лежит в больнице в тяжелом состоянии. Второй секретарь – мать новорожденного сына. На работу не скоро выйдет. Третьего не подобрали. Вакансия. Вот Чоров и выбился в крупные начальники. За все хватается, все вопросы решает по собственному усмотрению. Ему ужас как хочется стать постоянным «первым человеком», головным журавлем районного масштаба. Ночью спит и видит, как его избирают на этот пост. Оттого он на ходу и рвет подметки, оттого Кулову дым в глаза пускает. Что хочешь делай, но подавай ему план. Как – это его не интересует. Цифры нужны. «Таблицу умножения знаешь?» – «Знаю». – «Делай план, иначе с тебя живого не слезу».

Поедет в область – первым выходит на трибуну; на пленумах, на активах то же самое! – Апчара перевела дух. Собеседник молчал, обдумывая услышанное. – Вас вот он боится. Вьюном вьется. Скажет слово – смотрит в вашу сторону. А так он, знаете, как с нами разговаривает? Только что усы у мужчин не пообрывал.

– Вот уж не подумал бы.

– Подождите, увидите, он еще развернется.

Нарчо хлестнул лошадей и линейка быстрей покатилась под горку. Далеко внизу, в глубине долины, показались крыши коровников, силосные башни.

– Как твоя молодежная ферма? – Кошроков неожиданно переменил тему разговора. – Не зачахла?

– Нисколько. Там Азиза трудится, моя подружка и одноклассница. Дело знает.

– Азиза, которая чуть не утонула в ливневом потоке?

– Она самая. Ферму мы восстановили. Правда, расписок, что взяли у тех, кто обязался сохранить колхозных коров, не сберегли. Пропали они. Но люди зато сберегли животных. Признаться, я схитрила. Всем говорила, что расписки целы и лежат в сейфе. Лучше, мол, подобру-поздорову возвращать коров. Если кто сдаст купленную – тоже хорошо: чуть-чуть встанем на ноги – заплатим.

– Вернули?

– А как же? В канун прихода оккупантов на ферме было сто двадцать голов. И сейчас столько же. Хотите, заедем? Ферма как раз по пути.

– С удовольствием.

– Ординарец, – Апчара легонько тронула Нарчо за плечо. – Вон, видишь, лесок? Грушевые деревья – точно снопы пламени. С полкилометра проедем – будет ферма.

Нарчо, окрыленный услышанным – «ординарец», живо откликнулся:

– Твою ферму я знаю.

– Я забыла, ты же наш, машуковский.

– Там на реке мельница. Мы с партизанами приносили туда кукурузное зерно. Хотели мельницу запустить, да одного жернова не нашли. Мы тогда утащили другой и сделали маленькую ручную крупорушку. Каждый день – суп из кукурузной крупы! Бывало и с бараниной.

– Да, да, там стоит мельница! Я обязательно восстановлю ее. Будет наш музей. – Апчара вспомнила, что на мельнице лечили Локотоша, когда подобрали его полуживого.

– Ты мог здесь кое-кого встретить.

– Кого?

– Локотоша. Не слыхал про такого?

– Конечно, слыхал! Оборону здесь держал, ущелье в крепость превратил – в знаменитое ЧУУ – Чопракское укрепущелье.

– Так капитан на мельнице лечился? – заинтересовался Кошроков, оглядываясь по сторонам и оценивая местность с точки зрения военного человека.

– Насколько я понимаю, знаменитое ЧУУ остается там? – комиссар палкой показал в сторону синих гор, окаймлявших снизу снежные вершины Кавказского хребта. – Жаль, ординарец, не повстречался ты с капитаном Локотошем. Боевой командир. Тоже на одной ноге бегал, как я, а воевал лучше, чем те, что на двух. Он бы тебя взял на фронт. Это уж точно.

Апчара, разумеется, не сказала ни слова о своей былой переписке с Локотошем, о том, как она горюет из-за того, что переписка прервалась. О Локотоше уже который месяц ни слуху, ни духу. Живой или нет – никто не знает. Но в гибель капитана она не верит. Хабиба на фасолинах гадала, вышло – тянется Локотош душой к родному очагу. Только где его очаг? Блокаду Ленинграда прорвали, может быть, он к родной матери подался?

Апчара сидела боком к комиссару, повернув голову назад, в сторону ЧУУ, чтобы тот не заметил слезинок, набежавших на ее глаза…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ1. В ДОМЕ ХАБИБЫ

«Я постараюсь привезти к нам в дом человека, воевавшего вместе с Альбияном», – сказала Апчара. Этого было достаточно, чтобы ее мать решила не ударить лицом в грязь и принять гостя по всем правилам.

Ей были бесконечно дороги все люди, знавшие сына. Она представляла себе, как все будет происходить: она накроет на стол, а сама встанет у двери, будет глядеть, как ест гость, и воображать, что перед нею не Кошроков, которого она даже не видела в памятный день ухода дивизии на фронт, а единственный, любимый Альбиян. Хабиба и еду приготовила словно для сына – положила побольше красного перца: Альбиян любил острые блюда.

Вечерело. Хабиба только успела подоить корову, как во двор въехала линейка с Кошроковым и Апчарой, обдав ее пылью и запахом конского пота. У старой женщины застучало сердце от радости и волнения. Давно у них не бывало гостей. Когда был жив муж, Темиркан, тогда и дом был полон народу – один гость открывал дверь их жилища, другой закрывал…

– О, кебляга, посланник бога, а после бога – посланник моего сына! Да будет у тебя столько радости, сколько шагов ты сделал, направляясь в этот дом… – Хабиба умолкла, дожидаясь, пока гость, морщась от боли в ноге, сойдет на землю.

Нарчо проворно спрыгнул вниз, помог комиссару спуститься.

– Да будет к добру мой приезд, – в тон старой женщине промолвил Кошроков. – Видишь, какие мы путешественники, собственным ногам в тягость. Но не мог я огорчить Апчару отказом, да и сам очень хотел повидать тебя. Пусть столько счастливых дней проживешь ты, сколько добрых слов сказали мне о тебе и твоя дочь, и твой сын, – бог поможет ему добраться до родного очага целым и невредимым. – Комиссар, переложив палку в левую руку, правой обнял худые плечи Хабибы.

– Дошли бы до аллаха твои слова. Война тебя покалечила, но, благодарение богу, ты все-таки живым вернулся в отчий край. Кости целы, а мясо будет. Идемте в дом. – Хабиба хотела помочь гостю, но Кошроков отказался, сделав вид, будто нога у него нисколько не болит. Хабиба не замечала ни Курацы, появившейся во дворе, ни своей дочери, словно их и не было вовсе, хотя обе неотступно следовали за гостем.

– Я хочу посмотреть ваш сад, арык. – Кошроков надеялся, что во время прогулки одеревеневшая нога отойдет.

– Теперь это не арык – бомбоубежище. Мама вместе с собакой пряталась там от бомб, – засмеялась Апчара.

Слова дочери Хабиба с возмущением пропустила мимо ушей.

Гость остановился, кинул взгляд в сторону шагнувшего во мглу сада. Оттуда дул легкий ветерок, слышался шелест осенних листьев. В небе показались первые звезды.

– До арыка, пожалуй, не дойти. Темнеет. А сад замечательный. Хорошую память оставил по себе Темиркан.

– Какой сад? Все погибло. Свои пришли – рубили кроны, чтобы удобнее было стрелять в небо по самолетам, пришли немцы – деревья пустили на топку. Одно воспоминание осталось. Новые саженцы посадила… А что толку? Кошачий хвост станет деревом через полтора десятка лет. Доживем – не доживем…

– И на деревьях рубцы от ран. – Голос Курацы, произносившей эти слова, дрогнул, она вспомнила убитых мужа и сына. Сегодня она и так наплакалась. До сих пор в себя не придет. Три работницы ее завода получили похоронки. Кураца их утешала, рыдая вместе с ними. Ей бы успокоиться, не омрачать приезд дорогого гостя, но как справиться с собой…

– Ну, не надо, милая, не надо… – Апчара гладила подругу по голове.

– Нарчо! Где там ординарец? – Кошроков сделал вид, что не замечает слез Курацы.

– Я здесь! – послышался мальчишеский голосок.

– Управишься с лошадьми, – заходи в дом.

Гость, опираясь на палку, поднялся на большую глыбу камня, приставленную к крыльцу. Высота ее составляла примерно три обычных ступеньки. Хабиба и Апчара давно уже не замечали этого, и легко взбирались наверх. Для Доти Матовича этот подъем был равносилен восхождению если не на Эльбрус, то по крайней мере на Казбек, но он одолел «гору» и переступил порог комнаты.

В глаза ему сразу бросилось нечто вроде стенда, застекленного, обрамленного простенькой деревянной планкой. В центре – знакомая комиссару фронтовая «молния», посвященная тому памятному дню, когда Апчара проявила поразительное мужество и ее прозвали Жанной д’Арк. «Эта боевая реликвия, – подумал комиссар, – достойна того, чтобы переходить из рода в род». По левую сторону от боевого листка красовалась вырезка из газеты с портретом Локотоша в форме танкиста. Небольшая корреспонденция описывала один из многочисленных боевых эпизодов фронтовой биографии храброго офицера.

В заметке речь шла об уничтожении гитлеровцев, волею прихотливых военных обстоятельств оказавшихся и тылу наших войск. Танкистам Локотоша попался трудный орешек. Потеряв надежду на спасение, утратив связь со своими, небольшая группа фашистов ушла в лес, принялась устраивать засады на дорогах, взрывала мосты, обстреливала автоколонны. Локотош не раз нападал на след врагов; казалось, вот-вот схватит, но они словно сквозь землю проваливались. Бывало, вот свежие следы: еда в котелках еще не остыла, костер горит. Окружают хутор в лесу и – никого. Пустые дома. Локотош не знал, что делать. Зайдя как-то в один такой опустевший дом, он хотел бросить окурок в печь и тут заметил кусочек глины, отлетевший от дверцы. Заглянул в дверцу. Печь, в которой выпекали хлеб, была холодной. Зато дыру в поду печи прикрыли листом кровельного железа. Локотош дулом пистолета сдвинул железо – за ним открылся лаз. Остальное было делом техники. Начали поиски второго хода. Он оказался в дупле огромного дуба. Третий лаз отыскался сам. Гитлеровец вылез из кучи осенних листьев с пулеметом в руке, но открыть огонь не успел… Три десятка фашистов взял в плен Локотош. Этот эпизод в армейской газете был описан под заголовком «Гитлеровцев достали из-под земли».

Справа от «молнии» поместилась размытая фотография. На ней едва можно было узнать Альбияна. Рядом письмо, написанное, видимо, его рукой, и еще одна газетная заметка: рассказ о смелости, которую проявил минометчик Казаноков в боях за правый берег Дона.

Гость не успел прочитать заметку.

– Садись, дорогой, на кровать. Будет удобней! – прервала его Хабиба. Кошроков не сопротивлялся: он знал – по обычаю ему положено сидеть на кровати. Это считается почетным.

– Последний раз я видел Альбияна на Сиваше. – Доти Матович никак не мог усесться толком – больная нога мешала все время. Наконец, он подсунул под нее подушку. – Знаете, есть такое море…

– Альбиян на море? – ужаснулась Хабиба. Глаза ее расширились от страха. Хабиба была уверена, что море – страшная, безжалостная стихия, уносящая в свои пучины всех, кто к ней приблизится. Каждый раз, когда при ней заговаривали о море, ей вспоминались рассказы прабабушки о мухаджирах – черкесах, в середине прошлого столетия месяцами ожидавших погрузки на корабль. Покинув родные места, люди аулами, целыми княжествами уходили в мусульманские пределы, лагерями становились на берегу моря и гибли там от голода и болезней. Долгожданный корабль не мог взять всех – он был рассчитан не более чем на сотню человек. Те же, кому удавалось подняться на борт, испытывали в пути неимоверные мучения. Иные, не выдержав страданий, бросались в пучину. Бухту, куда заходили корабли, позже назвали Це Мез – «вшивый лес». Мухаджиры спасались там от знойного солнца, но зная, что лес кишит тифозными вшами, и погибали, не догадываясь о причине.

– Мы с Альбияном, – продолжал Кошроков, не подозревая, какого страху он нагнал на Хабибу, – перешли море, можно сказать пешком по дну. Да, да. Без шуток. По дну.

Кураца и Апчара переглянулись, недоверчиво улыбаясь, но из деликатности не решились спорить с гостем. Можно ли представить себе человека, идущего по морю пешком?! Попробуй перейти Чопрак по дну – и то унесет, не успеешь оглянуться.

Гость понимал, что ему не верят, но не умолк:

– Было это не в жаркий день, когда хочется искупаться. Стоял конец октября, день выдался пасмурный, холодный… Впрочем, отдадим сначала дань кулинарному искусству достопочтенной Хабибы. Доскажу чуть позже.

Тем временем Нарчо вошел в дом и робко остановился у порога. Военные рассказы комиссара он готов был слушать ночи напролет. Его тотчас потащили к столу, хотя мальчик долго упирался. Не привык он сидеть за столом со взрослыми, но желание послушать взяло верх.

– Угощайся, доставь нам радость. Твоими словами мы будем жить долго. Всем расскажем, ничего не забудем. – Кураца протянула гостю блюдо. – Да прибавит тебе бог год жизни за каждую пролитую на фронте каплю крови.

– По фронтовому обычаю. – Апчара взяла бутылку, налила комиссару почти полстакана водки, плеснув себе и остальным по глотку. Теперь она ждала тоста матери. Хабибе, старшей в доме, по обычаю предоставлялось первое слово. Мать не заставила себя упрашивать, взяла в руку маленькую стопочку – из нее пил когда-то незабвенный Темиркан, и Хабиба ничего другого не признавала.

– Именем милостивого и милосердного… – начала Хабиба, вспомнив слова молитвы. – Да простит мне аллах, что слова свои я обращаю к нему со стопкой в руке. Возвышенных тостов я не знаю – скажу, как умею. Наша земля оказалась богатой достойными сыновьями. Такую землю и солнцу радостно освещать. Не все братья – от родной матери. Есть другое братство, оно родилось в горниле войны. Оно привело сюда нашего доброго гостя. Мы столько слышали о нем, столько раз мечтали взглянуть в его лицо. Сегодня сбылась эта мечта. За гостя нашего! За большого сына моего, старшего брата Альбияна! Да будет он всегда на виду у аллаха!..

Хабиба могла бы говорить и говорить, но дочь шепнула ей на ухо: «Все остывает». Хабиба закинув голову, осушила свою рюмку, поморщилась, вытерла губы тыльной стороной ладони. У нее был железный закон: она пила только первую стопку, потом – наливай не наливай – не прикоснется.

Зазвенели стаканы.

– Как же вы море перешли пешком? – Хозяйке не терпелось узнать подробности. Пешком через море! Такого никто не рассказывал, тем более не видел. – Предки Волгу переходили верхами. Но у них был испытанный способ. Надует всадник пару бурдюков, свяжет их ремнем да привяжет к подпругам с обеих сторон. В третий бурдюк прятали порох, пули, самопал, чтобы уберечь их от воды.

– У нас вообще-то есть свои бурдюки – резиновые лодки, – улыбнулся Доти. – Вернее, не у нас – у саперов. Но в тот день саперы не поспели к нужному моменту. А на войне ведь как? Опередил врага – его мать заплачет, замешкался – он первым нанесет удар, тогда у твоей матери польются слезы из глаз. Мы не стали ждать саперов. Солдатам, воевавшим против немецких фашистов, – говорил Кошроков, – предстояло повторить подвиг красноармейцев, освободивших Крым в годы гражданской войны. Войска Фрунзе в 1920 году вышли к Сивашу на неделю позже – к седьмому ноября.

Бойцов, когда-то форсировавших Гнилое море, вел проводник – местный житель Иван Оленчук. В тумане бойцы легко могли заблудиться. Жив ли сейчас знаменитый проводник, никто не знал, но о нем вспомнил немолодой офицер из штаба армии, некогда служивший под началом Фрунзе. Опережая отступающие в панике гитлеровские войска, наши части приблизились к Сивашу. Послали воздушных разведчиков.

Едва самолет У-2 приземлился возле хутора, к нему, увидев красные звезды на крыльях, бросились женщины, дети, старики, восторженно размахивая платками и шапками. Обрадованные жители рассказали все, что знали о противнике. Их нисколько не удивило, что летчиков больше всего интересует направление ветра на Гнилом море, ибо, не выяснив это, соваться в Сиваш было опасно.

Прибрежное село Строганово как бы накрыло плотным, тяжелым туманом. Село совсем недавно находилось в глубоком тылу, в стороне от больших дорог. Теперь оно ожило, улицы наполнились советскими солдатами. Попрятавшиеся во время налета авиации люди выходили из укрытий, зазывали бойцов в нетопленные хаты. Под крышей все же лучше, чем на улице, под мокрым снегом. Нашелся и Оленчук. Пришел в стоптанных кирзовых сапогах, шапке-ушанке. Было ясно и без слов, для чего он понадобился. Борода едва тронута сединой, густые брови, пышные запорожские усы, – слово «старик» никак к нему не подходило.

Командир дивизии разъяснил задачу разведчикам и Оленчуку. Я двинулся по подразделениям. Подготовка к операции шла вовсю. Минометчики разбирали минометы на три части, пулеметчики делали то же самое: по частям нести оружие втроем-вчетвером, конечно же, легче. Бойцам раздавали мины, снаряды, диски с патронами. Каждый должен был тащить что-нибудь сверх своего снаряжения.

Рассказчик повернулся к Хабибе:

– Вдруг слышу – знакомый голос: «Не бурдюк это, опорная плита. А ты ее на шею повесил. Хочешь сразу на дно? Тебе надо живому выйти на берег. Ты еще пригодишься! Понял?» Это Альбиян учит солдата, как нести через Гнилое море плиту от миномета. Конечно, нести ее надо было на плече. Угодит парень в яму – бросит, потом нащупает и вытащит. Я крикнул: «Казаноков!» Альбиян не сразу узнал меня. Вытянулся: «Я Казаноков!» – и строевым шагом прямо ко мне. Мы оба и не подозревали, что воюем рядом. Он разглядел меня, да как бросится… Чуть не сбил с ног. Мы обнялись – ведь не виделись с тем самых пор, как лежали в госпитале. Альбиян каждый день заходил ко мне в палату, приносил новости. Мне не разрешали вставать, а он на своих костылях носился, точно на крыльях. Вспоминали бои, погибших друзей, больше всего говорили о близких. О Хабибе, о маленькой дочке Альбияна, об Ирине… так, кажется, зовут вашу сноху?

– Да, да, Ирина Федоровна. Она теперь работает в городе. В приемной самого Кулова. Даночка, ее дочка, совсем большая стала. Приедет отец – ее не узнает.

– Подожди. Пусть гость говорит. Об Альбияне же речь, – прервала Хабиба Апчару.

Доти продолжал:

– Мы отошли в сторонку, к самому берегу. Немцы вели беспорядочную стрельбу – наугад. Альбиян уверял меня, что не боится холодной воды. В горах, говорил он, вода всегда холодная. Но лезли – мол, «надо искупаться раньше, чем чесоточный кабан».

– Верно, чтоб кабанья чесотка к тебе не перешла, – вспомнила и Кураца детские приметы. – Правда, Нарчо, так считается?

Нарчо снисходительно улыбнулся.

– Правда.

– Альбиян оказался молодцом, успел познакомиться с Сивашем, узнать, что можно, о характере моря, подготовил батарею к формированию, вовремя подогнал снаряжение. Однако перейти море – еще не все. Надо там закрепиться. Вдруг выяснится, что на крымском берегу нет пресной воды? Альбиян снял торбы с повозок, приказал их наполнить водой и нести на голове. Водоносов он освободил от другой ноши. Позаботился и о том, чтобы курево и спички остались сухими. Вылезешь из воды, чем согреться? Только цигаркой. Еще Альбиян решил пустить своих бойцов парами. Рядом пошли высокий солдат и солдат среднего роста. Предосторожность не лишняя. Подует ветер с востока – нагонит столько воды, что по Сивашу могут плавать небольшие суда. Тогда о переходе вброд и говорить нечего. Но на первых порах даже в этом случае рослый поможет невысокому…