Текст книги "Долина белых ягнят"

Автор книги: Алим Кешоков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 59 страниц)

В тот вечер ветер, к счастью, дул с запада, надо было торопиться.

Разведчики, уходившие в море вместе с проводником, определили расстояние до противоположного берега. Оно составило три тысячи шестьсот метров. Наибольшая глубина Сиваша, если не угодишь, конечно, в воронку или яму, – метра полтора. Командирам подразделений тут же приказали измерить рост каждого бойца и всех, в ком оказалось менее метра шестидесяти, оставили на берегу. Альбиян сам мерил солдат длинной камышиной. Пришлось «отчислить» чуть ли не треть батареи. «Отчисленные» протестовали, доказывали, что они хорошо плавают, что в глубоких местах им помогут товарищи повыше ростом; кто-то шутил, предлагая сделать ходули для коротышек. Наконец прозвучала команда. Батальоны двинулись к морю.

– Боже мой, люди все тащили на себе!.. – Кураца всплеснула руками.

– Минометы, они знаешь, какие тяжелые. С ними не только на дно моря, и в ад можно провалиться. Одна опорная плита чего стоит! – Апчара была рада продемонстрировать некоторую осведомленность в военном деле.

– Да-а, ящики с минами тоже тяжеленные. – Хабиба вспомнила памятное утро. Гитлеровцев из аула за ночь как ветром сдуло. Возле дома Хабибы осталась повозка, полная ящиков с какими-то снарядами. Посмотрела – ящики добротные, могут в хозяйстве пригодиться. Хабиба хотела взять несколько штук, но мины увесистые, пришлось выбрасывать по одной. Об опасности Хабиба не подозревала. Возле ее ног крутилась собака. Мишкарон что-то вынюхивал в одном из ящиков, пытаясь открыть его зубами и когтями. Там, видно, лежало нечто съестное. Хабиба открыла ящик – и верно, мясо. Она не ела ни баранины, ни говядины, забитой не по-мусульмански, и потому к мясу не стала притрагиваться – отложила в сторону. Внучка приедет, будет что поесть. Мишкарон, однако, не дремал: схватив здоровенный кусок, пес опрометью бросился в кусты. Хабиба, крича и надеясь остановить вора, бросила ему вслед первое, что попалось под руку. То был самый подходящий предмет – мина. Она ударилась о камень и взорвалась. Все обошлось, к счастью, но Хабиба, кажется, всерьез поняла, что эти круглые штуки не для забавы.

Нарчо забыл о еде, о времени, обо всем. Идти по дну моря! Это же надо! Самой большой рекой, какую он видел, был Терек шириной в несколько десятков шагов, а тут четыре километра – расстояние, как от Машуко до райцентра…

Кошроков вернулся к прерванному рассказу.

– Гитлеровцы, окопавшиеся в Крыму, не предполагали, что нашим богатырям море по колено. Да и густой туман был нам хорошим подспорьем. Фашисты узнали о десанте слишком поздно. Советские войска, разбившись на несколько групп, успешно преодолели Сиваш. Бойцы и командиры торопились, не обращая внимания на разрывы мин, на всплески воды от снарядов! Скорей вперед! Холод нас тоже подгонял – остановиться нельзя, мокрая одежда застывает на ветру, ледяным панцирем охватывает тело. Альбиян потом вспоминал: «Человеческие головы походили на дымящиеся самовары, плывущие по воде. Это клубился пар, шедший из сотен ртов».

– А проводник? Он остался дома? – возбужденно спросила Кураца.

– Иван Оленчук? Занятный был человек. – Гость снова выпил воды, сел поудобнее. – Он рассказывал о своей встрече с Фрунзе. И, конечно, ему во сне присниться не могло, что спустя два десятилетия он второй раз поведет наши войска через Сиваш… Нет, Оленчук вернулся домой. Свое дело он сделал, и сделал превосходно.

Кошроков из истории знал: с незапамятных времен Крым на части раздирали завоеватели. Они рыли рвы на перешейке, насыпали земляные валы, но никто никогда даже и не пытался форсировать Гнилое море. Неудивительно поэтому, что подвиг бойцов, руководимых Фрунзе, Ленин назвал одной из блестящих страниц в истории Красной Армии.

Апчара чувствовала гордость за брата. Ведь Альбиян оказался среди тех, кто повторил легендарный подвиг!.. В тот день наши войска захватили небольшой клочок земли на крымском берегу – двенадцать километров в длину и около восьми в ширину. Но на этом «клочке» в течение зимы разместилась целая армия с танковым корпусом и другими специализированными частями. Этот кулак «зрел», «набухал» полгода и весной обрушился на врага.

– Я тоже хочу произнести тост, – поднялась взволнованная Апчара, едва комиссар закончил свой рассказ. – Выпьем за тех, кто победу добывал даже на дне морском. За вас, Доти Матович, за Альбияна, за всех, кто был с вами!

Что касается Хабибы, то старая женщина была просто подавлена услышанным. Она верила и не верила. В снег! Четыре километра по дну моря! Нет, это определенно не укладывалось в голове.

2. ДЕВУШКА-ПРЕДСЕДАТЕЛЬ

Была уже ночь, но расходиться собравшимся не хотелось. Даже Нарчо, у которого глазенки слипались, отказывался идти спать.

– Еще чуточку послушаю. – Он умоляюще смотрел на своего кумира. – Я днем подремал, пока вы там заседали. – Может, это была и правда. Во всяком случае Доти Матович оставил «ординарца» за столом.

– Больше вы не встречали Альбияна? – Хабиба взбодрилась, на впалых щеках заиграл румянец, глаза засияли, стало видно, как они с дочкой похожи друг на друга. К гостю Хабиба испытывала живейшую благодарность. Этот замечательный человек так тепло говорил о сыне…

– Конечно, я его видел и потом. Мокрые, усталые, голодные минометчики не теряли ни минуты, – едва достигнув берега, они принялись перекрывать проходы между лагунами, выбирали огневые позиции для минометов, противотанковых орудий, рыли землянки. На второй день в воздухе появилась «рама» – фашистский самолет-разведчик.

– Знаю, знаю. От него погиб… – С губ Апчары чуть не слетело дорогое всем имя Аслануко – сына Курацы, но девушка вовремя спохватилась: – Адамоков, связист. Мой учитель.

– «Рама» исчезла, гитлеровцы ринулись в бой, намереваясь сбросить нас в море лихой кавалерийской атакой. Не тут-то было. Врага встретили ружейно-пулеметным огнем. В узком проходе между лагунами кавалеристы не могли развернуться. Десяток лошадей остался на поле без всадников. Артиллеристы подобрали их, вырыли яму-конюшню, чтобы уберечь животных. Первый бой – первые трофеи. К полудню началась новая атака – теперь уже при поддержке танков. У артиллеристов было немного снарядов, но стреляли они наверняка. Два танка подбили, остальные сами повернули назад. Фашистская пехота попала под минометный огонь батарей. Наши стойко удерживали плацдарм.

– А как было с водой? – Кураца полагала, что без воды люди умерли бы.

– Поначалу пришлось туго. Потом подошли саперы, навели понтонный мост – снабжение наладилось. Штаб дивизии тоже переправился на «Малую землю», неприветливую, припорошенную снегом. На всем пятачке ни родника, ни колодца. Голо – хоть шаром покати. Повара штыками, кухонными ножами выковыривали из мерзлой земли кустарник, чтобы растопить походные кухни.

Я сам спал на камышах. Землянку мою прикрывала плащ-палатка. Только командный пункт имел покрытие в три наката.

Эти детали были не слишком понятны собеседницам и Кошроков вернулся к Альбияну.

– В последний раз мы встретились под Севастополем, на Сапун-горе. Договорились увидеться после освобождения Крыма. Не пришлось. Я получил новое назначение и сразу уехал. Меня перебросили в Прибалтику. Воевал с полгода, потом угодил в госпиталь.

Наступило молчание. Женщины с печалью думали о судьбе своих близких. Поглядев на их погрустневшие лица, Кошроков поднял стакан.

– Теперь моя очередь провозглашать тосты. Я хочу выпить за женщин. Вы подпираете фронт плечом. Раньше говорили, что дому не удержаться на женских плечах – опора, мол, непрочна. Вы опровергли это. Как бы ни был вооружен боец, он не может воевать без хлеба, без теплой одежды, без постоянной заботы. На фронте мы знали, что вы себе отказываете во всем, лишь бы помочь нам. Вы поддерживали наш боевой дух ласковыми словами писем, посылками, собранными с таким трудом и любовью. Победу над гитлеровским фашизмом вы по праву делите с нами.

За вас, милые женщины, за мужественную Хабибу. Она не убоялась, я знаю, ни гитлеровцев, ни их приспешников. За Чарочку-Апчарочку, нашу Жанну д’Арк, как прозвали ее на фронте, за Курацу, на долю которой выпало немало горя, которая и теперь несет нелегкую ношу – руководство заводом. Уверен, это ей под силу.

Зазвенели стаканы. Апчара быстрым движением руки смахнула слезу со щеки. Она и Кураца чуть отхлебнули водки, Хабиба осталась верна своему правилу – одна стопка, и все. Гость выпил до дна, чтобы подтвердить: все сказанное им – сказано от чистого сердца. Он отломил кусок курицы, с аппетитом съел его и, оглядев «собутыльниц», рассмеялся.

– Вы занимаете мужские посты, а пьете-то не по-мужски. Я за вас один должен отдуваться? Будьте мужчинами во всем!

– Твоими словами, мой старший сын, золото бы резать. – Хабиба поднесла к губам стопку, пригубила, поставила на стол, потом с укором поглядела на дочь: – Что же ты никого из мужчин не позвала? Гостю же нужен настоящий собеседник.

– А кого позовешь? Мужчин война держит возле себя, не отпускает, – пожала плечами Апчара. – Те, кто с губ гитлеровцев слизывал жир, отбывают, слава богу, наказание. Ты ведь бываешь на сходах и ауле. Одни женские платки мелькают перед глазами. Папах – раз, два и обчелся. Спроси Курацу, кто у нее работает. Одни женщины.

– А этот, как его – Чохов-Мохов?

– Не Чохов-Мохов, а товарищ Чоров! – усмехнулась Апчара.

– Пусть Чоров-Моров. Мужчина все-таки. От него не помадой пахнет, а порохом и табаком.

– Ну уж – порохом! Услышал бы он твои слова, три раза кинул бы папаху в небо от радости. – Кураца развеселилась. – С мужской работой мы справляемся не хуже джигитов, – ну а к водке – что поделаешь? – непривычны.

– Мужчинам больше останется! – махнула рукой Апчара.

– Расскажи, пожалуйста, как это получилось, что тебя выбрали председателем колхоза. Ты ведь теперь всему колхозу голова?

– Не голова – полголовы, – проворчала Хабиба.

– Почему?

– Ее и спроси. – Апчара дерзко кивнула в сторону матери, озорно, как в давние счастливые времена сверкнули ее красивые глаза. – Она, когда сердится, обязательно называет меня «полголовы».

– Я сержусь не из-за того, что ты председатель, Сержусь из-за другого. Сама знаешь. Ты полголовы. Не спорь, не сиди на моей губе. А другая половина держится не на твоих плечах.

Кошроков уже догадывался, что отношения у Апчары с Хабибой сложные, но о причинах сейчас едва ли следовало допытываться. Ему вспомнилась семья – покойная Узиза, так нелепо погибшая сразу по приезде на фронт к нему, к Доти. Он глубоко вздохнул и осторожно, стараясь не обидеть хозяек, с улыбкой спросил:

– Если Апчара – половина головы, то кто же другая?

– Не догадываешься? Вторая, лучшая половина – она сама, Хабиба. Каждый свой шаг я должна согласовать с ней.

– Ее вообще не избрали – выкрикнули. – Мать, судя по всему, была настроена воинственно. – Избирают – бюллетени дают, в кабину приглашают.

– Ты путаешь колхозные выборы с выборами депутатов.

И Апчара с Курацей, перебивая друг друга, рассказали историю избрания Апчары Казаноковой, заведовавшей до войны молодежной молочнотоварной фермой, председателем колхоза «Псыпо». Все произошло неожиданно. С самой Апчарой предварительно никто не говорил. Вообще-то ее прочили в секретари райкома комсомола. Сама она не хотела этого, верней, мать намертво стала ей поперек пути: Хабиба не желала отпускать дочь одну, а переезжать в райцентр отказалась наотрез: «Стерегу прах твоего отца, храню его очаг».

Вскоре после изгнания оккупантов холодным зимним утром колхозников созвали на общее собрание. Явились, естественно, одни женщины и старики. Ежась от холода, они толпились в бывшем зрительном зале клуба. В том месте, где была сцена, от крыши ничего не осталось; на заснеженном помосте поставили колченогий обеденный стол и несколько венских стульев. В окнах – ни стеклышка, доски пола давно сгорели в печах.

Люди догадывались, о чем пойдет речь. В соседних аулах уже избраны заново председатели колхозов и сельсоветов. Очередь за машуковцами. Где-то после полудня во дворе затарахтела машина. Это приехал Талиб Сосмаков, спустившийся с гор и уже занявший свой пост. За ним из «виллиса» вылез мужчина в ватнике, каракулевой шапке, галифе и яловых сапогах. Талиб Сосмаков взобрался на сцену, посмотрел вверх, сквозь огромную дыру увидел клубящиеся облака и понял: тут долго не позаседаешь.

На своем «виллисе» Сосмаков утром вез трех кандидатов на пост председателей колхозов. Двух он уже «определил» и не сомневался, что и машуковцев устроит его ставленник.

– Вот мы и встретились. Поздравляю вас с изгнанием немецко-фашистских оккупантов с нашей земли, – начал Сосмаков простуженным, сиплым голосом. На правом боку оратора, оттягивая замусоленный широкий армейский пояс, висел пистолет. – Врага не спасли отвесные стены Чопракского ущелья. Тот, кто думает отсидеться в горах до возвращения гитлеровцев, пусть хорошенько запасается терпением: не дождаться ему своих хозяев, не доведется ему пировать с ними и делить на пиру баранью голову!.. – Талиб остановился, передохнул, прочистил горло, но голос его от этого не зазвучал более звонко. Он глянул вверх, обозрел сквозь зияющую дыру свинцовые облака в небе, почувствовал, что в зале становится еще холоднее, и торопливо заговорил о задачах машуковцев по восстановлению колхозного хозяйства.

И тут произошло непредвиденное. Послышался гул трактора. Собравшиеся едва не бросились врассыпную, решив, что надвигается танк. Мальчишки, прильнувшие к подоконникам, успокоили колхозников:

– Трактор! Трактор это, не бойтесь!

Откуда ему взяться? Но у самого крыльца, чадя и грохоча, стоял самый настоящий трактор. За рулем сидел мальчонка – одни из тех, кому в начале войны, когда в ауле не осталось мужчин, пришлось овладеть «взрослой» профессией. Апчара выглянула, узнала Нарчо – он приезжал к ним на ферму.

Спасаясь от полицаев, сгубивших всю его семью, Нарчо наткнулся на брошенный трактор с прицепом, груженным бидонами со скисшим молоком. Недолго думая, мальчик сел в кабину, запустил мотор. Он решил угнать трактор куда-нибудь подальше, чтобы его не нашли немцы. Свои вернутся – отыщется. Нарчо добрался до пещеры, проехал ее почти до конца, загнал трактор в узкую расщелину, засыпал его травой, листвой, завалил вход камнями.

Теперь он вспомнил о тракторе. Завести машину оказалось делом нелегким. Но Нарчо с этим делом справился: выбрал камни из-под колес, пустил трактор по склону, разогнал, включил скорость, и мотор заработал. Так Нарчо и явился прямо на колхозное собрание машуковцев. Мальчик стал героем дня. О нем даже писали в газете.

– Ординарец, ты и в танкисты годишься. Тракторист, оказывается! – Кошроков, выслушав Апчару, с одобрением похлопал мальчика по плечу.

От комиссарской похвалы у Нарчо сон совсем пропал.

– На танке тоже мотор внутреннего сгорания, – не растерялся он.

Авторитет «ординарца» в глазах начальника рос с каждой минутой.

– А почему ты решил трактор отдать машуковцам?

– Пещера же на машуковской земле. Без пещеры я бы не сохранил машину. А молзавода еще нет, не открыли.

– Сосмаков хотел отнять у него трактор и велел гнать его в МТС – Дальнейший рассказ повела Кураца. – Но Сосмакова мы вообще приняли не так, как он ожидал. Хабиба вышла на сцену раньше, чем Талиб успел сказать то, ради чего приехал в Машуко. Я никогда не видела такого единодушия у женщин. Все поддержали мать Апчары. Правда, Хабиба?

– Мужчинам чуть с голов папахи не сорвали. Так осмелели, что не узнать было наших женщин.

– Я помню твои слова… – Кураца попыталась изобразить Хабибу: – «Посмотри, мой сын, кто перед тобой стоит. Видишь ли ты хоть одну папаху, такую, как твоя, да будет аллаху угодно, чтобы ты носил ее столетие?.. Перед тобой лишь головы, повязанные платками. Старики не в счет. Колхоз поднимать придется нам, женам, сестрам, матерям. Вот и поставь женщину во главе женщин. В голубиной стае ведущий – голубь, у лебедей – лебедь, в стае журавлей главная птица – журавль. Чтобы стадо шло легко, ставь во главе животное той же породы…» – Так было, Биба?

– Ты все помнишь. Говори, говори.

Кураца забыла о собственных горестях, оживилась, раскраснелась:

– Тот, кого прочили на пост председателя, стоит, мнется, понял, видно, чем тут пахнет, хочет скорей уехать. Талиб, однако, напористый, надеется уломать женщин. Он уже обещал и трактор оставить колхозу, и семенами помочь…

Стороны, как пишут газеты, не нашли общего языка. Пошли споры, раздоры, а женщин, сами знаете, перекричать невозможно. Старики, конечно, были на нашей стороне.

Разошлись поздно ночью – дескать, утро вечера мудренее. Утром собралось народу в два раза больше. Все пришли. Целый день канат тянули. Сосмаков свое, мы – свое. Пока спор шел, Талиб послал человека в обком: что делать, кандидатура не проходит. Оттуда ответили: «Пусть выберут того, кого хотят». Известно, машуковцев не переспоришь. Талиб сдался. «Кого вы хотите избрать?» – спросил он. Я осмелела, вышла на сцену. «Апчару, – говорю, – Казанокову!» Сама Хабиба этого не ожидала. Правда, Хабиба?

– От тебя всего можно было ожидать. Ты мою дочь в печи прятала, от меня же скрывала. Вместе с черепицей листовки развозила и расклеивала по ночам. Думаешь, мы не знали, чьих это рук дело? Знали, да помалкивали.

– И это было? – изумился Доти.

– Все бывало. Нужда заставит – и на муравейник сядешь.

Хабиба заговорила серьезно. Видно, нешуточной была обида на дочь.

– Ошиблась я. Правильно говорят: женщину выслушай, а поступай, как советует мужчина. Надо было послушать Сосмакова. Не увидела бы я тогда, какие глупости делает Апчара.

– Я отстояла трактор. Его забрали бы на другой же день. Это была моя первая победа… – Апчара с вызовом поглядела на мать, но в испуге остановилась: у Хабибы в глазах полыхали молнии, губы дрожали. Добра не жди.

– Мужчина не развел бы свиней. – Хабиба сказала наконец о том, что занозой сидело у нее в сердце. Пусть гость знает все об упрямстве, своеволии Апчары. – Избаловалась она, перечит родной матери. Ишь – всему колхозу голова!

– Что ты все попрекаешь меня свиньями! Я завела свиноферму, но вини в этом тех, кто украл овец… – Апчара решила в присутствии гостя напрямую поговорить с матерью. Кошроков безусловно примет ее сторону, и тогда Хабиба раз и навсегда поймет свою ошибку, все станет на место.

Едва Апчару выбрали колхозным головой, она с присущим ей рвением взялась за дело, решив в максимально короткий срок восстановить хозяйство. Первой ее советчицей, конечно же, была Хабиба. Вечерами после ужина мать и дочь подолгу сидели у очага. Дочь рассказывала все, что делала днем, куда ездила, с кем и о чем говорила, многоопытная, мудрая Хабиба, выслушав Апчару, давала ей дельные советы. Все шло хороню. Мать как бы стояла за спиной дочери. Но перед самым праздником жертвоприношении, когда каждый добропорядочный мусульманин должен забить барана, из колхозной овчарни за ночь исчезла половина овец. Их и всего-то пока что удалось собрать на развод около двухсот голов. Апчара была вне себя от отчаяния. Розыски абсолютно ничего не дали.

– Не примет аллах такой жертвы, – утешала Хабиба дочь, которая плакала, уронив голову на стол. – Пророку аллах послал не ворованного барана. Жертвенное животное должно быть заработано или куплено на честные трудовые деньги.

Но до аллаха Апчаре не было особого дела. Она решила по-своему отомстить ворам, не дожидаясь господней карм. Не посоветовавшись даже с матерью, «председательша» продала остаток овец и вместе с бухгалтером поехала по казачьим станицам соседнего края покупать на вырученные деньги свиноматок. Заодно прихватила и зоотехника Питу Гергова.

Последний, узнав о замыслах Апчары, буквально оторопел. Но напрасно убеждал он девушку, напрасно доказывал ей, что верующие сожгут непотребную ферму, что ее больше никогда не выберут председателем! Апчара твердо стояла на своем.

– Колхозники сожгут свиней заживо? Не верю. Да и пусть только попробуют! Я им в ноздрях волосы опалю. Не те времена!.. А не переизберут – пожалуйста…

– Я тебе дело предлагаю – возглавь свиноводство. Ты подумай только: никому и в голову не придет в день жертвоприношений заколоть свинью во славу аллаха. Весь приплод останется у колхоза. Будем выполнять план мясопоставок свининой. Что такое двести овец? Двести свиноматок – это дело. Можно получить по десять-двенадцать поросят от каждой. А потом мы закупим еще двести свиней – если не больше.

– На такую ферму люди не пойдут.

– Знаю, – со будут обходить стороной. Вот и хорошо. А то любая тропа ведет к овцеферме, будто это Мекка. Соглашайся, не пожалеешь.

– Не могу, Апчара. Меня родители в дом не пустят. Ты не знаешь, какие они религиозные. – Гергов готов был расплакаться от досады.

Апчара твердо решила развести свиней, чего бы это ни стоило. Она знала: верующая Хабиба случайно увидит на улице свинью – уже просит у аллаха прощения за то, что не смогла отвести глаз от проклятого аллахом животного. Ей насчет свиноматок лучше и не заикаться. Но иного выхода не было.

Словом, в один прекрасный день, Апчара, наняв несколько грузовых автомашин в «Союзавтотрансе», привезла в Машу ко свыше сотни свиноматок. Аул ахнул. Хабиба узнала об ужасном происшествии, когда ее позвали плакальщицей в дом, куда пришла очередная похоронка. Какая-то старуха просто не подала ей руки. Хабиба чуть в уме не повредилась. Но Апчаре в этот момент было уже не до религиозных чувств матери. Одна проблема возникала за другой. Свиноферму она все-таки решила устроить подальше от аула. Но когда животных привезли, оказалось, что выгружать их некому. Апчара на грузовике съездила на кирпичный завод, но успеха не добилась: там каждый был занят своим делом. Тогда она понеслась в город к снохе, Ирине Федоровне. Примчалась прямо в обком, влетела в кабинет, напугала Ирину.

– Как хочешь, выручай. Ты русская, не брезгуешь. Я помню, как ты ела сало под одеялом, чтобы мама не видела. Я тебя тогда не выдала. Помоги мне. Машины со свиньями стоят – некому выгружать животных. Сотни верст везла. Свиньи не кормлены, не поены. Погибнут – пропадут деньги, и я вместе с ними. Я-то ладно. Колхозу будет урон…

– У меня же Даночка, работа…

– Как только выгрузим свиней, привезу тебя назад.

К счастью, Кулов в этот день уехал в район. Ирина попросила девушку из протокольного отдела подменить ее в приемной.

Она забежала домой, уговорила соседей – двух грузин, вчетвером они поехали в Машуко. Выгрузили свиней, загнали их на ферму, напоили, задали корму. Так было положено начало новой отрасли хозяйства.

Один из грузин согласился наняться на ферму – но не за трудодни, а за твердую плату. Апчара и с этим согласилась. Помогать ему приходили женщины с кирпичного завода. Весть о новой ферме облетела весь Чопракский район, дошла и до самых верхов. Одни одобряли, другие осуждали затею Апчары: существует, мол, психологический барьер в сознании людей, его преодолеть нелегко.

Оказалось, волки тоже верующие. Раньше спросишь иного чабана: «Почему мал приплод?» – отвечает: «Волки так и ходят следом за отарой». – «Куда молодняк девается?» – «А ты организуй отстрел волков». – «Почему уменьшается поголовье?» – «От волков без оружия не убережешься». И вдруг все изменилось. Ни один волк не забрался на ферму, боясь нарушить запрет аллаха. Поросята росли в безопасности, славя правоверных.

– Волк-мусульманин – это смешно, – развеселился Кошроков.

Хабиба поджала губы. Она поняла, что высокий гость одобряет поступок дочери. Кошроков тем временем размышлял про себя. Ферма стала источником серьезного разлада между матерью и дочерью (двумя половинками головы). Как же ему поступить? Нельзя обижать старую женщину, но и Апчару поддержать просто необходимо.

– Нельзя разводить свиней в нашем ауле! – тем временем разгорячилась Хабиба. – Любой скот, какой хочешь, но не поганых свиней.

– Не могу я с тобой согласиться. Не могу! Мама, как ты этого не понимаешь?

– Не понимаю. Зато я понимаю другое. Со мной из-за тебя люди не здороваются. Ты как думаешь, мне это приятно?

– Мамочка, а ты забыла, как румыны в твоем ведре свинину варили? Ты же их не прогоняла?

– То – враг, – призналась честная Хабиба.

– Доти Матович, рассудите нас! – Апчара говорила с жаром, как она умела это делать на сходах и пленумах. – Сам Кулов, понимаете, сам Зулькарней Кулов с высокой трибуны во всеуслышание сказал: «Апчара Казанокова преодолела бессмысленные пережитки прошлого, вопреки заповеди корана, вопреки недовольству верующих она развивает новую отрасль животноводства». Он порекомендовал всем перенять «опыт Казаноковой».

– Что ж, живи, как знаешь. Я больше тебе не советчица, не вторая половина головы. Что взбредет в твою голову, тем и живи. – Хабибе не хотелось, чтобы гость был свидетелем семейной ссоры. Да к тому же имя Кулова на нее тоже подействовало.