Текст книги "Долина белых ягнят"
Автор книги: Алим Кешоков
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 54 (всего у книги 59 страниц)
Конный завод «Марухский» был основан известным коннозаводчиком Гаруном Мамрешевым. Когда-то там содержалось сорок восемь кобылиц и четыре производителя. Хозяин ежегодно продавал десятки лошадей не просто для верховой езды, а «под седло самого шаха», как он сам любил говорить. Когда на Кавказ приехал великий князь Николай Николаевич со своим семейством, горцы преподнесли женщинам шелковую ткань тончайшей работы – весь отрез сквозь перстень протянули, а великому князю подарили редкого скакуна кабардинской породы, выращенного Гаруном Мамрешевым.
Отменными были скакуны для скачек. Например знаменитый Кариб, проданный в Англию за баснословную цену. Кариб участвовал в девятнадцати международных скачках; на двенадцати он взял первый приз, на шести – второй и лишь один раз занял третье место, и то потому, что мчавшийся на полкорпуса позади всадник тянул его за потник, облегчая путь своему коню. Англичанин, владелец необыкновенного скакуна, отдал его на год в качестве производителя в США и получил за это миллион долларов. При Советской власти конный завод пополнился новыми прекрасными лошадьми, элитными производителями, приносившими славу не только заводу, но и всей республике.
Конюшни, овеянные легендой о славном Карибе, были сожжены фашистами, уцелели лишь их мощные каменные стены. Но после освобождения предгорий Кавказа конюшни сразу же восстановили, посадили пирамидальные тополя, заново разбили клумбы, битым кирпичом засыпали дорожки. Название «конский санаторий» вполне соответствовало восстановленным конюшням, обращенным фасадами к Кавказскому хребту. Старые лошадники знали: лошади, как и люди, наделены чувством красоты.
Доти Кошроков позаботился, чтобы и вход в конюшни – просторное помещение, похожее на залу, привели в надлежащий вид – посыпали пол, украсили стены портретами знаменитых лошадей, приумноживших славу кабардинской породы, повесили чудом уцелевшую люстру. Вдоль стен даже расставили венские стулья, словно Доти Матович собрался проводить здесь беседы с лошадьми. В самих конюшнях были укреплены перегородки между стойлами, чтобы лошади не мешали друг другу. Вообще лошадь, если она здорова, чаще всего отдыхает стоя; однако есть немало лошадей, которые любят спать, лежа на мягкой подстилке.
В разгар уборки конюшен приехала Апчара Казанокова поздравить Доти Матовича с возрождением конзавода. Приехала не с пустыми руками, а с недоуздком, хранившимся у них дома еще со времен гражданской войны. Недоуздок с серебряными позументами был сделан когда-то ее отцом, Темирканом, для «военной» лошади, на которой он вернулся домой после установления Советской власти на Северном Кавказе.
Апчара застала Доти Матовича в леваде. Там переписывали лошадей, заводили на каждую «личное дело» – восстанавливали родословные. Серьезному испытанию подверглась способность Нарчо красиво писать. Ему было поручено изготовить аккуратные таблички с надписями, где бы указывались кличка, масть, класс кобылы и кличка ее родителей. Таблички эти надлежало прибить над входам в каждое стойло. То и дело Нарчо приходилось бежать к Айтеку и уточнять масть лошади – по «рубашке» иной раз ее трудно определить. Возраст устанавливал сам Доти Матович – по зубам. У некоторых кобылиц на морде уже выступала седина.
– Ты можешь отличить серую от вороной? – Айтек серьезно взялся учить Нарчо лошадиной науке.
– Могу.
– А гнедую?
– Коричневый корпус, черная окраска ног, гривы и хвоста.
– Правильно. А буланая как выглядит?
– Песочно-желтый корпус…
– Ясно. Караковая?
– Караковая? – Нарчо почесал затылок. – Не знаю…
– Запомни: черные туловище и голова, ноги рыжие, на конце морды, вокруг глаз и под брюхом подпалины.
– Теперь буду знать. А чубарая – это какая?
– По белому корпусу черные или коричневые пятна. Бывает – по темному корпусу белые пятна. Но такой масти в нашем табуне нет.
– Есть одна. Корпус рыжеватый, хвост и грива светлые.
– Много еще мастей?
– Много. Всех не перечислишь. Саврасая – светло-гнедая, с желтизной. Соловая, буланая… Их на заводе также нет. Это татарская порода, они малорослые и нам ни к чему. Давай, пиши свои таблички и не ошибись. Перепутать масть – позор для лошадника.
Нарчо хотел попросить Айтека рассказать о лошади, прожившей тридцать девять лет. Необыкновенное долголетие! Лошади ведь в среднем живут до двадцати лет. Но в этот момент послышался знакомый женский голос:
– Поздравляю, Доти Матович! – Это была Апчара. Доти был приятно изумлен.
– А-а, товарищ председатель! Прошу к нашему шалашу. Посмотри, сколько лошадей! Спасибо, Апчарочка, за внимание. Но, знаешь, его не только люди понимают и ценят. Иной скакун так привыкает к аплодисментам, что и с арены не хочет уходить, упирается, дескать, похлопайте, не жалейте рук.
– Да-да, вы правы. Был у нас Шолох, он, как ребенок, любил, чтобы его ласкали, хвалили.
Апчара пошла к лошадям и стала внимательно их рассматривать, зная, что половина – из Нацдивизии. Она унеслась мыслями в Сальские степи, где из окопов, зарывшись в землю, стреляли люди, готовившиеся к лихим кавалерийским атакам. Они отбивали атаки танков и мотопехоты, а их лошади в это время стояли в балках, садах, под деревьями и гибли от бомб и снарядов или, порвав вожжи, испуганно убегали в степь… Внезапно Апчара остановилась, как вкопанная, возле гнедой кобылицы, всматривалась в ее глаза, в очертания изящной головы, в какие-то еле уловимые черты, что отличают лошадей друг от друга. Убедившись, что она не ошибается, девушка вскрикнула в восторге:
– Она! Клянусь памятью отца, она! Доти Матович, иди сюда! – Апчара, не отрывая глаз, смотрела на дремавшую кобылицу.
– Что «она»? Нашла знакомую?
– Это лошадь Альбияна!
Доти Матович со знанием дела возразил:
– Ошибаешься. У твоего брата верховой лошади не могло быть. Минометчикам не полагалось…
– Да я знаю. Но он верхом и не ездил. Лошадь запрягали в повозку, где лежали минометы.
– Вот это могло быть.
Апчара прикрыла глаза: «Я же помнила ее кличку. Альбиян ездил на этой лошади в штаб полка, Даночку по аулу катал, приезжая. Как же ее звали?..» Даночка говорила: «Покатай меня на…»
– Вспомнила! Клянусь, вспомнила! Шара…
Услышав свою кличку, гнедая кобылица как бы очнулась, повернула голову, взглянула на Апчару и снова погрузилась в сон. По лебединой шее, точеным ногам легко было узнать кабардинскую породу, хотя от нелегкой жизни у кобылы отвисло брюхо, прогнулась спина и потрескались копыта. В больших, выразительных глазах вместо кротости теперь светилась усталость.
– Шара! Шара! Ко мне! – Апчаре очень хотелось, чтобы кобылица оживилась по-настоящему, узнала ее.
Гнедая вскинула голову, повернулась к Апчаре, замахала хвостом – дескать, подойди сама, у меня нога болит. Слово «Шара» что-то пробудило в глубинах ее лошадиной души. Это было видно по глазам. Опущенные уши стали торчком.
– Шара! – Доти осторожно приблизился к лошади, – Устала, бедная, полтыщи верст прошла. Еще и на подножном корму…
Шара не двинулась с места, но позволила Доти Матовичу обхватить ее за шею, похлопать по холке. Тогда и Апчара кинулась к лошади:
– Шара, милая, не узнаешь меня? Я ж тебя не раз угощала сахаром! – Она прижалась щекой к бархатной морде, нежно гладила животное. Шара старалась мягкими губами коснуться ее рук, расширив ноздри, вдыхала человеческий запах. – Если бы мама знала!..
На шее лошади встретились руки Доти и Апчары; Апчара вздрогнула и замерла, не шевелясь, не отнимая руки.
– Лошадь – самое доброе животное на свете. Она несет людям счастье, согласна? – Голос Доти прервался от волнения.
– Согласна.
– И Шара принесет счастье.
Апчара и понимала и не понимала, о чем говорит Доти Матович. На какой-то миг ей захотелось, чтобы слова комиссара оказались пророческими. Она подумала: «Сейчас отдам ему свой подарок. Он подтвердит, что и я думаю о том же…»
– Привезла тебе недоуздок. От отца остался. Ты не знаешь: прежде чем купить коня, надо обзавестись уздечкой. Наденешь мой подарок на Шару? – Апчара, освободив руку, принялась чистить платочком глаза лошади. Шара мотала головой, считая такие нежности излишними.
– Конечно, надену. Шаре я отведу лучшее место в конюшне. Ты будешь приезжать к ней?
– Обязательно буду.
Смущенная Апчара избегала взгляда Доти. Ей вспомнилось застолье в доме Оришевых, то, как смотрел на нее Кошроков. В тот вечер Апчара начала кое о чем догадываться и даже хотела рассказать матери о своих догадках, но потом решила, что все это – плод ее воображения. У мужчин после возлияния всегда туманятся глаза. Относиться к нему серьезно не надо. Доти Матович – вдовец, да и жених он не первой молодости: разница между ними в тридцать лет. Апчаре стало грустно: о Локотоше второй год ни слуху ни духу. Она напрасно ждет его. Локотош прислал два ласковых письма, Апчара в ответ написала целых пять. Но больше писем от капитана не было.
Доти Матович вместе с Апчарой двинулся было к конюшне, где в поте лица трудится Айтек. Это он пригласил на конзавод лучших плотников, они строгали, пилили, вбивали столбы, ладили кормушки и ящики. Но Апчара вспомнила про подарок. Ее бидарка с понурой лошаденкой стояла у ворот и ожидании хозяйки. Апчара вытащила из-под войлока отцовский недоуздок, протянула его Доти Матовичу.
– На счастье тебе.
– Спасибо. Прекрасный недоуздок. Позументы! Теперь таких не найдешь.
– Память об отце.
– Ты расстаешься с семенной реликвией?
– У тебя целей будет.
– Я сберегу. Это ведь и память о тебе.
Слова «память о тебе» окончательно убедили Апчару в том, что она все придумала. Доти Матович готов в любой момент расстаться с ней. Она ему – никто. Померещилось ей какое-то особое отношение комиссара, какие-то чувства… Она и сама не знала, зачем ей это отношение, эти чувства, нужны ли, но в душу закрались печаль и даже обида. Захотелось поскорее сесть в бидарку, уехать к Кураце, поделиться с подругой тем, что так нежданно всколыхнуло девичье сердце.
– Айтек! – крикнул Кошроков. Он с досадой думал, что совсем не те слова говорил девушке. Но страх, скованность, да и простодушие, наивность Апчары замкнули ему уста. – Айтек! Где ты там?
– Я здесь, Доти Матович!
Отряхиваясь от опилок, Айтек спешил к директору.
– Айтек, знаешь, ты привел на завод добрую знакомую нашей гостьи.
– Как знакомую?
– Вон там стоит кобылица, которую запрягал Альбиян. Представляешь себе? Апчара узнала ее. И лошадь в конце концов узнала Апчару, потянулась к ней. А ведь сколько времени прошло!
– Ее кличка – Шара, – Апчара снова оживилась. – Вон та, хроменькая. Это точно она.
– Тогда ее надо поместить в музей. Или на пьедестал почета, – шутил Айтек.
– В музей мы ее, пожалуй, не отдадим, – улыбнулся и Доти Матович и протянул Айтеку недоуздок. – Это для Шары. Апчара привезла в подарок: ценный дар, от всей души, понял?
– Я рад, что мы с Нарчо помогли Апчаре встретиться с лошадью брата. А знаешь, Апчара, у нас к тебе есть деловой разговор. И дело для нас серьезное. Нарчо может подтвердить.
– Что ты имеешь в виду?
– Мы тебе свинарку нашли, настоящую. Она со специальным образованием. Немцы наступали, из Харьковской области колхозный скот эвакуировала. Но фашисты все-таки ее настигли. Всю оккупацию она пережила в Ростовской области. Мы у нее на квартире стояли. Женщина хорошая, толковая. Мы хотели сразу взять ее с собой, но она отказалась. «Если нужна, – говорит, – буду, позовите письмом, телеграммой. Поезда ходят. Сегодня села – завтра на месте».
– Мне как раз опытная свинарка до зарезу нужна. Спасибо и тебе, и Нарчо превеликое. А куда ей писать?
Айтек страшно обрадовался:
– Вот ее адрес. Она и вправду готовая заведующая свинофермой. Зоотехник: как-никак, молодая, работящая. И человек отличный.
– Специалист – это все. Пошлю ей официальный вызов. И ты напиши: пусть не раздумывает.
– Она сама говорила: «Мне бы крышу над головой да кусок хлеба. Остальное приложится».
– Мы ее в колхоз примем, дадим дом с участком. В ауле есть свободные. – Апчара достала из сумки карандаш, блокнот. Записала адрес, фамилию Анны Александровны. – Приедет – ребенка определим в детсад. На свиноферме у нас дела идут неплохо. Откармливаем хряков, потом сдадим государству. Племенных, конечно, оставим… Очень нужен зоотехник. Не дай бог, занесут ящур, пропадет ферма.
Доти Матович похвалил своих:
– Мои гвардейцы мыслят масштабно. Находчивые, смекалистые. Айтек – парень хоть куда! В случае чего знаю: есть замена у меня. Готовый директор конзавода… – Кошроков вконец смутил пария похвалами. – Ты и представить себе не можешь, как они с Нарчо добывали продукты по пути домой. Это же надо сообразить! Выхода у них действительно не было… Но и авантюристы же, самые настоящие!
– Что поделаешь, Доти Матович. Голод заставит, и камень будешь обгладывать. Между прочим, это все из-за Нарчо. Не сберег он «НЗ». Хозяйка его разжалобила, он все и отдал. Говорит: «У нее дом спалили». Они теперь с Анной почти что родные.
– Какой, «НЗ»? – не поняла Апчара.
Айтек рассказал о дойной козе, за которую Нарчо отдал все свои деньги и в придачу – ботинки Айтека. Это и был их главный неприкосновенный, запас. Но Айтек понимал Нарчо. Паренек жалостливый, да и очень понравилась ему Анна, Он вспомнил, как Нарчо угощал хозяйку и как она чуть не задохнулась, взяв в рот хакурта.
– Бедняжка! – смеялась Апчара.
– Я думал – у меня ботинки, у него хакурт, вот обратная дорога и обеспечена. Ботинок нет, на одном хакурте поехали. Спешили, гнали лошадей, по семьдесят-восемьдесят километров в день делали. Оставалось еще с треть пути, когда ни хакурта не стало, ни денег. Питались чем попало, разводили огонь, пекли кукурузные початки. От такой еды даже животы расстроились. Нарчо, тот уже не мог сидеть в седле…
Айтек попробовал повторить старый трюк. Но председатель колхоза ни в какого «товарища майора» не поверил и ни кусочка хлеба не дал. Он прекрасно понял, что посетители его разыгрывают и «Н-ской части», которой командует «товарищ майор», не существует. А уж как «адъютант» старался!.. Но старый солдат был непреклонен. «Ишь, чего захотели – обдурить ветерана двух войн. Попросили бы по-честному, я бы, может, и дал, а теперь проваливайте, пока не сообщил куда следует». В другом селе председателем оказалась женщина, высокая, худая, неулыбчивая. Она тоже не слишком поверила в рассказ Айтека, а, скорее всего, просто пожалела путников и велела выдать им буханку хлеба, кусок сала и стакан меда. Ни Айтек, ни Нарчо сала не ели, но Айтек ухитрился по дорого поменять его на хлеб и сметану.
– А что за земляка ты там встретил? Доти Матович говорил… – Апчара заинтересовалась «земляком», потому что подумала: не из тех ли он, кто сражался вместе с ней на реке Сал.
– Его зовут Каскул, – коротко ответил Айтек.
– А фамилия?
– Тоже, кажется, Каскул.
– Ты ошибаешься. Так бывало только в старину, когда крепостные не имели фамилий. «Каскул князя Батира», и всё.
– И серьезно говорю: Каскул, и всё. Анна Александровна звала его Костей. Константином. На русский лад.
– «Земляк», значит, знаком со свинаркой… – Апчара не могла не удовлетворить природное женское любопытство. Чутье подсказывало ей, что там какие-то сложные отношения.
– Каскул жил у нее, пока его не назначили заведующим отделением и не услали в степи. Если у них что и было поначалу, то, по-моему, потом все разладилось. Их поссорил поросенок. Хозяйка держала в хате поросенка…
– Ясно, – рассмеялся Доти Матович, – а мусульманин поставил ультиматум: или поросенок, или я.
– Ну да. Она не согласилась пожертвовать поросенком, и он его просто выгнал из хаты… Нет, вообще-то он к ней заходит. И мальчонку подкармливает. Между прочим, Шару он предложил. Кстати, мать Шары, знаменитая Дуга, когда-то, я слышал, участвовала в труднейшем кроссе и удостоилась первого приза. Она не чисто кабардинской породы, в ней есть доля английской крови. По копытам видно.
– Если так, это значится в племенной книге завода. Важная деталь.
– Рассказывают, Шара даже спасла пятерых всадников. Мела метель, и они заблудились в горах. Двадцать километров, говорят, вела людей и привела прямо к конеферме. Умница.
– И правда умница. А Анне Александровне я сегодня же пошлю официальный вызов, опишу условия жизни и работы. Она заранее должна знать, куда и на что едет.
– Вот это по-деловому, – одобрил Апчару Доти Матович.
– Может, и «земляку» послать вызов? Пусть едут вдвоем. Мы ему тоже найдем дело. Как ты думаешь, А и те к?
– «Земляку»? – Айтек растерялся, не зная, что ответить. – Ему, пожалуй, не надо. У него свои планы. Придет срок, и он объявится в наших местах. – Айтек не мог больше ничего сказать о Каскуле. Такой был уговор с Баховым, уже ожидавшим появления «земляка».
Апчара наконец укатила в своей бидарке.
Кураца предложила назвать собрание сходом, да еще и рабоче-крестьянским. Созывался сход на территории кирпично-черепичного завода, хотя рабочие не составляли и десятой части от общего числа аульчан. Мальчишки-вестовые, разосланные по домам, так и приглашали жителей – «на рабоче-крестьянский сход».
Осенний день был солнечным, теплым, хотя и с золотисто-зеленых склонов гор ясно виднелось плотное кольцо тумана, далеко, в низовьях Терека, опоясавшего предгорье. В любую минуту туман мог подняться вместе с ветром, затянуть небо над аулом, запустить свои длинные руки в ущелье. Колхозники шли на кирпичный завод нехотя, считая, что колхозные дела надо решать у себя дома, не посвящая в них рабочих. Некоторые, правда, думали иначе: какие рабочие эти кирпичники? Зад в глине, перед в дегте. Приусадебные участки у них не меньше, чем у колхозников, и живности дай бог каждому. Рабочие тоже насторожились: почему их вмешивают в дела аула, когда у них свой завком, да и директор не подчинен председателю колхоза?
Собрание должно было состояться около заводской трубы в сорок метров высотой. Гитлеровцы потратили не одну сотню снарядов и мин, чтобы уничтожить трубу, служившую наблюдательным пунктом для наших корректировщиков артогня. От бомб вокруг трубы остались воронки. Одна бомба даже угодила в кольцевую печь. Пробоину удалось заделать. Труднее было восстановить пресс для изготовления кирпичей. На трубу то и дело взбирались мальчишки, чем приводили в ужас женщин и стариков. Хабиба пришла не одна, привела с собой подруг – еще не осушивших вдовьих слез Данизат, старую, согбенную Хадижу, молчаливую Каральхан, недавно похоронившую свою чахоточную дочь. Мисост, муж Каральхан, отбывал наказание за то, что «носил немецкой кобыле хвост»: восстанавливал молибдено-вольфрамовый комбинат в горах.
Народу собралось очень много; старожилы аула Машуко не помнили столь представительного собрания. И что удивительно – люди сошлись очень быстро. В прежние времена, бывало, оповестят колхозников об общем собрании, – они и тянутся по одному, являются кто к полудню, кто вечером; дескать, доили коров, ездили в лес, в город на базар. Теперь же словно и дел ни у кого никаких, все точно сидят и ждут, когда их позовут. Стосковались люди по нормальной жизни, когда все дела обсуждали вместе, вместе решали общие проблемы.
У основания трубы лежала часть разбитой глиномешалки. Она заменяла стол для президиума, то есть для Курацы и Апчары. Обе не заставили себя ждать. Лица у женщин озабоченные, губы сжаты, словно на слабые их плечи свалилась гора. Апчара глазами поискала мать. Все-таки как-то больше уверенности, когда Хабиба рядом. Мать не побоится, отстоит дочь, если на ту будут нападать…
Митинг открыла Кураца.
– Рабочие и крестьяне аула Машуко! – громким голосом взывала к толпе, будто перед ней, затаив дыхание, стояли по меньшей мере жители всего района. После этих слов в горле у оратора запершило, пришлось долго откашливаться. Слова, приготовленные заранее, разлетались, как стая птиц, в которую кинули черную папаху. Кураца вспомнила, как Хабиба начинает речь, когда хочет говорить о чем-нибудь важном: «Сегодня нашими устами говорит бог, а после бога…» – Кто же «после бога»? – мучительно думала она. И вдруг спасительное слово пришло. – Нашими устами сегодня говорит война, говорит фронт, который мы подпираем плечом. Он – наш владыка, он подчинил себе наши помыслы и действия и требует от каждого исполнения своего гражданского и человеческого долга. Мы подчиняемся ему и знаем, почему это делаем. Сегодняшний митинг тоже созван по велению войны. Спасибо всем, кто пришел сюда. Митинг объявляю открытым. Слово имеет Апчара Казанокова, председатель колхоза «Псыпо». – С этими словами Кураца отступила назад.
Апчара вытерла платком и без того сухие пунцовые губы, глянула куда-то вдаль; глаза, впившиеся в нее, не смутили девушку. Она заметила: колхозники встали особняком, рабочие сгрудились у сушилки. Колхозники, наверное, думают, что завод у них в гостях…
– Пусть никто не сомневается, – начала Апчара, – в том, что за голод, холод, лишения мы будем вознаграждены победой над врагом, встречей с отцами, братьями… Но сейчас мы еще переживаем трудное время. Рабочие и крестьяне аула Машуко, я обращаюсь к вам с просьбой, потому что без вас мы с Курацей не можем вытянуть план хлебозаготовок. Мы собрали урожай целиком. Все сдано в закрома государства. Но остается сдать еще чуть-чуть. А «чуть-чуть» – это всегда самое трудное. Во время скачек в заезде обойти соперника на полкорпуса, на голову куда сложнее, чем вихрем промчаться целый круг. Нам бы сделать еще два-три шага, продвинуться «на полкорпуса», и мы бы достигли цели. Доложить о выполнении плана – все равно что войску рапортовать о взятии города. Резервов у нас с Курацей нет. Остается только одно – сдать в счет плана часть урожая, собранного с приусадебных участков. План мы вам не устанавливаем. Кто сколько сможет, столько и даст. Кто во что оценивает победу… Кому победа дорога – даст больше, кто думает на чужом горбу перейти поток к берегу радости, найдет сто причин отказать. Если у кого-то нет зерна, пусть приносит мясо, молочные продукты. В пересчете – это тоже зерно.
Из толпы раздался голос:
– А кирпич и черепицу?
Кураца поняла – наступила опасная минута. Подобные выкрики могут сгубить дело.
– И кирпич можно, и черепицу можно, – сказала она, взглядом отыскивая в толпе тех, кто, по ее мнению, считал, будто к колхозным делам рабочие не имеют отношения. – Но кирпич и черепицу без наряда не получишь. Они на вес золота. Кроме того, сейчас не о кирпиче и не о черепице речь, а об урожае с приусадебных участков.
– Мы – рабочие… – Вперед протолкнулся невысокий коренастый мужчина с глубокими морщинами на небритом лице. Одет он был в рваную куртку, ватные штаны и калоши. Этого демобилизованного по ранению моториста Кураца с трудом сумела заманить на завод. До его прихода никак не удавалось наладить ленточный кирпичеделательный пресс, запустить двигатель. – Нам выделили участки под огороды. Рабочему человеку иначе не прокормить семью. На иждивение к государству, что ли, идти? Так государству вон какую армию прокормить надо. Потому я и вышел сказать колхозникам – на чужой каравай рот не разевай. Ищите по своим сусекам – глядишь, и обрящете.
– Правильно, Кузьмич! – поддержал кто-то рабочего.
– Коль кирпич на вес золота, зачем его менять на кукурузу?!
Кузьмич заговорил снова:
– Урожая, я так понимаю, для поставок не хватает. Почему? Ясно, почему: плохой был уход за кукурузой. Сорняк, стало быть, взял свое, победил культурные растения. Не подрубили его под корень, не помогли кукурузному стеблю. В такой борьбе не пушки, не танки нужны, а тяпки. Простые тяпки. Тяпкой орудовать по плечу мальчишке, даже девчонке. Про взрослых вообще толковать нечего. Начальничихи наши не подумали обо всем в свое время, а нам отвечать! Урожай из своего огорода! Нашли топор под лавкой.
– Неправду ты говоришь! Весь аул не покладая рук работал – кто на прополке, кто на сенокосе. Сорняк одолел – значит, не хватило сил. Кого же теперь винить? – Кураца хотела поставить моториста на место. – Теперь насчет «чужого каравая». Не чужой он. Колхозный. Это колхоз разрешает рабочим великодушно пользоваться приусадебными участками и пастбищами наравне с колхозниками.
– Да побираться-то вы почему пошли? Хороши руководители, нечего сказать! Мы отдадим вам свой урожай, потом придем к вам же: «Подайте, христа ради, кусок хлеба». Дадите? Не дадите. Стало быть, нам собирать манатки и топать с завода. Откуда тогда возьмутся кирпичи, что «на вес золота»?
– Правильно, Кузьмич, бей их в хвост и гриву! – подзадоривал моториста кто-то из товарищей.
Хабиба, стоявшая в окружении своих соседок, не вытерпела:
– Это кого же он должен «бить в хвост и в гриву»? – Выражение показалось ей оскорбительным, особенно по отношению к незамужней девушке. Угол платка, свисавший впереди, Хабиба резко закинула назад, как конец башлыка, словно собралась переходить бурный поток. – Да будет аллах моим врагом, если я позволю оскорбить дочь! Я вытащила ее из петли, потому что она была заложницей в руках фашистов. На моем лице еще не зарубцевалась рана, – смотрите: это гитлеровцы таврили меня, словно кобылицу, когда я ходила к бургомистру спасать Апчару. – Хабиба страшно разволновалась. Ей стало душно, она опять рванула платок на груди. – Моя дочь что – из твоих ноздрей вывалилась? Какое ты имеешь право обижать ее? – наступала она на Кузьмича. – Пусть встречу я на том свете своего светлоликого Темиркана с черным лицом, если кто-нибудь коснется ее пальцем. Она разве для себя просит кукурузы? Для Красной Армии. А из кого состоит Красная Армия? Из наших сыновей и братьев, – да прикроет аллах своей ладонью моего Альбияна. Пусть в глотке у меня застрянет кусок хлеба, который я пожалею воинам. Мы обязаны отдать все, что вырастили на своих огородах. С голоду не умрем. Крапиву будем варить, в лес пойдем – наберем диких груш побольше и будет пища. А весной – зеленый лук, молоко станем есть. Лишь бы сыты были наши славные воины! – Глаза Хабибы метали молнии, голос дрожал от возбуждения. – Кому кукуруза дороже, чем победа над врагом? Кому? Пусть он выйдет сюда, я хочу на него посмотреть. Я ему не «в хвост и гриву», я ему в душу запущу… – Что она запустит, Хабиба еще не придумала, но руку подняла так, словно держала в ной меч, – Такое запущу, будет помнить…
– Хватит, Хабиба. Я тебе слова не давала, – негромко сказала Апчара. Но в голосе ее ощущалась радость за мать, о бесстрашии которой и так уже ходили легенды с того памятного дня, как Хабиба явилась к бургомистру, совершив омовение и завернувшись в саван на случай, если ее убьют.
– А у тебя его и не буду брать! Ишь, тамада в юбке. Я тебе мать или ты мне мать? Мне слово предоставляет бургомистрское тавро. Вот оно! Видишь? – Хабиба дотронулась рукой до красноватого рубца на виске. – Этот знак велит мне стоять за правду, – Она вернулась на свое место, поправила волосы, потуже повязала платок, не обращая ни на кого внимания, но чутким ухом улавливая рокот одобрения, поднявшийся вокруг.
Вслед за Хабибой заговорила Апчара:
– Нет, не от плохого ухода за посевами у нас низкий урожай. Вспомните, как мы пахали! Целый месяц всем аулом вскапывали вручную землю. Разве лопатами осилишь две тысячи гектаров! Пахали, что могли, на коровах, а остальное сеяли по стерне. Спасибо Нарчо – трактор подарил колхозу. Но много ли на нем вспашешь? Он больше простаивал, чем работал. И с сорняком мы бились день и ночь. Школьники на поле, случалось, падали в обморок от голода, но не уходили домой: отойдут, и опять за тяпку. А сколько мертвых телят скинули коровы во время вспашки прямо в борозде…
– Какой дурак надоумил вас запрягать стельных коров в плуг? Это же вредительство! Вредительство чистейшей воды. – Кузьмич не собирался сдаваться.
– Указание.
– Откуда? Кто его дал?
– Чоров! Председатель исполкома товарищ Чоров. Вот кто! Мы не имеем права его ослушаться. В боевой обстановке за невыполнение приказа командира знаете что бывает…
– Но весенняя вспашка – это же не фронтовая атака. Доложили бы товарищу Кулову. Дескать, лишаемся приплода, а без приплода животноводство – ничто. Кирпичом и черепицей не заменишь теленка!
В толпе кто-то поднял папаху над головой. Кураца узнала старого Гулю Ляшевича, возглавлявшего мельничный совет в период оккупации, пока не пришли фашисты и не назначили бургомистра. Это был, скорее, совет старейшин аула, избравший местом своего постоянного пребывания самую большую мельницу на Чопраке. Гуля Ляшевич был немногословен, но каждое его слово ценилось слушателями.
– Не хочешь ли ты говорить, Гуля? – спросила старика Кураца.
– Если аульчане не откажутся послушать меня… – Гуля Ляшевич надел папаху на голову, не торопясь вышел к разбитой глиномешалке. – Как ни старался Гитлер, – начал он неторопливо, – не пошатнул обычаи наши, как не пошатнул он наши горы. Кураца и Апчара, да не коснется хула имен этих женщин, просят подпереть их плечом. Надо ли для этого собирать сход? Старики, хранители мудрости, без схода могут вынести свой приговор делу. И этот приговор никто не посмеет бросить в горный поток, если хочет, чтобы прах его родственников был предан земле, как велит закон предков, чтобы в радостный день у него за столом звучали тосты достойнейших, если рассчитывает на помощь соседа, когда по воле аллаха окажется под копытами чужого коня… Аул всегда жил, как пчелиный рой, люди всегда, были спаяны. Вспомните год, когда Советская власть только-только встала на ноги. Страна голодала, край наш голодал, семьи, а то и роды вымирали целиком. Но Бетал Калмыков сказал: «Красная Армия не должна голодать». Он призвал республику отдать скот, чтобы накормить красноармейцев. Помню, Кабарда собрала двенадцать тысяч голов… Я был среди тех, кто гнал это бесконечное стадо к железной дороге…
Оживились и другие старики:
– Бетал как говорил: имеешь две головы – одну отдай Красной Армии.
– Бетал сказал – точно гвоздь забил: такое слово назад не возьмешь.
– И сегодня надо гвоздь забить, – продолжал Гуля Ляшевич. – В трудный час пришла к нам за помощью Апчара. Кто же другой ее поддержит?
– Пусть вечно не разлучится мудрость с твоей сединой, – похвалила старика Хабиба.
– Поддержать Апчару мы должны не словами, – Гуля Ляшевич повысил голос, – а делом: часть урожая с приусадебного участка – это само собой. Но, может, у кого бычок есть, овца, живность какая, – пусть продаст колхозу по заготовительной цене. Мясо – тоже дело… Ребятишек надо послать в лес с корзинами. Соберут диких груш – отвезем их и степные края – тоже поменяем на зерно. Раньше кондитерская фабрика платила за лесные плоды хорошие деньги, жаль, ее еще не восстановили. В лесу и дикая груша растет, и яблоня; там чинаровые орехи, мушмула – все есть. Бери, не ленись. Старики могут плетней понаделать для обмена в безлесных местах. Мы всегда промышляли этим в свободное время. С миру по нитке. Апчаре – план. – Лицо старика озарила улыбка.
