Текст книги "Долина белых ягнят"

Автор книги: Алим Кешоков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 59 страниц)

Апчара успокаивала как могла:

– Папа, милый, не надо, папа. Мальчик пугается. Слезами разве поможешь.

Бекан и сам хотел бы успокоиться, но не мог совладать с собой. Плечи его тряслись, голова стукалась о колени, папаха, которой он тер глаза, взмокла от слез, а он все еще выталкивал из себя: ах-ах-ах-ха-хах, ох-ох-ох-хо-хох! Все молчали в избушке, не мешая старику выплакаться. Постепенно он затих, перестал рыдать и заговорил на своем языке, так что понять его могла одна Апчара.

– Клянусь аллахом, аллаха нет. Был бы аллах, не допустил бы такого душегубства. Свет померк на земле. Люди потеряли свое обличье. Окаменели сердца. Люди топчут людей, пьют друг у друга кровь. Разве это война? Только ликом они схожи с людьми. Волчьи сердца и волчья кровь течет в их жилах…

Доброволец мрачно поглядывал то на старика, то на девушку. Слезы Бекана не тронули его, наоборот, вызвали злобу. Он и так целые сутки провел в аду, замерз, оголодал, а тут еще – непрошеные гости. Ему бы сейчас завалиться и заснуть, забыть все кошмары, от которых он скоро сойдет с ума.

Бекан от волнения перешел на такой русско-кабардинский язык, что даже Апчара лишь отчасти понимала его. Она не менее взволнованно, торопливо добавляя от себя, начала переводить охраннику путаную речь Бекана.

Бекан хотел сказать: «Мой добрый сын, люди рождаются от людей. Звери рождаются от зверей. На земле нет ничего священней, чем материнское молоко. Ты человек. Оставайся человеком, будь верен материнскому молоку. Тебя родили не звери, а люди. Они наверняка добрые люди. Им хотелось, чтобы их сын походил на них. Ты будешь походить на них, если поймешь мое горе, поможешь мне, старику, вызволить единственного сына. Других детей у меня нет. От тебя зависит, будет ли продолжаться мой род или никто больше не станет зажигать огонь в моем доме, когда меня не будет в этом мире. Помоги мне, сын. Убеги и ты вместе с моим сыном. Не служи врагу. Я укрою тебя от их глаз. В пещерах тебе будет слаще, чем у них. Захочешь, потом вернешься к нашим. Захочешь – живи в ущельях, пока земля очистится от зверей. А она очистится обязательно. Ком грязи на колесе держится, пока колесо не закрутится быстрее…»

Пока старик успокаивался, Апчара достала из мешка бутылку с аракой, чурек, сыр и курицу. Она сразу налила большую кружку араки и протянула охраннику.

Парень, которого хозяйка называла Федей, взял помятую цинковую кружку, но пить не торопился. Он понюхал и опустил руку. Уставился в пол. Видимо, слова старика чем-то задели его черствое сердце. От простых человеческих слов он отвык. С волками и жил по-волчьи.

– Пей, сынок. Воллаги, там нет яда, – сказал Бекан, боясь, что доброволец подозревает отраву. Бекан хотел в подтверждение своих слов глотнуть из кружки, но кружка была опрокинута залпом. Доброволец вытер губы и закурил, Апчара пододвинула ему курятину.

– Я, кажется, знаю твоего сына, – неожиданно сказал доброволец. – Его захватили вместе с работниками НКВД. Когда гитлеровцы дознались, что в их руки попали не простые военные, а работники НКВД, к ним было проявлено «особое» внимание. Их привезли на крытой машине. Все они были одеты очень прилично – новенькое обмундирование комсостава. Им сразу принесли тряпье и приказали переодеться, а затем поставили к стенке со связанными за спиной руками. В самую последнюю минуту кто-то приказал не торопиться с расстрелом. Видимо, о них следовало доложить по инстанции. Узников затолкали за баню, в яму для воды. Охране было приказано не выводить их даже на работу и не спускать с них глаз. Я сам бросаю им в яму утром четыре початка кукурузы и четыре початка на ужин. Должен был приехать следователь гестапо, но почему-то до сих пор его нет. Смертники, – заключил доброволец, взял курицу и, придавив окурок каблуком, стал есть. – О твоем Мутаеве говорят, что он начальник партизанского штаба.

– Никакой он не начальник, – стала убеждать Апчара. – Он начальник штаба пастбищ. И вовсе он не работник НКВД. У нас каждую весну гоняют скот на горные пастбища. Вот он и следил, чтобы каждый колхоз держал свой скот на отведенных ему участках. Поддерживал порядок среди животноводов, занимался снабжением их, и только. Если не верите, вот, у нас даже есть документ. – Апчара достала бумагу, на которую они так надеялись, и протянула добровольцу.

Федя в одной руке держал курицу, а в другой – бумагу. Поднес ее к коптилке, пробежал по коряво написанным строчкам, но бумага вызвала у добровольца только ироническую усмешку. Он ее вернул, как никчемный лоскут.

– Больше повредит, чем поможет, – налил еще самогону в кружку и выпил.

– Неужели невозможно доказать, что Чока не работник НКВД? Можно же расспросить, – наивно подсказывала Апчара.

– Кого? О них донесли, что они важные птицы.

– Федь, неужели ничего нельзя сделать? – вмешалась хозяйка.

Доброволец молчал и ел.

«Все пропало, – думал Бекан, – резолюция, на которую возлагалось столько надежд, оказывается – пустая бумажка. Лбом скалу не расшибешь».

Когда бутылка опустела, доброволец стал обуваться.

– Ну вот что. Я пойду. Попробую. Надо сначала выяснить кое-что.

– О, аллах видит! Аллах запомнит твою доброту!

– Ждите меня. Но не высовываться. Нос обрежут!

КОЛЮЧАЯ ПРОВОЛОКА

Время остановилось. Бекану не сиделось на месте, и он, несмотря на запрет, несколько раз выходил на улицу. Темно, словно накрыли тебя черной буркой. Слышен собачий лай. Бекан сквозь ночной мрак старается увидеть хоть что-нибудь. Падает редкий снег. Слышно, как жует Пох, фыркает, разгребая мордой сено в двуколке. Кто-то едет. Нет. В стороне проскрипела груженая подвода. Везут очередную партию трупов, подумал Бекан. Федя как провалился. Неужели где-нибудь спит после сытной еды и самогона? Старика начинало знобить, и он заходил в дом.

– Не видно? – теряла терпение и Апчара.

– Воллаги, провалился сквозь землю…

– Придет, – успокаивала хозяйка. – С виду он суров. А сердцем участливый. Хоть он и называется доброволец, но не по доброй воле подался к ним. По ранению. Труповозом значится. Говорит, в Керчи попал в плен.

Апчара вспомнила Локотоша, рассказывавшего о керченской катастрофе. Сам Локотош переплыл пролив на бревне.

Хозяйка показала журнал «Дранг нах остен». В середине журнала большая фотография. На фоне бесчисленных пленных Гитлер обнимает генерала, руководившего, как видно, операцией на полуострове. Хозяйка показала на пленного, отмеченного крестиком. Это и есть Федор Мисочка. Пленный стоял без гимнастерки. Правое плечо перевязано. Мисочка хранил журнал как доказательство, что он попал в плен по ранению. Апчара смотрела на фотографию и не могла взять в толк, как такое множество людей может оказаться в плену.

Коптилка колышется, трудно разглядывать на фотографии лица. Хозяйка прилегла около мальчика и затихла. Апчара и Бекан стали переговариваться шепотом. Плита остыла. Мерно посапывает мальчонка. Что-то бормочет во сне.

Апчара вспоминала Ирину. Давно не видела ее, соскучилась по Даночке. Знает ли Ирина о листовке, об обещанном празднике? Кураца рассказывала, как Мисост готовится к фашистскому празднику, хочет собрать весь аул. У него теперь есть любимая фраза: праздник похоронит праздник. Значит, праздник Октябрьской революции будет похоронен праздником «освобождения».

Постепенно все путается в мозгу Апчары, туманится, расплывается. И вот уж два праздника кажутся двумя скакунами, вышедшими на старт. Она не раз бывала на ипподроме в Нальчике. Скачки – любимое зрелище кабардинцев. Все бросают они в день скачек, чтобы посмотреть своими глазами, как один колхоз старается утереть нос другому, выставить своего скакуна, выращенного где-то в секрете.

В зыбком воображении Апчары один скакун – вороной, черный демон, джинн – злой дух, это – гитлеровский праздник. А другой – вовсе не белый конь. Но Шоулох с целым облаком гривы и острыми, как у мышки, красивыми ушами. На Шоулохе скачет сама Апчара. Она знает его норов, и жеребец ей послушен. Апчара первая в заезде. Она несет в руке праздник – большую ветвь лесного ореха, как это бывает на свадьбах. Даночка, откуда ни возьмись, выбежала навстречу: «…тетя Апа! Ты скачешь лучше всех, как мой папа. Правда, теперь приедет и мой папа?» – И Даночка дарит Апчаре цветочек – желтенький одуванчик. Она любит собирать цветы. Хабиба говорит дочери: людей радуешь – и люди будут тебя радовать. Неси и дальше праздник, неси к адыгейцам, черкесам, осетинам, чеченцам, неси всем. Шоулох – могучий конь, хватит сил у него. А Даночка уже кричит: «Тетя Апа, я тебе желтенькие цветочки собираю. Ты их передай моему папе». Ветер бьет в лицо, черные кудри Апчары смешались с густой гривой коня. Шоулох несет ее над пропастью в горах. Внизу в глубине ущелья светится чешуей спина реки. Оттуда доносится гул. На пути встают черные скалы. На гребнях скал истерзанные сосны и березы взывают к помощи обрывками крон. Это не деревья. На скалах простоволосые Кураца, Хабиба, Ирина. Сколько их, этих женщин, застигнутых бурей в каменных теснинах… Апчара летит, «скоро, скоро будет праздник во всех ущельях – засверкает солнце…» Апчара хочет крикнуть, но голоса нет, она не слышит собственных слов…

Скрипнула дверь. Старик привскочил. Он думал, через порог переступит сам Чока. Встрепенулась и Апчара. Вошел Федя.

– Как? – одновременно спросили Апчара и Бекан.

Труповоз раздевался молча. Он и не слышал вопроса, не видел волнения людей. От него несло сыростью, холодом, трупным запахом. Апчара уловила и запах самогонного перегара, а махорку-то она всегда унюхивала за двадцать шагов. Чем только не несет от труповоза!

«Может быть, он уже отвез Чоку в противотанковый ров», – подумала Апчара. Она слышала сквозь сон тарахтенье груженой подводы. По телу прошла дрожь.

Полицай сел на табурет.

– Сматывай отсюда, старик, пока сам не откинул копыта. Дело пахнет жареным.

Бекан ничего не понял. Он спросил:

– Мой сын живой?

– Доходит, – не спеша, но твердо ответил Федор.

Даже Апчара не знала, что значит «доходит», куда доходит.

– Не выдюжил, стало быть, – участливо заговорила хозяйка. – Мороз, слякоть, голод. Кукурузы и то вволю не дают. А в листовках писали: переходи в плен со своей ложкой и котелком. Зачем им ложка и котелок? Скотине и то солому на подстилку дают. А эти вмерзают в землю, а утром их отдирают… Кто же вынесет такие страдания?

Эти слова понял и Бекан. Старик уткнулся носом в свою папаху. Так он делал, когда рыданья подкатывали к горлу.

– Подожди. Еще успеешь, наплачешься. Я отыскал его… Зовут Чока?

– Да. Мутаев Чока.

– Жив. Валяется в яме за баней.

Бекан задрожал, хотел упасть к ногам труповоза, обнять их, оросить вонючие его сапоги слезами мольбы. Парень остановил его жестом и высказал все свои соображения.

Чоку не только вывезти за пределы лагеря, но и поднять на ноги почти невозможно. Лежит в яме. Голод и холод сделали свое. Но у Федора созрел план. Старик и девушка поблизости от лагеря только помешают ему. И так уже спрашивали: «Что за лошадь стоит у твоей квартиры?» Лошадь охранники могут съесть. Пусть старик и девушка сматываются отсюда, уедут куда-нибудь подальше и ждут в условленном месте. Трудно, конечно, надеяться на счастливую встречу отца и сына. Пленный доходит, вряд ли сможет двигаться, а бежать тем более. Но Федор Мисочка исполнит свое обещание. У гестаповцев он не на подозрении. Последнее время он вывозит трупы даже без конвоя. Если задобрить охрану самогоном, отварными курами, бараниной, сыром, лепешками, можно заполучить дружков. Голодают не только заключенные. И охране случается переходить на подножный корм. Безвкусные концентраты, скудные нормы. Мисочка не может точно сказать, когда ему удастся запрятать Чоку под трупы и вывезти к противотанковому рву, но он попробует это сделать, чтобы хоть немного загладить свою вину за подневольную службу у немцев. Одежду, что старик привез для сына, он заблаговременно бросит в ров. Чока переоденется и исчезнет в ночной мгле.

– Переводи ему. – Бекан обратился к Апчаре, не веря в спасение сына и с трудом сдерживая рыдания. – Переводи: он – как мой сын – Чока. Пусть придет ко мне. Я найду им тайные пещеры, буду кормить мясом и хлебом, пока не придут свои. Сто собак приведут немцы – не найдут. Есть у нас такие пещеры в горах.

– Твой сын знает, куда надо идти?

Вопрос был уместен. Чока не знает, что дом разбомблен и мать с отцом переехали на молодежную ферму в Долину белых ягнят. Если он явится в аул, его сразу схватят и если не расстреляют на месте, то снова отправят в лагерь.

Доброволец поблагодарил старика за приглашение. Кто знает, может быть, он и воспользуется им. Мисочка сам думает о побеге, но пока еще ничего не решил. Надо выждать, сориентироваться в обстановке и на местности, чтобы охраннику не оказаться в положении охраняемого.

– А записку можно ему написать? – загорелась надежда в душе Апчары.

Труповоз подумал.

– Напиши маленькую и вложи в лепешку. Если не разжует – прочитает.

Апчара села у коптилки. На подоконнике лежала тетрадка. Апчара оторвала четверть листка.

– Хватит?

– Потом скрутишь ее папиросой.

Апчара писала мелким почерком, стараясь сказать побольше, а главное – куда идти. Не дай бог попасть на глаза Мисосту, хотя он и подписал прошение в комендатуру. Неизвестно, как он посмотрит, если узнает, что Чока сбежал. Доложит Бештоеву и – до свиданья, «каспулат», как говорят в ауле, все дело пропало.

Лучше всего Чоке явиться на кирпичный завод. Там можно отсидеться в дымоходной траншее.

Апчара писала по-кабардински и то намеками, чтобы никто ничего не мог понять, если записка окажется в чужих руках. В кабардинском обычае есть так называемый язык корней. Крона дерева широко раскидывается под солнцем, радуется, шелестит листвой, шумит на ветру, свистит, колышется, волнуется. А корни? Корни в земле. Они безмолвны и неподвижны. Но свою радость и свое волнение они выражают молчаливым повторением разветвления сучьев, ветвей, всей кроны. Одно выражается в другом, хотя одно на другое не похоже. «Языком корней», языком иносказаний и аллегорий пользуются влюбленные. Апчара в своей маленькой записке показала, что она хорошо владеет этим языком.

С низовий Терека дул сырой, пронизывающий ветер. Бекан и Апчара распрощались с хозяйкой и вышли к двуколке. Ночь чернее черной собаки. Бекан тщетно добивался от своего «благодетеля» сказать: когда приблизительно ждать Чоку? «Не знаю. Дело покажет» – и только. Апчара согласна с этим, если только дело действительно «покажет». Доброволец взял записку, скрутил ее в трубочку и положил в коробку с немецкими сигаретами. Сверточек получился как раз с сигарету величиной. Доброволец обещал одно – из тех продуктов, что они привезли, Чоке достанется немалая доля. А «дело покажет» означало, что Чока не передвигает и ноги. Если его предварительно не подкормить, он не пройдет и пяти шагов – свалится в грязь и погибнет.

Да, доброволец знает Чоку Мутаева. Оказывается, совсем недавно он даже помог ему. Чока, ложась спать, кладет под себя пять кукурузных стеблей. Это заменяет ему матрац. С «матраца» Чока никогда не сползает, да и сползти трудно, потому что люди лежат вплотную, обогревая друг друга. А укрывается Мутаев куском циновки. Эта циновка досталась ему, можно сказать, по наследству. У старика, который попал в лагерь за то, что прятал у себя раненого командира, циновка была молитвенным ковриком. Пять раз в сутки становился старик на циновку и обращал свою молитву к аллаху, умолял всевышнего обрушить на головы немцев самое страшное наказание.

Аллах не торопился, а старик умер. В последние минуты он прохрипел завещание: молитвенный коврик – Чоке Мутаеву. Теперь Чока прикрывался и от дождя и от снега этим ковриком. И вот один заключенный пытался отнять у Чоки циновку. А Чока не хотел ее отдавать. «Ты же доходяга, без нее скорее дойдешь, а я еще на ногах, работаю, она мне нужнее», – говорил тот. В их спор никто не вмешивался. Действительно Чока доходяга, дни его сочтены. Но Федор Мисочка, оказавшийся поблизости, прекратил спор, и Чока сохранил циновку.

Недавно в лагерь поступила партия «новеньких». Это бывшие воины Нацдивизии, отказавшиеся повиноваться Якубу Бештоеву, когда новоявленный «правитель» Чопракского ущелья приказал всем вступить в отряд легионеров. Среди них оказались люди, знавшие Чоку. Их вызывали на допрос, чтобы выяснить, действительно ли Чока Мутаев – начальник партизан. Немцы никак не могли взять в толк, что значит «штаб пастбищ», поэтому Чока все еще оставался в строгой изоляции. Ему не позволяли выходить из цементированной ямы старой бани.

Лагерная администрация пыталась усилить охрану за счет «новеньких», но никто из них не захотел взять в руки оружие против своих. Трое из них были расстреляны «при попытке к бегству». Добровольцев служить в охране немцы нашли среди заключенных, случайно отбитых у конвоя. При наступлении немцев на восток в сопровождении тюремной охраны эвакуировалась партия заключенных – сто человек. Немцы настигли их в пути, немногочисленную охрану перебили, а заключенных не распустили, как следовало ожидать, но завернули в свой лагерь, чтобы разобраться, кто за что осужден. Заключенных держали отдельно в совхозном гараже. Каждый день их водили на работу на железнодорожную станцию. Один раз в день им полагалась даже горячая пища.

В этой отбитой партии оказался Мухтар Казухов, тот самый парашютист-диверсант, которого схватил Чока Мутаев в Долине белых ягнят. Встреча с ним для Чоки могла бы стать роковой. Казухов был самым сведущим консультантом по делам этих заключенных и самым лютым и озлобленным.

Судьба свела Чоку и Мухтара за проволочной оградой как раз в тот момент, когда пленным выдавали кукурузные початки на обед. Мухтара Казухова в этот день лагерная администрация отправляла по требованию комендатуры в Нальчик. Случайно он оказался вблизи от Чоки Мутаева.

Чока сразу узнал его, но сделал вид, что не заметил, и отвернулся. Зато Мухтар не узнал Мутаева. Чока настолько изменился, что не только Мухтар Казухов, родная мать Данизат не узнала бы его. Заросшее черной щетиной лицо изуродовано, в ссадинах, кровоподтеках и гнойных царапинах. Веки воспалены, глаза словно ошпарены кипятком – красные и безжизненные. Руки и ноги почернели, в язвах, одежда вся залеплена грязью, пропиталась навозной жижей и от мороза превратилась в панцирь непонятного цвета.

Мутаев, боясь новой встречи с ненавистным человеком, старался не показываться из ямы. Он узнал о Чопракском ущелье от новеньких и махнул на судьбу рукой. Падение ЧУУ не оставляло надежды на спасение.

Вот почему доброволец не может сказать, когда он вывезет Чоку из лагеря. И сейчас его можно положить вместе с трупами. Доходяг разрешают иногда вывозить и добивать лопатой. Таких он вывозил. Но сколько дней понадобится, чтобы поднять Чоку на ноги, – Федя сказать не мог.

– Как ты думаешь, не обманет он? – спросил Бекан, когда отъехали, и не стало слышно лагерных собак, и в тумане уже не полыхал расплывчатый свет прожекторов.

– Надо сходить еще к Якубу Бештоеву, главе гражданской администрации…

– Якуб, как князь Атажукин, теперь правитель Кабарды и Балкарии.

– Немцы поставили.

Ехали в темноте. Не видел ничего старик и полагался лишь на чутье Поха. Степь безмолвствовала. Лишь под копытами Поха трескался тонкий лед. Старик думал: ни доброволец, ни хозяйка не проводили их хотя бы до двуколки, не сказали им напутственных слов. Значит, не жди ничего хорошего.

Апчара ехала молча. Она почему-то поверила, что труповоз вызволит Чоку из-за колючей проволоки. Теперь, когда начала сказываться усталость от всей этой поездки, а напряжение спало, Апчара думала о Локотоше. Бекан то ли угадал ее мысли, то ли и сам беспокоился о больном, заговорил ни с того ни с сего.

– Йоду хорошо бы достать. И пластырь..

В сознании седельщика обе тревоги – за сына и Локотоша – переплелись между собой, питают друг друга. Вдруг тревога за жизнь капитана вспыхнула сильней. В горах рыскают всадники. Они могут наскочить на Локотоша или на жеребца, спрятанного в пещере, пока Бекан тщетно пытается освободить Чоку из лагеря. Не лучше ли ему поскорее вернуться на ферму? Данизат не сможет ничего предотвратить. Как бы она своей неосторожностью не навела волка на след.

– При глубокой ране лучше пластырь. Печеный лук быстро остывает и не вытягивает.

– Данизат присматривает за ним?

Седельщик понял, что Апчаре хочется самой быть у постели больного. Он рад бы привезти ее на ферму. Будет помощница у старухи. Данизат почти все время одна. Кроме воя шакалов, ничего не слышит. А на ее плечах и больной, и жеребец, и уход за коровами. Бекан мотается по дорогам, а старуха только успевает поворачиваться. Но все же Бекану не хотелось, чтобы Апчара жила рядом с капитаном.

– Справляется. Капитану что теперь? Не застудить рану да набираться сил. Дорога над черной пропастью позади. Приеду – забью теленка. Телятина быстро поставит его на ноги. И Чока вернется – мясо должно быть наготове. Крепкий бульон лучше всяких таблеток. Я и тебя не забуду, дочка. Приеду за тобой, как только будет возможно. Как бы Мисост не стал нам поперек дороги. Я знаю, он ищет тебя. То ли в танцевальный ансамбль к празднику метит взять, то ли это у него приманка, чтобы выманить тебя из укрытия… Лучше не попадаться ему на глаза…

– Такой приманкой пусть заманивает других. Чтобы я танцевала на их празднике! Пусть лучше ноги перебьют!

– Я тоже так думаю.

– Вот этот праздник поднимает на ноги и мертвых. – Апчара нащупала под воротником листовку, что дал ей Бекан.

Бекан боялся, как бы Апчара не наделала глупостей.

– Смотри, дочка. В горный поток прыгнуть легко, выпрыгнуть не каждому удается. Ударишься о валун головой – заставишь мать горько плакать.

Седельщик отпустил вожжи и предоставил лошади самой выбирать дорогу. Только ее чутье могло помочь. Несколько раз он слезал с двуколки, ходил вокруг, искал дорогу и опять забирался на свое место.

Стало светать. Бекан ждал, когда откроются горы. Привычное дело – ориентироваться по вершинам. И Апчара по ним определяет время. А Хабиба, становясь на молитвенный коврик, всегда сначала отыщет в гряде гор свою вершину, чтобы стать к ней лицом, словно за этой горой лежит священная могила пророка.

Туман как прирос к земле, движется медленно. Но утро шло, и наконец поверх тумана показались белые вершины гор, которые тут же загорелись розовым светом. Сердце седельщика наполнилось благодарностью к Поху. Все-таки лошадь доказала свою принадлежность к кабардинской породе – не забыла обратной дороги, не заплуталась в ночи.

Когда подъезжали к Нальчику, лошадь выбилась из последних сил. Она едва тянула двуколку, дышала тяжело, ввалившиеся бока вздувались и опадали, белая пена падала на дорогу. Лошадь останавливалась, переводила дух, оглядывалась усталыми и молящими глазами, затем, не дожидаясь кнута, сама трогалась с места. Бекан понимал лошадь, не подстегивал ее, не торопил.

У въезда в город их остановил военный патруль. Сонные солдаты заглянули в двуколку, обшарив ее, спросили:

– Зачем в город?

– К новому князю на поклон. Якубом его кличут.

К неудовольствию Поха, солдаты слишком мало продержали его у шлагбаума. Дорога пошла в гору мимо торговых баз, разгромленных и разграбленных. И все же улица в этом месте была живописна. Огромные липы, растущие по обеим сторонам улицы, соединили могучие кроны над проезжей частью, образуя тоннель. Только что выпал снег, и над улицей стоял белый шатер.

Ирина еще грела в постели своим теплом Даночку, когда под окном у нее затарахтела двуколка. Не хотелось вылезать из-под теплого одеяла, но постучали в дверь. Ирина съежилась от страха, прижалась к ребенку, будто Даночка могла спасти ее от беды. Прежде чем отворить, она подбежала к окну. Увидела двуколку, Бекана, Апчару и тогда уж без страха открыла дверь.