Текст книги "Долина белых ягнят"

Автор книги: Алим Кешоков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 59 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ1. ПАПАХА КОМИССАРА

Весть о прибытии Кошрокова вызвала целый переполох в райцентре. Еще не было случая, чтобы в качестве уполномоченного приезжал полковой комиссар, пусть и бывший. Обычно посылали партийных и советских работников среднего звена. Приехав в район, уполномоченные обкома большей частью занимались подведомственными учреждениями и лишь изредка выезжали в колхозы и совхозы вместе с руководителями района, которым не причиняли больших хлопот: мол, вы сами знаете, что делать, да и в умных подсказчиках у вас недостатка нет. Но на этот раз приезжий – не кто-нибудь, а живая история Нацдивизии, вместе с которой Доти Кошроков не так давно уходил на фронт. Да и само слово – комиссар – ассоциируется с революцией, первыми годами Советской власти. Такому уполномоченному надо все доложить по форме, рапорт отдать – по уставу, вытянувшись, приложив руку к козырьку.

Бог не дал Чорову воинской выправки, да и обмундирован он не так, как следовало бы. На гостя впечатление он надеется произвести тем, что знает наизусть все подряд цифры и факты в масштабе района; о фамилиях и говорить нечего. Не случилось ему командовать воинским подразделением – что ж, все-таки он к этому однажды был близок… Сейчас председатель райисполкома Чоров волнуется, как мальчишка: получится ли у него рапорт, блеснет ли памятью и знаниями.

Безошибочным чутьем ездового Нарчо понял, что к встречающим надо подъехать достойным образом: хлестнул каурую и гнедую, и линейка лихо подкатила к подъезду бывшей семилетней школы, завернула так, чтобы остановиться левой стороной к толпе. Это удобнее для раненого комиссара, да и встречающим не придется обходить линейку.

От районных деятелей отделился и почти строевым шагом двинулся вперед Чоров. Темно-синие галифе армейского образца, истертое демисезонное пальто, побитая молью шапка-ушанка из золотистого каракуля… Пальто, кстати, висело на тощем Чорове, как бурка на шесте. Зато председатель исполкома демонстративно носил на лацкане пальто две медали – «Партизану Отечественной войны» I степени и «За оборону Кавказа». Ему очень хотелось подчеркнуть свою причастность к партизанскому движению. (Партизанам, правда, не суждено было развернуться в этих местах в полную силу. Фашисты обратились в бегство, пока в партизанских отрядах устанавливали контакт с частями регулярной армии, оборонявшими Кавказ, доставали оружие.) Видя, что гость не без труда сходит с линейки, Чоров хотел было помочь ему, но передумал – чтобы не нарушить ритуал: подойдешь – придется потом отойти назад на три шага, чтобы была дистанция. Поручи рапорт другому – уполномоченный подумает, будто главный в районе – не он, «райнач», как его называли, а тот, кто рапортовал. Дождавшись, когда гость сам сойдет на землю, Чоров почти по-военному начал:

– Товарищ комиссар, районный актив партийных, советских… – Чоров осекся, беспомощно оглянулся по сторонам – дескать, подскажите, как поступить с этой дерзкой девчонкой. Все смотрели на Апчару Казанокову, председателя колхоза «Псыпо», которая, завидев Доти Кошрокова, бросилась к гостю, схватила его руку обеими руками, заговорила звонким, срывающимся голосом:

– Доти Матович, милый, как я рада, как я рада! Могла ли я подумать, что когда-нибудь увижу вас!

И Кошроков воскликнул:

– Апчара! Чарочка-Апчарочка! Вот так встреча! Сюрприз! Я собирался к тебе в гости. Ну как живешь? Смотри, какая ты славная, пригожая. Мне говорили, ты – колхозный голова. Должность полковника, а? Может, комдива?

– Ой, как я рада, как я рада! Мы думали… Я думала, не увижу вас больше. – Апчара не справилась с волнением, на щеках появились слезы радости. Она стушевалась было, поймав на себе негодующий взгляд Чорова, но тут же успокоилась: Кошроков ее не выдаст.

– Все нормально, Апчара. Вылечили меня армейские эскулапы. Теперь назначили директором конзавода, буду рядом с тобой. Тоже в люди выхожу. Осваиваю новую должность. Только не знаю, с чего начать…

– Я так счастлива! – Апчару душил ком в горле, нахлынули воспоминания – встреча на вокзале, когда везли подарки на фронт вместе с Узизой, женой комиссара, расставание в Сальских степях, бои. Бедная Узиза не вернулась с фронта, погибла неизвестно где вместе с ребенком, которого носила под сердцем.

Кошроков переложил палку в левую руку, правую положил на плечо Апчары. Девушка ухватилась за рукав своего бывшего комиссара. Хотелось побыть с ним рядом, вспомнить фронтовых друзей, тяжелые бои, тот кошмарный незабываемый день… Как они уцелели тогда – одному богу ведомо.

Кошроков наконец посмотрел на человека в потертом пальто, растерянно стоявшего возле него в ожидании момента для доклада. Чоров готов был съесть живьем эту выскочку, испортившую ему все торжество. Эффект был уже не тот. Он все же собрался с духом, приложил руку к шапке-ушанке:

– Товарищ комиссар, актив районных работников собрался, чтобы обсудить положение со сдачей хлеба государству. План на сегодняшний день… Принимаются дополнительные меры… Представим вам на утверждение…

– Ладно, ладно. – Кошроков не дал Чорову договорить, здоровался со всеми, не отпуская руки Апчары. – Глядя на вас, подумаешь – полк. Рапорт по уставу, ребята боевые. И урожай вроде есть, а с планом плоховато, не выполняете…

– Так точно, товарищ комиссар! – Чоров не понял иронии, скрытой в словах Кошрокова, он все еще старался выдержать деловой тон: идя рядом с гостем, представлял ему присутствующих, называя имя и должность. Не представил лишь Апчару.

– Ты посмотри только на своих гвардейцев! Обиделась на вас, что ли, матушка-земля? Не узнает своих? Хочет заморить вас голодом? – Уполномоченный обошел всех, пожимая руки, потом повернулся к Чорову и не без удивления заметил, что парень нечеловечески худ. Плоский, да такой, будто его разрезали, выбросили вон все внутренности и снова зашили. Чоров был когда-то жокеем, хотя об этом не любил вспоминать из-за обидного прозвища, утвердившегося за ним: «Жоэй» звали его, то есть «криворотый», или того хуже – «мартышкин рот». К прозвищу он относился очень болезненно. Вместо «Жокей Чоров, на выездку!» – ему слышалось: «Жоэй Чоров…», он вздрагивал, злился. «Может быть, в самом дело они голодают», – подумал Кошроков, но успокоился, увидев, что другие вполне нормального телосложения. От зорких глаз его не ускользнул бледный шрам на шее Чорова. «Неужели от сабельного удара? Вряд ли. Сабля снесла бы голову, если бы удар пришелся по такой тонкой шее», – мысленно рассуждал Кошроков.

«Райнач» по-прежнему старался произвести впечатление:

– Мы собрались, чтобы обсудить обстановку с вашим участием.

– Что тут обсуждать? Обсуждение урожая не прибавит, голубчик. Соловья баснями не кормят. Наш соловей – фронтовик, он нам скажет: «Дай мне хлебушка, я дальше погоню проклятого гитлеровца». А мы пошлем ему ворох обязательств, обещаний, резолюции. Не примет их наш соловей.

Пыла у Чорова поубавилось.

– Вы правы. Встретить бы вас другим рапортом – о выполнении плана. Нам тоже хочется первыми прийти в заезде. Что поделаешь, человек предполагает… – Чоров замялся. Фразу закончил гость:

– Аллах располагает?

Все рассмеялись, хотя повода для смеха не было. Люди просто рады были видеть Кошрокова, да еще в такой важной роли – роли уполномоченного от обкома партии по хлебозаготовкам. О нем немало легенд ходило по ущелью. Перед оккупацией многие считали его погибшим. В его доме собирались плакальщицы, в его честь пекли поминальные лепешки. Лишь после изгнания гитлеровцев с кабардинской земли от Кошрокова пришло два письма в обком – одно Кулову с подробным описанием всех трагических событий, связанных с Нацдивизией, другое жене, о судьбе которой комиссар не знал всей правды. Кулов отослал второе письмо с нарочным дальним родственникам Узизы. Потом приходили еще известия – о боевой удали Кошрокова, о его новых званиях. Люди знали, что последнее ранение вывело комиссара из строя на длительное время.

Кошроков и Казанокова шли рядом, как брат и сестра. Апчара говорила без умолку, вспоминала, спрашивала. Ей бы и трех дней не хватило для разговора с Доти Матовичем. Как же его увезти к себе домой поговорить?

– Мама очень просила. Хотела сама приехать. Я ее еле уговорила остаться дома. Все твердила свое: «Увижу комиссара – все равно, что увижу Альбияна…» Нас война породнила, терять друг друга мы не должны. Правда, Доти Матович?

– Правда, Чарочка-Апчарочка. И к твоей матери поедем. Обязательно поедем. Как Альбиян, пишет?

– Пишет, слава богу. Пишет. Каждое его письмо прибавляет Бибе год жизни. Когда от брата долго нет писем, она света божьего не видит, мечется, места себе не находит. Уйдет в глубь сада, сядет на берегу арыка, плачет под его журчанье. Вечерами зажигает в комнате Альбияна свет, глядит на него из глубины сада и старается уверить себя, что это Альбиян приехал…

В классной комнате когда-то было три окна. Одно сейчас заложено кирпичом, в два других вставлены куски фанеры. Рядами – разномастные стулья, кресла, табуретки. К двухтумбовому письменному столу приставлены два обеденные. На полу – истертая, сшитая из лоскутков ковровая дорожка. На стенах – портреты членов Политбюро и большой портрет Ленина. Кабинет никогда не отапливался, поэтому в нем никто не раздевался, даже не снимали панах. Чоров считал, что слишком мало бывает в кабинете, чтобы тратить на него дрова. От сидящих в помещении валил пар, будто от кипящих самоваров.

Чоров хотел усадить уполномоченного в свое кресло, оказать ему тем самым уважение. Доти Матович, не ожидая приглашения, вместе с Апчарой сел за обеденный стол, приставил к нему и свою увесистую палку. Остальные расселись по скрипучим стульям, табуреткам. У кого дела шли получше, те заняли места поближе к «райначу», опасавшиеся критики сели подальше, чтобы «не высовываться». Чоров приготовился обстоятельно рассказать о положении дел в районе, где, кстати, главной зерновой культурой была кукуруза.

– Начнем, товарищ комиссар?

– Начинайте. Только давайте договоримся: я вам не комиссар, вы мне не политруки. Я уполномоченный обкома партии, выполняю партийное поручение. Зовите меня Доти Матович… Фамилия моя…

– Знаем: Кошроков. – Чоров не дал ему договорить. – Хорошо. Клянусь честью, так нам даже легче.

Чоров постепенно овладел собой, только руки слегка дрожали. Пришлось положить листы бумаги на стол, чтобы они не выдавали его волнения. Иногда он сбивался, путал нужные цифры, но в целом знал дело, докладывал бойко, наседал на присутствующих, «давал понюхать стручкового перца» тем, кто этого заслуживал. Главным виновником плохого урожая, конечно, были «климатические условия» – отсутствие влаги.

– Кукуруза – влаголюбивая культура. Посеял, влаги нет – не взойдет. Прополол, влаги не дал – в рост не пойдет. Цвет выбросит, но если влаги не нашла, – початки будут, да без зерен…

– Совсем не было дождей?

– Были. Но кукурузе пришлось делиться влагой с сорной травой. Сеяли большей частью по стерне, без вспашки. Лопатами вскопали только то, что отводили раньше под огородные культуры. Тракторов-то – раз-два, и обчелся. МТС еще на ноги не встала. Все население было мобилизовано, все вскапывали землю, но не управились. Немцы угнали лошадей, волов забили на мясо, пришлось запрягать коров, не разбираясь – где яловая, где стельная.

– И лишились приплода! – не могла не сказать о своей боли какая-то женщина. Ее поддержал и мужской голос:

– Подрубили сук…

Чоров посмотрел туда, откуда донеслись последние слова, чтобы пресечь, как он говорил в таких случаях, «партизанские выкрики». Он угадал, кто «партизанит». То был Касбот Далов, председатель колхоза, бывший фронтовик. «Кинжал в ножнах»: молчит, молчит, но если распалить его – не остановишь. Лучше с ним не связываться. Он и так ходит в полном отчаянии – не знает, что делать с кукурузой, которая все зеленеет и зеленеет вместо того, чтобы желтеть, созревать.

– Да и коров в общественных хозяйствах было мало, а распахать предстояло десятки тысяч гектаров. Теперь пожинаем плоды. Транспорта не хватает. Вот и бьемся, как рыба об лед. А толку? Плана дать не можем…

Доти слушал внимательно, делая пометки в блокноте. Он сразу обратил внимание на газету, лежавшую на столе. На первой странице была опубликована статья с оптимистическим заголовком: «Чопракцам план под силу». Кошроков прочитал статью, выписал из нее кое-какие факты, цифры, обвел кружочком фамилию автора.

Точка зрения Чорова на события была прямо противоположна той, какую отстаивал автор газетной статьи. Кто же из них прав?

Но Чоров докладывал с явным знанием дела. Зулькарней Кулов, рассказывая о районе, куда предстояло отправиться комиссару, говорил о Чорове, как об инициативном человеке, человеке с выдумкой. Правда, он не вдавался в детали, не уточнял, что это за выдумки. Кошрокову люди с головой нравились всегда, теперь, внимательно слушая Чорова, он искал подтверждения словам Кулова.

Чоров перешел к уборке, ответственному моменту в жизни земледельца, подводящему итог всей проделанной работе. Он увлеченно говорил:

– Когда началась уборка колосовых, за комбайнами, жатками шли ватаги ребят, подбирая колоски. На токах расстелили циновки, кошмы, чтобы ни одно зернышко не пропало, на ссыпной пункт пшеницу везли в мешках; на каждом сделали надпись – сколько тут зерна. На бюро происходили баталии: председатель колхоза докладывал, что на тонну соломы дополнительно намолотили восемнадцать килограммов зерна, представитель «Заготзерна» не соглашался: шестнадцать! Разберешься – обе стороны правы: один имел в виду физический вес, другой – зачетный. И все же царица наших полей – кукуруза. Она пока нас не очень радует. Боюсь, может и подвести. Но что делать? С колосовыми все ясно. И вся надежда на кукурузу.

«Врет газетчик» – твердо решил уполномоченный. Вопросов никто не задавал. Доти повернулся к сидящим: может, кто-нибудь заинтересуется, почему газетная статья дышит оптимизмом, а доклад председателя райисполкома – не слишком. Все молчали. Тогда у Кошрокова мелькнула идея, показавшаяся ему простой и ясной.

– Можно мне?

– Пожалуйста. – Чоров услужливо постучал карандашом по стакану. – Слово имеет товарищ Кошроков, уполномоченный по нашему району.

– Я речь держать не намерен. Если не ошибаюсь, смысл этого совещания – решить вопрос о выполнении плана. – Кошроков вопросительно посмотрел на Чорова.

– Совершенно правильно. Каждый из нас должен ответить на вопрос: даст он план или распишется в своем бессилии. Когда опаливают усы – шутки прочь; говорят, теперь это касается не только мужчин. – Чоров бросил взгляд на Апчару, на присутствующую здесь без приглашения Кантасу. – У меня такое предложение: провести совещание коротко, по-военному.

Кошроков взял со стола свою серую полковничью папаху, оглядел присутствующих, как сделал бы на фронте с солдатами, с которыми ему предстояло провести задушевную беседу перед боем.

– Не надо клятв, заверении, обязательств, тем более не надо длинных речей. Пусть каждый из нас возьмет бумажку, напишет одни цифры. Голые цифры: сколько центнеров кукурузы, по его мнению, можно собрать по району, потом свернет бумажку и бросит на дно моей папахи. Посмотрим, сколько тут у нас оптимистов, сколько пессимистов. Если есть паникеры, это тоже выяснится. С места не вставайте. К вам с папахой подойдет Апчара. Согласна, Чарочка-Апчарочка?

– Согласна. Готова поклониться каждому.

– Ну, и отлично!

Предложение вызвало веселое оживление.

Кошроков развернул районную многотиражку:

– Автор статьи в вашей газете, Зураб Куантов, утверждает, что чопракцам по плечу выполнение плана. Вот его слова: «У чопракцев достаточно кукурузы». Хорошие слова, обнадеживающие. Но вас послушаешь – голод седлает коней, бескормица пробирается на колхозные фермы. Если с урожаем действительно плохо, то надо об этом сказать со всей откровенностью. И надо мобилизовать людей на сбор кукурузы – до последнего початка, до последнего зерна… Вот я и хочу разобраться с положением дела. Для этого Апчара раздаст вам по листку бумаги. Еще раз прошу каждого присутствующего: напишите, сколько центнеров кукурузы можно собрать с полей. – Уполномоченный вырвал несколько десятков листков из блокнота, отдал Апчаре, один листок протянул Чорову, сидевшему поблизости.

Чоров, не задумываясь, проставил цифру, свернул бумажку трубочкой, бросил в полковничью папаху, – мол, лучше всех вас знаю, сколько центнеров дадут неубранные участки.

Он вообще считал, что все знает лучше всех – в любых вопросах, серьезных и незначительных. «Райнач» держал подчиненных в состоянии вечного напряжения, или, как он говорил, в «предстартовом» состоянии. Когда позовет Чоров, никто не знал. Бывало, вдруг он назначает заседание исполкома в четыре часа утра, и не в кабинете, а на колхозном поле. Сам является туда первым и посылает шофера, к примеру, за директором школы, которому не удается освоить средства, отпущенные на восстановление семилетки. Директор полагает, что случилось непоправимое – растащили стройматериалы или дети подорвались на мине. Он едет в чоровской машине, замирая от ужаса, с отчаянием думая, что с ним теперь станет. Смотрит – на холме расположились знакомые лица – словно военачальники перед битвой в стародавние времена. Это члены райисполкома; заседание ведет Чоров, сидящий на разостланной бурке. Увидев директора еще не восстановленной школы, Чоров говорит:

– Извини, дорогой, прервали твой сон. Жена тебе простит. Но учти, при одном условии: если ты на этом месте поставишь телятник. – И втыкает указующий перст в землю рядом с собой. – Понял? Коровник построит директор кирпичного завода, общежитие для доярок тоже найдется кому воздвигнуть. Тебе поручаем телятник.

– На какие средства? Где материал? Рабочие?

– Если бы все это у нас было, тебя бы пригласили в качестве тамады на пир по поводу окончания строительства новой фермы. Думай, как, восстанавливая школу, и телятничек колхозу подарить. За это ты получаешь зарплату.

– Вы же толкаете меня на нарушение финансовой дисциплины.

– Иди ты со своей дисциплиной знаешь куда… Не приходи в исполком, не проси помощи. Понял?

Эти художества Чорова еще не были преданы гласности, но о них знали многие: большинство, впрочем, относилось к ним снисходительно. На свои «выездные заседания» Чоров звал сначала не всех и каждому велел «держать язык за зубами», а потом махнул рукой на предосторожности. Он уверял, что его стиль работы – одна из причин того, что Чопракский район, считавшийся отстающим, стал выходить из прорыва. В верхах однажды даже отметили «инициативу чопракцев». Чоров воодушевился еще больше. Он вызвал лесника, распорядился: «Посылаю в лес бригаду лесоводов для «санитарной рубки». Не мешай им». «Лесоводам» он поручил заготовлять плетни для восстановления общественных зданий и хозяйственных построек. Они вырубили молодые побеги, горные склоны вновь оголились, как при гитлеровцах, когда на близлежащих горах уничтожили весь лес (пустили на дрова, не пощадив даже плодоносящие деревья).

Чоров обладал еще одним умением – приклеивать ярлыки. Если кто-то, скажем, не справился с поднятием зяби, он его называл «Провалилов». На совещании во всеуслышание мог сказать: «Провалилов, объясни: почему ты не выполнил решения исполкома?» Когда стало известно, что Батырбек Оришев, обмолотив коноплю, поменял ее семена на пшеницу, он стал называть Оришева «Меняловым». Батырбек не обижался – мол, называй, как хочешь. Зато чуть глаза не выцарапала Чорову Апчара, когда после создания свинофермы он осмелился пришить ей прозвище «Свинская». Дело дошло до Кулова, и Чоров вынужден был извиниться перед молоденькой председательшей. После этого «райнач» как-то поостыл к изобретению кличек. Еще Чоров во время вспашки, сенокоса, прополки кукурузы и особенно уборки урожая носился ночами по полям, чтобы никто у него ничего не украл. Речь, понятно, могла идти о каком-нибудь пуде зерна. Пойманных с поличным «райнач» сам доставлял в отделение милиции. Однажды ночью он угодил в арык на своем «козлике» и чуть не сломал себе шею.

Лицо Чорова было таким же плоским, как живот. На узкий лоб ниспадали густые пряди волос, скулы, губы и подбородок – все словно нарочно было стесано так, чтобы, кроме длинного носа, ничто не возвышалось. Даже брови казались уж как-то особенно прилизанными.

Апчара собрала записки, вернулась к Доти, поставила перед ним на стол серую папаху. Все ждали, что будет дальше.

Уполномоченный обратился к Чорову:

– Сколько земли под кукурузой?

Чоров рад был отличиться знанием цифр и, не задумываясь, отрапортовал:

– Двенадцать тысяч га.

– Убрано?

– На сегодня около семи.

– На сколько процентов выполнен план?

– На шестьдесят шесть и две десятых процента.

– Значит, с оставшихся пяти тысяч вынь да положь тридцать четыре процента. В абсолютных цифрах сколько это получается?

– Не менее сорока трех тысяч центнеров. – Чорову хотелось продолжения «экзамена», но Кошроков удовлетворился тем, что услышал. Он несколько раз встряхнул папаху, как это делают при жеребьевке, потом осторожно, словно священнодействуя, извлек первую бумажку, развернул и громко прочел вслух:

– Восемьдесят тысяч!

В зале зашумели:

– С пяти тысяч гектаров? Зеленая она! Ударит мороз – прощай, кукуруза.

– Погодите! Погодите! Не все сразу.

– Восемьдесят тысяч вместе с зеленой массой, что ли?

Кошроков отложил бумажку:

– Это цифра с потолка, вернее – со скалы. Ехал сюда, обратил внимание – на скалах выведено: «Поднять уровень надоя молока!» Куда поднять? На уровень этих скал? Как высоко ни пиши лозунги, слова красны делом… Автор записки, видно, из тех, кто думает: начертал лозунг на вершине горы – и делу венец.

Оживление среди собравшихся усиливалось. Комиссар развернул еще одну «цигарку»:

– Тридцать три тысячи!

В зале снова зашумели. Кто-то рассмеялся и тут же затих.

– Маловер, пессимист, паникует… – Кошроков показал присутствующим листок бумаги, подняв его над головой, будто хотел, чтобы все удостоверились в подлинности написанного.

– В зачетном весе? – спросили из задних рядов.

– Какой там зачетный вес! Тот, кто писал это, не отличит кукурузу от морковки.

Смех прокатился по рядам.

Подождав, когда люди успокоятся, Кошроков заговорил уже вполне серьезным тоном:

– Видимо, это писал человек, которого урожай по-настоящему не волнует. Идет война. Хлеб – тот же снаряд, – Доти увидел большой початок кукурузы, лежавший у Чорова на письменном столе, схватил его и потряс им над головой. – Вы скажете: это початок. Нет! Это скорей граната, мина, ибо хлеб необходим фронтовику для победы над врагом точно так же, как граната или мина. Потому-то мы все в ответе за хлеб! Все! Чоров говорил: перемолачивали солому, то есть из сотен тонн соломы добывали граммы золота. Собирали золото по крупицам! Кабардинцы шутят: «Аллах заставит – чаю и с сахаром выпьешь». Перефразируя поговорку, я бы сказал: война заставит – солому и в третий раз пропустишь через молотилку.

«Ударит мороз – соберем двадцать тысяч», – писал кто-то печатными буквами, чтобы его не узнали по почерку. Что он имел в виду, было ясно: по утрам зеленые стебли встречали солнце в белом одеянии инея; значит, зерно не дозреет. Заготпункт же не примет некондиционную кукурузу.

Записка вызвала злую усмешку на тонких губах Чорова, но он ничего не сказал. Эксперимент Доти оказался занятным. Как Чоров сам не додумался до него!

– Вот вам и паникер! – Доти пристально глядел в зал, словно ища глазами автора записки. Но разве угадаешь! – Он проиграл битву, так и не приняв боя. Встречал я на фронте таких! Какой умный: «Ударит мороз…» – Кошроков бросил бумажку на стол, помрачнел, в карих глазах заблистал гнев. – Может и ударить, если медлить, тянуть резину. Я слышал, кто-то ворчал: «День и ночь сидим на кукурузе». Зачем сидеть? Слезай! Своим задом не доведешь кукурузу до кондиции. Надо действовать, искать пути, выламывать початки выборочно. Не всегда же они созревают одновременно! Вы-то это все лучше меня знаете.

– Ведь вот бывают же павшие духом. – Чоров, взяв записку, всматривался в нее, стараясь определить автора. – Трус! Иначе такого не назовешь. Мы дадим план! И не зеленой массой. Меня что возмущает? Почему мы должны ждать, когда ударит мороз? Если у кого мороз побьет кукурузу, мы его самого побьем так, что не останется живого места.

Было зачитано еще несколько записок. Снова самые разные, противоречивые цифры.

– Вы все зовете меня «комиссар», «комиссар», – раздумчиво произнес Кошроков, отодвигая от себя папаху, словно желая показать, что больше записки его не интересуют. – Допустим, я ваш комдив, а вы – мои штабные офицеры, командиры подразделений. Перед нами поставили боевую задачу: овладеть железнодорожным узлом, который прочно удерживает враг. Для решения этой задачи прежде всего надо точно знать, сколько войск у противника, какая у него техника, сколько ее, знать расположение огневых точек, систему обороны и прочее. Возьмем только количество вражеских войск. Я, комдив, спрашиваю начальника разведгруппы: «Сколько войска у противника?» Он отвечает: «Десять тысяч». Спрашиваю оперативника, слышу: «Восемь тысяч». Вызываю начальника штаба, говорит: «Пять тысяч». Спрашиваю командиров полков. Один считает – семь, другой – четыре. Что мне делать с такими офицерами? Только загубить дивизию и пойти под трибунал. Вот и вы, сидящие здесь, командиры подразделений, положения дел не знаете. – Доти стукнул кулаком по столу: – Не знаете! А ведь и здесь битва идет, ее надо выиграть во что бы то ни стало! Это – приказ фронта, веление партии, наказ народа…

Мы не можем сидеть здесь и гадать на кофейной гуще. Битву выигрывают на полях сражений. Мы и отправимся на поля, на кукурузные поля. Солому надо еще раз перемолотить там, где она не перемолочена, придется заглянуть во все закрома – пусть никто не прячет ни одного килограмма. – Доти сел, сердито уставился в стол.

– Вопросы есть?

– Гадалку бы сюда! – съехидничал кто-то. Последовал хохот, сам Кошроков не удержался от улыбки.

Не смеялся лишь Чоров. Слова про гадалку прозвучали явным оскорблением уважаемого гостя. Но заступись он за уполномоченного, его могут упрекнуть в зажиме критики, – не дает, мол, никому сказать правду.

– Снег, – тем временем говорил Кошроков, – грозит выпасть не сегодня-завтра. Офицеров, халатно относящихся к службе, отправляют на передний край, чтоб они понюхали пороху, как следует. То же самое и здесь. Надо партийный актив распределить по хозяйствам, дать каждому задания, установить сроки и отправить в путь сегодня же, немедленно. Битва за хлеб вступает в решающую фазу. Район должен выполнить план!

– После слов Доти Матовича, – важно объявил Чоров, – считаю дальнейшие словопрения пустой тратой времени. Кому куда ехать – объявлю позже. Доти Матович, вы поедете куда-нибудь?

– Непременно. Но сначала я навещу дом нашей Жанны д’Арк. Так мы ее звали на фронте. Хочу пожать руку ее матери – женщине, вырастившей достойного сына и не менее достойную дочь. – Доти ласково посмотрел на счастливую, раскрасневшуюся Апчару.