Текст книги "Долина белых ягнят"
Автор книги: Алим Кешоков
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 52 (всего у книги 59 страниц)
Под лагерь для военнопленных приспособили бараки, где прежде размещались женщины, строившие укрепления. Замыслу Каскула не суждено было осуществиться. Однажды его повели к начальнику лагеря в небольшой саманный домик, стоявший за пределами лагерной территории. Каскул знал – за облупленным домиком – силосная яма. Все в лагере знали про эту яму. Палач подводил к ней жертву, стрелял в затылок и сталкивал вниз. Набиралось трупов побольше – сверху сыпали землю. Потом появлялся следующий слой убитых.
Пока Каскул шел, со стороны ямы два раза слышались пистолетные выстрелы. Он еле волочил ноги, словно тащил на себе непомерный груз. У самого дома услышал еще один выстрел. Согнувшись, чтобы не стукнуться о притолоку, он с опаской вошел в прихожую и увидел несколько знакомых ему людей. «Слава богу, я не один», – подумалось ему. Из-за невысокой двери доносилась русско-немецкая речь. Люди стояли, хотя вдоль стен тянулись скамейки, напряженно прислушивались к голосам, стараясь угадать, о чем толкуют у начальника лагеря. Каскул присел и тут же вскочил: из-за двери послышался глухой протяжный стон. «Истязают!» Люди в ужасе переглянулись.
Дверь раскрылась. Из кабинета начальника вышел кто-то с искаженным от боли лицом. Едва переступив порог, он сел на скамейку, держась рукой за челюсть. Сквозь пальцы струилась кровь.
– Клянусь богом, таврили, как мерина. – Несчастный отнял руку от лица, посмотрел на свои окровавленные ладони.
У стоявшего рядом белобрысого парня от страха стучали зубы. Другой, с грустными черными глазами, изо всей силы вжимался плечом в стену, точно надеялся спрятаться в ней. Каскул еще не знал, что судьба сведет его с обоими. Бодриться не хватило сил. За окном то и дело раздавались выстрелы, напоминая о силосной яме – братской могиле товарищей по несчастью. Им вторили глухие стоны, доносившиеся из комнаты начальника.
Из кабинета вышел гитлеровский офицер и, сверкнув стеклами больших очков, отыскал среди перепуганных людей нужного ему человека:
– Шаругоф?
– Здесь! – встал по стойке «смирно» единственный пленный, которого ничуть не волновало происходящее.
– Пошли.
Шаругов послушно двинулся за офицером к выходу из домика. Каскул вспомнил, что конокрады, когда им надо было уничтожить фамильное тавро на украденном коне, варили мамалыгу из ячменной муки и прикладывали к тавру горячую кашу. Как ни брыкался конь, мамалыгу держали на тавре, пока она не остынет. На том месте, где был выжжен знак, сходила кожа. Зарубцуется рана – веди коня продавать. Каскулу стало не по себе, он боялся не столько того, что ему вырежут на лице или на плече фашистский знак, сколько того, что от него потом будет трудно избавиться. А с тавром гитлеровцев он жить не будет, наложит на себя руки.
Снова отворилась дверь, из комнаты пахнуло спиртом, и немец выкрикнул:
– Каскул!
Переступая порог, он споткнулся и чуть не растянулся на полу, где были разбросаны окровавленные тампоны. Это рассмешило присутствующих.
– О, я вижу, ты ошн торопится. – Начальник лагеря смотрел на Каскула холодными серыми глазами, в которых еле заметно искрилась ирония, – Не надо торопиться. У тебя впереди служба. Ошн хорош служба. Ты будешь ошн доволен. – Офицер, сидевший за столом рядом с начальником, кивнул головой в сторону врача. Каскул повернулся. Врач тщательно осмотрел его, потрогал шрамы на пояснице, на руке, словно лошади, заглянул в рот, в ноздри, заставил присесть, привстать и пощупал пульс.
– Годен.
Каскул продолжал с тревогой смотреть на врача, полагая, что главная опасность исходит от него. А тот невозмутимо перебирал инструменты в своем саквояже. Возможно, это был способ психологического воздействия на «пациента».
Сидевший за столом очкарик сухо и твердо произнес:
– Выбирай. Школа парашютистов на три месяца, потом будешь выполнять задания командования, или в яму… На размышление одна минута. Никаких вопросов.
Мозг Каскула отказывался работать. Школа парашютистов! Это значит – служить немцам, заклятым врагам. Но деваться некуда. Что ж, он сделает выбор. И Каскул прохрипел:
– Иду.
– В яму или в разведшколу?
Каскул напряг все силы.
– В разведшколу.
Что было дальше, он не помнит. Помнит лишь грохот у силосной ямы, когда его вели мимо нее в сарай; там собирали давших согласие перейти к немцам. «Это и моя пуля, – подумал он тогда, – была бы моей, не стань я предателем». И все же слово «предатель» Каскул не мог целиком отнести к себе. Он еще надеялся как-то ускользнуть от фашистов. На три месяца продлить себе жизнь – значит, попытаться найти пути и способы борьбы. Аллах не установил поощрительных премий для тех, кто прежде других сойдет в преисподнюю через силосную яму…
– Вот вся моя история, – помолчав, тихо вымолвил Каскул. – Теперь ты все обо мне знаешь. Хочешь – расскажи Бахову. Мне все равно. Одно у меня утешение: не разжигал я костров для высадки десанта. А десант из кавказцев разных национальностей должен был поднять восстание в горах и отвлечь войска Красной Армии на борьбу с ними. Могла завариться такая каша…
– Согласен. Но рассказывать об этом я не буду.
– Не поверят или не хочешь доносить на меня?
– Могут быть вопросы, на которые я сам не смогу ответить. Но не это главное. Для тебя в сто раз лучше будет, если ты сам явишься в НКВД с повинной. Можешь даже не ехать к Бахову: здесь тоже есть куда пойти…
Каскул ничего не ответил и поднялся. Вместе с ним вышел и Айтек. О чем они говорили во дворе, пока Каскул отвязывал своего коня, не слышал никто.
Когда рано утром Нарчо протер заспанные глаза, в комнате снова не было никого, кроме Гоши и козы; она развалилась на охапке травы, вывалив тугое розовое вымя, полное молока. Нарчо мигом вскочил и, ежась от холода, побежал к конюшням чистить лошадей. Вернувшись в дом, он застал Айтека.
– Приехал генерал. – Айтек не мог скрыть волнения. – Сейчас нас примет. – Он успел побриться и вычистить сапоги.
Новость нисколько не обрадовала Нарчо. После всего, что он вчера услышал от завхоза, ни на что хорошее надеяться не приходилось.
– Джигиты, пожалте сюда. Генерал хочет вас побачить, – добродушно сказал старый конюх, когда Айтек и Нарчо появились у конторы. – Может, и уломаете батьку. Он строг, да сердце у него доброе.
– Это вы с нарядом приехали? – встретил их вопросом светловолосый плотный мужчина лет пятидесяти с лишком. Он был в добротной, на козьем меху, телогрейке, сапогах со шпорами. Рядом с ними шпоры бедного Нарчо, поржавевшие и облупившиеся, выглядели просто смешно.
– Так точно, товарищ генерал. И письмо вам привезли. Разрешите передать?
– От кого письмо?
– От директора нашего конзавода, бывшего полкового комиссара товарища Кошрокова.
Генерал, конечно, был намерен без промедления выдворить нежданных гостей с пустыми руками. Но при последних словах Айтека лицо его дрогнуло, просветлело. Большими белыми руками он торопливо разорвал конверт.
– От Доти Матовича? Стало быть, жив! – Антон Федорович (так звали директора) рылся в карманах брюк, в нагрудном кармане, наконец выхватил очки, но от волнения даже выронил из рук футляр, который в мгновение ока подхватил Нарчо. – Ты смотри, где оказался. Скажи на милость!
– Так точно. Недавно назначен к нам, прибыл прямо из госпиталя…
– Из госпиталя? Как и я. Одна судьба. Вот не знал. Боевой был офицер… Да, лихо воевал Доти Матович. Ну, ничего. Кости целы, голова на месте!.. – Генерал медленно водил глазами по рукописным строкам послания комиссара.
Нарчо в окно увидел идущих к конторе завхоза и Каскула и чуть не застонал от огорчения. И точно: завхоз еще с порога зашумел:
– Антон Федорович, гоните вы этих джигитов-молокососов. Хай где-нибудь в другом месте ищут дураков. Мы по одной голове собираем конематок, а им отвали сразу тридцать. Где это видано? Я сразу сказал: «Нечего тут ждать манны небесной». А они: «Вот генерал рассудит», «Генерал нас на ноги поставит». Ты сам встань, коли упал, нечего…
– Подожди, не горячись, Михеич. Это ты вчера говорил. Вечером. Сейчас утро. Утро вечера мудреней. Ты понимаешь, Михеич, комиссаром полка был у меня когда-то Доти Кошроков. Лез в самое пекло, говорил: «Хочу погибнуть в бою и прихватить с собой десяток вражеских жизней». И на тебе – цел! В госпиталь его отправляли – не надеялись, что и довезут. Родной человек он мне, понимаешь. Кровью породнились. Как я могу ему отказать? Кусок хлеба делили пополам, а тут конематок просит…
Михеич сник, растерянно глядел на Каскула: мол, скачи к себе, угоняй куда-нибудь кобыл, спасай положение.
Директор продолжал:
– Я ему напишу письмецо. Придется с боевым другом делиться. Тридцать так тридцать. Каскул!
– Слушаю; Антон Федорович.
– Сколько у тебя маток кабардинской породы?
– Голов пятнадцать, не больше.
– Ничего, хватит. Этих пятнадцать, да еще прибавь пятнадцать донских. Понял? Пусть сам Оришев выберет. А то я тебя знаю: на́ тебе, боже, что нам не гоже. Так нельзя. Дело у нас с Кошроковым общее.
Айтек и Нарчо от восторга словно выросли на вершок и уже, как говорят в народе, мчались по Млечному Пути, сиявшему среди звездного неба, на белых конях.
ГЛАВА ТРЕТЬЯУтром, как было условлено десять дней назад, уполномоченные собрались у Чорова, чтобы доложить о проделанной работе. Но Чоров не появлялся. В соседней комнате у него затянулась беседа с Кошроковым. Там они закрылись чуть свет. Всем хотелось, чтобы и на этот раз комиссар придумал что-нибудь вроде «полковничьей папахи». По сводке, опубликованной в газете, за десять дней дела района заметно улучшились, но до ста процентов хозяйства пока не дотянули. Правда, хлеб был убран повсеместно; в верхних аулах исправно подсушивали, кукурузные початки перед отправкой на заготпункт, но все равно тридцатипроцентной влажности кукурузы колхозы еще не добились.
Чоров не выполнил обязательства, данного им на областном совещании партийного и советского актива. Его слова: «Разобьюсь в лепешку, но дам план» – вызвали уже тогда снисходительные улыбки. Конечно, «дать план» он как-нибудь ухитрился бы, если бы не присутствие человека, который ни под каким видом не терпел очковтирательства. При Кошрокове Чоров не рискнет дать заготконторе директиву принять некондиционную кукурузу.
Наконец комиссар и «райнач» вышли к собравшимся. За длинным столом, крытым заляпанным чернилами зеленым сукном, сидели все «хаусипа зират» – причащенные, которых нельзя обойти при дележе бараньей головы во время пиршества. Доти Кошроков выбрал место но рядом с Чоровым; он сел в стороне, так, чтобы видеть всех присутствующих. Кураца и Апчара устроились рядом. Увидев их, Доти кивнул, улыбнулся. Женщины, не сводившие с него внимательных глаз, ловили еле заметную улыбку и ответили тем же, а потом принялись оживленно шептаться друг с другом.
Чоров поднялся, озабоченно поглядел на уполномоченного:
– Разреши начать, Доти Матович?
– Пожалуйста, пожалуйста. Людей созвал не я, а ты. Давай, выкладывай.
– Выкладывать должны они. С них мы и спросим. Им было дано партийное поручение – добиться, чтобы хозяйства выполнили план по хлебу.
– Разбились в лепешку! – бросил кто-то ехидно.
Чоров понял намек, обозлился, но сдержал себя:
– Да, надо было разбиться в лепешку, но дать план. Так стоит вопрос для тех, кто печется о государстве. Сегодня речь пойдет об ответственности за невыполнение плана. Хватит нянчиться с саботажниками! Возможно, кому-то придется положить голову на плаху. Иными словами, принести жертву товарищу Плану, которому мы поклоняемся, как святому, служим верой и правдой. Иначе мы будем кормить фронт одними обещаниями. Я считаю, что надо наказать руководителя хозяйства с самыми низкими показателями. Того, кто плетется в хвосте, тянет район назад. Чего тут разглагольствовать? Доти Матович показал нам пример того, как можно коротко сказать о многом. Я предлагаю слушать не всех. На это у нас не хватит времени. Выслушаем одного и накормим его как следует молотым красным перцем, чтобы другим неповадно было.
– А если плохие показатели не у него одного? – Батырбек Оришев встал, одернул гимнастерку, сунул большие пальцы рук за пояс – Причины плохих показателей могут быть разные. У одних – климатические условия, в какой-то мере это безусловно уважительная причина; у других – низкая агротехника: сеяли по стерне; у третьих семена плохие, мороз побил растения. Всякое бывает…
– Клянусь, он говорит правильно. Надо разобраться. – Кураца поддержала Оришева. – Что значит – принести жертву? Зачем? Здесь не религиозный праздник.
– Дайте договорить! – Чоров поднял руку, призывая к порядку. – Подготовку вопроса поручим сельхозотделу, пусть разберется досконально. Дадим на это пять часов. Все данные у них есть. Надо только их обобщить и сделать вывод. Какой толк в говорильне? Если бы наши горы и наши слова превратились в золото, неизвестно, какая куча оказалась бы выше.
В зале нарастал шум. Все понимали – назревает критический момент; любой может попасть под горячую руку начальства и положить на стол партбилет. Никому не хотелось стать напрасной жертвой даже во имя «товарища Плана».
– Не верней ли будет, чтобы присутствующие сами назвали тех, кто действительно заслужил наказание? – предложил комиссар. – Битва за хлеб – та же атака. Если от танка прячутся солдаты, исчерпавшие боеприпасы, можно ли их обвинять в трусости? Справедливо ли поднимать на них руку?
– Правильно. Давайте все обсудим, по справедливости, цифры – это еще не все…
Чоров снова поднял руку, косой рубец у него на шее налился кровью.
– Сельхозотдел подготовит объективные данные. На заседании мы заслушаем «жертву», разберемся в деталях. Рубить сплеча не станем. Наше решение будет обоснованным.
– Давайте так, – нехотя согласился уполномоченный, и все заспешили к выходу, будто тот, кто выйдет последним, и будет принесен в жертву. Многие бросились к телефонам, чтобы получить свежие данные, сверенные с данными «Заготзерна».
Апчара не слишком волновалась за себя. Ее колхоз был одним из лучших, но ей хотелось большего, хотелось выглядеть в глазах Доти передовиком. Ей помогала Кураца черепицей, которую Апчара обменивала на мясо, яйца, масло. Точь-в-точь как делала сама Кураца, когда румынские артиллеристы занимали кирпичный завод.
– Способ испытанный, – смеялась Кураца.
Заседание перенесли на три часа дня, но актив не расходился, люди попрятались по углам, дожидаясь исхода дела. Подготовкой решения занимался сам Чоров. Аппарат же его готовил справку и срочно добывал необходимые документы. Чорова, конечно, обуревало желание сделать жертвой Батырбека Оришева, чтобы пригнуть к земле неподатливого, чересчур совестливого человека. Еще летом у них была схватка по поводу плана сдачи молока. Такие единоборства (так он это называл) Чоров проводил без свидетелей. Он запомнил на всю жизнь беседу с Батырбеком.
– Я рисковал своей жизнью и жизнью моего единственного сына, – сказал ему тогда Оришев, с трудом сдерживая гнев, – чтобы вернуть государству два миллиона рублей. Ни красть, ни заниматься очковтирательством и приписками, как бы тебе этого ни хотелось, я не буду. По пути, на которые ты меня толкаешь, я не пойду.
– На какой путь? Да разве это обман? Если бы ты присвоил два миллиона государственных денег, тебе влепили бы пулю в лоб. И все. А мы разве берем что-нибудь себе? Нет! Тысячу раз нет! Это же просто формальность – найти возможность поставить в отчете те цифры, каких от нас ждут.
– Я работаю не для отчета, а для людей.
– Ну ладно, Оришев. Попомнишь этот разговор! Я твоим носом землю буду пахать. Идеалист нашелся! Не вспашешь – не засеешь всю посевную площадь – пеняй на себя. Я теперь тебе спуску не дам.
Это было в прошлом году. Чоров изо всех сил давил на Оришева. Нередко другим уменьшал план, а ему прибавлял, ехидно посмеиваясь: мол, бьют того вола, который тянет. И Оришев тянул так, что мог в любую минуту надорваться, но не роптал, не унижался перед Чоровым, не просил послабления. Актив видел несправедливое отношение к лучшему председателю колхоза, но молчал, потому что молчал сам Оришев. Тем не менее всем понемногу становилось ясно: так долго продолжаться не может. Когда-нибудь найдется управа и на Чорова.
Заседание началось не в три часа дня, как предполагалось, а значительно позже. «Жертва» не соглашалась с выводами райсельхозотдела. Требовала время, чтобы созвониться с главным бухгалтером и заготпунктом. Участники обсуждения, устав от волнения и ожидания, курили, не выходя из кабинета, переговаривались, спорили, как бы вырабатывая общую позицию по вопросу, который предстояло обсудить. Им уже было известно, кого приносят в жертву.
Прямо перед Чоровым, на противоположном конце стола, сидел плотный, однорукий, рано поседевший человек лет пятидесяти. На шее, на висках у него вздулись вены, напряжен он был так, словно приготовился к прыжку через пропасть. Присутствующие с молчаливым сочувствием поглядывали в его сторону. Это был председатель колхоза «Верхний Чопрак» Касбот Далов. Председателем он стал в те дни, когда после изгнания гитлеровцев спустился с гор вместе со своим партизанским отрядом. В отряд артиллериста Касбота направили прямо из госпиталя, несмотря на ампутированную руку.
– Ждать больше нечего, и так запоздали. – Чоров встал и, как бы испрашивая разрешения, посмотрел в сторону уполномоченного по району, потом постучал карандашом по граненому стакану. Стакан был с водой и не зазвенел. Чоров ударил по графину – тот же глухой звук.
– Да, да. Кукурузу не экономим, давайте хоть время будем экономить, – не поднимая головы, согласился Кошроков, продолжая что-то писать в своем блокноте.
Раздраженный Чоров пытался прочистить горло, чтобы голос звучал повнушительнее. Но, как назло, голос сел.
Тем не менее он уверенно, как всегда, открыл заседание.
– На повестке дня один вопрос – выполнение обязательств по сдаче хлеба государству колхозом «Верхний Чопрак». – Чоров выдержал паузу и добавил: – На мой взгляд, правильнее было бы сформулировать иначе – невыполнение обязательств. Выполни колхоз свои обязательства, мы бы о нем и не говорили. Далов здесь. Прошу дать ему минут пятнадцать, не больше. Далов, ты проект постановления читал?
– И проект читал, и справку. – Касбот боялся, что сорвется и тогда все, что он продумал за эти несколько часов, спутается, получится сумбурно, и его легко затопчут, смешают с грязью.
– Возражения против фактов есть?
– Против самих фактов нет, но факты просто так не возникают. У них есть свои корни, почва. А вот об этом в справке ничего не сказано, будто за цифрами не стоят люди, не скрываются события и те, кто ими управляет. – Последнюю фразу Далов адресовал самому Чорову, считавшемуся уполномоченным по его колхозу. – В проекте постановления сказано: «Кукуруза сгорела в буртах». Почему? Надо же объяснить, как это вышло.
– Вышло это по твоей вине! – взвился Чоров. – Ты вез кукурузу молочно-восковой спелости на заготпункт. Вся дорога словно молоком была залита, из-под арб струйками тек белый сок. А когда заготпункт отказался принять кукурузу, твои люди сотни арб, – повторяю, сотни арб! – драгоценнейшего хлеба свалили в бурты неподалеку. Через несколько дней от них пошел дым. Как это назвать? – Чоров почувствовал себя на коне, его голос обрел металл – как у иного прокурора, убежденного в правоте своих обвинений. – Этому одно название – вредительство!.. Погубили труд целого колхоза за год. Другого слова нет: вредительство!
Кошроков поначалу не доверял Чорову, когда тот навалился на Далова, но теперь дело обернулось неожиданной стороной. Уничтожить тысячи центнеров кукурузы! В колхозе, земля которого дала такой богатый урожай!..
Далов терял самообладание. Он побледнел, кровь, заливавшая лицо, разом отхлынула от щек, здоровая рука отяжелела, заныла культя ампутированной. Касбот ощутил ком в горле.
– Дело не в названии, а в причине, в прямом виновнике несчастья…
Доти Матович был настолько потрясен услышанным, что не хотел даже слушать про причины. Подобному и объяснения нет. Ничто не может оправдать такого председателя колхоза. И как это он, уполномоченный по району, не поехал в «Верхний Чопрак»?!
– Перед нами прямой виновник. Вон. У края стола.
– У какого именно края? – Как ни старался Касбот сдержать себя – не выдержал. Он и сам не узнал собственного голоса. – Прямой виновник там, где ты стоишь. – Далов стукнул кулаком по столу. – Прямой виновник – это ты, товарищ Чоров!
– Ну, знаешь ли, валить с больной головы на здоровую… – Чорову хотелось заорать, замахать в злобе руками, но – надо отдать должное выдержке «райнача» – он ограничился презрительной усмешкой. Уполномоченный не должен был видеть – каков он, когда разойдется, какими методами привык бороться с противниками. – Я считаю, нечего тратить время на дальнейшее обсуждение, – вопрос ясен. Давайте решим, может ли Далов оставаться в партии, остальное – дело прокурора.
– Ты мне дал пятнадцать минут. Я своего времени не исчерпал. И прошу присутствующих…
– Дайте ему договорить, – сухо попросил Доти Матович.
Остальные поддержали полковника.
– Пусть говорит! – с места крикнула Апчара.
Вмешался и Оришев:
– Вопрос ведь идет о добром имени коммуниста и фронтовика!
Слова «коммуниста и фронтовика» как бы вернули Касботу силы. Коммунист и фронтовик, он не сдается, не спасует перед подлостью. Голос его снова обрел твердость, взгляд – спокойствие.
– Я буду краток. Те тысячи центнеров кукурузы, что вы потом видели в буртах, сначала лежали на токах и на плетнях для просушки. Мы хотели довести их до кондиции. Я поехал в «Заготтранс» заблаговременно договориться насчет машин…
– Нас не интересует, куда ты ездил. Ты по существу говори! – Чоров навалился на стол, впился в Касбота красными, воспаленными глазами.
– А меня интересует! Говори, Далов! – Доти Матович уже обо всем догадывался.
– Пока я ездил, за меня судьбой годового урожая распорядился Чоров. Это он приказал бригадирам и главному агроному немедленно вывезти всю кукурузу в «Заготзерно», потому что торопился с выполнением плана. Грозил тюрьмой в случае отказа. Куда было деваться? Мобилизовали весь транспорт нашего колхоза. «Заготзерно», конечно, не приняло кукурузу повышенной влажности. Возчики свалили ее в бурты. Через день, вернувшись и узнав обо всем, я срочно послал людей, чтобы они перебирали кукурузу, берегли ее, не дали сгореть в буртах, но дело уже было сделано. Сотни три центнеров пришлось привезти назад… В нашей беде виноват именно ты, товарищ Чоров! У меня все!
– Вот теперь вопрос более или менее ясен. – Доти Матович теперь смотрел на Далова другими глазами.
– А мне совсем не ясен! – Чорову было трудно сдерживаться, он напрягался изо всех сил, чтобы не поднять свой обычный крик, не разразиться ругательствами, оскорблениями. – Мне вот не ясно, Далов, почему ты выломал кукурузу, если она была зеленая, а если выломал, почему не отправил в государственные закрома, а рассыпал на полевых станах – дескать, берите, несите домой, тащите, кто сколько может…
– Я не среди воров живу! – возмутился Касбот Далов.
Доти Матович, подсев к Чорову, принялся внимательно перечитывать справку, подчеркивая цифры.
Чоров продолжал, не слушая оппонента:
– Чтобы не мешать расхитителям, председатель сел на коня – и был таков. А на току только того и ждут, чтобы уволочь сапетку початков. И еще нахальства набрался – вводить нас в заблуждение: «Сотни три центнеров пришлось привезти назад». Куда ты повез эти три сотни? Где они? – Чоров уже почти визжал. – Я повторяю: мы зря теряем время. Нужно воздать по заслугам тем, кто потворствует расхитителям: надо исключить Далова из рядов партии.
В зале воцарилась гнетущая тишина. Чоров шумно дышал, отдуваясь. Участники обсуждения не спешили с выводами, ждали, что скажет Доти Матович. Всеобщее молчание действовало Чорову на нервы:
– Как, товарищ полковой комиссар, исключаем? – почти шепотом спросил охрипший «райнач» комиссара, подсевшего к нему поближе, чтобы можно было переброситься словами в сложной обстановке.
Доти Матович полистал толстый блокнот, будто там искал ответы на вопросы, поднял голову, поглядел на Далова.
– Где руку потерял?
– Под Сталинградом. – Далов с трудом перевел дыхание. – Граната в руке разорвалась.
– Мы все фронтовики, меченные войной! Нечего прикрываться фронтовыми заслугами! – Чоров почувствовал, что земля под ним заколебалась… – Кто за исключение, прошу голосовать!
Доти Матович не успел сказать ни слова, как Касбот изо всей силы рванул на себе телогрейку. Все увидели ордера и медали, украшавшие его грудь, нашивки за ранения. От ватника отлетели пуговицы, покатились по дощатому полу.
– Ты не исключишь меня из партии, Чоров! – Далов говорил громко, задыхаясь. – Я не отдам тебе свой партбилет. Не отдам, слышишь, я партийные взносы платил не деньгами – кровью. Вот пометки об их уплате. – Далов стукнул кулаком по полоскам нашивок. – Ты бросил мне обвинение, а я возвращаю его тебе. Это ты, ты повинен в гибели хлеба. Никто с токов кукурузы не уносил. Ни одного початка! Ручаюсь за это головой. Пусть колхоз останется без семян, пусть ни грамма мы не раздадим на трудодни, но весь урожай пойдет в государственные закрома. Возможно, мы бы выполнили план. Однако по твоей милости нам его завысили! Кому-то занизили, а нам завысили. В схватке я, может быть, лишусь уже не руки, а головы, но тебя выведу на чистую воду. Я поеду в Москву, там все выложу. А вы голосуйте!.. – голос председателя «Верхнего Чопрака» дрогнул, из груди вырвалось что-то похожее на рыдание, на стон, но он мгновенно овладел собой и, резко повернувшись, направился к двери.
– Далов, подожди! – почти крикнул полковник. И строго заговорил: – Тебе еще не разрешили уходить. Грозишься вывести Чорова на чистую воду, а сам бежишь с поля битвы?! Не по-сталинградски это. А мы-то еще не высказались!.. Лично я верю тебе, Далов!
– Пусть бежит. Прикрывается, понимаешь, боевыми заслугами! – Чоров хотел еще что-то сказать, но понял, что сейчас лучше смолкнуть.
Далов остановился у самого выхода, будто собирался выскочить на порог, если у него захотят отнять партбилет.
– Я ведь тоже «сталинградец». Мы с тобой, можно сказать, подогревали один котел, в котором, как в аду, варились гитлеровцы. – В голосе Доти Матовича зазвучали тепло, дружелюбие. – Только в аду котлы, наверное, топят дровами, а мы кидали в огонь мины, бомбы, снаряды…
– И человеческие жизни, – хмуро отозвался от двери Далов.
– Справедливо: и жизнь людей. Не щадили также и собственной. – Доти Матович внимательно рассматривал награды Далова – три ордена и три медали. – «За отвагу» – это твоя первая боевая награда?
– Первая и самая дорогая.
– Почему?
– Этой медали я был удостоен, когда Родина не баловала нас наградами, когда солдат шел с винтовкой в руке против танка, бронетранспортера, шел на верную смерть, шел сотни верст пешком, а враг наседал, наступал на пятки, потому что ехал на машине…
– Это верно. Пешком прошагали от Бреста до Волги.
– Медалью «За отвагу» меня наградили за то, что я приказал затащить в подвал разрушенного дома орудия и ждать контратаки врага. Я догадывался, что гитлеровцы не захотят мириться с потерей станции Абганерово. Там у них был склад авиабомб, снарядов. И я оказался прав. Когда фашисты бросили против нас танки, моей батарее из двух орудий удалось подбить целых три машины. На нас обвалилась каменная стена, из-под нее меня и солдат извлекли лишь после боя.
– В станице Генераловской не приходилось бывать?
– Мы ее обошли слева, лишь краем задели.
– Друг ты мой! Мы же могли там встретиться. Там стоял штаб дивизии! А в Абганерово действительно обнаружили колоссальный склад боеприпасов. На самой станции не был?
– Как же! Все туда заворачивали. – Далов улыбнулся, застегнул ватник. – Подвал там нашли – настоящий винный бассейн.
– Правильно. Сотни бочек взорвались. Неплохое было винцо, неплохое.
– Я вино не люблю. Но пару кружек выпил для согрева: очень уж холодный день выдался.
– Я, брат, свое возвращение в строй этим вином отмечал. Рукавом закусывал.
Произошло то, чего боялся Чоров. Присутствующие с интересом слушали разговор двух «сталинградцев», а уполномоченный по району говорил с этим проклятым Даловым, как с задушевным другом. Родные души, видишь ли, встретились!
– Товарищ Чоров, – Кошроков миролюбиво, даже с оттенком просьбы в голосе обратился к председательствующему. – Нельзя исключать из партии «сталинградца». Он не подкачает, выправит положение. Тем более ты – сам знаешь – спутал карты, нарушил установленный им боевой порядок.
Чоров молчал, нервно чиркая карандашом по бумаге.
– Потом вы пошли к Дону? – Доти Матович не мог отказать себе в удовольствии вспомнить боевые дни.
– Да, но в обход, кружным путем. Через Котельниково.
– А мы домолачивали шестую гитлеровскую.
Чоров, не зная, что теперь сказать, как поступить, легонько постукивал ногтем по стакану.
– Ну, как, товарищи? – Доти Матович взглянул на собравшихся.
– Дадим «сталинградцу» срок?
– Дадим, конечно, дадим.
Предложение Кошрокова было принято единогласно.
