Текст книги "Долина белых ягнят"
Автор книги: Алим Кешоков
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 47 (всего у книги 59 страниц)
– Тряхнуть бородой? Пожалуйста! – шутил Аслан.
– Я лично могу тряхнуть палкой, – отвечал Кошроков.
Гости поднялись, гремя стульями, и гуськом потянулись во двор. У самого входа в дом молоденькие парнишки дружно и звонко хлопали в ладоши, отбивая танцевальный ритм. Нарчо был назначен распорядителем танцев. Когда гости выстроились полукругом, он громко выкрикнул, словно подавал команду целому эскадрону.
– Кафу! Лучшую кафу!
Гармонистка заиграла кафу – старинную танцевальную мелодию. Молодые, оказывая честь старшим, били в ладони с необыкновенной силой – так, что даже заглушали музыку. Честь выйти первому принадлежала, конечно, Кошрокову, но он стоял неподвижно, опираясь на палку. В круг вышел Чоров, решил показать, чем подбиты его хромовые сапоги. Он четко отбивал ритм. Красивая девушка составившая ему пару, не отрывала глаз от ног партнера, зная, что в танце мужчина может придумывать любые па, а женщина должна подлаживаться под него, чтобы движения обоих, выглядели согласованными. Танцор то плыл по кругу, то неожиданно подскакивал, казалось, он даже нарушает ритм.
– Брось подскоки, ты не футбольный мяч! – с иронией бросила Кураца. Чоров стал двигаться более плавно. Он чувствовал себя на коне. Прищурив и без того узкие глаза и вытянув руки, словно с высоты своего величия глядел он на девушку, на ребят, призывая их хлопать сильней. Кошроков оценил: умеет плясать Чоров! Эх, была бы цела нога, и он попробовал бы свои силы.
После Чорова и Аслана наступила небольшая заминка. И тут Апчара вышла из толпы, встала, стройная, улыбающаяся, перед Кошроковым, еле заметным наклоном головы приглашая его на танец. Парни ударили в ладоши с неимоверной силой – у присутствующих чуть ушные перепонки не лопнули.
Доти приподнял палку, отстраняясь, – дескать, пожалейте, ради бога, и так стоял, не зная, как поступить дальше. На помощь ему пришел Нарчо. Ловко пристукнув каблуками, отчего они словно вонзились в землю, паренек остановился возле Апчары, давая понять, что принимает вызов вместо своего комиссара.
– Молодец, Нарчо! – похвалил «ординарца» Кошроков.
Заиграли плясовую, и Апчара поплыла по кругу за юным джигитом. Нарчо шел на пальцах, оттого казался ростом почти с партнершу. Его сверстники, оценив и находчивость и смелость товарища, хлопали, не жалея сил, хлопали виртуозно – то громче, то тише.
Кошроков, не отрываясь, глядел на Апчару. Вспомнились ему сейчас бои на берегах Сала. Днем и ночью комиссар убеждал воинов, что нет лучшей доли, чем смерть в бою с врагом, и сам готов был в любую минуту отдать свою жизнь за Родину. Это были не красивые слова. Кошроков не рисовался. А с той минуты, когда он узнал, что Узиза, жена, погибла от бомбы вместе с ребенком, которого носила, он даже нарочно искал гибели. У Сапун-горы под Севастополем он повел в атаку штурмовые группы; каждой вручил красное знамя и приказал водрузить на вершине горы. Одно из них нес сам и надеялся: погибну со знаменем в руке. В этом бою пало много наших бойцов, но Доти остался жив. Он мучился, считая решение судьбы несправедливым. И лишь сейчас, в эту минуту, любуясь танцующей милой девушкой, он впервые с необыкновенной силой почувствовал жажду жизни. Она была столь же неодолима, сколь и его желание умереть под Севастополем.
Зрители бурными аплодисментами вознаградили Апчару и Нарчо за темпераментную пляску. Кто бы мог подумать, что такой шкет, как Нарчо, способен танцевать, словно взрослый джигит! Апчара, счастливая, разгоряченная, вернулась к Кошрокову.
– Великолепно! – наклонился к ней комиссар.
Танцы были в самом разгаре. Аслан снова вышел в круг, желая перещеголять Нарчо. Но пальма первенства осталась за «ординарцем». Он ловил на себе одобрительный взгляд комиссара и завистливые взоры сверстников. Уже опустилась ночь, но сна у гостей не было ни в одном глазу. Еще не оперившиеся юнцы старались продемонстрировать в танце и грацию, и темперамент, и достоинство, и лихость. С парнишками плясали взрослые девушки, смотревшие на них, как на детей. Их женихи в этот миг были где-то далеко на фронте…
Комиссар заметил, что глаза танцовщиц грустны, от этого и ему самому стало грустно. Он думал о трудной судьбе этих девушек, о том, что иные из них так и останутся одинокими, не узнают счастья материнства. А ведь они заслужили это счастье беззаветным трудом, теми жертвами, на которые пошли ради общего дела. Они и дали пример того настоящего самопожертвования, о котором сегодня шла речь… Ни гармоника, ни дружный смех, ни разговоры не прерывали мыслей Кошрокова.
Время близилось к рассвету. Батырбек снова позвал гостей к столу. Кошроков, конечно, слегка жалел, что ему не удалось показать, чем подбит его единственный сапог (раненая нога покоилась в валенке), но не терял надежды когда-нибудь расстаться со своей палкой. Войдя в комнату, он остановился: перед местом, которое занимал тамада, лежала баранья голова.
Почетному гостю, видимо, предстояло разломать ее в соответствии с ритуалом. Со двора доносились шумные возгласы, музыка и голосок Нарчо, захмелевшего от комплиментов.
– Не споют ли девушки? – попросил Кошроков, давно не слышавший народных песен.
– О, у нас есть отменные певицы, – охотно отозвался Аслан. – Я их сейчас позову.
– Как, тамада? – спросил Чоров, полагая, что Цухмар покачает головой: «рано еще». Но старик неожиданно согласился:
– Песня – первая гостья на свадьбе.
– Тогда по одной до песен. Нет возражений? – Чоров наполнил чарки. – Подкрепим силы, да и продрогли мы во дворе. Кому что – говорите: вино, водку, коньяк?
– Наливай, – смеялась Апчара. – Мужчинам коньяк, нам – вино.
И тут заговорила Кураца.
– Если разрешите, я скажу два слова. – Она ни на кого не смотрела и лишь теребила кончик шелкового платка, которым была повязана ее голова. Губы ее дрожали. – Аслан прав. Слово должно быть точным. И мысль, которую оно выражает, тоже пусть будет точной и справедливой. Товарищ Чоров говорил о необходимости жертв, о последнем куске хлеба. Дескать, отдай этот кусок фронтовику, и ты приблизишь час победы. – Кураце было трудно говорить, она и смущалась, и сердилась одновременно, и старалась не выказать давней нелюбви к Чорову. – Мы ли таим кусок хлеба? Видели, кого у нас на заводе мы зовем рабочими? Мальчишек. Девчонок. Стариков. Они и землекопы, и формовщики, и машинисты, и истопники, и экспедиторы, и коногоны. Что они едят? Сколько раз на дню случается с кем-нибудь голодный обморок? Апчара знает – у нас есть навес, куда ставят бутылки. Принесет с собой работница пол-литра молока – сыта, есть силы трудиться целый день. Но нередко они приходят с бутылкой воды. Весной ты, товарищ Чоров, чуть не лишил детей наших работниц молока. А это уже было бы не жертвой во имя фронта, а жестоким безрассудством. Дети должны вырасти, они – будущее народа. А у них живот к позвоночнику присох… – Кураца не выдержала и расплакалась.
– Ну хватит. Ты на свадьбе. Нечего омрачать чужое торжество. – Апчара обняла Курацу за плечи, привлекла к себе. – Ты не на пленуме, не на активе, хотя, впрочем, на пленумах из тебя слова не вытянешь. Все всё поняли. Только одно неясно – за кого ты предлагаешь пить?
– За рабочий коллектив завода! – нашелся Аслан и вышел, вспомнив про обещанных им певиц.
– Что наболело, то и сказала.
Кошроков ничего этого прежде не знал. Он понимал, что и в тылу живется нелегко, но чтобы от голода падали – не представлял себе.
– Да, мы не только кровью солдат завоевываем победу, – мы ее выстрадали всем народом, – задумчиво и печально произнес он. – Долгожданная победа станет лучшим памятником тем, кто за нее погиб, наградой всем, кто пролил кровь, кто трудился ради нее. Я поднимаю чарку за рабочих, колхозников, за ребятишек, чье детство исковеркала война. Вы видели их сейчас, видели Нарчо. Как они хотят казаться взрослыми! Да они и так взрослые – столько пережить… За их мирное, безмятежное будущее!
Чоров хотел что-то сказать, но в это время в комнату вошли три девушки в сопровождении Аслана и гармонистки.
– Внимание, песня!
– Про войну! Спойте ту, что поете в поле, – просил Батырбек.
– Спойте про войну, – попросил и Цухмар.
Девушки перешептывались, решая, с чего начать. Тем временем в дверь протиснулся раскрасневшийся и озабоченный Нарчо с листком бумаги в руках. Комиссар удивился:
– Ординарец, ты не спишь до сих пор?
Вместо ответа Нарчо протянул своему директору листок бумаги:
– Телефонограмма. Из сельсовета принесли. Я расписался.
Звонил Кошрокову бухгалтер – единственный, кто остался на конзаводе. Он сообщал, что получен наряд на три десятка кобылиц для завода. Так как срок наряда истекал, то бухгалтер счел необходимым немедленно поставить об этом в известность директора. Не получишь вовремя маточное поголовье, – потом когда еще удастся добиться его снова.
Девушки запели старинную народную песню про Адиюх. Юный джигит усадил в седло любимую, сам сел сзади и повез невесту в свой дом. Джигит пел об Адиюх, о высоком небе, в котором отныне засияет еще одна звезда – его любовь. Всадник не спешил – хотел насладиться дорогой счастья. Вдруг из лесной чащи выскочил зверь. Лошадь от испуга шарахнулась в сторону, и влюбленный выронил из рук свою судьбу. Девушка ударилась головой о камень и скончалась на руках жениха. И он в отчаянии запел песню о безграничном горе, превратившем день в ночь, дорогу радости в дорогу печали. Песня заканчивалась словами о том, что неразделимы счастье и горе в жизни, что они – лезвия одного кинжала.
Цухмар, эту песню слышавший, может быть, не одну сотню раз, ласково похвалил девушек. Теперь зазвучала песня о войне. «В степях Украины лежат кости наших женихов», – печально пели девушки. По щекам гармонистки текли слезы, она не могла их вытереть…
Кураца сидела с поникшей головой и тоже плакала, Кошроков и Апчара понимали ее. Казалось, песня сложена об Аслануко, погибшем на Дону. Громко застонав, Кураца вдруг сорвалась с места и выбежала за дверь.
– Хватит. Тут не плакальщицы собрались. Тут свадьба, и нечего расстраивать людей. – Чоров хотел прервать песню, но остальные запротестовали.
– Пусть поют! – первой воскликнула Апчара.
– Не мешай. Это не простая песня, это гыбза – горькая песня невест, оставшихся без женихов. – Кошроков сам еле сдерживал слезы, вспоминая Сальские степи. О, сколько близких и родных осталось там! Скоро война кончится, дни ее сочтены. Но еще немало жизней будет принесено ей в жертву…
Девушки, кончив петь, собрались уйти, но тамада остановил их:
– Подождите, голубки мои. Растревожили вы сердца, души растравили, да так, что мы не сдержали слез. Это неплохо. Дай бог, чтобы плакали только от песен. – Цухмар обратился к виночерпию, надвинувшему на глаза папаху, чтобы не были видны его мокрые глаза. – Налей-ка девушкам по чарочке.
– А ты, Чарочка-Апчарочка, угости их чем-нибудь вкусным, – добавил Доти Матович. – Хорошо они поют. Я не слышал этой песни. Кто ее сложил? Кто этот безымянный певец народного горя?
– Это песня горьких лет, – проговорил Аслан. – Теперь возникнут иные песни, радостные, победные. Скоро война остановится там, откуда она двинулась на нас. А ее зачинатели запоют «шишхаег» – плач над конской гривой. Хорошо смоется тот, кто смеется последним.
– А существует песня о Нацдивизии? – спросил комиссар.
– Я не слышала, – призналась Апчара. – Может быть, где-нибудь поют, но до нас не дошла. Песня, она как распространяется? Где-то сочинят, и песня начинает ходить от фермы к ферме, от аула к аулу.
– Нет, – убежденно сказал директор школы. – Песни о Нацдивизии нет, хотя Нацдивизия – это незаживающая рана народа.
– Почему? – Кошроков вглядывался в лица.
– Кто знает. Видимо, есть причина… – неопределенно сказал Чоров.
Девушки, покидая комнату, встретились в дверях с Курацей, возвращавшейся к гостям. Кураца хотела уехать домой. Ее с трудом усадили на место.
– Незаживающая рана… Она будет кровоточить долго, – тихо вымолвила Апчара. – Может быть, еще не пришла пора для песен о ней.
– Да, незаживающая рана, – поддержал Апчару Кошроков. – Нацдивизия – детище народа, пример его истинного самопожертвования, желания отдать все ради победы. В детстве я слышал песню, где говорилось: «Я кожу свою сниму с себя, чтобы защитить тебя от холода». Так поступил и наш народ – снял с себя, что называется, кожу. Дивизия саблями встретила танки и мотопехоту противника, но кавалеристы не струсили. Те, кто оказался в тылу врага, сумел вернуться на Кавказ в надежде продолжить борьбу в родных горах. На них вины нет. В первые годы войны в окружение попадали и батальоны, и полки, и дивизии, и целые армии. Они пробивались к своим через линию фронта. Не удавалось – уходили к партизанам. Никакого значения не имеет то, что сколько-то джигитов, потеряв свои части во время сражения и передислокации, вернулись в горы. Пусть они составляют два процента, пусть три. Но девяносто семь процентов выполнили свой воинский долг до конца, бились не на жизнь, а на смерть. Это знает Апчара, знаю я. Помнишь, Апчара, бой у моста через Сал?..
– А бой за райцентр Маратовку, за Ново-Николаевскую станицу, хутора Московский, Немецко-Полтавский? Названия врезались мне в память навек.
– Почему мы попали у переправы под удар танков противника? Не было связи. Полк должен был выйти к новым позициям ночью под прикрытием темноты. А когда вышел? Утром. На виду у врага. Выяснилось, что связной, посланный с пакетом из штаба дивизии, не нашел нас. Мы ждали распоряжений и не знали, куда идти, где занять оборону, какую задачу выполнять. Будь у нас в этот час рация – связались бы со штабом, опергруппой, получили бы боевую задачу. Летняя ночь коротка, уже взошло солнце, когда мы тронулись с места. Это было на руку врагу. Мы и попали на марше под удар авиации и танков. Куда всаднику деваться, если за ним на бреющем полете гоняется самолет? Лошадь не удержишь. Вот откуда те, кто вернулся назад. Нельзя их винить за то, что саблями, как капусту, не порубили танки. Но все это легло ржавчиной на добрую славу погибших и тех, кто до конца оставался верен присяге. Наверное, из-за этого тоже нет до сих пор песни о Нацдивизии. Это Чоров и называет «причиной». Ложка дегтя испортила бочку меда, как говорят русские. Наш долг очистить бочку от дегтя. Правда, Апчара?
– Я не побоюсь сделать это где угодно.
– Вас не поддержит Кулов, – безапелляционно заявил Чоров. – У него на сей счет своя точка зрения. Я помню, он зачитывал на пленуме пространный документ…
– Кулов не поддержит? Он сам формировал дивизию! Сколько труда вложил!.. Крестный отец.
– Почему тогда он не отвел руку, которая несла ложку дегтя? Он видел – не предотвратил. – Чоров явно не хотел соглашаться.
– Ты все упрощаешь…
– Товарищ полковой комиссар, разрешите закладывать лошадей? – прервал разговор Нарчо.
«Как точно малыш чувствует время, – подумал Кошроков. – Действительно, скоро светать начнет».
– А спать не будем, ординарец? – улыбаясь, спросил комиссар. – Мы ведь не на войне. Противник на нас не наседает. Давай малость отдохнем, милый, а?
– Есть, – по-солдатски ответил Нарчо и повернулся к двери, а сам обиженно подумал: «Зачем «милый»? Так ведь не говорят командиры своим подчиненным». Мальчику очень хотелось выглядеть в глазах взрослых бойцом, готовым отправиться на фронт хоть сейчас, с этой свадьбы.
Кошроков понимал – настала пора завершить пиршество. Бухгалтер не зря беспокоится. Послать-то за лошадьми некого. Директор, бухгалтер и Нарчо – вот и весь штат конзавода. Самому ехать в Ростовскую область с больной ногой невозможно. Бухгалтер стар, да и в лошадях не совсем разбирается. Кошроков еще раз достал телефонограмму, внимательно перечитал ее, соображая, сколько дней понадобится на то, чтобы добраться до места, где их ждет маточное поголовье. Ясно, этот конзавод не в городе.
Гости шумно и долго расходились. Доти вместе с Оришевым провожал их. Потом полковник с Батырбеком еще долго прохаживались по двору.
– Кулов действительно сказал что-то плохое о Нацдивизии? – Кошроков все еще не мог поверить словам Чорова.
– Нет. Я не слышал. Вокруг Бештоева действительно шли разговоры.
– Гм, Бештоев… Нельзя же по одному предателю судить о целой дивизии.
Они еще потолковали между собой, потом улеглись.
Спал комиссар недолго. Вместе с ним пробудился и Оришев.
– Гость плохо спит – значит, недоволен хозяином. Доти Матович, не холодно ли тут? – Батырбек бодрился, хотя почти не сомкнул глаз. Ну, ему не привыкать. Днем подремлет где-нибудь украдкой и перебьется. – Я думал, отдохнешь, как следует, после вчерашнего. Все в доме спят – хоть по одному вытаскивай за ногу.
– А ты? Ты что – дневальный по сонному царству?
– Я что? Я крестьянин. Когда бы ни лег, а встать должен с петухами. Иначе проспишь все дела. Тебя нога не беспокоит?
– Болит, конечно, – Кошроков приподнялся, но одеваться не спешил. Китель висел на спинке стула. – Садись. Признаться, я рад, что и ты не спишь, надо поговорить. Не о свадьбе, правда. Свадьба была по военным временам отличной.
– Какая это свадьба! – Батырбек махнул рукой. – Вот раньше были свадьбы – сплошное разорение. Обе семьи готовились месяцами со всеми близкими и дальними родственниками. Двор напоминал бойню… Забивали всякую живность – и свою, и дареную. А тут война. Перед людьми совестно. В других домах погибших оплакивают, а мы веселимся.
– Жизнь, дорогой мой, нельзя остановить. Она не считается ни с чем, идет в обнимку со смертью. Слышал песню? И на фронте люди, бывает, женятся. А ведь никто не дает гарантии, что они выживут в этой войне. Под артогнем спят – не добудишься. Как твои молодожены. Они, видимо, к полудню встанут.
– Айтек уже давно на ферме.
– Да что ты! – Гость был искренно удивлен и огорчен. – А я хотел с ним потолковать.
– Обычай. Как ни сладок сон с милой, солнце не должно застать новобрачного в постели. Иначе он не мужчина.
– Суров наш обычаи. Суров, нечего сказать.
– Но вообще-то Айтек должен вернуться к завтраку.
– Отлично. Но сначала я с тобой посоветуюсь. Может быть, с моей стороны это бестактно и я не учитываю твоих планов…
– Располагай мной, Доти Матович. И советом и делом я готов быть полезным тебе.
– Хочу забрать Айтека.
Батырбек побледнел. Руки, спокойно лежавшие на коленях, задрожали, принялись нервно теребить полу солдатской телогрейки. Посуровели, сузились глаза.
– Как это забрать? За что?
– Бог с тобой! – Кошроков нарочито громко засмеялся, сообразив, что понапрасну напугал человека. – Ты не понял. Я хочу предложить ему поступить ко мне на работу. Конечно, с твоего разрешения.
У Батырбека отлегло от сердца.
– На работу? Так бы сразу и сказал. Возьми хоть сегодня. – Он махнул рукой, расхохотался, вытер платком пот, выступивший на лбу. Встал, прошелся по комнате, чтобы отдышаться, глянул в окно. На дворе шла его жена с подойником.
– Так ты не возражаешь?
– Бери. И сноху бери.
– А как же иначе? Не разлучать ведь их. И для нее дело найдется. У меня большое хозяйство, дай срок – поставим конзавод на ноги. – Кошроков обрадовался, что Оришев готов отпустить к нему сына. – Квартирку дам. Пусть живут, работают.
– Я не против. Табунщик он отменный. Ты не подумай, что я хвалю, потому что он мне сын. В лошадях разбирается, любит их.
– Вот это главное. Человек должен любить лошадь. Да ее и нельзя не любить. Умнейшее и благороднейшее животное… – Гимн лошади прорвался. Нарчо принес небольшой дорожный несессер с бритвенными принадлежностями, хотя об этом его никто не просил, и снова удостоился похвалы за сметливость. Он не забыл даже прихватить кружку с горячей водой и тазик.
– Ты настоящий ординарец, знаешь свое дело!
Нарчо поставил тазик на табурет и приготовился сливать воду из медного кумгана.
Доти скинул рубашку, обнажив искореженное войной тело. Нарчо удивился и испугался, увидев на спине комиссара большую вмятину. Заметно было и отсутствие двух ребер. Доти тщательно намылил лицо. Потом в привычных руках заблестела бритва. Доти Матович предварительно поточил ее о широкий ремень, один конец которого держал Нарчо. После бритья полковник, шумно фыркая и кряхтя, умылся, расплескивая воду на земляной пол. Вокруг таза уже образовалась лужица, а Нарчо все сливал ему на руки. Пока Кошроков приводил себя в порядок, Батырбек сбегал на кухню.
– Как там кони – не застоялись? – спросил Кошроков, растирая мокрым полотенцем шею, грудь, спину. Тело порозовело, будто налилось вином. – Напоены, говоришь?
– Напоены. – Нарчо был рад доказать, что знает службу.
– Ну, молодец! Очень мне хочется взять тебя на фронт. Смышленый, неутомимый. Всем хорош. Но маловат, вот беда…
Последние слова огорчили мальчишку. А ведь он так старается доказать, что уже не маленький и что на фронте даром хлеб есть не будет. Нарчо промолчал и, взяв таз, кружку и несессер, вышел.
– Не опускай нос. Все равно я без тебя на фронт не поеду, – сказал ему вслед Кошроков.
Нарчо от радости чуть не уронил таз с водой.
Принесли завтрак.
– Это нам на двоих? – изумился гость. Еды хватило бы на десятерых.
Батырбек сделал вид, будто не расслышал вопроса и исчез.
Есть Кошрокову не хотелось. Горячего чаю он выпил бы с удовольствием. Но знал – хочешь не хочешь, надо позавтракать основательно: до вечера еды не будет.
Отворилась дверь, появилась стройная, нарядно одетая девушка с подносом, на котором стояла бутылка шампанского. За ней вошла женщина, лицом напоминавшая Айтека. Она несла большое блюдо с отварной бараниной. Обе, переступив порог, молча остановились.
Гость понял, в чем дело, и поднялся. Это был ритуал, который следовало выполнить. Батырбек, видно, нарочно исчез, не хотел смущать своим присутствием домашних.
Пожилая женщина в ситцевом платье с мелкими неяркими цветочками по синему полю, с головой, покрытой большим черным платком, в чувяках домашней выделки и белых шерстяных носках была, по-видимому, хозяйкой дома. Молодая – по всей вероятности, сноха – с почти целиком закрытым платком лицом, не отрывала глаз от пола. Из-под платка виднелись только тонкие красивые брови, точеный нос. По обычаю Кошроков сам должен был подойти к снохе, вручить ей подарок за «погляд», попросить снять фату, выразить восхищение ее красотой, даже если бог не дал девушке этого достоинства. Кошроков, конечно, давно отвык от подобных вещей. Но тут от него ничего не зависело. Почетный гость не может уйти, не повидав новобрачной. Свекровь настояла на том, чтобы сноха сама представилась Кошрокову. Вот обо и предстали перед ним с «хлебом-солью».
Пожилая женщина заговорила проникновенно, с чувством. Тут появился и Батырбек, скромно встал у порога.
Женщина будто читала молитву:
– Ручьи, слившись в общее русло, образуют поток. Незаметные тропы, соединяясь, рождают дорогу. Свадьба – тоже начало дорог в жизни человека. Чем больше почетных гостей на свадьбе, тем она памятнее. Ты украсил нашу свадьбу, ибо ее украсить могут именно такие люди, как ты. Прими, Доти Матович, нашу великую благодарность за это. Да будет у тебя столько радостных дней, сколько шагов ты сделал, направляясь к нам. Если у тебя, дай бог, родятся сын или дочь, пусть сама радуга небесная станет оправой их счастья. – Женщина сделала паузу, потом продолжала: – Рядом стоит моя сноха. Отныне она – хранительница огня в очаге этого дома. Нам, старым людям, осталось греться у ее костра. Возьми чарку у нее из рук. Сколько капель примет твое доброе сердце, столько лет тебе жить. А сердце у тебя точно доброе. Женщины с полевого стана до слез тронуты тем, что ты снял с себя рубашку и подарил бедной солдатской жене. Да продлится твой век на радость близких, родных и друзей.
Гость принял поднос со словами благодарности. Женщины, поклонившись, вышли из комнаты.
– Теперь ты видел и сноху, – сказал Батырбек, вышибая пробку ударом ладони по дну бутылки. – Знаешь, кого берешь на завод. Характеристика требуется? Подпишу…
Кошроков все еще думал о словах, с которыми к нему обратилась хозяйка дома: сколько достоинства и мудрости.
– Характеристику подписала твоя жена. Как хорошо она говорила!
– У женщин сладкое и горькое хранится в одной кубышке, – хозяин пренебрежительно махнул левой рукой, правой осторожно наливая водку в стакан. Рюмок он не терпел.
– Это передашь снохе. Я так разволновался, что забыл про подарок. – Кошроков вынул из нагрудного кармана прозрачный золотистый браслет из янтаря, положил его на стол. – Янтарь приносит счастье.
Оришев запротестовал было: «Твое присутствие – самый ценный подарок». Но гость настоял на своем, а стакан отодвинул подальше.
Так никто и не выпил ни капли.
