Текст книги "Долина белых ягнят"

Автор книги: Алим Кешоков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 59 страниц)

ХАБИБА

Назначенный срок подходил к концу, но Хабибу это уже не пугало. Она приготовилась к самому худшему и с вечера еще оделась в лучший свой наряд, чего ни разу не делала после смерти Темиркана. Пусть знают машуковцы, что Хабиба ни слезами, ни мольбой не станет унижать себя. Жаль только, синее ситцевое платье с красными цветочками не удалось разгладить. Нет утюга. Платье сидит мешковато. Можно было бы немного его подобрать, но к чему? Да и черного платка с шелковой бахромой не надо надевать на голову. Все равно сорвут с головы платок, когда будут надевать петлю на шею. Тряпичные чувяки с подошвой из сыромятной кожи надо снять и обуться в туфли Ирины. После первого снега на улице развезло.

Взгляд Хабибы упал на женский пояс, извлеченный из тайников. Он напомнил незабываемый день свадьбы. Темиркан накануне принес его вместе с нагрудником, украшенным драгоценными камнями. Он отдал за это верхового коня. Хабиба мечтала подарить этот пояс с нагрудником Апчаре в день ее свадьбы.

Готовясь к смерти и думая теперь только о ней, Хабиба слышала, как за порогом давно уж скулит и жалуется пес Мишкарон. Собаки чуют беду. Хабиба не любила собак, но никогда их не обижала без надобности, не оставляла голодными. Теперь Мишкарон скулит и не сводит с хозяйки слезящихся глаз, словно навсегда прощается с нею.

Хабиба взяла большой кусок кукурузного хлеба и бросила его псу. Обычно в таких случаях Мишкарон хватал подачку и уходил под грушевое дерево. Но сейчас он и не посмотрел на хлеб.

– Прости, Мишкарон, – говорила Хабиба псу, – не попрекай меня на том свете. Если ты иногда голодал у меня, то потому, что и сама я была голодной. Я не била тебя по злобе, а меня судьба била каждый день. Ты не знаешь, что такое одежда вдовы, но ты видел мои слезы. В этом мире я не была счастливее тебя. Но ты доживешь до лучших дней. Ты увидишь, может быть, Альбияна. На празднике его возвращения тебе дадут много костей. Но как ты расскажешь ему обо мне? Как узнает мой сын, что его мать сама надела петлю на шею? Об одном тебя прошу, Мишкарон, не потеряй ты моих следов. В какую яму меня ни свалят, найди меня, проложи тропу, приведи ко мне Апчару и покажи место, где я лежу. На, Мишкарон, бери и мясо, видит аллах, я его берегла для дочери.

Мишкарон взял мясо осторожно, словно не поверил в щедрость хозяйки, и долго еще смотрел на Хабибу: не возьмет ли назад? Но, убедившись, что вяленая баранина отдана ему, встал и понес ее под старую грушу.

Когда собака ушла, Хабиба опять обратилась к аллаху: «Господи, дай силы принять смерть в ясном сознании. Помоги рабыне своей. Я жизни уже не прошу. Не дай мне слабости наговорить в бреду слов малодушия, о которых при ясном уме противно подумать. Я помню, как говорил Темиркан: «Если обидел друг – плачь, не стесняйся. Нет горше обиды, чем обида от друга, поэтому слезы эти простительны даже для мужчины. Но если обидит враг – гляди ему в глаза сухими глазами. И виду не подай, что тебе больно. Ну а боль можно перетерпеть». Я не отведу своих глаз от вражьего взгляда. Буду держать в своем сердце Темиркана. Пошли, аллах, чтобы в последний миг я почувствовала рядом его плечо. Вместе с ним я уйду в райские сады, незапятнанная, с чистым лицом…»

Хабиба решила совершить омовение перед казнью, сходить на речку за водой, нагреть ее и помыться. Мысленно Хабиба уже была где-то наверху, в райских кущах. Вот ее ведут под руки. Она шагает так по верхушкам трав, а стебельки под ступней не сгибаются. Аллах ей скажет: «Брось свою обиду, оставь ее на земле. Здесь не едят, не пьют, не умирают, не рождаются – здесь вечный покой и благоденствие. Хорошо, что ты перед смертью помылась, очистилась от прикосновения вражеских рук, а душой ты всегда была чиста, как и помыслами. Я испытывал тебя на верность. Каких невзгод я ни насылал на тебя, но ты не роптала…»

– Сестра, ты еще здесь? – На пороге показался Бекан. – Весь аул перебрал. Поехали скорее, время на исходе. Ну что ты будешь делать – восьмидесяти рублей недобрал. Может быть, не заметит.

Седельщик думал, что Хабиба расплачется, узнав о нехватке восьми червонцев, а она и не обратила на это внимания. Покорно встала и пошла за Беканом. Пусть сбудется предначертанное аллахом. Старик помог ей подняться и сесть в повозку.

Около сельской управы с утра было людно. Должно быть, не одна Хабиба была обложена контрибуцией в фонд задуманного праздника освобождения. Питу с автоматом ходил по двору, поддерживая порядок. Все молча покорялись ему.

Бекан высадил Хабибу, не довезя до управы, а сам свернул в переулок. Пятью минутами позже, когда Хабиба вошла в управу, он тоже въехал во двор, для того чтобы быть поблизости. Он надеялся даже дособрать здесь недостающие восемьдесят рублей. Тогда можно будет войти к Мисосту и спросить как ни в чем не бывало: «Хабиба, не ты ли обронила эти деньги?»

Мисост был занят, но, увидев Хабибу, вытащил большие часы, по которым верующие совершали намазы, показав тем самым Хабибе, что время ее прихода отмечено. После этого он уже не обращал на старуху внимания, а продолжал разговор со стариком пасечником. Речь шла о раздаче бывшей совхозной пасеки. Мисост разглядывал списки, кому сколько ульев отдать. Больше всех предназначалось ему самому, но ведь это для праздничной махсымы[4]4
  Национальный напиток из пшена и меда.


[Закрыть] для высоких гостей.

Хотя разговор шел о предстоящем празднике и о сладком меде, бургомистр был не в духе. Оказывается, этой ночью приходили по его душу, и если бы он не оказался в Нальчике, быть бы ему в руках партизан. Значит, не зря все полицаи уезжают ночевать в город, а рано утром приезжают снова в аул.

Из смежной комнаты, как и вчера, доносились мужские голоса, но по разговору было слышно, что там не застолье, а заседает комиссия по проведению курбан-байрама. Пришельцы хотели внушить населению, будто они принесли на Кавказ полную свободу и полное равенство.

Выпроводив пчеловода, Мисост обратился к Хабибе:

– Ну!

Хабиба молча развязала платок и высыпала на стол кучу денег, разложенных по достоинствам бумажек. Каждая пачка перевязана веревочкой или тряпочкой.

Мисост выдвинул ящик стола, где лежали уже другие пачки денег, и небрежно запихал эти пачки дальше, освобождая место для новых.

Он загреб деньги и уже хотел, не считая их, высыпать в ящик, но испытующе посмотрел на Хабибу.

– Пять?

– Восьми червонцев не хватает. – Врать Хабиба, конечно, не могла.

Мисост привскочил и убрал руки от денег, словно это были не пачки замусоленных, с оборванными углами бумажек, а раскаленные камни. Глаза его сделались злыми.

– Не тебе ли говорил: на рубль меньше – не возьму? Думаешь, в прятки я играю с тобой? – Мисост затрясся от злобы, ноздри расширились, лицо побагровело. Он выпрямился, стараясь казаться грозным и внушительным, но роста не дал ему бог столько же, сколько отпустил лицемерия и наглости.

– Ты думаешь, я в прятки с тобой играю? Я тебя хотел пощадить. С Темирканом у меня был бы другой разговор. С Темиркана я деньги брать не стал бы. Первая пуля вот отсюда… – Мисост выхватил пистолет и показал коротким заскорузлым пальцем на срез дула. – Видишь эту дырку? Первая пуля отсюда предназначалась бы ему. За душегубство: сколько достойных людей аула он сгубил, иных на месте, а иных сослал на Соловки. За это его надо было десять раз расстрелять. Расстрелял – воскресил, расстрелял – воскресил, расстрелял – воскресил. Вот так. Десять раз. Но он вовремя убрался, и теперь это не в моих силах. Зато для тебя я подыщу смерть… Я тебя заживо похороню. Заживо. Поняла?

Мисост не кричал. Он говорил почти шепотом, и тем страшней звучали его слова. От своих слов, от сознания того, что он может вот так говорить с Хабибой, Мисост чувствовал, как утоляется жажда мести. Он взял пистолет за дуло и рукояткой ударил Хабибу по лбу. Женщина покачнулась, но удержалась на ногах. Над переносицей брызнула кровь, струйками полилась по лицу.

Хабиба про себя твердила: «Господи, дай силу устоять, Темиркан, видишь, я гляжу врагу в глаза, я не кричу, не плачу…» У нее закружилась голова. Она стала шарить руками сзади себя, ища стенку, чтобы на нее опереться.

– Висеть тебе на дереве. Висеть, пока вот эти наглые глаза не выклюет птица. Висеть вместе с дочерью. Мы ее найдем. Не провалилась она сквозь землю. Пока посидишь в подвале, а потом устрою вам встречу на одном дереве…

На шум из смежной комнаты вышел молодой кабардинец, одетый в новенькую немецкую форму. Мисост, видимо, хотел показать гостю свое усердие, подошел к Хабибе, чтобы еще раз ударить ее по лицу, уже залитому кровью, но гость остановил его:

– Коммунистка?

У Хабибы круги перед глазами. Она не видит человека, стоящего перед ней. Видит только расплывчатую тень. В ушах гудит, будто она стоит у Чопракского водопада. Но голова у нее ясная. Только бы не упасть, не нарушить обет омовения, сохранить чистоту.

– Пусть водкой с мылом обмоют мой прах, не боюсь сказать: я – коммунистка, – ответила Хабиба тени перед своими глазами. Она ждала удара, его не последовало. Молодой кабардинец не знал, что значит обмыть прах водкой с мылом, но Мисост это понимал. Кабардинцы обмывают водкой труп заразного больного. Обмывать такой труп не берется даже мулла. Для этого нанимают небрезгливого человека. Хабиба не была коммунисткой, но она понимает, для чего наговаривает на себя. Ей надо умереть раньше, чем она увидит Апчару, висящую на дереве.

– Партбилет есть? Покажи. – Спрашивающий, видимо, догадался, что женщина врет. – На, вытри, – взял со стола и протянул ей платок, в котором она принесла деньги.

– Мое сердце – мой партбилет. – Хабиба прижала ладонью рану на лбу и наконец взглянула на человека.

Туман рассеивался перед глазами, красные круги исчезали. Человек, стоящий перед Хабибой, показался знакомым. Мельник Шабатуко стоял перед ней, но только одетый в немецкую офицерскую форму. Нет, не мог этот человек быть мельником Шабатуко. Таким молодым мельник был во время гражданской войны, когда и Хабиба была молодой. Но тогда кто же? И память воскресила для Хабибы один ветреный зимний день тридцатого года. С Темирканом возвращались они тогда с похорон, и с ними была четырехлетняя Апчара. На станции Прохладной они собирались сесть на поезд до Нальчика. Холодная и голодная была та зима. Правда, самой Хабибы голод тогда не коснулся. С похорон она везла тогда даже целую корзину с яствами: с лепешками, пирогами и сладостями – родственники, по обычаю, надавали ей на дорогу.

На станции ждали отправки в отдаленные края семьи раскулаченных. Вдруг весь табор пришел в движение: подали состав. Люди бросились занимать места в теплушках. Тащили пожитки, толкались, лезли в драку. Хабибе показалось странным тогда: люди покидают родные земли, навсегда разлучаются с могилами предков. И вот они спешат побыстрее занять места в теплушках. Неужели им не терпится скорее уехать в неизвестные края?

Вдруг Хабиба узнала Шабатуко, жителя своего аула. Он стоял у двери товарного вагона с мальчиком лет десяти. Кому-то из его близких, как видно, не удалось сесть в вагон. Мельник хотел выйти из вагона, но конвойные уже не разрешали. Хабиба хотела подойти поближе, Темиркан не пустил ее.

Хабиба схватила корзину с лепешками и понеслась. Темиркан не успел ее остановить. Хабиба рвалась сквозь толпу к вагону. Над головой она держала корзину с яствами.

– Шабатуко, на, возьми! Это твоему сыну. Бери, Аниуар! Кто знает, длинна или коротка твоя дорога. Прими, как от матери…

Хабиба отдала плетеную корзину в руки мальчика. Поезд тронулся. Мальчик долго смотрел назад, и во всей толпе видел он одну Хабибу в черном платке с шелковой бахромой. Хабиба и сейчас стояла перед ним в том же самом платке…

– Твое сердце – твой партбилет! – повторил он без злобы. – Зачем наговариваешь на себя? Я знаю, какое у тебя сердце.

– Клянусь, истинные слова, – подхватил Мисост, ничего не поняв. – Эта женщина – коммунистка-наседка. Какого цыпленка ни выведет – красный. Сына родила – коммунистом стал. Дочь родила – то же самое. Пока еще только комсомолка. Но оставь ее жить – станет коммунисткой. От нее уже веет ветром зла. Это она загубила Сентраля. Но погоди. Я отрублю ей руки. Я знаю, где она скрывается! – Мисост опять воспалился от своих же слов. – Тебе не придется больше выводить красных птенцов. Где восемьдесят рублей? Насмехаться надо мной вздумала?! Я выдавлю из тебя эти червонцы веревкой. Я сам накину на твою шею…

Мисост замахнулся.

Гость остановил его жестом, вынул из кармана пачку денег, выбрал из нее сотенную бумажку и протянул Мисосту:

– На, я вношу восемьдесят рублей, а ее отпусти. Пусть живет. Вина ее не доказана. Не трогай и дочь ее. Иди, Хабиба, иди и не бойся…

Мисост растерялся. Сначала он не поверил своим ушам. Думал, гость шутит, но, убедившись, что никаких шуток нет, мгновенно переменился.

– Клянусь аллахом, на все твоя воля. И волос с ее головы не упадет, если вы этого не желаете.

Хабиба подумала: какой камень покатишь вперед по тропе, такой и встретишь. Этим камнем была корзина с лепешками. Добро и в воде не тонет. Не утонуло доброе дело, которое в тот горестный день она сделала. Но должна ли Хабиба принять из рук этого человека жизнь? Коварство Мисоста известно. Он мог с этим парнем сговориться. Дескать, пообещай ей жизнь, пусть вернется домой. Обо всем станет известно Апчаре, и дочь вернется к матери. Тогда их обеих можно накрыть, как накрывают корзиной наседку с цыплятами. Нет, Хабиба не станет просить пощады, даже благодарить за дарованную жизнь. Уходить она не спешила. И тут в управу вошел Бекан.

– Хабиба, ты с ума сошла или от страха роняешь деньги? Видит аллах, подобрали во дворе. Восемь червонцев. Ты обронила? Возьми…

Гость разгадал Бекана. Ему вспомнилась корзина с лепешками. Как похож сейчас этот седельщик на Хабибу в тот день. Он тоже рискует своим благополучием. Ничего не сказав, Аниуар скрылся за дверью.

Мисост не растерялся:

– Может быть, это мои деньги? Ты же обещал принести за быка?

– Собираю, Мисост. Видит аллах, собираю. Плохо дают. Откуда возьмутся деньги? Ни базара, ни зарплаты. Совсем обезденежили.

Бургомистр, на удивленье Бекана, не был злым. Поглядев на лицо Хабибы, Бекан не мог понять, откуда там кровь. Только Мисост мог рассечь ей лоб. Но почему бургомистр теперь так спокоен и благодушен?

– Ладно. Деньги принесешь потом. Отведи домой эту наседку коммунистов. Сын Шабатуко отвел от нее беду. Она даже не поблагодарила его. Отведи, пусть помолится богу за здоровье Аниуара…

Бекан был совсем сбит с толку. Деньги он сунул в карман, а остальное не стал и разгадывать. Если бургомистр так великодушен, значит, понимает, с кем имеет дело. Бекан подумал, что всему причиной родство Хабибы с Москвой.

– Пойдем, пойдем, моя сестра! Я видел твою сноху. Бедняжка Ирина в смятении. Потеряла связь с Москвой. Она бы рада сообщить о беде своим московским соседям. От нее до дома Ворошилова ближе, чем от меня до твоего дома. Вчера в Нальчике всю ночь кружился самолет над ее домом. Следил, как бы кто не обидел Ирину. Не все же знают, что значит обидеть человека, который живет крыша в крышу с Калининым. – Бекан сочинял, а сам краем глаза поглядывал на Мисоста. Мисост пересчитывал деньги, делая вид, будто ничего не слышит, а сам не пропускал ни единого слова. В душе Мисост не уверен, что совсем кончилась Советская власть. Ему хотелось, чтобы не осталось и следов от коммунистов. Слава аллаху, колхоз похоронен, созданы десятидворки. Раздали инвентарь. Недвижимое колхозное имущество пойдет с молотка. Мисост останется бургомистром, пока не сведет все счеты. Но торопиться не следует. Чопрак еще не взят. До фронта сто километров.

Хабиба между тем проявила неожиданное упрямство.

– С места не сдвинусь, никуда я отсюда не пойду!

Мисост поднял голову.

– Хочешь, чтобы тебе подали автомобиль? Или на руках тебя нести? Если подавать тебе какой транспорт, то разве деревянную лопату, которой выносят на свалку дохлых собак. «С места не сдвинусь!..»

– Не сдвинусь, – еще больше осмелела Хабиба. – Ты грозился меня повесить. Исполняй! Исполняй свой приговор, бургомистр! Вешай! Иначе тебя не будут бояться. Гитлер жалованья не заплатит…

Мисост запихал деньги в ящик и выпрямился.

– Замерзшая муха отогрелась! Обрела дар речи? Воллаги! Мой Фура, дай бог ему долголетия, будет платить своим подданным. Я-то дотянусь до него и подам ему руку.

Бекан взял Хабибу за плечи:

– Пойдем. Не лезь в петлю. Не лезь. В петлю лезть – широко, а вылезать из нее – узко…

ГЛАВА ПЯТАЯ

ПОЕЗДКА ЗА СЕНОМ

Через Долину белых ягнят, мимо фермы, где некогда хозяйствовала Апчара, а теперь обосновался Бекан со своей старухой, дорога вела в Чопракское ущелье. Но дорогу эту перекрывал отряд гитлеровцев. Бекан жил по эту сторону заграждения, ущелье лежало по другую сторону. А заградителями оказались румыны. После разгрома у Чопракских ворот они больше не лезли в узкую каменную горловину, напротив, даже отошли от нее немного назад, чтобы избежать внезапного нападения. Свои тылы они держали в бывшем дорожном домике в трехстах метрах от заставы.

Хотя Данизат редко выбегала на улицу и редко видела румын, все же получилось так, что знакомство с ними завела она.

Недалеко от фермы сливались воды большого Чопрака и маленькой Бахранки.

Вода в Бахранке была прозрачной по сравнению с чопракской мутной водой, но была она с примесью серы и для питья не годилась; Апчара, бывало, не давала ее даже коровам. Но румыны не знали этого, пили светлую на вид, вкусную воду и все заболели животами. Не зная истинной причины повальной болезни, они стали грешить на молоко, которое брали у Данизат. Тогда старуха сказала им, чтобы они больше не пили воду из Бахранки, и тем самым заслужила их некоторое доверие. Во всяком случае, они были благодарны ей.

Один румын повадился ходить к Данизат, обменивать соль и мыло на сыр, масло и яйца. Это был немолодой уже мужчина с черными усиками. Данизат прозвала его про себя «собачий колдун», потому что он совсем не боялся злого волкодава. Он умел какими-то магическими жестами утихомирить любую собаку. Когда в первый раз волкодав бросился на румына, тот вытянул вперед руку и смело пошел на рычащего и оскаленного зверя. Пес сначала лаял и бросался на человека, потом стал отступать, припадая к земле, а затем и вовсе убежал, поджав хвост.

Румын старался пошутить с Данизат: «Партизан пук-пук!» Напевал себе под нос, заглядывал во все уголки и миски, предварительно положив на видное место кусок мыла. Найдя пару яиц или сыр, забирал «товар» и уходил восвояси. Чтобы еще больше наладить добрососедские отношения, Бекан посоветовал жене наварить солдатам картошки. Румыны за это нарубили старикам дров. Потом оказалось, правда, что их офицер приказал нагреть воды для мытья и все дрова пришлось истратить на воду.

Бекан вошел в дом как раз в то время, когда офицер после «бани» блаженствовал в жарко натопленной комнате. Старик понял, что у офицера сейчас благодушное настроение, и завел разговор (офицер знал несколько русских слов).

– Снег, корм – нема. Твой солдат сено забрал. – Бекан говорил с искусственным акцентом, думая, что так офицеру будет понятнее. Офицер пожал плечами не оттого, что не понял Бекана, но показывая, что ничего со снегом он поделать не может и сена у него нет.

– Корова корм надо, – продолжал Бекан, – твоя лошадь тоже корм надо.

Офицер снова пожал плечами.

– Далеко гора сено есть. Много копен. Солдаты едут, сено берут, вниз спускают.

– Там партизан, старик. Пах-пах-пах – и готово!

«Здорово их напугали у Чопракских ворот, – подумал Бекан. – Пожалуй, их теперь не заставишь подняться в горы».

– Сена нет, ваши лошади тоже – капут… – нажимал Бекан. – Сено там. Я знаю. Близко. Солдаты внизу сидят, а я за сено пошел. Себе сено, вам сено.

– Хитрый старик! – Офицер говорил с меньшим акцентом, чем Бекан, подделывавшийся под него. – К партизанам хочешь? Нехорошо. Не можно.

Офицер сидел и пил чай с ромом, а ординарец тем временем сушил над плитой только что выстиранное белье.

Бекан понял, что с офицером можно будет договориться. Если войти в доверие, то не только сено, но, пожалуй, удастся выкопать картошку, что осталась на зиму в земле. А там, глядишь, и в лес разрешит… Старик строил свои планы. Ничего. Смирится офицер. Зима нагрянет, понадобятся и сено, и дрова.

На другой день Бекан велел Данизат наварить целый котел кукурузных початков.

– Ублажим румын. Кукуруза для них – первое лакомство.

Утром Бекан слил воду из-под початков и повез огромный котел вареной кукурузы к развилке дорог. За ночь еще больше снега выпало в горах, и вдали на крутых склонах отчетливей стали выделяться и манить к себе черные точки стогов. Если удастся переправить оттуда хоть бы несколько копен – спасение не только для коров. Сено можно обменять на что угодно. Бекан прихватил с собой вилы и веревку, чтобы с их помощью объяснить румынам, куда и зачем он едет. День выдался пасмурный, но снежок, выпавший ночью, обещал лежать. Бекан оглянулся, по снегу тянулись следы его двуколки.

Румынский пост встретил старика неприветливо. Мало того, когда Бекан вынул из-под старого одеяла, накрывающего котел, два початка, чтобы показать их часовому, тот, приняв початки за гранаты, выстрелил, поднимая тревогу. Выскочили солдаты с автоматами, окружили двуколку. На Бекана со всех сторон смотрели автоматные дула. Седельщик искал глазами вчерашнего офицера или хотя бы «собачьего колдуна», но ни того ни другого не было. Тогда он сбросил рванье с котла, и кверху ударило облако душистого горячего пара.

– Завтрак вам. Кукуруза. Мамалыга. Хорошо.

Румыны поняли, схватили котел с тележки, начали расхватывать початки, грызть их, весело лопоча и смеясь. Бекан ждал, когда ему вернут пустой котел. Тем временем из землянки вышел «собачий колдун». Он был в огромной черной папахе. Увидев Бекана, он махнул ему рукой, как бы приказывая ехать назад.

Бекан продолжал стоять. В руках он держал веревку и вилы. Он тыкал пальцем себе в грудь, потом показывал на вилы, а потом на горы. «Колдун» не мог понять, чего хочет старик. Он пошел в землянку, возможно, доложить офицеру. Румыны лопотали по-своему и тоже не могли понять намерений старика.

– Партизан?

– Нет партизан. Сено. Сено! Понимаете вы?! – Бекан схватил горсть сена и стал пихать его лошади в пасть. Даже сам в отчаянии пожевал клочок, чтобы показать, что ему нужно. – Сено, понимаешь? Корова. Сено. Корова там, сено там. Надо ехать.

Румыны в конце концов поняли, что толковал им старик, но, как видно, усомнились в искренности его намерений. Он ведь все время показывает на дальние склоны гор. А оттуда, как известно, охотничьи тропы ведут в ущелье. По ним, правда, на двуколке не проедешь. Но кто знает, что у старика на уме. Бросит свою двуколку да и махнет к партизанам.

Из землянки наконец вышел и офицер. Он сразу узнал Бекана и велел его пропустить. Офицер показал на часы: к вечеру быть на этом месте. Иначе – «пах-пах».

В горах трудно ориентироваться. Посмотрит человек – кажется, совсем близко склон горы, а попробуй дойти! Если бы румыны знали это, может быть, не пустили бы Бекана. Ехать до ближайших склонов гор недалеко, но чтобы добраться до первых копен, надо петлять по узким ущельям, потом, оставив повозку внизу, карабкаться по склонам, выйти наверх, там связать копну и катить ее вниз. Потом укладывай сено и вези. Чтобы не опоздать, Бекан не стал забираться далеко. Он подобрал самую близкую копну, погрузил ее, перетянул веревкой, чтобы сено не посыпалось при тряске, и поехал. У заставы румыны протыкали воз штыками со всех сторон. Пропустили. Несколько охапок сена взяли себе. Ну а как же без этого?

На другой день, осмелев, Бекан поехал снова за сеном, на этот раз в сторону Чопрака. В этом направлении хотя дорога до копен подлиннее, зато сами копны доступнее, не надо карабкаться по скалам. Километров двенадцать отъехал седельщик от румынской заставы. Остановился – кругом ни души. Только река глухо шумит, да еще постукивают на слабом ветерке верхушки деревьев.

Вдруг лошадь Бекана встрепенулась, подняла голову, навострила уши и заржала. Сомнений быть не могло, она ответила на чье-то ржание. Бекан вслушался и вскоре тоже услышал, как вдалеке тревожно, словно зовя на помощь, заржал конь. У Бекана похолодело внутри – Шоулох! Ему ли, Бекану, не узнать голос своего любимца, но как он сюда попал? И где Локотош? И почему Шоулох ржет? Не стал бы он ржать под седоком.

Бекан спрыгнул с повозки, привязал свою лошадь к дереву и пошел в лес. Шоулох заржал снова. Теперь это было близко, и сомнений не оставалось – Шоулох, и никто иной.

Бекан пошел быстрее, побежал, сколько было стариковских сил, и, выйдя из чащи на небольшую поляну, увидел коня под седлом, но без всадника. В первое мгновенье он не узнал Шоулоха. Что с ним сделали! Так заездить коня! Бока ввалились, в грязи, в глазах никакого блеска, только боль и усталость. Но зато Шоулох узнал своего хозяина, сразу потянулся губами, стал теребить его рукав, словно звал за собой. Не трудно было сообразить, что конь тянет к всаднику, выпавшему из седла. Раздвинув ветки кустарника, Бекан увидел человека в форме командира Красной Армии. Снег вокруг запачкан кровью, измят. Повернув человека лицом к себе, Бекан узнал Локотоша. Припорошен свежим снегом. Значит, лежит здесь по крайней мере с вечера. Конь не отошел от него, как и полагается коню кабардинской породы. Ни травка, которую можно было пощипать вокруг, ни вода, журчащая рядом, не соблазнили его. Он стоял и ждал, когда всадник снова сядет в седло, а поняв, что всаднику плохо, стал звать на помощь.

Но почему Локотош оказался здесь и что случилось в ущелье? И что теперь делать с ним? Повезти с собой на ферму? Но как? Если просто заложить его сеном, то румыны проткнут штыком. Протыкали же они насквозь все сено вчера. Значит, надо найти укрытие и оставить его здесь до завтра. А завтра приехать снова, задобрить чем-нибудь румын, сварить им еще котел кукурузы, отвезти бидон молока? Спрятать, конечно, можно. Поблизости множество удобных пещер. Есть одна, обжитая чабанами, даже и с дымоходом. И ручей рядом. Очень чистая вода в этом ручье. Но разве капитан протянет до завтра без немедленной помощи. Спасать надо и Шоулоха. Запрячь его вместо этой лошади и уехать на нем на ферму? Румыны не заметят подмены. Но Шоулох верховой конь. Он разнесет бричку. Его надо сначала объезжать, приучать к упряжи. Оставить его в пещере вместе с раненым?

Все эти мысли метались в бедной голове старого седельщика, но Локотош застонал, и мысли сразу пропали. Когда есть неотложное дело, думать некогда.

Бекан разровнял на земле охапку сена, прикрыл его своей стеганкой и положил Локотоша на эту постель. На капитане была синяя меховая куртка, отделанная серым каракулем, – излюбленная одежда командиров-кавалеристов. Бекан осторожно расстегнул эту куртку. Оказалось, что все под ней слиплось и ссохлось, спять куртку нельзя. Пришлось ее разрезать. Разрезав и гимнастерку и нижнюю одежду, Бекан добрался до раны и осмотрел ее. Пуля попала в предплечье около ключицы, а вышла на три пальца ниже лопатки, вырвав большой кусок мяса. Стреляли сверху.

Локотош приоткрыл было глаза, попытался приподняться, но застонал и опять потерял сознание.

Седельщик решил попоить Локотоша молоком. В двуколке стояла кринка с айраном. Локотош не глотал. Молоко потекло из уголков рта. Бекан влил еще немного так, чтобы раненый не захлебнулся. И вот капитан глотнул. «Слава аллаху, – обрадовался старик. – Ест – жить будет». Каплю по капле Локотош выпил почти стакан. Тогда Бекан решил пока дать больному покой и заняться Шоулохом, который не отходил от своего старого хозяина ни на шаг, терся около него, тыкался мордой, теребил губами за рукав или воротник. Конь был в восторге от встречи с настоящим хозяином.

Седельщик погладил коня, потрепал его по шее, потом сухим чистым сеном обтер красавца со всех сторон. Сводил его к ручью и дал напиться. Вскарабкался на скалу и сбросил оттуда большую копну душистого высокогорного сена, от которого аромат пошел, кажется, на всю долину. Часть сена старик задал лошадям, а большую охапку разостлал на земле, осторожно переложил на нее Локотоша и прикрыл старой буркой, с которой не расставался, наверно, со времен гражданской войны. Ну вот. А что дальше?

Оставить здесь одного? Пропадет. Завтра румыны могут и не пустить. Раз пустили, два пустили, не будут пускать каждый день. Хорошо бы спрятать Локотоша на мельнице. Близко от фермы. Долина заросла ольхой, солдаты опасаются там появляться. Бекан ни разу не видел, чтобы туда ходили солдаты. Мельница не работает. Тихо. Если позатыкать щели, утеплить, раненому будет неплохо. А Данизат выходит его, она умеет. Но и на мельницу можно попасть, только минуя пост. Убьют самого Локотоша, убьют Бекана, убьют Данизат, а Шоулох достанется бургомистру Мисосту.

Ум за разум заходит у старика, а выхода нет. Локотош пошевелился, застонал. Бекан наклонился над ним, дотронулся до лба и понял, что начинается жар. «Не с кем посоветоваться – советуйся со своей папахой». Думай не думай, а Локотоша надо везти домой. Только как его провезти мимо румын и как поступить с Шоулохом? Шоулоха придется спрятать в пещере, оставить ему охапку сена, завтра вернуться к нему и за день во что бы то ни стало приучить к упряжке. А эта лошадь сама в темноте придет на ферму.

Локотоша надо провезти так: нарубить лоз, как будто плести корзину. Этими лозами заложить раненого. Во-первых, лозы не сено, они дадут возможность дышать, во-вторых, может быть, штык не проколет их, если часовой вздумает проверять воз штыком. Поверх лоз наложить побольше сена. Если только капитан не застонет и не закашляет… А к заставе надо подъехать в самые сумерки, когда румыны ужинают. Пожалуй, дело еще и сойдет благополучно.

Бекан все сделал обстоятельно. Шоулоха он вволю напоил ключевой водой и отвел в «конюшню» – пещеру, задал ему сена дня на три, а то и больше. Оставил там котел, наполнив его водой. Сбрую спрятал там же в пещере. Потом взялся за Локотоша. Седельщик чуть не вскрикнул от радости, увидев, что капитан пришел в себя и прошептал, едва шевеля губами:

– Кто ты?

– Бекан я. Бекан Диданов. Помнишь?

Больной дышал тяжело. Должно быть, он никак не мог сообразить, где он и откуда взялся Бекан. Бекан присел около него на колени.

– Сынок. Слушай меня. Запомни все, что я скажу. Хорошенько запомни.

– Говори… – еще слабее прошептал Локотош.

– У тебя очень много крови утекло. Очень много. Надо скорей тебя лечить. Я повезу тебя под сеном. Сделаю так, чтобы тебе дышалось. Но дорога плохая. Больно будет, очень больно, терпи. Будем проезжать заставу. Там румыны. Ты услышишь их речь. Ни стоном, ни словом не выдавай себя. А потом я тебя вылечу. Ты будешь жить, вернешься в Красную Армию, здоров будешь. Нам бы только заставу проехать…