Текст книги "Долина белых ягнят"

Автор книги: Алим Кешоков

Еще дымились подожженные танки и бронемашины, еще выбирались из окопов раненые, чтобы брести в тыл, еще на хуторе бойцы разбирали по бревнам горящие дома, чтобы не служили в наступающей темноте ориентирами немцам, еще запахи пороховой гари и свежей крови витали над полем боя, а командиры и политработники собрались на НП полка, чтобы обсудить положение. Прибыли сюда же оперативники из штаба дивизии. Требовалось срочно разработать операцию по захвату высоты Лысой.

Ее потеря встревожила всех. Во-первых, теперь труднее будет действовать «катюшам». Вернее, немцам будет легче за «катюшами» охотиться. Все наши артиллерийские и минометные позиции, все огневые точки немец будет видеть как на ладони. Теперь он сможет бить не только по нашим пушкам и машинам, но и по отдельным людям. Высоту Лысую надо вернуть – это понимал каждый.

Оперативники предлагали атаку на заре, когда сон особенно одолевает человека. Надо как можно ближе подобраться к высоте за ночь и после короткой, но интенсивной артподготовки ринуться в атаку. Операцию закончить к моменту восхода солнца. За короткую летнюю ночь противник не успеет закрепиться – уйти в землю на восточных склонах кургана.

Возникла вдруг и еще идея: за ночь просочиться сквозь боевые порядки противника и ударить по нему в затылок, согласовав момент атаки с артподготовкой не по часам, а по минутам. Идея была заманчива, но таила в себе большой риск. Группе, которая проникнет в расположение противника, придется действовать вслепую. Не имея связи с НП полка, при непредвиденных обстоятельствах она не получит помощи и не вернется назад. К тому же в степи нет никаких надежных ориентиров, легко сбиться с пути. А чтобы обогнуть курган Лысый, придется сделать большой крюк, неизвестно, на что нарвешься.

– Да, мы рискуем небольшой группой, – упрямо твердил Доти Кошроков, – но при штурме высоты потери будут куда больше. Сколько у нас в полку осталось людей?.. В некоторых подразделениях всех пересчитаешь на пальцах. Вот почему я за последний вариант. – Доти подождал, посмотрел на присутствующих, как бы своим взглядом успокаивая их, не волнуйтесь, мол, ни на кого из вас не падет смертный жребий, и скороговоркой закончил: – Тем более я знаю человека, который поведет ту группу.

– Кто? – разом спросили командир полка и оперативный работник штаба дивизии.

Доти снова выдержал паузу.

– Я, комиссар полка. И считаю, у нас нет времени ни спорить, ни, тем более, медлить. Устав как учит нас? Самое правильное решение командира то, которое принимается быстро и выполняется немедленно. Ночь коротка, а дел много. Попробуем реализовать мой вариант, другие от нас не уйдут.

Но с комиссаром согласились не сразу: его план задевал самолюбие строевых командиров. Да и майор Муталиев, командир полка, резко стал возражать и настоял бы, конечно, на своем, если бы комиссара неожиданно не поддержал представитель оперативного отдела дивизии. С тех пор как полк вступил в бой, комиссар редко появлялся на КП. Он предпочитает все время находиться в подразделениях. Майору даже кто-то сказал, будто Доти Кошроков не просто доводит до сведения бойцов приказ Верховного Главнокомандующего, а требует от всех присягнуть на верность этому приказу. Заставляет бойцов давать письменные клятвы, что они будут «стоять насмерть».

Холодок настороженности и недоверия сквозил в отношениях командира полка и комиссара. Но операция была уже утверждена, и майор сразу согласился с главным доводом комиссара: времени на побочные разговоры нет ни минуты. Надо ведь еще успеть сформировать группу, разработать план взаимодействия ее с другими подразделениями, уточнить маршрут движения, придать ей нужные средства, рассчитать все по часам и минутам, договориться о сигнализации, предусмотреть возможные осложнения и продумать, как их преодолеть.

Четко и быстро распределил майор обязанности между командирами, перед каждым поставил боевую задачу, а дирижировать этой «ночной симфонией» взялся сам.

– Ей-бох, какой инструмент будет фальшивить – распрощается с оркестром навсегда, – предупредил майор командиров подразделений. Говорил он с сильным ингушским акцентом, делая ударение на первом слоге. От этого речь майора приобретала какую-то особенную стремительность. – Сигналы: зеленая ракета; красная; две зеленые; две красные; одна красная и одна зеленая; две красные и зеленая; две зеленые и одна красная – всего семь, они как бы означают семь нот и семь клавишей. Договоримся, кто каким сигналом действует, как и когда…

Для командира минометной батареи и для артиллеристов – две зеленые ракеты – открыть огонь по заданному квадрату, а две красные – перенос огня в глубину обороны противника, когда командир группы сигналом – одна зеленая ракета – сообщит о занятии им кургана. Под покровом темноты одна рота накапливается, подбираясь как можно ближе к высоте, затем по общему сигналу штурмует курган и удерживает его до прихода основных сил.

Альбиян шепнул комиссару, сидевшему вблизи от него:

– Локотоша бы взять. Он по карте ориентируется, будто сам составил. А ночью очень легко сбиться.

– Конечно, хорошо бы. Он и немецкий знает, но – с больной ногой?! Ползать надо, бегать и прыгать. Еще придется тащить на себе…

Пока майор объяснял командирам подразделений, по каким сигналам и как им действовать, Альбиян снова шепнул Доти:

– Между прочим, я тоже по топографии всегда пятерки получал…

Комиссар улыбнулся, угадал, к чему лейтенант клонит, дружески похлопал его по плечу:

– Не надо, лейтенант… Слушай, а молодец твоя Чарочка-Апчарочка!.. Когда ни возьмешь трубку, слышишь ее голосок: «Готово», «Даю»… А карту я тоже знаю неплохо. Не заплутаюсь.

Семь клавишей, как назвал семь сигналов майор, должны были разыграть ночную симфонию, быструю, точную, энергичную. Сфальшивит один инструмент – и музыка станет похоронной. Еще раз проверены код, разметка карт, сверены часы по часам командира полка.

Доти сам назвал фамилии бойцов по всем подразделениям, которых решил взять с собой. Майор установил срок, когда им явиться к комиссару, и предупредил, чтобы они явились в полной боевой выкладке. Группа набралась около сорока человек. После нескольких дней боев и столько едва-едва наскребли без ущерба для подразделений. В каждом эскадроне уцелела едва ли половина состава.

Представитель опергруппы штабдива отправился на НП дивизии доложить о плане операции. Разошлись и командиры подразделений.

– Ей-бох, комиссар, напрасно лезешь в пасть зверю, – начал Муталиев, когда остался с Доти вдвоем. – Зачем у нас отбиваешь хлеб? Во-первых, ты обидел строевых командиров. Выходит, они избегают опасности, один ты ничего не боишься. И потом, не комиссарское это дело… Я не хотел говорить об этом при всех.

– Во-вторых?

– Во-вторых, ты – комиссар. С комиссарами немцы расправляются знаешь как…

– Если попадают в плен.

– А ты гарантирован?

– Живым не дамся. Последнюю пулю сберегу для себя. И вот еще, – Доти извлек из кармана лимонку, – на всякий случай. Вдруг просчитаюсь, собьюсь со счета… Патрона не будет – это всегда с собой…

– Ей-бох, комиссар, ты смертник… Ну ладно. Эскадрон поведу я, встретимся на кургане. Идет? Воллах – это будет здорово! Командир и комиссар назначают встречу на высоте, которую немец захватил.

– По рукам!

Стали прибывать бойцы по десять – двенадцать человек от каждого подразделения. Усталые, небритые, с воспаленными от недосыпания глазами, неразговорчивые, тяжело валились они на траву, услышав команду: «Отдыхайте пока». Комиссар знал бойцов, и они знали его. Рассказывали, как вчера Доти завернул один взвод, правда, во взводе оставалось всего с десяток людей. Они выносили с поля боя своего командира, истекавшего кровью. «Назад!» – кричал Доти, а один из бойцов чуть не плакал: «Товарищ комиссар, немец на курган Лысый такой большой бомб бросает – жить невозможно». – «А мы сюда стоять насмерть пришли. Приказ читал?»

Раненого понес в тыл только один боец, остальные во главе с комиссаром вернулись на передний край. И все это под ураганным огнем врага. Тогда-то и пошли разговоры среди бойцов, что комиссар заговорен, его ни пуля, ни осколок взять не могут.

Пока собиралась вся группа, позвонил комдив. Он обрушился на майора за то, что такую сложную и опасную операцию поручил Доти Кошрокову. «За спиной комиссара прячетесь?» – клокотал в трубке голос комдива. Майор не оправдывался, слушал молча, даже поддакивал комдиву: «Да, горяч комиссар, отнимает хлеб у строевых командиров». Полковник постепенно затихал: «Ладно, чтобы это было в последний раз».

Это было в характере комдива. Сначала вспылит, наговорит, даже страху нагонит, но тут же отходит. Иной раз налетит на командира: «Самоуправство! Людей хочешь загубить? Почему в землю не зарылся? Хочешь, чтобы я тебя зарыл? Так я это сделаю – застрелю! За невыполнение боевого приказа – расстрел на месте! Застрелю!» Потом шмыгнет носом: «Окопаемся, потом застрелю! Как же ты не научил людей окапываться? Завтра, если увижу, застрелю!» А потом махнет рукой: «Комиссар, застрели его, глаза бы мои на него не глядели». Через минуту отойдет совсем, возьмет лопату, начинает, кряхтя, посапывая, долбить землю, пока не остынет окончательно. Подойдет к командиру, доведенному до отчаяния, положит на его плечо руку и тихо, как отец сыну, внушает: «Ты не сердись на меня. О вас же пекусь. Не хочу я, чтобы вы по-глупому гибли. Который раз говорю: земля защищает тех, кто ее умеет защищать… В землю уходите, зарывайтесь глубже. Я на тебя накричал, а ты на своих подчиненных кричи, заставь их рыть окопы. Есть свободная минута – рой землю. Рой, рой и рой!»

Комиссар между тем знакомил бойцов с планом операции, чтобы каждый во всех мелочах представлял себе задачу и всю трудность ее решения.

– Ночь полна неожиданностей, опасностей, – говорил комиссар, – не всем суждено вернуться целыми и невредимыми. Поэтому готовьте себя к худшему. Если кто из вас не уверен в себе, пусть скажет, я его верну в эскадрон. Ну, кто хочет вернуться в эскадрон?

Никто не ответил, не шелохнулся. Кошроков так и думал. Он выбрал не первых попавшихся, а тех, с кем вместе стоял в окопах на самом переднем крае, на той же самой высоте Лысой, чтобы провалилась она сквозь землю!

– Кто из вас помнит строки из поэмы Пушкина «Кавказский пленник»? – неожиданно спросил Доти и, чтобы не ставить бойцов в трудное положение, сам начал читать:

 
Черкес оружием обвешен;
Он им гордится, им утешен;
На нем броня, пищаль, колчан,
Кубанский лук, кинжал, аркан
И шашка, вечная подруга
Его трудов, его досуга.
Ничто его не тяготит,
Ничто не брякнет; пеший, конный —
Все тот же он; все тот же вид
Непобедимый, непреклонный…
 

Вот как классик литературы рисовал нашего предка. Каждый из нас тоже обвешан оружием. Не тем, конечно, которым гордились наши предки, но обратите внимание: «Ничто его не тяготит, ничто не брякнет…» Давайте же подгонять свое снаряжение так, чтобы ни единый звук не мог вас выдать. Я каждого из вас лично по фамилии просил в свою группу, потому что идем на опасное дело. В моих глазах каждый из вас тоже «непобедимый, непреклонный…».

В темноте попрыгали – ничего не гремит, накурились в последний раз, пошли. Переступили невидимую черту, отделяющую их, сорок человек, от остального полка, от остальной армии, от остальной жизни. Над пшеничными полями время от времени загорались ракеты. Тогда невольно пригибались ниже, невольно поглядывали на высоту, ради которой пошли, а там, на высоте, при зыбком свете ракет заметно копошились люди. То тут, то там лопались в тихом воздухе и гасли короткие пулеметные очереди.

Шли молча, в две цепочки, след в след. Иногда Доти останавливался, напряженно вслушивался в темноту, успокаивался. Шли дальше. Вышли чуть не на четвереньках, чуть не ползком, но очень скоро привыкли и осмелели, подразогнулись, а потом и совсем выпрямились в рост – скрючившись далеко не уйдешь. Кругом шелестела пшеница. Легко спрятаться, но легко и нарваться на спрятавшийся немецкий дозор, на скрытую огневую точку. Доти иногда, остановив группу, посылал вперед двоих-троих разведчиков, чтобы не вывести ненароком всю группу на ствол немецкого пулемета, которому и минуты не понадобилось бы, чтобы скосить под корень их всех до единого.

Постепенно высота Лысая переместилась вправо и пошла уходить назад, подобно тому как перемещается на небе с течением ночи какое-нибудь созвездие. Значит, где-то в пяти – десяти шагах передний немецкий край. Колосья раздвигали осторожно, бесшумно. Попала бы пыль кому-нибудь в нос, чихнул бы – и конец старательно подготовленной операции.

Правее послышался разговор, не то немецкий, не то венгерский – не разобрать. Потом звякнула лопата, разговор стал громче. Присели, прислушались. Да, роют землю, шуршат пшеницей, переговариваются. Неподвижно и молча просидели минут десять. Протарахтела колесами повозка, остановилась. Не походная ли кухня? Нет, заплескалась вода, загремели котелки. Со всех сторон, едва не наступая на наших бойцов, побежали к воде солдаты. Звучно пьют, смеются, уступают место около повозки другим. Нашим тоже захотелось пить. Даже у комиссара пересохло во рту от жажды.

Наконец повозка с водой поехала дальше. Пошли и наши бойцы. Когда прямо перед ними возникли какие-то причудливые очертания, Доти замер, ждал, пока загорится ракета. Оказалось, что наткнулись на установку шестиствольного миномета. Немцы, раздевшись до пояса, обливаются водой, гогочут, фыркают. Это хорошо. Пусть шумят. Глухарь потому и называется глухарем, что не слышит постороннего шума, пока сам шумит.

Миновали и эту зону. Чем дальше уходили в глубину обороны, тем заметнее было, что немцы ведут себя беспечно, не думают, что их здесь может подстерегать опасность. То и дело передвигаются группы солдат, слышится шум колес фургонов, машин, бронетранспортеров. Пожалуй, тут можно идти и побыстрей. Примут за своих. Лишь бы не нарваться ни на кого вплотную. Главное, не потерять из виду злополучный курган. Со стороны немцев он выглядит по-другому, едва возвышается на горизонте, напоминая покатый стог прошлогодней соломы, осевшей под тяжестью снегов и дождей.

Время идет. Начало артподготовки приближается. Надо подойти как можно ближе к высоте, но и не настолько близко, чтобы попасть под огонь своих же артиллеристов и минометчиков. Немцы не дремлют. Перегруппировываются, подтягивают резервы. В густой пшенице трудно рассмотреть все, но по гулу машин чувствуется, что подтягиваются большие силы.

Бойцы удивлялись, сами не верили себе, что находятся в логове врага. Кто бы подумал днем, что можно, оказывается, так свободно, почти свободно, ходить в расположении немцев? От перевозбуждения бойцы не чувствовали никакой усталости. Каждый еще думал и о том, что, если посчастливится уцелеть, надо рассказать своим, как это было удивительно – ходить среди немцев.

Курган все время на виду, но в темноте трудно было определить расстояние до него. Время идет, и бойцы идут, а курган не приближается. Как бы не опоздать.

То и дело смельчаки обходили орудия, минометные позиции, солдат, вздремнувших у бронемашин. Чесались руки дать по ним из автоматов или забросать гранатами, а то и бутылками с горючей смесью. То-то был бы у немцев переполох. Едва не сделали это невольно, когда часовой крикнул бредущим во тьме, чтобы взяли вправо. Хорошо, что Доти понял команду часового, вернее, понял только слово «вправо» и резко изменил направление, послушался грозного окрика. Обошли шестиствольные минометы, которые немцы охраняли так же тщательно, как мы охраняем свои «катюши».

Над курганом загорелась ракета. Доти прикинул на глаз: около километра. Надо подобраться еще, чтобы достичь потом вершины высоты одним броском.

Чем ближе подходили к кургану, тем больше воронок попадалось под ногами. Пшеница вся в черных плешинах, в ожогах от термитных снарядов и мин, словно пьяные либо слепые трактористы искорежили поле своими плугами вкривь и вкось. Пахло гарью, жженым зерном, жженой костью. Доти искал теперь участок негорелой пшеницы, чтобы можно было залечь. Кое-как залегли. Совсем близко перед бойцами огневые точки противника, направленные на наши передовые позиции. Бойцы расположились у противника за спиной. А за спиной наших бойцов немецкая артиллерия, минометы, готовые тронуться броневики, замаскированные свежескошенной пшеницей. В глубине обороны грохочут танки или тягачи – не разберешь. Над передним краем взлетают и медленно гаснут ракеты, кудахчут пулеметы. Вблизи прошла санитарная машина. Наверняка немцы видели лежащих в пшенице людей, но приняли за своих…

Время будто остановилось. Однако часы идут, тикают и край неба бледнеет. Скоро будет светать. Вдруг загрохотало и засверкало. Снаряды ложились на курган. Высоту окутало дымом. Доти понял, что помогает огнем «первый», – басовито ухают крупнокалиберные орудия. Взрывы слились в непрерывный гул. Немцы, не успевшие еще окопаться на кургане, заметались. Снаряды и мины ложились кучно, дым и пыль поползли по склонам кургана. Из глубины немецкой обороны ответили орудия и минометы. Но, как бы перечеркивая все, что было до сих пор, зарокотали залпы «катюш». Реактивные снаряды осветили небо. В отсветах разрывов замелькали человеческие фигуры, загорелись остатки пшеничного поля, и стало светло, как днем.

Со склона кургана бежали очумелые люди, судя по крикам – венгры. За первыми бросились спасаться и другие. Артналет прекратился так же внезапно, как и начался. Тогда комиссар поднял бойцов. Сделали бросок молча. И получалось, будто они спешат на помощь защитникам высоты. Но когда осталось сто шагов, Доти крикнул: «Ура!» Бойцы подхватили. Венгры не поняли, что происходит у них в тылу. Они повернули на свои позиции, которые только что оставили. Но автоматный огонь уже хлестал их по спинам. Пошли в ход и гранаты. Комиссар занял на кургане окопы и тут же выстрелил из ракетницы.

Артогонь возобновился, но, как и было условлено, снаряды рвались уже за курганом, образуя кольцо вокруг высоты.

Майор Муталиев решил, что курган взят, поднял стрелков на штурм, чтобы помочь Доти удержать высоту. Противник, занимавший склоны кургана, обращенные к нам, оказался зажатым с двух сторон. Доти понял оплошность майора, не рассчитавшего момент удара. Но, с другой стороны, «ночную симфонию» надо было доиграть до наступления утра, чтобы немцы не могли оценить силы, с какими мы отважились действовать, потому-то и торопился майор.

Слова комдива «хотите отсидеться за спиной комиссара» не давали ему покоя. Не мог он допустить, чтобы комиссар один взял высоту. Курган имел тактическое значение для всей дивизии. Не зря комдив, чтобы усилить атаку, прислал в распоряжение командира полка четыре танка.

За этими танками почти вплотную подошли к кургану, но немцы уже опомнились и обрушили свой огонь на штурмующих… Завыли шестиствольные минометы, заработали пулеметы, автоматы. Майор подумал: не ошибся ли он, не принял ли он чужой сигнал за свой, но возвращаться теперь было поздно. Идти, только идти. Они достигли склона кургана, и тогда майор упал, подкошенный осколком, и сразу не стало для него ни высоты, ни огня, ни необходимости идти вперед на выручку комиссару.

Встреча, о которой говорил накануне командир полка, состоялась, но не такая, какой он представлял ее себе. У комиссара полегло больше трети людей, и штурмующая группа поредела. Но победа все же одержана. Маленькая победа величиной с курган. Однако и такую победу нельзя было добыть без большой крови.

Солнце взошло, а пшеница все еще догорала. Доти ходил среди убитых, доставал из карманов документы, фотографии, письма. Все собирал и складывал в полевую сумку. Полетят сегодня же к подножию Кавказских гор проклятые похоронки. Но успеют ли дойти? Не опередят ли их немцы, которые уже за Армавиром прорвали укрепления на берегах Кубани, вышли на ближние подступы к Кавказским горам, хотя здесь, в Сальских степях, еще продолжается неравный бой.

У воронки ничком лежит боец. Доти осторожно-словно боясь разбудить, перевернул его, узнал. В густых черных волосах запеклась кровь, из угла рта еще течет багровая струйка. Глаза приоткрыты. Молодой комсорг полка, которому Доти подарил старую свою планшетку – пусть комсорг хоть чем-нибудь отличается от других бойцов. Звания у него еще не было. Черноглазый балагур-заводила. Где бы ни останавливался парень, всегда возле него образовывался круг. Комсорг знал несметное количество прибауток, веселых рассказов и анекдотов. Видимо, и сам сочинял, потому что невозможно запомнить столько.

Из нагрудного кармана комсорга Доти извлек комсомольский билет и две фотографии. Голова девчонки с испуганными глазами и гладкой прической. На второй – немолодая женщина с суровым взглядом, – мать парня. Вот она-то и получит похоронку, подумал Доти. Бойцы унесли комсорга. Доти отошел к другому телу. Их было много на обоих склонах кургана Лысого. Доти вытащил из кармана убитого тетрадь в черном переплете, кусочек карандаша. Страницы испещрены мелким почерком. Язык незнаком. Видно, что стихи, но на каком языке?..

Покажу в полку, подумал Доти, может, кто-нибудь отгадает. Кроме этой тетради стихов, у убитого в карманах ничего нет. Жаль, если не удастся установить его имя – безымянный поэт навсегда останется в «без вести пропавших».

Послышался гул самолета. Доти заторопился к окопам. Усталые бойцы расчищали и углубляли их. В утреннем небе плыл один-единственный разведчик «фокке-вульф». Уже привыкли: «рама» летит – беду кличет». Надо сделать на дне окопа «могилу князя». Кабардинцы, когда хоронят, в стенке могилы делают глубокую нишу, куда и кладут покойника. Снаружи все закладывают кирпичом, образуя склеп, в котором предстоит покойнику первый допрос. Для князей такие ниши делают низкими, чтобы покойник, сославшись на тесноту, мог избежать встречи со «следователем», посланным аллахом.

Немец-разведчик приближался. Он летел невысоко. Немцы знают, что с земли им ничто не грозит. «Рама» делает разворот. Сейчас ударит. Бомб у нее немного, но все-таки береженого бог бережет. Пригнулись. Немец прицеливается. От самолета отделился какой-то предмет. Затем о землю глухо что-то ударилось, но не взорвалось. Не бомба ли замедленного действия? Проходят секунды – взрыва нет. Послышался нетерпеливый голос:

– Воллаги, это не бомба!

– Не подходить! – Доти вскинул бинокль. Из земли торчат две доски. Странный предмет. Вылез из окопа сам и пошел посмотреть. Самолет уже улетел.

Это был самый обыкновенный гроб из неструганых досок. Снаружи он перетянут телефонным кабелем. Впрочем, крышка отскочила от самого гроба и теперь валялась отдельно. На крышке Доти прочитал написанные мелом слова: «Слепой полет комиссара». «При чем тут комиссар?» – удивился Доти, подходя не без робости к гробу. Забыв об осторожности, выскочили из окопов, подбежали к гробу и бойцы.

В гробу лежало искалеченное человеческое тело. Ноги втиснулись в грудную клетку, голова оказалась как бы без шеи, глаза выпали из орбит. И все же можно еще было узнать (и Доти узнал) бывшего батальонного комиссара Солтана Хуламбаева. Вокруг мертвого комиссара в гробу лежали кипы листовок.

Страшная смерть! Неужели Хуламбаева положили в гроб живым? Кровь на стенках досок не оставляет сомнения. Среди кипы листовок Доти нашел издевательское письмо, написанное наспех, наверно, перед самой «отправкой» комиссара, кем-то плохо знающим русский язык:

«Я комисар везет свои част листофка, чтоб приводить кавалеристов немецки плен. Прошу оказывайт мне всяшеска содейства…»

Доти приказал бойцам вырыть отдельную могилу на самой высокой точке кургана Лысого, чтобы похоронить Солтана Хуламбаева со всеми воинскими почестями. Пусть курган носит наименование «Солтан».

В безлесной степи из крышки гроба бойцы сделали надгробие и вывели надпись:

«Здесь покоится прах незабвенного батальонного комиссара Солтана Хуламбаева. Носи его имя, курган!»

После похорон Солтана Хуламбаева Доти собрал защитников кургана. Он напомнил им о возможной атаке со стороны противника. Не могут немцы успокоиться, пока не сбросят нас с этого кургана. А сбросят – пойдут дальше. Курган Лысый для них – бельмо на глазу, которое мешает видеть мир, поэтому жди хирургической операции по удалению бельма. А чтобы сохранить это бельмо на глазу врага – одно средство: стоять насмерть! Доти зачитал листовку, вынутую из гроба. Гитлеровцы обращались к воинам Кавдивизии со словами:

«…победоносные германские войска скоро водрузят знамя на Эльбрусе. Кто не слепой, тот видит: близится час нашей победы. Если не хотите быть раздавленными, торопитесь переходить на нашу сторону. Вы сохраните свою жизнь».

В скобках значилось:

«Комиссары и иудеи могут не беспокоиться. Мы их в плен не берем».

– Отдавать легко, – сказал комиссар бойцам, – забирать трудно. Вот курган, будь он неладен, – как трудно было его вернуть. А возвращать сколько еще надо? Ничего! Все заберем! Пядь за пядью, курган за курганом, каждый кусок земли. Только придется кровью поливать эти куски, слезами смочить. Сталин оттого и требует от нас: ни шагу назад! Стоим же мы? Немец долбит с воздуха – мы стоим. Немец танками утюжит – мы стоим. Значит, можно стоять? Надо только срастись с землей. Земля наша – она нас любит, она – родная наша, не хочет расставаться с нами, молит слезами, чтобы мы защитили ее от врага. Одна казачка спросила нас: где остановитесь, земля не безгранична? На ее вопрос Сталин ответил: стоять насмерть! Нам досталось защищать казачьи степи. Земля общая, советская. Мы все – советские. Стойте, ребята. Стойте, мои родные…

– Честное комсомольское, наши ноги назад не пойдут! – сказал боец с маленькой полоской черных волос на верхней губе. Юноша еще ни разу не брился, поэтому волосики были длинные и редкие. Его воспаленные от бессонных ночей глаза горели. Доти вспомнил этого минометчика в бою. Парень поставил ротный миномет между ног и, прижав его коленками к земле, сажал в ствол мины, похожие на скворцов. Бросит мину – и смотрит, куда она летит. В цель – так в цель, мимо – даст поправку наугад, без прицельного приспособления.

Пообещав не задерживаться в тылу, Доти пошел на НП полка, чтобы написать политдонесение. Было о чем писать! Он прихватил с собой все листовки и немецкую фальшивку, хотел показать все это комиссару дивизии, с которым еще не успел созвониться. Да по телефону обо всем и не расскажешь. Гроб с телом Хуламбаева потряс его. Он повторял в душе: каждый час жизни теперь – дар судьбы, награда, ибо я взял у немца такой задаток и за себя и за Солтана, что готов умереть с песней на устах.

НП полка расположился на старом току. Скирда старой пожелтевшей соломы служила наблюдательным пунктом. На нее взбирались по лестнице. В углублении, сделанном в соломе, сидел Якуб Бештоев с биноклем и вел наблюдение.

После ранения Муталиева командовал полком Локотош. Здесь же, под скирдой, в тени располагался и коммутатор. Апчара освоила технику в полной мере. Даже раздобыла себе юбку, которой ей не хватало для полной формы. Была и звездочка на пилотке, из-под которой на плечи спускались густые черные волосы.

Всего какие-то дни Доти не виделся с ними, а казалось – прошла целая вечность.

– Минометчикам дали линию, – не могла сдержать своей радости Апчара, словно это было единственное, чему обрадуется Доти Кошроков.

– Здравствуй, Красная Шапочка-комиссар. – Локотош, прихрамывая на одну ногу, вышел навстречу комиссару. Он, не выпуская палки из рук, обнял Доти. – Ты – настоящая Красная Шапочка. Слушай, я думал, больше не увижу тебя. Как ты остался жив? Залез, можно сказать, волку в пасть, даже в брюхо и – пожалуйста, жив и здоров. Даже мимоходом вышиб клыки волку…

– Красную Шапочку освободили охотники, они разрезали живот волку. А Доти вылез сам, – вставила Апчара.

– Что верно, то верно, – в том же тоне поддержал шутливый разговор комиссар, – было темно, как в брюхе черной собаки…

– Еще бы! Ночь же.

Со скирды сполз Якуб. Он все еще дожидался должности, хотя и получил звание. В полку ему доверили только бинокль, чтобы он мог вести наблюдение за противником. Якуб это делал с достоинством и был рад сидеть на наблюдательном пункте. Лишь бы дальше не посылали. А то, что комиссар добровольно отважился на опаснейшую операцию, было выше его понимания.

Комиссар полка и не заметил, как Локотош скомандовал: «Что-нибудь пожевать». Пока готовили стол, Доти рассказал о гробе с телом Солтана. К еде никто не притрагивался. Апчара плакала. Перед ней стоял Солтан как живой, человек мягкий, отзывчивый, не переносивший женских слез. Как это могло случиться, что человек погиб из-за своей доброты!

Расселись в тени скирды.

– За первую капельку победы. Она обещает ливень. – Локотош поднял пластмассовый стаканчик с водкой. Это была последняя бутылка. Он ее берег для особого случая. – За тебя, комиссар!

Выпили. Первым заговорил Бештоев:

– По образованию я – юрист. С высшим образованием…

Апчару покоробило, когда Якуб опять заговорил о своем высшем образовании.

– Знаем.

– Не могу понять одного: почему немцы так зверски обращаются с военнопленными. Меня, например, послали за пленным немецким офицером связи. Три раза предупреждали: смотри довези в целости. Приехал за ним на легковой машине. После короткого допроса его отправили в штаб армии на той же «эмке». С комфортом. Уверен, и сейчас тот офицер живет неплохо. Отвоевался. А как поступили с Хуламбаевым? Живого в гроб заколотили и с самолета – бах! С собакой так не поступают… Разве человек, попадая в плен к немцам, теряет все права?!

– Теряет.

– Почему?

– На это есть много «почему», – проговорил Доти.

– Ну назови хотя бы два-три.

– Первое «почему»: мы ведем войну не обычную, которую ведут между собой разные страны. Война с фашизмом – это продолжение Октябрьской революции.. В ее основе – борьба идей. Кому стать рулевым человеческой истории – коммунистической идеологии или фашизму? Это война за идеал, за принципы. Она – классовая, затрагивает основы человеческих судеб всех народов, великих и малых…

– Малочисленных, я бы сказал. «Малых» народов быть не должно. – Локотош воспользовался случаем, чтобы высказать всегда волновавшую его мысль. – Не делим же мы генералов на высоких и низкорослых. Генерал остается генералом, и звание ему присваивается не в зависимости от его роста…

– Согласен.

– Народ – это звание, – Локотош воодушевился, – его не только надо носить с достоинством, но и всемерно отстаивать в борьбе. Вносить в общую копилку свой вклад. Воинское звание чаще зависит от боевых заслуг офицера. От подвига к подвигу – от звания к званию. Так и с народами…