Текст книги "Мифология греков и римлян"

Среди образов критской мифологии, имеющих ближайшее отношение к Зевсу, наиболее значительными являются образы Минотавра и Лабиринта.

1. Основное ядро мифа. О происхождении Минотавра Аполлодор (№ 45 а) рассказывает: сын Зевса и Европы Минос ради получения власти из рук богов просит Посейдона в знак этого выслать ему быка, чтобы он мог принести его в жертву. Однако этого быка, высланного Посейдоном из моря, Минос из–за его красоты оставляет в своем стаде, а вместо него приносит в жертву другого быка; в наказание за это Посейдон делает быка безумным и заставляет жену Миноса Пасифаю, дочь Гелиоса и Персеиды, влюбиться в этого быка. От связи Пасифаи с этим быком и появляется Минотавр, получеловек, полубык, которого, согласно оракулу, Минос заключает в Лабиринт, построенный афинским художником Дедалом. Другая версия этого мифа, сохранившаяся в Myth. Vat. I 47; II 120 (ср. Lact Plac. In Stat. Theb. V 431), гласит, что Минос обращается со своей просьбой не к Посейдону, но к Зевсу и быка посылает не Посейдон, но Зевс, причем этого разъяренного быка усмиряет Геракл и приводит его с Крита к Эврисфею, а мстящая Гераклу Гера переносит этого быка на Марафон, где его умерщвляет Тезей (№ 60 е).

2. Античные и новейшие объяснения. Античность не замедлила и Минотавра объяснить обожествлением исторической личности, т. е. эвгемеристически: он оказывается полководцем Миноса Тавром, который жестоко обращается с пленной молодежью (№ 48 а); или так он назван потому, что, будучи внебрачным сыном Пасифаи от некоего молодого человека Тавра, формально считался сыном Миноса, и само его имя как бы указывало на связь с двумя отцами – формальным и фактическим. Эвгемеризма этих толкований, как везде, нельзя ни принять, ни отвергнуть, поскольку во всяком таком толковании миф трактуется как аллегория какого–нибудь исторического или бытового факта. Но при этом совершенно неизвестно, был ли когда–нибудь такой факт, или он специально придуман толкователем. Кроме того, полагая в основу мифологии произвольные выдумки политиков и поэтов, эвгемеризм целиком игнорирует то, что мифология является всечеловеческим и всенародным мышлением на известной ступени человеческой истории, на которой не было и не могло быть никакого другого мышления, кроме мифологического. Приводимые у нас толкования Палефата (№ 60 а), некоего Гераклита (№ 60 b) и других (№ 60 с) в настоящее время могут вызвать только улыбку.

В Новое время о Минотавре были высказаны все те теории, которые буржуазная наука высказывала вообще о греческих мифах. На первом плане здесь, конечно, солярные толкования, поскольку связи Минотавра с небом довольно прочно фиксируются в источниках. В настоящее время в мифологической науке не может быть никакого вопроса о том или ином использовании солярной теории в ее чистом виде. Были попытки связать Минотавра с разными периодами в истории культуры, поскольку его можно было рассматривать как символ окончания периода человеческих жертвоприношений. Теоретики мифологических заимствований не преминули связать Минотавра и с Финикией, и с Египтом, как будто бы это формальное заимствование сюжета что–нибудь объясняет в его существе. В течение последних 30– 40 лет имела хождение гипотеза о Минотавре и Лабиринте как о фактах, относящихся к сценической бутафории и маскировке, как будто бы под этой бутафорией и маскировкой не залегает ничего другого.

Чтобы формулировать (конечно, пока только предварительно) современное отношение мифологической науки к этому странному образу Минотавра, посмотрим сначала, что говорят о нем археологи.

3· Археологические данные. На одной монете из Кнос–са изображается Минотавр в очевидной бычачьей маске, поскольку из–под маски видны две косы волос, и с бычачьим хвостом. Свастика на обратной стороне этой монеты указывает на связь с культом Солнца. Венец Ариадны и Тезея, по одним сведениям (№ 58 а, b), состоял из цветов; по другим (№ 58 с, d) – был сделан Гефестом из драгоценных материалов, так что Тезей вышел из Лабиринта при помощи его сияния, и этот венец вознесен Дионисом на небо.

Таким образом, если Минотавр полубык, а бык и Солнце на Крите отождествляются, то танцы и сцены, в которых участвовали Минотавр и Лабиринт, являлись на Крите изображением тех или иных небесных движений.

На одной вазе из Нолы (Ватиканский музей) изображается убийство Минотавра Тезеем в присутствии Ариадны с венцом и Миноса со скипетром, причем тело Минотавра усеяно звездами. На краснофигурном килике греческого мастера Дуриса (Британский музей) тело Минотавра испещрено глазами наподобие Аргуса, другого бычачьего образа; эти глаза тоже принимают за звезды. На монетах из Кносса около 500 г. до н. э. Минотавр окружен точками и кружками, под которыми тоже можно понимать звезды. На пинаксе (блюде) VI в. до н. э. Минотавр находится между четырьмя звездами. Однако Минотавр не только символ ночного звездного неба, но и Солнца, поскольку греческие слова astron и aster применяются также и к Солнцу. Наличие диска в руках Минотавра на критских монетах также указывает здесь на астрономию, как, может быть, и шар в другой его руке (хотя этот последний может быть и тем камнем, которым Минотавр защищается в борьбе с Те–зеем).

Минотавр в этом смысле был, очевидно, одной из традиционных фигур критской небесной пантомимы, такой же фигурой, как и многие другие, перечисляемые у Лукиана (De salt. 49). На одном чернофигурном сосуде для воды – гидрии (Британский музей) изображены три бегущих широкими скачками Минотавра, с руками, подпертыми в бока, и бычачьими хвостами. На чернофигурном сосуде, так называемом лекифе, из Афин Тезей убивает Минотавра с бычьим хвостом, но с человеческим лицом, что указывает, по–видимому, на снятие в данном случае ритуальной маски быка.

То, что в кносском дворце происходили традиционные игры в масках разнообразных животных, получает некоторое подтверждение у Диодора (№ 54), который рассказывает о такого же рода маскарадах у египетских фараонов. Кносский Лабиринт является, по мнению того же Диодора, подражанием именно египетскому Лабиринту.

Все эти и подобные материалы (см. у А. Кука, 1 490—496) достаточно убедительно доказывают связь Минотавра с мифами и культами Солнца и неба, а также делают весьма вероятным предположение, что Минотавр – это одна из масок кносских придворных танцев. Мы только больше, чем Кук, подчеркивали бы магическое и ритуальное значение этих танцев, которые вытекают из убеждения людей в своем тождестве с жизнью неба и из стремления их помогать небу в его движениях и находить в этих последних также помощь и для себя. Если имеются изображения Лабиринта и с Минотавром посредине, и с Солнцем посредине, то, очевидно, зооморфические и космические представления объединялись. Это единство изображалось в ритуально–танцевальных постановках наподобие множества других видов магической пляски, известных нам из первобытной истории.

4. Хтоническая основа. Принимая во внимание материалы современной археологической науки, а также литературные источники, в настоящее время можно выставить относительно Минотавра несколько положений, достаточно прочно обоснованных.

Первое, что бросается в глаза при обозрении этих материалов, – это черты первобытного нерасчлененного мышления, уводящего нас в седую древность периода матриархата. Первейшим и очевиднейшим фактом является здесь, во–первых, зооморфический и миксантропи–ческий (соединение человеческих и животных черт) характер Минотавра. Здесь он разделяет судьбу многих критских мифологических образов, обладающих тоже чертами получеловеческими, полуживотными (главным образом быкообразными). Уже это одно относит зарождение мифа о Минотавре к эпохе животного фетишизма, т. е. к той отдаленной эпохе палеолита и раннего матриархата, когда господствовали главным образом стихийные методы борьбы за существование и когда вся мифология носила на себе черты несоразмерности, нагро–можденности и какой–то аффективной приподнятости (главным образом на основе первобытного ужаса перед стихийно–хаотически понимаемой природой и обществом).

Во–вторых, нерасчлененно–синтетический метод мышления очень ярко сказывается на Минотавре в том смысле, что образ этот совершенно очевидно всегда наделялся чертами космизма, космического мышления. Но астрономизм Минотавра надо соединить с его зооморфизмом, поскольку образ этот, несомненно, возник еще в ту эпоху, когда человек плохо отличал себя от животного мира, в то же время плохо отличая себя и от природы вообще вместе с небом и его явлениями. Животное, небо и человек – здесь одно и то же; в мышлении здесь еще нет таких категорий, на которые бы могли разделить и расчленить эти три сферы. Минотавр – это и человек, и бык одновременно, но это также и внук Солнца, а может, и сын Зевса – быка – неба, да и по имени он Астерий, что значит не только Звездный, но, может быть, и Солнечный.

В–третьих, наиболее известный родитель Минотавра – это бык, вышедший из моря и посланный Посейдоном. Для мифологического сознания это значит, что данный бык есть или сам Посейдон, или одно из его воплощений. Следовательно, Минотавр связан также и с морем, т. е. обладает также и морской природой. Наконец, особенностью всего мифа о Минотавре является то, что он подземный житель. Представление о нем раз и навсегда связывается у всех именно с подземельем, подземным миром. Это значит, что он сам есть какая–то ипостась воплощения, или, вообще говоря, символ подземного мира. В образе Минотавра скрестились и отождествились небо, море, наземный и подземный мир.

5. Переход от матриархата к патриархату и другие исторические слои в мифологии Минотавра, а) Минотавр не исчерпывается только одним зооморфизмом, хотя бы и в его космической интерпретации. Космический зооморфизм Минотавра есть в нем только наиболее древний пласт, отступающий перед другими мифологическими ступенями, гораздо более важными.

Эти позднейшие ступени говорят нам уже не о небе и не о животном, но о человеке, о его истории и о его социальном развитии. Эта социальная сторона мифа о Минотавре сказывается прежде всего в том, что здесь перед нами символ перехода от человеческих жертвоприношений к более высокой ступени культуры. Минотавра побеждает Тезей, т. е. эту кровавую тьму дикости побеждает светлый и вполне уже человечный героизм, поскольку Тезей связан со светлым богом Аполлоном, с более культурной Аттикой и с новым, более гуманным пониманием человеческих отношений. Но здесь не только новая ступень в культурном развитии, но прежде всего переход к новым социальным отношениям, потому что человеческие жертвоприношения связаны с дочеловеческим пониманием человека, с пониманием его как животного или как вещи. Социальный переход и переворот, зафиксированный в мифе о Минотавре, есть переход от матриархата к патриархату. Именно здесь прекращались человеческие жертвы, и именно здесь начинала отступать всесильная магия и уступать свое место героической воле человека. Как Аполлон убивает Пифона, Персей – Медузу, Кадм – фиванского дракона, Геракл расправляется со многими мифическими чудовищами, а Беллеро–фонт умерщвляет Химеру, – и все это отражение в мифе социального переворота от матриархата к патриархату, точно так же и Тезей убивает Минотавра; и тут для нас не только зооморфический или космический фетишизм, но отражение одного из величайших социальных переворотов человеческой истории.

б) Далее, историзм образа Минотавра проявляется еще и в том, что здесь перед нами отражение каких–то сложных взаимоотношений между Критом и Аттикой. Мы знаем, что значение Крита, этой древней страны величайшей культуры, падает во второй половине II тысячелетия до н. э. Социально–экономическое превосходство постепенно переходит с этого времени к материковой Греции, чтобы потом с еще большей силой проявиться в Малой Азии. А Крит отныне теряет свое культурно–социальное значение, и теряет его навсегда, превращаясь в глухую провинцию с весьма нелестной характеристикой критян, которых Каллимах назвал «постоянными брехунами». Отзвуков этого исторического переворота в области культурно–социальных отношений Крита и материковой Греции нельзя не находить во всех этих мифах о войне Миноса с Афинами, о гибели в Аттике его сына Андрогея, о бесчеловечной дани, наложенной Миносом, об умерщвлении Минотавра Тезеем и об освобождении им афинских пленников.

Далее, черты реально исторических отношений носит на себе и миф о построении на Крите Лабиринта не кем иным, как именно афинским художником Дедалом. Об этом Дедале (тут перед нами первый греческий художник, которого никак нельзя относить только к мифологии) рассказываются прямо какие–то чудеса; достаточно вспомнить хотя бы то, что он со своим сыном Икаром строит первый в мире аэроплан. Это прямо какой–то Леонардо да Винчи бронзового или железного века. Можно ли не находить здесь отражения огромного технического прогресса, который мы находим и в памятниках крито–микенской культуры, и в памятниках начальной истории греческой цивилизации? Повествованйе о тончайших металлических и деревянных работах, которые создавал Дедал, вкрапливается в этот архаический миф о Минотавре как совершенно очевидно позднейшее привнесение, может быть даже кануна цивилизации. Это столь же несомненное позднейшее напластование в мифе подобно тому, как его зооморфизм и космизм и все эти кровавые ужасы людоедства ведут нас в отдаленнейшие времена первобытной дикости.

В этом отношении Минотавр для нас является одним из самых интересных мифологических комплексов.

в) Некоторые современные исследователи говорят о Минотавре и Лабиринте как о сценической бутафории, как о ритуальной или театральной маскировке. Приведенные выше археологические материалы с полной несомненностью доказывают это. Минотавр был и маской в театральном представлении на Крите. Правда, вначале это жуткий символ первобытной дикости, и маска, изображавшая Минотавра, имела исключительно магическое и ритуальное значение. Но жуткое магическое и мистическое использование этой маски среди кровавых ужасов людоедства рано или поздно теряло всю свою магическую значимость и с развитием культуры постепенно утрачивало свой первобытный магизм, становилось в конце концов не больше и не меньше как простой театральной бутафорией. Само собой разумеется, что для использования маски в простом театральном представлении необходимо было известное культурное развитие, которого не могло быть при общинно–родовой формации. Вернее всего, что тут перед нами уже период греческой цивилизации, когда с высоким развитием личности на основе восходящей рабовладельческой формации театр как художественная, а не религиозная организация впервые стал на твердые ноги.

Если рассматривать Минотавра как Зевса, то это в своем последнем завершении несомненно некоторого рода мифологическая дегенерация: когда–то универсальное космическое божество материально–стихийного характера в конце концов превратилось в подземного урода–людоеда в связи с тем, что светлая сторона этого божества локализировалась на небе в виде антропоморфного Зевса Олимпийского. Можно даже сказать, что в образе Минотавра чувствуется уже позднейший гротеск, т. е. доведение страшного и ужасного до такой степени, когда оно становится смешным. Образы Минотавра и Лабиринта пользовались особенной любовью в классической античной литературе. В это время уже не могло быть веры в абсолютный реализм подобного рода образов, и они были только методом определенной идейной и художественной пропаганды, в которой чувство гротеска играло не последнюю роль.

6. Лабиринт, его внешний вид. Лабиринт – это огромное здание, по преимуществу подземное, с массой внутренних дворов и целыми тысячами комнат, с бесконечно длинными, извилистыми, взаимно перепутанными коридорами, с малодоступным входом и труднонаходи–мым выходом; построено оно афинским художником и эмигрантом Дедалом для Миноса, который спрятал туда Минотавра. Мотив запутанности ходов во всем этом образе наиболее основной, и он содержится почти в каждом античном тексте о Лабиринте (например, № 54, 59 а, b). Мыслится Лабиринт, вообще говоря, под землей и погруженным в абсолютную тьму. Однако встречается понимание Лабиринта и как огромной пещеры (например, № 59 а, b); а Софокл (насколько можно судить по Anecd. I 20, 27 Bekker) представлял себе Лабиринт какой–то постройкой без крыши: «необъятное (ahanes – разверстое) – то, что не имеет крыши или настила».

Дошедшие до нас изображения Лабиринта удивляют своим разнообразием: на кносских и других монетах он имеет форму то квадрата, то круга, то спирали. В памятниках изобразительного искусства он даже имеет форму ломаной орнаментальной линии меандра; а на одной мозаике он изображен со стенами и башнями и с площадкой посередине для поединка здесь Тезея и Минотавра. В конце концов невозможно даже понять, подземное ли это помещение или наземное и естественное оно (вроде какой–нибудь пещеры) или искусственное (вроде той постройки, которая обычно приписывается Дедалу). Уже заранее можно предполагать, что тут перед нами какой–то очень сложный комплекс, распутать который едва ли когда–нибудь удастся окончательно. Во всяком случае образ естественно возникшей подземной пещеры не так легко объединить с искусственной и притом очень сложной постройкой Дедала, которую к тому же приходится мыслить скорее на поверхности земли, чем в глубоком подземелье.

В античности (№ 54, 55) было довольно популярным мнение о том, что критский Лабиринт есть не что иное, как подражание египетскому Лабиринту, построенному Аменемхетом, фараоном XII династии, около 2200 г. до н. э. напротив его пирамиды в Гаваре. Описание и исследование этого Лабиринта можно найти у В. М. Флиндерса Петри – «Гавара, Биахму и Арсиноя» (Flinders Petrie W. Μ. Hawara, Biahmu and Arsinoe. Lond., 1889) и в его же статье «Летописи прошлого» (Records of the Past. 1911. X, p. 303—315), а также у X. Р. Холла – «Два лабиринта» (Hall //. R. The two Labyrinths. Journ. of Hell. Stud. 1905. XXV 328).

План и реставрацию этого Лабиринта дают Г. А. Уэн–райт и Э. Маккей в работе «Лабиринт Герзеха и Маз–гунха» (Wainwright G. А. – Mackey Ε. The Labyrinth Gerzeh and Mazghunch. Lond., 1912) и Л. Майрс (My–res J. L. Ann. Arch. Anthr. 1910. Ill 134—136, по Геродоту). О том, что критский Лабиринт есть подражание египетскому, говорят Диодор (№ 54) и Плиний (№ 55).

Некоторые писатели считали, что кносского Лабиринта совсем не было, а был Лабиринт в Гортине (Claudi–an. De sext. cons. Hon. Aug. 634; Cedren. Hist. сотр. I 215). Археологи и путешественники действительно находят около Гортины пещеру, сходную с традиционным описанием Лабиринта. Но конечно, если под Лабиринтом понимать пещеру, то на Крите можно указать немало и других пещер, которые могли в той или иной мере соответствовать традиционной картине Лабиринта в мифе.

7. Существующие объяснения мифа о Лабиринте, а) Одно из наиболее распространенных в науке мнений сводится к тому, что Лабиринт на Крите есть действительно вполне реальная постройка, как это думали многие в античности. При этом А. Эванс прямо отождествлял его с кносским дворцом, имея в виду сообщение греческих писателей о постройке Лабиринта в подражание египетскому Лабиринту, действительно реальному сооружению. Этот взгляд едва ли может быть защищаем в полной мере в настоящее время, поскольку кносский дворец мало чем напоминает традиционное описание Лабиринта, которое составилось у греков едва ли раньше аттического периода.

б) Другие археологи думали, что Лабиринт – это только определенного рода рисунок на колоннах или полах в кносском и других дворцах, рисунок, составленный на манер свастики и меандра и вообще разного рода переплетающихся линий и фигур, а также в форме расплетающегося клубка. При этом некоторые полагали, что в этих сложных рисунках изображалось движение небесных светил по небу.

в) Интересен третий взгляд на Лабиринт, именно у А. Кука (I 479 и сл.). Этот археолог понимает под Лабиринтом орхестру для танцев в северо–западном углу кносского дворца, открытую Эвансом в 1901 г. Эта площадка для танцев, по предположению Кука, имела нанесенные на ней лабиринтные линии, облегчавшие танцорам проявлять их искусство. Она, по Куку, вполне напоминала собой орхестру позднейшего греческого театра, на которой тоже танцевали и на которой тоже была лабиринтная мозаика, помогавшая танцорам. Для подкрепления этого взгляда можно было бы привлечь Гомера (№ 57 b) – о построении Дедалом в Кноссе площадки для танцев Ариадны. Но (Schol. И. АВ XVIII 590) тот же Дедал научил Тезея и его спутников священному танцу, исполнявшемуся по расходящимся и круговым линиям, что имитировало странствование в Лабиринте и освобождение после убийства Минотавра.

Eustath. (П., р. 1166, 17 и сл.) рассказывает, что это был первый совместный танец мужчин и женщин, на что и намекает Софокл в своих словах о кносском танце в Ai. 700. Лукиан (De salt. 49) перечисляет такие темы для танцев на Крите: Европа, Пасифая, два быка, Лабиринт, Ариадна, Федра, Андрогей, Дедал, Икар, Главк, Полиид, Талое. Плутарх (№ 48 b) сообщает о заимствовании у Тезея этого лабиринтного танца, названного де–лосцами «журавль». Этот «журавль» описывается у Пол–лукса (IV 101) так: ««Журавль» танцевали все вместе один за другим рядами, причем на обоих концах каждого ряда были свои вожаки». Вергилий (№ 57 а) красочно изображает игры под названием «Троя», которые были восстановлены в Лациуме Асканием в подражание якобы древним троянским обычаям. Своими запутанными движениями они напоминали, как он говорит, критский Лабиринт.

Однако эту теорию А. Кука нельзя считать вполне доказательной и убедительной. Если в танцах изображался Лабиринт, то это еще далеко не значит, что он и был той площадкой, на которой они происходили. И если были здания с полами, на которых изображались разного рода замысловатые фигуры, то это еще вовсе не значит ни того, что танцы происходили по этим фигурам, ни того, что эти фигуры назывались лабиринтами. Кроме того, теория Кука до некоторой степени противоречит сама себе, потому что, насколько можно судить, он вовсе не отрицает того, что под Лабиринтом надо понимать целые постройки. По крайней мере, говоря о распространении лабиринтов с востока на запад, он приводит тексты о лабиринтах как именно о постройках (№ 55, 56 а, b).

г) Наконец, было высказано мнение о том, что Лабиринт есть, собственно говоря, храм Зевса Лабрандского на Крите (Лабранда – местность около Милазы в Ка–рии), т. е. Labrynthios, поскольку основным символом и атрибутом этого Зевса является двойной топор (по–гречески labrys). Это предположение является весьма правдоподобным в разных отношениях. Общеизвестна близость критской и малоазиатской мифологии. Общеизвестно огромное распространение культа двойного топора на Крите и в Малой Азии. Зевс Лабрандский есть один из древних хтонических Зевсов, а Критский Зевс тоже главным образом хтонический. Самая этимология слова «лабиринт» от labrys, конечно, имеет все преимущества перед такими фантастическими этимологиями ₉как у Свиды и Гесихия (№ 59 а), или перед такими отдаленными предположениями современных ученых, как то, что слово это – от аттической горы Лаврион, известной своими серебряными рудниками, причем пришлось выдвинуть на первый план греческое слово layra в значении «часть, отделение или проход».

Какой же анализ можно было бы дать мифу о Лабиринте, исходя из современного состояния мифологической науки?

8. Историческая характеристика Лабиринта, а) Прежде всего необходимо учесть основное содержание этого образа и дать ему соответствующую историческую квалификацию. Этот образ сооружения или пещеры с бесчисленным количеством извилистых коридоров и запутанных помещений по своему непосредственному содержанию очень показателен для архаического или хтони–ческого мышления вообще. Если раздельному мышлению с выделением формально–логических категорий предшествует мифологическое мышление без этого разделения и если ясной и раздельной антропоморфной олимпийской мифологии предшествует спутанное, дисгармоничное мышление, ярко сказавшееся в создании образов, бесконечно разнообразных и рассчитанных на первобытный ужас страшилищ и разного рода полулюдей, полуживотных, то Лабиринт надо рассматривать как наглядную иллюстрацию такого мифологического мышления. Здесь нет того, чем прославилась позднейшая греческая мифология, нет чувства меры, нет соразмерности и пластичности, нет гармоничного равновесия между внутренним и внешним. Лабиринт – это что–то бесконечно запутанное, хаотическое, стихийное, гибельное и ужасающее. Нам кажется, что это один из самых глубоких образов архаического и хтонического мышления вообще, редкий по своей выразительности даже для античной Греции. Тем самым этот образ коренится, конечно, в отдаленной эпохе развитого матриархата, а вернее, восходит даже к еще более ранним временам.

Однако свести этот образ на архаику матриархата невозможно: в нем много разного рода элементов, связанных с различными стадиями развития общинно–родовой формации вообще.

б) Прежде всего необходимо отметить космическую значимость этого образа, характерную вообще для древнего хтонического мышления. Может быть, только на последних своих ступенях хтоническое мышление является хтоническим в узком смысле слова, т. е. связанным только с землей. В более ранние периоды земля вообще ничем не отличается ни от неба, ни от подземного мира и представляет собой единое и нераздельное с ним общекосмическое тело, так что все земное (в том числе животные и человек) есть в то же самое время и небесное. Поэтому нередко встречалось понимание, например, пещер как символов неба или космоса. Порфирий в своем известном трактате «О пещере нимф» занимается не чем иным, как только реставрацией когда–то реально понимаемого отождествления пещеры и космоса. Вот почему, даже если бы не было никаких специальных указаний в источниках, мы должны были бы уже заранее предполагать, что такая пещера или постройка, как Лабиринт, обязательно имеет помимо других значений еще и космическое значение. Это подтверждают и источники.

в) Но в образе Лабиринта находим не только общекосмические, но и чисто исторические черты.

Во–первых, как мы уже указали выше, самое название Лабиринта приводит нас к культу Зевса Лабранд–ского и вместе с тем в область малоазиатской хтониче–ской религии и мифологии, исторические горизонты которой определяются довольно точно. Входя в эту стихию, мы сразу оказываемся в окружении таких представлений, как – о двойном топоре, а двойной топор – это тоже, как мы указывали выше, вполне определенная историческая эпоха. Вместе с тем малоазиатская архаика вводит нас в атмосферу хтонических культов Великой матери, связанных с матриархатом и начальным патриархатом. Лабиринт – это, несомненно, прежде всего культовый танец; и еще большой вопрос, что было сначала: Лабиринт – пещера или Лабиринт – культовое действие и танец. Советский исследователь В. Л. Богаевский в работе «Минотавр и Пасифая на Крите в свете этнографических данных» (Сборник Академии наук СССР в честь акад. С. Ф. Ольденбурга. Стр. 95—113) на основе большого этнографического материала с успехом развивал в области мифологии Минотавра и Лабиринта точку зрения именно культового танца, возникшего в связи с эволюцией земледелия и скотоводства на Крите в течение среднеминойского периода. Если связать Минотавра и Лабиринт с культовым танцем, то сделается вполне понятным, что оба эти мифологические образа рано или поздно переходили в театр и превращались в бутафорию, маски, рисунки – принадлежность более или менее светского представления. Но переход от культового действия к театру – это тоже нечто исторически и хронологически вполне определенное, и здесь тоже вполне ощутительно выступают исторические сдвиги, известные нам также и из других источников.

г) Но самое интересное в историческом отношении явление – это мотив о построении Лабиринта афинским художником Дедалом. Обычно на это совмещение архаики Лабиринта и техники афинского художника почти не обращают никакого внимания. Тем не менее при известной развитости чувства историзма эта контаминация двух совершенно чуждых друг другу социальных и мифологических областей производит самое неожиданное и самое глубокое впечатление. Лабиринт – это один из самых древних символов хтонизма, фетишизма и самой архаической спутанности. Дедал же – это символ очень развитой техники художества, изобретательства, прогресса и даже какой–то безумной научно–экспериментальной отваги. Тут перед нами два совершенно разных периода развития человечества, разделенные между собой тысячелетием. Одно теряется в беспросветной тьме дикости, другое же далеко выходит за пределы общинно–родовой формации и, вероятнее всего, относится уже к периоду греческой цивилизации, и в частности к подъему аттической культуры, И тем не менее эти две сферы тут объединены; эти две сферы преподнесены как единый и нераздельный миф, как миф о создании Лабиринта Дедалом. Это странное соединение двух исторических, социальных и художественных стилей мифологии, конечно, никак не может быть случайным. Очевиднейшим образом выступает здесь перед нами именно позднейшая аттическая рецепция, и именно древнейшего архаического хтонизма. Мы видим, что когда–то непонятный, страшный, ужасающий Лабиринт, отражавший архаическое сознание с его ужасом перед непонятной стихией мира, в конце концов перестал пугать и ужасать людей; он оказался разгаданным, понятным и нестрашным. Мало того, его можно было теперь уже запланировать, построить, прекрасно зная его запутанные входы и выходы. Миф о Лабиринте в том виде, как он дошел до нас, есть повесть о триумфе аттического, а значит, и вообще человеческого художественно–технического гения, о победе над стихийными и темными силами природы, над ее страхами и ужасами, над ее загадками и непонятным нагромождением. Этот Лабиринт создан в результате сознательных научно–технических усилий общественного человека. И недаром один источник (№ 45 b) гласит, что именно Дедал предоставил Ариадне ключ к преодолению всех трудностей по передвижению внутри Лабиринта, и после этого она научила тому же самому Тезея. Однако и без этого сообщения нам было бы совершенно ясно, что раз Дедал сам построил Лабиринт, то он сам же мог и разбираться в его запутанных коридорах и помещениях.

Таким образом, миф о Лабиринте отнюдь не есть только архаика, только хтонизм, фетишизм и дикость, только старое нерасчлененное мифологическое мышление. Это есть в то же самое время и символ победы человеческого гения над стихией, подобно тому как мифология Геракла есть победа восходящей культуры над природой, как Прометей есть символ восходящей цивилизации; также и в образах Амфиона и Орфея мы находим глубокое переплетение архаической магии с чисто художественным воздействием человеческого искусства при явной победе этого последнего над первой. В этом смысле Лабиринт является одним из самых интересных семантических комплексов античной мифологии, одним из самых выразительных комплексов разнообразных ступеней социального развития, разделенных тысячелетиями, но объединенных в одной простой и гениальной концепции всепобеждающего человеческого творчества.