Текст книги "Остров притяжения (СИ)"

Автор книги: Александра Шмик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 37 страниц)

      – Ну нет! В море я больше не пойду, – сказал я и помотал головой. Страшила надвигающаяся холодная ночь, и к этому страху прибавился голод. Прогулка по берегу выветрила вкус морской воды, вернулся запах хлеба, остатки которого ещё лежали в кармане телогрейки, а ещё жажда. Надо было идти вглубь острова, туда, где возвышалась гора. Может там можно что-нибудь найти.

      И вдруг за спиной раздался хруст веток. Вздрогнув от испуга, я стал медленно поворачиваться. В мою сторону, выбрасывая из ноздрей струи пара, шёл конь.

      – Вот так да! Значит, если здесь конь, – я присел, с тем чтобы увидеть подбрюшье животного, – и верно, абсолютно чёрного цвета животина оказалась конём, – значит есть и люди. О небо! Я не один и будет мне приют! – Знать бы тогда, что мне уготовано.

      А конь, большими, чёрными глазами рассматривал меня.

      – Но, – тут я осёкся и внимательно посмотрел на пришедшего, – ты без сбруи. И ходишь по острову один? Странно. У тебя должен быть хозяин.

      Слушая меня, животное повернуло морду в направлении моря. Я, уловив это, понял, куда тот смотрит.

      – Да, конь. Ты верно думаешь. Кто тебя уведёт с острова? Твоему хозяину не надо за тебя бояться. – Я протянул к морде животного руку, дал тому понюхать ладонь и погладил по морде. – Значит, точно мне идти на гору. – И намеревался было уже идти, но, конь остался стоять и лишь пару раз хватанул копытом песок. Я обернулся. – Ну? Ты со мной? Тот фыркнул, и повернувшись, взял левее. Оставалось только развести руками: – Ну что за скотина? Будто мне в ответ, конь снова фыркнул и продолжил неторопливо удаляться.

      Казалось бы, что странного в том, что человек идёт своей дорогой, ну а скотина своей? Но мне в тот момент нужен был собеседник, пусть даже и фыркающий. Взяв влево, я поравнялся с конём, и в том, как последний повёл мордой, читалось одобрение.

      Пройдя сквозь заросли кустарника и рощу деревьев, похожих на яблони, мы вышли на равнинное место, сплошь покрытое мелким жёлто-зелёным лишайником. Животное верно держало направление будто точно знало дорогу. Показавшаяся шагах в ста от нас груда камней оказалась колодцем, возле которого мой четвероногий проводник остановился и мотнул головой.

      Колодец был стар и сильно разрушен. Камни, когда-то венчавшие его, в беспорядке лежали вокруг. Здесь же лежал и черпак. Деревянный, истрёпанный тем же временем и небережливым отношением. Кто-то, не очень заботился о его сохранности. Взяв его, я нагнулся над тем, что когда-то было колодцем, и дотянулся до воды. Черпая воду что-то задел, и сделав несколько глотков пресной, живительной влаги и крякнув от удовольствия, стал водить черпаком в воде колодца пока не хватанул сильно ржавую скобу, на поверку оказавшуюся ручкой ведра. Провозившись так и изрядно намучившись, поднял на свет деревянное ведро, очень старое, не пригодное уже, по большей части сгнившее. Что и осталось от старого ведра, так это ручка, два стальных кольца, да донышко, рыхлое и слизкое от гнили. В ведре обнаружился моток проволоки. Удивило меня то, что её не тронуло время. Белого, матового цвета, она будто только вчера была брошена в колодец. Проволоку я положил в карман ватника, рассудив что она может пригодиться мне в этом не простом злоключении.

      Посетовав на нерадивость неизвестных хозяев и попив ещё, я поднялся с камня. Надо было понять в какую сторону держать путь. Фыркнул конь, напоминая о себе, и в нетерпении постучав копытом, двинулся в сторону крутого склона горы. Я пошёл следом. Наш путь пролегал сквозь рощу невысоких сучковатых деревьев, меж которых всю землю укрывал плотный мох. Остановившись возле одного такого дерева, я не без удивления обнаружил на стволе кору берёзы. Потрогав рукой ствол, цокнул языком: – Берёзы. Эко диво. А кривые то какие. – Покачал головой, и обернувшись к нечаянному попутчику, терпеливо пережидавшему мои исследовательские стремления, продолжил: – это ж где мы есть, если даже берёзы здесь не как надо? – и произнёс с досадой: – пошли уж, не до них сейчас.

      Дойдя до подножия горы, конь взял влево и не спеша, но уверенно, пошёл низом. Приободрившись от выпитой колодезной воды, я бодро поспешал следом.

      Ранняя осенняя тьма навалилась на остров стремительно, будто чугунок крышкой прикрыли. Стараясь не отстать от четвероногого проводника, я подмечал, что идём мы вдоль подножия горы, поросшего мелким густым кустарником. По мере продвижения гора теряла высоту и стала ниже в половину, но всё ещё гораздо выше меня. Она продолжала быть загадочной, а в это время суток, ещё и тёмной.

      Приметив, что склон в этой части пологий, я рискнул и пробежав в сторону подножия некоторое расстояние, стараясь не упустить из виду коня, легко поднялся наверх. Передо мной лежало озеро, зеркало которого, будто затаив дыхание, казалось абсолютно неподвижным. Окружность озера обрамлял тёмный лес. От чего-то здесь было жутковато, и я, оставив любопытство и восхищение на потом, обернулся, и сбежав вниз по склону, помчался в сторону ушедшего далеко вперёд коня. Фырканье подсказало мне направление, и вскоре стал различим тёмный силуэт. Конь стоял на месте.

      – Ну чего встал то? Пойдём уж куда шли. – Я был нетерпелив, – ну? Ах, тыж! Ну конечно. Идти то некуда. Здесь нет ничего. – И горестно развёл руками.

      Конь фыркнул, и потянул воздух. Подняв голову я посмотрел на своего поводыря, и, как и тот, глубоко вдохнул.

      – Дым. Слышишь? Зверь. Дымом пахнет. Да печным, никак!

      Тот, как мне показалось, облегчённо выдохнул глядя вперёд себя, в чернеющую пустоту, туда, где начиналось подножие горы.

      – Нам туда? – Спросил я коня, и проследив за его взглядом, стал всматриваться в темноту. Животное медленно пошло вперёд, то и дело останавливаясь, стараясь разглядеть не отстал ли я.

      – Изба! – я всплеснул руками, – радость то какая! Вот, значит, высплюсь!

      Конь брёл, будто и не спешил никуда. Я приободрился, и быстрым шагом нагнав его, потрепал за ухо. – Да ты смышлёный никак. Не встречал я таких. Не встречал. Чудной. Ну да ничего. Как я посмотрю, дык и островок этот не без затей. М-да.

      Эх. О многом не догадывался я в тот час.

      Темно было, и лишь звёзды высыпали, будто камней кто самоцветных горсть кинул, да месяц полным кругом отдавал, пусть и стылым, но светом. Изба чёрным пятном проглядывала на срезе взгорка и начинавшегося над ним неба. Немного ближе, и различимо становилось окно с мерцающим светом.

      – Похоже, свеча. Тепло там. Застыл я, невмоготу уж терпеть, – и вопрошающе глянул на приятеля. – Ну шо, добрый, войду? – будто разрешения спрашивал. – Одичал. Вот и с тобой разговор веду. Не с кем боле. Ну теперь то уж всяк будет мне собеседник.

      Перед нами проявилось крыльцо со ступеньками. Начав было подниматься, я остановился в нерешительности: – Ну, ты то как? Пойдёшь куда, али здесь будешь? Умён ты, тебе и решать. – Поднявшись на крыльцо, отворил тяжёлую дверь.

      Предбанник встретил меня стылостью. Робко, отворив следующую дверь, глянул. Мерцал свет, и пахло печью. Переступив порог – вошёл. Приятный, тёплый полумрак успокаивал. Слева, на сундуке, или то была скамья, горела свеча, отблески которой выхватывали из темноты дверной проём.

      Стянув с головы шапку, помял её в руках, крякнул: – Хозяева! Без спросу я! Застыл...

      В тишине слышно было потрескивание печных углей. Что-то мягко тронуло мою ногу. Глянул вниз – кот.

      – Ну, мышева напасть, хозяева твои где?

      Кот молчал, продолжая тереться.

      – Вроде чёрный, – подумалось мне.

      Походив зигзагами, с целью потереться обоими боками о мои сапоги, кот по-хозяйски двинулся в сторону помещения, проход которого выхватывала из темноты мерцающая свеча. Сев на пороге тот издал звук очень похожий на ворчание, и встав прошествовал вглубь, в темноту. Я, сказав себе: – была, не была, – пошёл за хозяином признав за котом это право, более дать которое было некому.

      Слева стол, в дальней от меня стене – окно, по правой – печь. Несло жаром. Хозяев не было и здесь. Скрипнула дверь. Обернувшись к выходу, увидел, что дверь ранее затворенная теперь приоткрыта, а торчащая из-за неё часть туловища и хвост точно указывали на того, кто открыл её. Я покачал головой, и, хоть сил уже не было, снова двинулся за четвероногим хозяином избы.

      В глубине этой комнаты тоже горела свеча. По левую сторону от двери стояла печь, кладка которой была затёрта донной глиной, за печью, ближе к окну стояла тахта. Над столом, что стоял у окна, ближе к левому углу, на двух толстых верёвках закреплённых к потолку, висела обычная, плетёная из ивовых прутьев, корзинка. Справа от двери нагромождены были во всю стену, сундуки, разные, как по размеру, так и по отделке. Смотреть было нечего, разве что, растянуться на тахте да дать костям отдых. Подумав так, решил для начала хлебнуть кипятка с печи, да может и ещё что найдётся – уж больно живот сводило. Похоже, чёрный кот думал иначе. Мяукнув из темноты, животное показалось из-под корзинки.

      – Ну что, животина? Скукота тебе здесь. Ни души, – я хмыкнул, и умозаключил: – Заячья изба прям. Кот и конь, и боле никого. Дивно.

      – А корзинка, вон, висит, будто люлька, – продолжая размышлять вслух я кивнул на висящую корзинку: – чай не кота качают в ней, и не жеребёнка, – и подойдя заглянул.

      И тут я обомлел.

      Взял со стола свечу. Посветил.

      – Ох! Матушка моя! Дитё никак?!

      Аккуратно, дрожащими руками, в мерцающем свете, расправил одеяльце, частично прикрывшее личико младенца. Тот спал. Чуть слышное сопение и закрытые глазки говорили о том.

      – Ох, ох! Знать есть кто в доме окромя скотины. Буду ждать.

      Вернув свечу на стол, на цыпочках, боясь разбудить младенца, направился из комнаты.

      Так-то вот и начинается история, а начавшись – конца не имеет. Но всё по порядку.

      Проснулся я от тонкого писка, не сразу поняв источника звука, и того где я оказался. Смутно, как из далёкого времени, вспоминалось, как держал в руках горячую кружку, как дул на кипяток, и пил, и согревался, и не мог напиться. И всё. Как вернулся в комнату, скинул сапоги, фуфайку и лёг на тахту – не помнил.

      Из угла, снова чуть слышно пискнуло. Я дёрнулся... – вспомнил.

      – Эко ты! Напасть то! – и воскликнув, с кряхтением, поднялся и подошёл к корзинке.

      – Дитя пожалуй и не кормлено. Да только, ни матери, ни батьки не видать. Ну не может быть того чтоб рядом никого. – Покачал головой, вздохнул, и обращаясь к младенцу, сообщил: – Пойду, гляну, матушке твоей, женщине нерадивой напомню обязанность её.

      Выйдя из комнаты, оглянулся. В свете дня увидел много, чего не мог впотьмах, при свечах да усталости. Вспомнил с огорчением: – Свечу не задул. Жалко. Стаяла, пропала понапрасну. Подошёл к тому месту где горела до того свеча, удивился – свеча была. С ладонь высотой, и фитиль целый.

      – Нако же! Потушил кто. Неужто я?

      Глянул, где спал. Свеча на столе стояла целой.

      И всё больше убеждался – не простой это дом, и место, и сам остров.

      Открыв дверь вышел в сени. Глянул на улицу. Возле крыльца стоял конь. Завидев меня, мотнул головой – поприветствовал. Сейчас, немного отдохнув, я разглядел и отметил для себя, что конь ухоженный, и не знающий недостатка в прокорме.

      – Доброго дня, – произнёс я ему, и кивнул.

      Отступив в сени и притворив дверь, неуверенно потоптался на месте, и снова, открыв её, вышел. Спустившись с крыльца на землю, уселся на деревянный настил и уставился на животное. Разговор с ним завёл.

      – Вот скажи мне, животное. Как может быть такое? Дитя ночь всю, одно. Ни матери, ни отца. – Я всплеснул руками от горестной мысли. – Кормить его чья обязанность? Ему, чай, молоко надо. Орать будет! Требовать! И правильно. Да токмо я не смогу ничего сделать. Не из-за криволапости, а по природе своей. Имею право, – заключил я, будто успокаивал себя.

      Конь молчал, опустив голову и выщипывая редкие травинки, торчащие сквозь жухлую осеннюю листву.

      – Эх. Скотина ты безмолвная. Проку от тебя... Хотя... нет. Неправ я. Ты... да, – я махнул в сторону дома, – приятель твой, кот, чудно умные. Странные вы, – сделал я вывод, хлопнул себя по коленке и пошёл в дом.

      Воздух серел. Серел горизонт, а вместе с ним и море. Второй день скатывался на запад. Дитя пыталось тянуть ко мне свои маленькие ручонки. Поначалу страшило меня взять младенца, да не выдержал, с великой осторожностью, взяв его на руки, прижал к своей груди. Так, с ношей на руках вышел из избы и сел на ступеньках крыльца.

      И знаешь, что я скажу тебе: ощущение теплоты поселилось в груди моей. Живой теплоты. Доброй.

      Часть II

     –Что же мне с тобой делать, малютка? Чем мне кормить тебя? – Вздохнув я зашёл в дом, положил малышку в корзинку и лёг на тахту.

     Младенец не пищал. Это был хороший признак. Но молчание в корзинке не успокаивало. С часу на час голод возьмёт своё. Встав, я вышел из дома и сел на ступенях крыльца. Конь всё ещё был здесь. Неторопливо пощипывая траву, он переступал с ноги на ногу пошлёпывая копытами по опавшей листве.

     Я же обхватил голову руками, и горестно задумался со злым бессилием осознавая свою несостоятельность кормить грудью ребёнка. – А это верная смерть. – Вздохнул. – Всего и надо то, что молока, но взять его здесь неоткуда. Подняв голову посмотрел на коня. – Эх, конь ты, конь. Говорю тебе как есть, хоть и понимаю ясно бесполезность твою в своей нужде, но кому ещё сказать здесь как не тебе. – Поднял голову к небу, горестно усмехнулся и продолжал: – молоко нужно. Без молока сгубим малютку. Верная смерть. – И только сейчас, осознав чудовищность сказанного, зарычал не стесняясь, что было сил, выплёскивая горечь своего неминуемого поражения. Вслед за этим я вскочил со ступенек и пошёл в избу.

     Беспокойный сон мучил меня, осознававшего неминуемость страшного и ужасно близкого будущего, предгробового. Я метался во сне в те короткие отрезки времени, что удавалось заснуть. В нетопленной избе стало холодно и сыро. Запищал тонкий голосок младенца. Не помня себя я вскочил с тахты, и открывая подряд все сундуки, нашёл шерстяное, колючее одеяльце и длинный лоскут прочной ткани. Связав двойным узлом концы лоскута, повесил себе на шею узлом назад. Получилась этакая мягкая корзинка, в которую, держа перед собой, можно хоть грибы, хоть ягоды собирать. Аккуратно взяв малютку из корзины, укутал его, помимо одеяльца, в которое он был запеленован, в толстое шерстяное одеяло. Теперь, как я посчитал, ребёночку не страшен свежий осенний воздух. Удовлетворённый сборами, положил младенца в импровизированную люльку. Можно и на улицу выйти, и руки свободны, и дитя всегда под присмотром и в безопасности, да и тепло от горячей мужской груди.

     Но дитё плакало. Уже не замолкая.

     Сумерки поглотили яркие краски осени. Не разбирая дороги, с младенцем в нагрудной люльке, брёл я по берёзовой роще. Выйдя к озеру остановился и стал всматриваться в водную гладь. Неподвижную. Тяжёлую. Способную принять в себя любую жизнь без ропота. Примостившись на коряге, отломил кончик ветки рядом растущего куста и держал его во рту, чтобы ни разрыдаться, ни закричать. Дитё, устав пищать, заснуло. На долго ли? Погрозив озеру кулаком, я проворчал что-то в его адрес, тряхнул головой, будто сбрасывал с себя скверну, и встал. Позади треснули ветки. Конь, решивший составить мне компанию, вышел к берегу.

     Я вздохнул и обратился к животному: – ну, привет. Пришёл посмотреть как я сгублю свою душу? Нет. Не сейчас. Сейчас во мне нет сил даже мыслить об этом. Наверное, я слаб.

     Конь фыркнул в ответ, тряхнул головой, и взяв чуть в право, пошёл вдоль берега. Пройдя несколько метров, остановился и повернул голову глядя на меня.

     –Чего тебе?

     После этого вопроса животное сделало ещё несколько шагов и вновь остановилось и посмотрело на меня.

     –Никак надо чего от меня? А? – И я пошёл в его сторону.

     Конь сделал несколько шагов и снова остановился глядя на меня, будто вызнать хотел, иду я за ним, или остался стоять.

     –Да ты никак, ведёшь меня куда? Ну веди тогда. Иду я. – И горько усмехнулся. – Один раз выручил меня с избой. Есть к тебе доверие.

     Так я, с дитём у груди, пошёл за конём известной ему одному дорогой. Пройдя вдоль озера мы спустились по пологому склону и пересекли нижнее плато широко раскинувшееся до самого берега моря. Преодолев ещё три спуска, с террасы на террасу, неспешно вышли на прибрежную полосу плотно укатанного песка. А конь изредка останавливался и оборачивался убедиться, что я продолжаю идти следом. Подойдя к валунам лежащим у самой воды он остановился, фыркнул и потряс головой. Пришли.

     С досады фыркнул и я. – Зачем ты вёл меня сюда?

     Конь, будто в ответ, опустил голову глядя в камни, и заржал.

     Я про себя чертыхнулся и побрёл к тому месту, поближе.

     –Лодка! Да никак та самая, бедовая?! – Я снова бросил на неё взгляд. – Никак есть что в ней? Но откуда? – Аккуратно ступая по скользким валунам, и поддерживая одной рукой люльку, ступил в лодку. Наклонившись, увидел, и подобрал лежащую в ней бутыль. – Не приметил я, чтоб в ней бутылка какая была, а вот надо же, лежит. Видать невнимателен был. – Покрутив в руке, поднёс к лицу, но различить в сумерках, есть ли в ней что, не смог. Выбравшись на прибрежный песок, сел на камень и покрутил пробку бутыли. Та поддалась и вылезла. – Ну-ка. – понюхал горлышко. Не уловив запаха, проговорил: – эх, была не была, – глотнул. – Мать честная! Да молоко никак! Молоко! Дитё родимое! Не сейчас нам помирать!

     Конь фыркнул.

     –Конь, – Я задыхался от восторга и удивления. – Вот ты же спас дитё! И душу мою спас. – И заплакал. Слёзы покатились по моим щекам. И стесняться нужды не было. – Быстрее в избу. Молоко кипятить надо. Да остудить ещё. – Я бережно, обняв обеими руками бутыль, держал её возле люльки с младенцем. Так всю дорогу и держал, бережно. Две драгоценности, младенца и бутыль с молоком. Сейчас ничего ценнее не было. Моя жизнь двумя прямыми пересеклась в точке надежды и счастья.

     Не помня как проделал обратный путь, я зашёл в дом, уложил младенца в корзинку и растопил печь. Вскипятив молоко, поставил его остужаться и мастерил из найденного бутылочку пригодную в роли материнской груди. Знаний у меня на тот момент не было никаких, но я смог.

     Наконец, взяв малютку из корзинки, сел на тахту, и держа бутылочку поднёс её к крошечному ротику.

      Часть III

     Ранним утром, только открыв глаза, я вскочил с постели с мыслями о малютке. Дитё жалобно пищало. Взяв его из корзинки, назначенный судьбой на роль отца, поморщился. Обнаружилось одно из не приятных обстоятельств статуса родителя. Малыш обделался. Распеленав младенца я обтёр его тряпицами, что попались под руку, и запеленал в чистые. Вот тогда я и обнаружил – младенец был женского рода. Начинался новый день, новые заботы. Может, как новоявленный папа, я того и не хотел, но мысли, по принуждению жизненному, подсказывали некий план, без соблюдения которого, увы, крохотный человечек не выживет.

     – Вскипятить молока и остудить. Вскипятить воды в тазу и помыть ребёнка. Постирать пелёнки. Собрать дров на зиму. Топить печь. – Я и сам не заметил как снова и снова повторял эти пункты, будто мантру.

     Вскипятив молоко, я покормил малышку, и раскрасневшуюся, закрывающую от блаженства глазки, уложил в корзинку. Подумав о необходимости новых пелёнок, решил заняться этим прямо сейчас. Раскрывая один за другим все сундуки, что стояли в комнате, я раскладывал хранящиеся в них тряпки, одеяльца, и всё остальное, что было кем-то в них сложено.

     Дитё спало насосавшись молока, а бутыль найденная в лодке уже на две трети пуста. Хватит на один приём. Снова тревоги. Стоило сходить на берег и посмотреть лодку. Собравшись, я вышел из дома, и уже спустился с крыльца, но меня не покидало сомнение. – Нельзя оставлять младенца одного. Ни на секунду. Мало ли что. – Чертыхнувшись, вернулся в дом, надел на себя импровизированную люльку, сработанную в прошлый раз из длинного, широкого лоскута, концы которого были завязаны узлом, укутал малышку в тёплое шерстяное одеяльце, и этот сладко спящий куль аккуратно уложил в люльку. Теперь ребёнок, а как я уже знал – девочка, от чего моё отношение к этому созданию подаренного мне судьбой, стало более трепетным, спал прижавшись к моей груди, под присмотром и защитой. Довольный своей предусмотрительностью, и не без гордости отмечая в себе заботу и чувство ответственности, вышел из дома.

     Меня занимал вопрос: случайной ли удачей было найти вчера лодку и в ней бутыль с молоком? – Нет. Это не было удачей, и не могло произойти случайно. Конь намеренно привёл меня на берег и указал на лодку. Скорее уж, чудо. Но что и как совершило его? Вот сейчас и выясню. Дойду и выясню, – успокаивал я сам себя.

     Но придя к тому месту где вчера стояла лодка, её не увидел. Лодка отсутствовала.

     – Что за чертовщина? Кто здесь, на острове, мог её взять?

     Встревоженный отсутствием ветхой посудины, я начал успокаивать себя резонностью дождаться вечера. Ведь вчера, именно вечером была обнаружена спасительница с молоком, и то, что сейчас её нет, может являться хорошим признаком.

     – Лодка в пути. Она доставит новую бутыль с молоком, и ребёнок будет накормлен. – И тут засмеялся в голос. – Сказки. Я тронулся умом и уповаю на чудо. Но если не чудо, ребёнок помрёт с голода и я этому не в силах буду помешать.

     Прогуливаясь по берегу со спящим в люльке младенцем, я примечал большое количество брёвен выброшенных морем, и уже обдумывал как бы их доставить к дому. Зима близко. Нужно запастись дровами. Кроме заботы о поддержании тепла в избе, остро стоял вопрос и пропитания. На острове живности я не замечал, кроме нерп, которые бывало, стайками лежали на песчаном берегу, а значит оставалось воспользоваться морем. Нужны снасти.

     Придя домой, переложил малютку в корзинку и принялся рыться в сенях в поисках инструмента и иного, что может пригодиться в хозяйстве.

     День подходил к концу, а уже были сработаны несколько разномастных удочек, и даже небольшие сети. А чуть позже, скормив ребёнку остатки молока я сидел на кухне и с тревогой думал о завтрашнем дне.

     Услышав конское ржание я подскочил со скамьи и вылетел из дома.

     – Ну? – спросил глядя в глаза коню.

     Конь тряхнул головой и пошёл за избу. Посчитав, что идти он собирается совсем не к лодке, я опустил руки. А тот, прежде чем скрыться за углом, остановился и повернув голову посмотрел на меня.

     И вновь надежда, более от доверия к коню. – Ах ты же, спаситель мой! – всплеснул я руками. – Обожди, милый, малышку мне взять надо, – и заскочил в дом, а уже через минуту спускался с крыльца с люлькой на груди. – Ну, показывай, давай, где лодка прячется.

     Этим вечером, в отличие от вчерашнего, лодка стояла в заводи, возле брусничного болота. То был северный берег, чуть левее косы. Как и вчера, на дне лодки лежала бутыль полная молока.

     Так прошла неделя, вторая. Каждый вечер конь водил меня к тому месту берега где их ждала лодка, и всякий раз это было новое место. Я даже как-то задался целью разузнать кто же управляет ею. И в последующие недели ходил по берегу и высматривал. Но, либо не находил лодку, либо находил там, куда приводил меня вечером конь. Лодка исчезала и появлялась принося жизненно важное молоко, незримо, скрытно. Кто-то, или что-то, не желало быть обнаруженным. Через десяток попыток я рассудил оставить в покое тайну лодки. Не искушать судьбу.

     Дни проходили за днями. Выпал первый снег. Дрова были заготовлены с запасом. Я, как сам впоследствии смеялся, уговорил коня и тот тягал с берега брёвна на толстой витой верёвке с петлёй на конце. По два три бревна за раз, стянутые петлёй. Нашлись и топор с пилой. С обеих сторон покрытая ржавчиной двуручная пила была мной зачищена, а зубья разведены и заточены. Удалось забить несколько нерп. Ловилась и рыба. И уже в сенях стоял деревянный бочонок со стальными кольцами, а в нём засоленная селёдка, благо на кухне предыдущими хозяевами оставлен был, среди прочей небогатой снеди, мешок соли. Появился и жир перегнанный на печи из нерпичьего сала.

     Подрастало и дитё. Так, во всяком случае замечалось мной. Вслед за этим приятным, радующим глаз, наблюдением, появилась у меня мысль соорудить настоящую люльку, а не то гляди корзинка не выдержит. Не откладывая на потом, люльку соорудил, и остался собой доволен. Так, младенец из корзинки переехал в своё первое рукотворное ложе. Корзинку, из уважения и страха к неведомым силам пославшим мне это испытание, незаметно сменившееся отрадой и отцовскими чувствами, оставил висеть на её прежнем месте.

     Выросла девочка и из своего первого одеяльца, в которое была завёрнута в тот день, когда я её увидел в первый раз. Решил, что одеяльце это сослужило свою службу, и выстиранное, было аккуратно сложено. Так, пустующая с этих пор, корзинка возвращала себе частичку своей загадочной истории. Сложенное одеяло я уложил на дно корзинки и оправил его, слегка охлопывая ладонью. С первой колыбели, принявшей когда-то новорождённое дитя, посыпались на пол кусочки коры прутьев и частички сухих листьев. Среди этих осколков времени упал, планируя подобно осеннему листу, небольшой огрызок бумаги, который, вероятно, всё это время таился до поры до времени под донышком, зажатый плетением. Заинтересовавшись огрызком, я нагнулся и подобрал его. Поднеся к глазам прочитал единственное слово написанное на листе, то ли химическим карандашом, то ли пером.

     «Александра».

     То было потрясением. Комната поплыла у меня перед глазами, и, сделав шаг назад, я резко сел на тахту, так, что та отчаянно заскрипела. И уж, поскольку дальше умалчивать смысла нет, откроюсь тебе. Ты была тем младенцем, той Сашенькой, что подарила мне счастье, пусть и не долгое. Но всё по порядку.

     Никогда, сколько себя помнил, я не знал, да по большому счёту, никогда и не задумывался, откуда у меня собственное имя. Не помнил, чтобы сам себя так назвал, но имя было. Как само собой. А вот у тебя имени не было. И я, эти, почти три месяца, не решался думать дать тебе имя. Всё ждал, что вот-вот явятся сейчас мать или отец, и имя у них есть плоду своему. Не глуп был я, что надежду берёг, понимал беспочвенность надежды своей, но страх совершить ошибку и присвоить чужое, пусть и именем, останавливал меня.

     И вот. Корзинка. Будто сама распрощавшись с надеждой, дала мне знак: «На. Принимай. Она твоя». И сейчас я испытывал радость, и облегчение. Что-то незримое передало мне в руки самое ценное, что было в моей жизни. Слёзы радости покатились по моим щекам. Встав с тахты, я подошёл к люльке. Ты, доченька моя, увидев меня, заулыбалась, подняла вверх ручонки и сжала пальчики в пухлые кулачки. Растроганный такой реакцией я наклонился и поцеловал тебя в лобик. И слёзы катились по моим щекам.

     Вместе с первым снегом пришли и заморозки. Море заметно чаще волновалось поднимаемое нескончаемыми ветрами, и по этой причине, так я это понимал, не замерзало. Первый снег, как выпал одним из вечеров октября, так и не таял, всё прирастая следующими снегопадами. Как-то, поскользнувшись на взгорке, и проехав на спине вниз по склону, отряхиваясь, я надумал смастерить сани и катать в них тебя. Задумку свою не откладывал, и срубив пару ровных, добрых стволов куста, что рос у озера, отесал их, загнул концы, и дабы они не выпрямились, зафиксировал тугим натяжением прочной верёвки. Скрепить вместе два полоза и собрать подобие сидения со спинками трудностей не вызвало. Всё из того же куста, нарубив прутьев потоньше, смастерил задуманное.

     Для тебя началась пора восторженного созерцания окружающего мира. Ты уже могла издавать звуки похожие на смех. Завёрнутая в одеяло, возлежала в мягком ложе саней и смеялась от восторга. А я тянул сани за верёвку, и то и дело оборачивался, счастливый, наблюдая как ты радуешься, и смеялся тоже.

     Но неотвратимо, может быть подгоняемо моими страхами, пришло время, и море стало затягиваться льдом. Сначала тонким и ломким, а затем и льдинами более тяжёлыми, и пока ещё лёд ломало, но страх того, что море встанет и лодка не сможет приносить бутыли, одолевал меня. В один из вечеров это и случилось. Ведомый верным проводником застал я лодку вмёрзшую в лёд, и хоть и была в ней бутылка, но стало мне действительно страшно. Ребёночку всего-то несколько месяцев, и чем его кормить окромя молока, я не имел представления, хоть и подумывал уже о крупе, что хранилась в мешке на полу кухни.

     Судьба, видимо, была благосклонна к двум душам и в следующий вечер услышал я знакомое ржание. С тобой в санях, ведомый конём, пришёл я на вчерашнее место. Сердце моё сжалось от боли, когда увидел лодку выброшенную приливом на берег, но в ней всё так же исправно лежала заветная бутыль.

     Всё повторилось и на следующий вечер. Лодка лежала на своём месте с бутылкой на дне. А вот вечером позже конь напугал меня тем, что подозвав ржанием сам не пошёл, и лишь мотнул головой. Осторожно, с сомнениями и страхами, пошёл я по вчерашним следам, уже без сопровождающего, но выйдя к берегу обнаружил лодку и бутыль в ней. Значит, лодке и отлучаться никуда не надо. Бутыль, или появлялась там чудесным образом, или кто-то приносил её и клал в лодку. Но теперь, хоть и легко это было сделать, я не хотел разгадывать загадку доброго привидения, считая такое намерение не благодарным. Позже, много раз приходя за молоком, удивлялся отсутствию следов помимо своих. Кто же такой, принося молоко не оставлял на снегу следов? Эта загадка занимала меня.

     Пришла зима, а вместе с ней и морозы, глубокие снега, да прочно скованное льдом море. Как-то появилась у меня мысль смастерить лыжи да сходить на берег земли, через пролив, ну или отправиться туда на коне, осторожно, от того, что без сбруи он, да сразу чертыхаясь откинул эту мысль. Страх глубоко укоренился в моей памяти. Животный страх. То, что погнало меня с земли и заставило пересечь море, где я в смертельной схватке со стихией едва не лишился жизни, пугало до леденящего холода во всём теле. И нечего мне там делать. Не найти мне на той стороне себе выгоды. Там неведомая смерть.

     А вот животные, гонимые, может хищниками, может голодом, заходили на остров по льду салмы, и было раза два, что бил я из смастерённого лука лося, да попадались зайцы на петли мной расставленные. Так и перебивался с рыбы на мясо, да разбавлял кухню свою грибами, что успел собрать по осени.