Текст книги "Дневник. 1918-1924"

Автор книги: Александр Бенуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 55 страниц)

Вечером собрался с Верейским и Степаном к мадам Бутковской, распродающей коллекцию гравюр ее покойного мужа, однако дома ее не застали. Оттуда заодно прошелся до адреса, значащегося на карточке И.А.Пуни, которую он после самовольного отказа Моти и Кики у меня оставил. Однако по этому адресу он не нашелся, и я не по своей вине нажил зря еще одного врага в человеке, желавшем со мной сблизиться.

Вечером пришли Эрнст, Замирайло, Черкесов. За чаем мы разглядывали фотографии французских соборов. Что от них от всех останется? Идиоты!

Сегодня Мотино рождение, и это милое существо, самым трогательным образом к нам привязавшееся, пожелало его отпраздновать с нами (у нее почти нет никого знакомых в городе). Среди дня она устроила у себя в комнате очень приветливый, солнечный и теплый, роскошный обед и закормила нас до отвалу пирогами с капустой и мозгами, булочками, лепешками и довольно сладкими конфетами. Потешная, чуть ли не насилу нас пичкала и прямо сердилась, когда мы отказывались. У Коки большой к ней интерес. Ей минуло двадцать пять лет. Катя и Текла вместе с нами, но они (особенно чуралась Текла) чувствовали себя менее уютно и свободно. Мы их всех угостили виски. Катя видит во всей разрухе и во всех творимых безобразиях орудование немцев. Это уже в русском человеке нечто органическое и по смыслу очень жалкое.

Понедельник, 8 апреля

Неприятной темы коснулись с Акицей во время выставки. Она поинтересовалась, получу ли что-либо я из Стокгольма, с этого переехали на получу ли я гонорар за «Петрушку». Здесь я ей не удержался сказать, что чувствую себя не в силах идти и хлопотать об этих деньгах, наперед зная, что Мейерхольд не оставит такого случая мне еще раз дать отведать своей мести. Не скрыл я от нее и общее мое состояние: мое ощущение приближающейся непредотвратимой катастрофы. Всю жизнь я знаю, что со мной нечто подобное должнопроизойти, и теперь, когда оно надвинулось вплотную, я совершенно бессилен. Я могу писать картины, но я не могу их навязывать и вообще ими «торговать». Я могу писать в газетах, но лишь до того момента, пока мне удавалось говорить правду и я мог тешиться, что меня более или менее верно понимают. Теперь же я лишен почвы. Я лишен своей атмосферы, я лишен всяких «средств к существованию». Пойти на службу к большевикам я, никогда не служивший, тоже не могу и не хочу. Вот и выходит, что я должен готовиться встретить самую чудовищную и абсолютную нужду, повергнуть самых любимых людей в гнусные беды. А сделать что-либо для предотвращения этого я уже не в состоянии. Акица на это промолвила: «Ну, видно, мнетогда нужно приняться за дело». Однако, увы, я ей не верю нисколько. Она возьмет два-три урока кройки или сделает что-либо подобное, милое и бессмысленное, но тратить мы будем столько же, так же будем баловать детей и прислугу, но денег и она ниоткуда не достанет. Остается одно – ждать чуда. И я только его и жду. Даже совершенно спокоен, потому что иного исхода нет: или голодная смерть, или чудесное спасение. Стип – тот, по крайней мере, удержится в коммерции и он, по-видимому, зарабатывает значительные суммы. Но я на это не способен. Нет, я способен только на то, чтобы «гулять по Версалю», отравляться газетами и вести все эти никчемные записи.

Аналогичный разговор произошел и вечером, причем я еще более наговорил всяких «нервических глупостей»: о смерти, о катастрофе, после того, однако, что, излив душу, полегчало, наступило полное успокоение. Думаю, что такие нервозные стычки – явление весьма характерное для времени на всем свете.

Днем пошел по приглашению Верещагина в Зимний дворец. Однако оказалось, что собрание по плану отложено до среды, а его доклад о комиссиях – еще дальше. За время моего отсутствия происходило несколько заседаний, и одно, в субботу, – в Музее Александра III, так как признано желательным на местах знакомиться с конструкцией музейного дела. На здоровье – если это может задержать всякую чепуху, которую Ятманов стал бы проводить в большевистской поспешности. Еще раз наставлял Верещагина, чтобы он вел регистрацию своих работ, и, кажется, на сей раз убедил. Он тут же обратился с требованиями «распоряжений» к Эрнсту, которому все дело передано для бесед с организацией, занявшей дворец Кики Андреева и собирающейся в нем проводить аукцион по продаже всего имущества, не представляющего музейной ценности. Определить музейную ценность должен Эрнст, в такой постановке вопроса получается, что он как бы заодно с этими «идейными экспроприаторами». Я посоветовал «ответственность переложить на представителя власти Ятманова», а самим отгородиться от подобных вещей – это против нашей гражданской совести. Посоветовал и Василию Андреевичу, чтобы он снова в Коллегии заявил о своем несогласии с социалистическим отрицанием частной собственности. После этого будет иная позиция. Курьезно, что эти старые чиновники сами не до чего не додумаются и договариваться не могут! Это относится к Нотгафту, к Левинсону-Лессингу (занятый Павловским полком Гущик так с тех пор и не являлся, непоследовательный Верещагин, тем не менее, посылает членов комиссии, которые всюду терпят афронты). Снова Верещагин настаивал, чтобы я согласился получить жалование. Я буду, однако, крепиться до последней возможности, чтобы не быть обязанным большевикам. Дурачок Путя меня бесит своим легкомысленным ко всему отношением. Он никогда не слушает, как, что обсуждается, лезет с посторонними вопросами.

После Эрмитажа зашел к Аргутону. Беседа, к которой присоединился Нерадовский, прошла очень мирно и ласково, но без единого намека на Бларамбера Стипа. Аргутон колеблется, купить ли предложенную ему очень загадочную картину – эффектно и бойко написанный этюд какого-то глядящего вверх поляка в странной черной шапке, с боков меховая опушка. Не то какой-то подражатель Гальса, не то Брюллова (скорее последнего). На подрамнике монограмма T.Ш. (Шевченко?).

Анэ вернулся в Сен-Север и не уезжал. Аргутон в горе, что ушел его «превратившийся в большевика» Миланд. Нового слугу не видел. Жалуется Аргутон на продовольственные затруднения. Он принужден завтракать и обедать у сестры на Сергиевской. Жалуется и на полное безденежье. Вечером, слава Богу, никого не было.

Вторник, 9 апреля

В Смольном начались мирные переговоры, но в то же время взят Харьков (каково-то Катюше и Зине Серебряковым – там их имение). Из вчерашней «Вечерки» явствует как будто, что Одесса с Херсоном снова в руках немцев. На севере белогвардейцы взяли Таммерфорс, Тавастгус и Рауму. Самое сенсационное то, что германцы требуют разоружения флота, и на это «советские» уже изъявили согласие, однако эта «сенсация», в сущности, никому не представляется таковой. Взятие Реймса, Амьена опровергается. Тем хуже. Ленин заговорил о возможности новой войны с японцами.

Утром был у меня Андре. Снова с предложением принять место главного художника при Экспедиции заготовления бумаг – ввиду полной безнадежности относительно получения Жени Лансере. На сей раз я был менее категоричным в своем отказе, ибо сильно обеспокоен финансовым истощением (предлагают 3000 руб. и «очень мало труда»). Я обещал «подумать» до завтра. Акица как будто тоже склонна к тому, чтобы я принял это предложение, но мне безумно претит это слишком тесное дело, перспектива лишения свободы, ужасные условия службы в наше время (из-за большевистских экспроприаций). Решил предоставить выработку ответа «подсознательному», которое, я надеюсь, его приготовит назавтра. Бедный Ростиславов совсем плох, и мне из-за него пришлось зайти сегодня в Зимний дворец, дабы выхлопотать ему пропускное свидетельство в Калугу, его родину. «Большевиков» я, однако, там не застал, зато поболтал и потом прошелся с Верещагиным и Половцовым.

У Мойки, против Михайловского сада, встретил сильно постаревшего Миту [Дмитрий Александрович Бенкендорф], который брел по тропке у самого края. Он со мной был не слишком ласков. Благодарил как будто от имени Марии Николаевны. Обе сестры Харитоненко с мужьями выпровожены из их московского дома и поселились на наемной квартире. Вера Андреева с внуком в Сумах, где она клялась, что все будет спокойно.

С 4 до 9 часов сидел у Сувчинского. Ели и пили. Слушали приятную 5-ю симфонию Мясковского в его, увы, довольно невнятном исполнении (лучше всего меланхолическая 2-я часть и танцевальная 3-я с галицийской темкой), и, кроме того, для меня специально были проиграны «Черевички», музыку коих до сих пор не знал. «Милая» вещь, но все же я по-настоящему не зажегся. Во время исполнения глядел на висящий над роялем «Вид Лауры» Головина. Что за талантище в смысле красок и какая глубокая некультурность, какие далекие от задачи сцены. Восхитительно отношение розового платья Лауры к желтым стенам, к красной занавеси, к малиновым табуретам, к страстной ночи. А смыслвсе же противен, груб, плосковат. Путаница настоящего мирового, а «национального», «провинционального» нет ни на йоту.

К завтраку была А.П.Небольсина, милая, но утомительно болтливая дама. Сегодня часа три я ей представлял выбрать в массе «подарочной» папки, и она взяла вещь наиболее интересную – этюд в Капселе с моей тенью. Очень усиленно рекламирует для лета Хунгербург. Но можно ли говорить о деле при нынешних обстоятельствах, при безденежье и перед огромной загадкойбудущей зимы без дров и без хлеба!

У нас домашняя драма. Акица собралась отпустить Теклу, ставшую лишней при Кате, которая бесконечно более толковая, к Н.Ф.Обер, но та, как оказалось, уже обзавелась новой донной. Говорят, был и рев, и какие-то дерзости со стороны дураковатой и за последнее время обнаглевшей Теклы.

Из газет узнал, что вчера без всякого моего спроса Союз деятелей искусств выбрал меня как представителя отдела охраны искусства (точно термин не помню) для борьбы с коллегией Карева – Штеренберга. Идиоты, не могут успокоиться.

В трамвае на пути от Сувчинского «наслаждался» общим разговором, затейщиком которого был страшного вида старый господин, точно загримированный под «типичного литератора 1870-х годов». Все ругательски ругали советскую власть и занимались усердным самооплевыванием. Слова «хамы» в применении к русскому народу так и сыпались пригоршнями, и я уже стал угадывать по лицам, от какого источника идет это грязное «самооплевывание», горячительное «самосознание». (Как раз еще за обедом Мясковский меня рассердил, что-де все наши беды произошли от того, что мы недостаточно освободились от Запада!) Вдруг мрачно молчавший солдат, или красногвардеец (кто их теперь разберет), стал вопить: «Чтой же это вы, товарищи, говорите, а не видите, что Россия немцам была продана давно, вся как есть продана, чтой-то же этому нас англичане не учили, молчали, не говорите!» Вот тебе и «немецкое братание»! Дело в том, что, пожалуй, таким станет в недалеком будущем в значительной степени общественное мнение. Ведь надо же с больной головы свалить на здоровую! Зато Сувчинский и Асафьев меня радовали своим прямо-таки «энтузиазмом» в признании необходимости «немецкого засилья». Они даже уже сознают, что победа французов и англичан – их спасение России – привела бы нас к вящей гибели. Но много ли таких, поумневших?

Среда, 10 апреля

После «передышки» сегодня снова увидел всю нашу комиссию в Музее Александра III, где происходило продолжение «воспитания начальства» – знакомство с до той поры им невиданными сокровищами этнографического музея, и, не знаю почему, они все показались мне менее противными, нежели за последнее заседание. Миллер положительно бравирует одной своей чисто немецкой фамилией (о, как он обиделся бы, если его сочли за немца), систематичностью и огромностью своего знания. Но все же и при всем его художественном чутье он варвар, ибо оставляет, несмотря на мои неоднократные предупреждения, висеть иконы из Хара-Хото без защиты от света, а, главное, оставляет их вообще висеть, что несомненно должно вредить этим архиважным тканям и живописи. Кое-что даже явно поблекло. Я пришел в неистовое негодование перед другом народностей в зале Свиньина… Вообще же в этом Малюте Скуратове все яснее проступала черта маниловщины, и такие кротости, как Романов, Миллер, Тройницкий, должны более всего рассчитывать на эту черту в планах комиссии, направляемых к «заведованию Ятманова». Но дело вообще чудовищное, и, следовательно, его проще всего смести для того, чтобы большевизм выявил свое вкусовое преимущество перед «царизмом». Я снова поднял вопрос о необходимости мира для спасения беспризорных дворцов Стрельны и Ораниенбаума, и единственный путь к тому – сразу объявить их в национальную собственность. Но Коллегия права, когда она отклоняет от себя изготовление подобного декрета, который хочет от нее получить Ятманов.

Полное обездоливание частных лиц не годится. Все же правильно делает Миллер, аргументируя отклонение 40-го пункта нового предложения Рейтера (пункта о наследии) нашей некомпетенцией в данном вопросе общезаконодательного характера. 25 000 руб. единовременно ему за коллекцию теперь готовы дать, и даже согласиться предоставить ему казенную квартиру в музее. Но тут предвидятся протесты истинногоначальства наших дней – коллективов низших служащих. Может быть, мне Коллегия показалась и потому не столь отвратительной, что наше «заседание» просто больше в прогулах, на три четверти разоренное (все момент эвакуации), но все еще беспокоится об этнографическом музее. Боже, какие кроются шедевры в коллекциях бухарской иль персидской пагоды, в тканях, медных вещах, сосудах из серебра или набойках, наконец, Хара-Хото!

После обеда пришел Стип, имеющий какое-то дело с Акицей по поводу продажи некоторых листов из моего собрания (их я застал в самый разгар беседы у Ати в комнате). М.В.Бабенчиков, пристающий к Леле с тем, чтобы она прочла реферат о Гольдони… Была и супруга Петрова-Водкина. Он имел со мной длинную беседу по поводу моего и его избрания Союзом деятелей искусств. Не желая отставать от меня, а может, и опасаясь испортить свое отношение с Каревым, он как будто тоже собирается отказаться от этой чести. Я сам еще не отказался по той причине, что официально не осведомлен об избрании. Хотя в душе ему хотелось бы ужасно играть какую-то боевую роль в современной художественной междоусобице. Они тоже забрались в комнату к Ате, и два часа до нас долетали заунывные, похожие на гудение трамвая на повороте, или на фабричные, чудные ноты его «пения»…

Читаю все еще Вандаля для развлечения… Сегодня была статья Карташова о России, о фетишизме народа и проч. Очень глупая, но характерная статья – отличный материал для будущих полемик. (Ведь именно с этими элементами придется полемизировать, если мы, «они и мы», переживаем данное настороженное время!)

Четверг, 11 апреля

Первый истинно теплый и во всех отношениях прекрасный день. И в такие-то дни люди продолжают истязать друг друга, вместо того чтобы сговориться по вопросам, которые через 10–20 лет будут казаться изжитыми! Катастрофа все приближается, хотя дрова теперь стоят уже 120 р., хотя муки, крупы и etc. не достать и за большие деньги, хотя за фунт спекулятивного сахара готов платить и все 18 р., однако на этом дело не остановится, и что нас ожидает через несколько месяцев, трудно представить, не имея воображения. Остановлен подвоз продовольствия с юга, из Сибири, и ниоткуда не ожидается, через некоторое время ничего не достанешь. Правда, начались в Смольном мирные переговоры между украинской и советской властями.

Правда, Харьков – вероятно, Курск – уже взяты, и к Петербургу «элементы порядка» подойдут с севера. Ожидается высадка германцев где-то в 40 км от Петербурга, чуть ли не у Териоки. Но разве это может спасти положение, разве от этого хватка самопровозглашенного сегодняшнего социализма умерится и вся прочая чепуха явится умиротворяющим организмом, будет предлогом мира? Разве к тому моменту действительно люди на всем светеобразумятся и пожелают заняться просто-напросто спасением реальной культуры, помимо фраз и гнуснейшего политического секвестра?! Разве теперь остановишь «друзей», спасающих нас с востока и с севера, разве успеешь здесь учредить правильный взгляд на естественного соседа, с которым судьба велит жить в дружбе, разве сам сосед, в случае удачи, вздумает найти настоящий тон с тем, кого он не так понял? Разумеется, это чисто «техническое» преувеличение, что он уже стал дурно обращаться с населением покоренных областей; совершенно легко, что он в Нарве приказал или переходить в свое подданство, или убираться вон, однако все же рука их будет тяжелой, а тяжелая рука, при известной нелепости, может вызвать в нашем насквозь болезненном организме опасные реакции, и не одну… Хуже всего то, что бойня на Западе снова затягивается, и там кошмар не разряжается ни в какую сторону! Затягивает и вся наша бурда внутренней политики, а в связи с этим как будто поднимают голову эсеры.

Утром я начал красками «Бассейн Аполлона» и, после того как у меня стихла боль в ухе, удачно закончил «Ворота у оранжереи». Днем был на заседании Верещагина комиссии. Поспешный В.А., совершенно растерянный и нераспорядительный (закис как-то и Путя), выработал теперь манеру ко мне обращаться как к верховному начальству. Так все заседание прошло в том, что он сам докладывал мне, заставляя членов мне докладывать о своих действиях, и относительно каждого вопроса он тут же испрашивал мою санкцию и совет. При моей склонности к кулисе (то есть быть вторым лицом, как и при Дягилеве) я бы предпочел меньшую ответственность, но, с другой стороны, бороться с этим нельзя, а фактически без моего руководства дело их продолжало бы хиреть, как оно хирело до сих пор. Теперь, по крайней мере, распотрошат институт о подданстве (Верещагин сам от этого в восторге), можно следить за дестабильностью каждого и видеть, как все сотрудники подтягиваются. Даже Козлянинова, саботировавшего последние дни (отчасти по глупости, а отчасти вследствие невыдачи жалования), наконец как будто удается заставить работать (я бы предпочел его просто отпустить – это дурак и нахал). Сейчас он занят описанием библиотеки Николая Михайловича и собирается этот вздорный труд продлить на годы. Новомихайловский дворец мы собираемся занять под Почтовый музей (для отвода глаз). Сам Николай Михайлович уже в Вологде и поселился у тамошнего антиквара. Пожалуй, в Вятку Половцов его убедил ехать, дабы тем самым показать свою «долгожданную волю». Тем самым косвенно обеспечить отцу возможность под предлогом болезни (он фатально болен) оставаться здесь королем эллинов.

Елизавете Маврикиевне повелено покинуть Мраморный дворец через несколько дней. Надо будет все наиболее ценное из всех художественных сокровищ взять на хранение в Эрмитаж. Вместе с Аргутоном и Агафоном Фаберже, с которым я только познакомился, пошли во дворец Сергея Александровича, где управляющий им Воинов просил приступить к описи и оценке вещей. От оценки как таковой я по обыкновению отказался, но все же обратил внимание на те вещи, которые заслуживают наибольшего внимания. Среди них – четыре Гюбера Робера, от которых мы видим только спину, две пасторали в приемной – подлинники Буше 1770 г., на самом деле превосходные, настоящего вкуса, летящий хорошенький воскресший Спаситель Прине, Котинова (скорее умбриец), посредственный натюрморт в духе Перуджино, красивый станковый раскрашенный барельеф Медичи, ряд гравюр, отличный рисунок Греза, курьезная копия Лиля с эрмитажного «Лиля» Поттера, композиция Стефано «Казаки», ряд Боголюбовых, хороший большой Премацци – в общем, типичный великолепный пель-мель, с количественным преобладанием просто хлама. Из двух барельефов, вделанных в стенки у дверей, – один с глухой подписью «Ораз Донателло Флорентиец» (кажется, так!), возможно, что подделка, другой – скорее, автопортрет, но является довольно грубой работой мастерской Пино. Жарновский, бывший у него вечером (с женой), считает его тоже за подделку.

Дивный вид из окон на Аничков мост. Фаберже – типичный швейцарец, хитренький, вежливый, с маленьким налетом нахальства, возможно, что порядочный. В общем, несомненно, коммерческий человек. Аргутинский почему-то от него в восторге. Акица отвергла выбранные мной книги, но мне предложили (и за деньги) две другие, что лежат на даче, сказали, что пришлют с дворником. Полоумные!

Я сговорился с Гершельманом А.А., что буду завтра в Экспедиции заготовления государственных бумаг, придется взять этот чуждый пост, так как денег ниоткуда не поступает, и вижу, как Акица начинает рассчитывать: теперь уже около 4 тысяч нужно в месяц!

Пятница, 12 апреля

Собирался лично объясниться с представителем Экспедиции, наполовину решив (из страха перед опустошающейся и не восполняющейся кассой) сдаться. Однако, несмотря на то, что мы не окончили как бы начавшую проглядывать со вторника беседу (Лемке идет на все мои пожелания и условия: и на то, чтобы я только был занят в году девять или даже восемь месяцев, и чтобы я только был пять раз в неделю, и то всего на три часа приезжал в Экспедицию), я все же ушел с твердым намерением не попадаться в этот капкан. Во-первых, у меня просто нет на то охоты, и что я, избалованный свободой человек, могу сделать без охоты? Затем они сказали, что мне сулят свободу, я все же чую под всеми этими раскрытыми дверями ловушку во сто крат более нудную, нежели та, какой для меня был Художественный театр. А затем и такая немаловажная подробность: обещанный к моим услугам автомобиль (извозчик слишком утомляет меня, чтобы добираться в такую даль) оказался ненадежным, ибо он «мог бы меня брать на возвратном пути»…

Горький – ненавистный мне тип русских самородков-«кулибиных», путаников, имеющих дурную славу в смысле деловой порядочности. Я его знаю с самых «Художественных сокровищ России», знаю его бестолковую пролетариатность, его способность втирать очки и его оригинально-плохую техническую выправку…

Несмотря на твердое намерение быть на заседании комиссии в Эрмитаже, я просто не в силах был пойти туда…

Невский поразителен, он весь сплошь заставлен лотками торгующих котлетами, конфетами и папиросами. Поражает все растущее количество «интеллигентных газетчиков»; новостью являются дамы, продающие сложенные в опрятные корзиночки лепешки из миндаля, шоколада, иные лакомства домашнего приготовления. Одна такая импровизированная продавщица разложила свой товар на салфетках, которые она расстелила на ступеньках крылечка. Новые газетчики (десятки малолеток) вперемежку с профессиональными, и от их гнусавого выкрикивания – «Кровавые события в Москве!» – как не купить разгром анархистов в Первопрестольной. Бедная Дурова – главное событие произошло в ее доме, в клубе на Малой Дмитровке!

Вечером я был с Верейским у Анны Александровны Бутковской – вдовы военного профессора, собиравшего гравюры, которые она теперь распродает. Милая, трогательная старушка. Увы, коллекция оказалась очень общипанной Кестлингом, который взял всего Калло, и Стефано делла Белла, и Рени. Я набрал все же на 94 рубля всякой мелочи, и среди них – тетради с «лубками моего детства».

Акица днем была у Добычиной. К сожалению, по душам не удалось поговорить, так как тут же все время сидел «котенок» – ее муж. Акице кажется, что она что-то финтит с моими рисунками; тон у Надежды Евсеевны совсем минорный. Она в ужасе от надвигающейся беды, будто бы в Литейном районе идет вселение в квартиры, и уверяет, что один ее знакомый видел в списках Василеостровского районного комиссариата нашу квартиру, значащуюся как имеющую две пустующие комнаты. Увы, снова невыносимый холод у нас в квартире. Я замерзаю во время утренней работы. Приходится брать дрова, хотя уверяют, что дворник немилосердно ворует их.

Суббота, 13 апреля

Гельсингфорс не отвечает по телефону, японцы стараются сделать вид, что высадка во Владивостоке «не имеет серьезного значения», анархисты в Москве устроили в «Вечернем часе» разговор о превращении Петербурга в вольный город (в связи с этим считается, что Совет коммун выезжает в Москву, а на их место – немцы). Провизии все меньше; бои с белогвардейцами, говорят, идут уже в Парголово; на улицах где-то ходили солдаты (вдобавок «старые» с черными знаменами), в трамваях и на мчащихся автомобилях – масса матросов с новоприбывших кораблей. Поживем – увидим.

Днем был на заседании в Эрмитаже. На сей раз учил уму-разуму Ятманова. Полуоправившийся от болезни и беспредельно почтенный, дельный, но робкий, чинопочитающий, живущий стародавней чиновничьей субординацией Ленц и хранитель античного отдела. Ятманов полон самых грандиозных проектов, которые у него возникают по мере того, что он знакомится с держателями «мусорного царистского» хозяйства. Но тут же он затрудняется найти грошовые средства для учреждения хотя бы элементарного канцелярского обслуживания нашей комиссии. Я, по крайней мере, наслаждался чудными антиками, которые все остались на местах, и кое-чем из того, что сохранилось в витринах, но в общем музей (мы только были внизу) в своем опустошении имеет прямо трагический вид.

Дивная картина крепости, тающей под сырыми, рыхлыми облаками, и отражающейся в гладкой, но стремительно бегущей воде наполовину вскрывшейся Невы. Чехонин, которого я встретил у стоянки трамвая, ехидно мне обещал показать дрянненькую стряпню (не «Фауст и город» ли?) Луначарского, для которого он рисовал обложку, и статью Штеренберга.

К обеду Костя и Стип. Первый хлопочет за своего Лукьянова, который денежно очень пострадал и собирается поправить свои дела посредством торговли художественными предметами. Пришлось обещать что-либо дать.

Забыл записать, что третьего дня утром вызвал к себе Сюзор, который тоже все собирается распродать, и просил расценить вещи. Я на это не мастер (всегда переоцениваю), но все же сделал то, что он просил. Тут же появился татарин, который, однако, ушел ни с чем.

К концу обеда явился В. Гиппиус за советом, кого ему пригласить в лекторы по искусству в новый Народный университет (пришлось рекомендовать все того же Курбатова – никого, кроме него, нет!) и как ему поставить дело художественного образования в Тенишевском училище. Тоже все дело в лицах, а кого назвать – и не знаешь.

С Акицей, Костей, Стипом отправились к Н.Ф.Обер, где познакомились с ее жильцом, приятным поручиком г-ном Залеманом. Выглядит она бодро и совсем не хнычет. Все скульптуры исправлены. Говорил с Тамановым по телефону по поводу моего избрания, и он требовал, чтобы я не отказывался. Чувствую себя в этих союзах очень глупо, ибо моего отношения «честности перед собой» никто толком понять не может. Ведь я не верю во благо и осмысленность всей их коллективной суеты. Мне и не надо быть с ними. А между тем просто по-человечески неловко отвечать на ту «честь», которую они мне делают, «невежливым» отказом. Позвал его завтракать (ибо надоело болтать в телефон) и вот надеюсь, как бы удалось отвертеться, не уступить. Главное, когда им высказываешь всю правду, без утайки, у «них» всегда остаются про запас какие-то заверения, что у них все этакое предусмотрено, против всех опасностей приняты меры и т. д. Просто не понимаю, как у людей хватает сил и времени играть, как ребята, в ка-кое-то подобие парламента.

Воскресение, 14 апреля

Один из наиболее болтливых дней моей жизни. С 11 часов до часа выдержан разговор с Тамановым и пришедшим ему на помощь Добужинским. С 2,5 до 6,5 ч. беседовал с Прокофьевым и Сувчинским, с Асафьевым. Значительная часть этой беседы ушла на то, что Сувчинский высказывал свои сомнения относительно предложения В.Гиппиуса стать его помощником в Тенишевском училище. С 6,5 ч до 8 – с Шейхелем, с 8 до 12 час. – снова разговор с целой компанией – Тамановым, Добужинским, Петровым-Водкиным, Щуко, Шухаевым (кроме того, присутствовали Эрнст и Верейский, а из глубин дальних пришли пить чай Надя и Черкесов, с которыми Атя очень похорошела и необычайно оживилась). С группой Таманова речь все время шла о моем отказе от избрания в исполком при Союзе деятелей искусств. Резоны моего отказа сводятся к следующему:

1) Я вообще не верю в Союз деятелей искусства. Не верю и в его состав (эти мысли я не мог высказать до конца, ибо неловко было доставлять неприятности Таманову, что в первую голову – смесь благонамеренности и неизлечимой глупости, какой представляется его личность), я считаю совершенно не отвечающим требованиям момента и вообще всякого общественного дела, не верю и в программу… Что ни слово, то вздор. Одно мнение Дягилева или Серова разумнее, стоит всех дурацких выкладок «художественного народа», принадлежность вдобавок к тому же всячески строго устанавливается и объективным признанием. Ставя еще шире эту формулу, я вообще органически враждебен ко всякому парламентаризму как всякому засилью множественности над личностью, и враждебен именно потому, что в «коллективах» вижу только помеху делу единиц, а не подспорье, там менее деятелен.

2) Я не понимаю, зачем я буду получать санкцию от учреждения, мне враждебного (вдобавок сыгравшего такую фатальную роль для моих личных переживаний минувшего года), когда я уже и без того занят тем делом, которое мне позволяет власть, дошел до того без малейших компромиссов со своей совестью, да и сейчас остаюсь там абсолютно чистым.

3) Когда они мне говорят, что это дело для меня слишком легко, что они желали бы меня видеть обсуждающим все вопросы текущей жизни (против пресловутого интереса весь поход и направлен), когда они отрицают в моем избрании по отделу «охраны» специальныйоттенок, то я там должен «отказаться от чести», ибо я чувствую себя совершенно не в силах решать вопросы, на которые моя совесть «не выставляет определенного решения». Если речь зашла бы об уничтожении памятника Петру, то я сейчас же определенно тому воспротивился, ибо я знаю, что это зло, что эта художественная беда. Если же меня спросят: нужна ли Академия художеств, то я не знаю, что ответить. Единственно, что я мог делать, – это просить власть поддержать в надежде, что «саботажники» опомнятся и войдут с нами в сношения. Но главный саботажник Таманов перетянул струну и вот теперь мечется. Я бы просто и резко отказал бы им, если бы…

Вот это «если бы» и отравляет не только мне личную жизнь, но и всю общественную жизнь наших дней, это и придает ей не стройный отчетливый характер трагедии (несмотря на изобилие трагических моментов), а характер затяжного недогадливо-безвкусного криминального романа, какой-то бездарной встряски. В данном случае, если бы комитет со своими содержательными собраниями… И как вдруг завтра, послезавтра или через неделю вместо большевиков здесь (или по всей России) встанут иные власти, ну хотя бы германцы, оккупанты, тогда, действительно, выборные учреждения со всей неизбежностью, трюкачеством окажутся очень уместными и целесообразными. Тогда нашей коллегии наступит конец благодаря отпадению главы ее (и в этом весь грех официального представительства Ятманова), и тогда какой-то комитет всего правительства окажется очень импонирующим в глазах людей новых и посторонних. Недаром же немцы возвращают всюду думы прежнего состава, и именно думы, а не чиновников– это с их стороны, в смысле учитывания общественной психологии, только мудро, ибо крутое возвращение к старому дало бы слишком благодатный материал для агитации против них.