Текст книги "Дневник. 1918-1924"

Автор книги: Александр Бенуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 55 страниц)

Ольденбургу я передал запрос Саши Зарудного. Он совершенно согласен со мной, что если только там, в Крыму, возможновысидеть, чтобы он лучше там и оставался. Сам Ольденбург какой-то преунылый и мрачно смотрит на ближайшее развитие нашей государственной драмы. Основная мысль его мне близка – все творящееся есть чертовщина. Ольденбург сам сибиряк по рождению, его отец командовал где-то там бригадой. Он имеет от приезжавшего ректора Томского университета сведения, что там власти на местах переживают как раз острый период коммунистического психоза. И это доходит до того, что университету запрещено выписывать «Московские известия», почитающиеся контрреволюционными. Однако такие настроения наблюдаются только в городах, где царит террор, а все остальные интеллигенты не выходят из подавленного настроения паники. Напротив, деревня сплошь враждебна к коммунизму, и невероятное количество молодых загублено… Агитаторов мужики избивают.

По дороге домой «любуюсь» разрушенными домами на 17—18-х линиях. Кунин мне рассказал много любопытного о том, что творится в петербургском порту. Крючники, оказывается, устроили итальянскую забастовку в отместку за то, что их стали преследовать за воровство продуктов. Сначала контроль был слабый, так как каждый уносил фрукты… Обыски при выходе стали унизительными. Собрались на митинг, где раздавались голоса: «Мы воры, а наше начальство еще более вор! Комиссары в кожаных куртках уносят продукты в портфелях…» Чуть было не убили брата Зиновьева – Радомысльского, вздумавшего помыкать грузчиков: «Живей, ребята, живей». Они накинулись на него и сообща положили «под мешок». Насилу спасли. Кунин утверждает, что пароходы возвращаются пустыми – разгруженными, но приобретается все на золото…

Вечером у Купера концерт Бетховена в пользу голодающих. Несмотря на сравнительно скромные цены, зал не был полон. Мы пошли послушать пианистку Юдину, игравшую Пятый концерт, но я не разделяю того энтузиазма, который выпал на ее долю благодаря «расовым особенностям». Говорят, она теософка. Ни настоящего темперамента, ни силы, ни энтузиазма, ни колорита. Но зал рушился от аплодисментов, и особенно усердствовал сам Купер. Среди второго отделения, после Третьей симфонии, мы ушли, встревоженные новостью, сообщенной в антракте господином Бачковым. Отозвав в сторону, заговорщицким тоном вопросил, не послал ли я чего с Оргом. Оказывается, Эдварда Георгиевича в Ямбурге обыскивали в течение пяти часов (много же вез!), и все отобрано. Я, может быть, напрасно поведал, что моего, кроме письма к дочери, ничего не было. (У Бачкова очень подозрительная физиономия.) Но потом уже я напомнил, что Орг должен был везти с собой поднесенную ему мою акварель «Итальянская вилла» и две наших фотографии, на одной из них я даже расписался: «Дорогому Эдварду Георгиевичу на память от преданного ему с дружеским расположением Александра Бенуа». Ведь этого для наших инквизиторов совершенно достаточный мотив для подозрения, что у меня с ним были какие-то контрреволюционные или иные нелегальные сношения. Меня это так расстроило (только что стал успокаиваться после тревоги, причиненной арестом Мишеньки), что я уже не в силах был слушать музыку.

Четверг, 11 августа

Не сплю до 6 часов. Вариант сопровождающей записки ни на минуту не забывается, пробуждаюсь от кошмаров. В первый раз, будто из «маленького окошка», я вижу ужасно жуткий ночной зимний пейзаж, какую-то стенку вместо решетки Николы и горящий розовым цветом фонарь, и еще второй сон…

Утром Мотя приводит меня в ужас, доложив:

– К вам пришел… Андронников!

Подумал – с обыском, но, оказалось, это какой-то полуартистичный господин в белом кителе и белых штанах с оригинальными пуговицами зашел спросить адрес доктора Рулле по совету Фроловой Н. Сам Андронников себя считает фроловцем, ибо он двенадцать дней отсидел в заточении за то, что его фамилия встретилась в злополучном «Наказе».

По дороге в Эрмитаж читал с Эрнстом текст декрета об отмене декрета прошлого года, обезличившего мебель и предметы обихода.

В Эрмитаже застаю супругов Мезриль с Липгардтом перед гатчинским «Тицианом». Француз, видимо, не вполне уверенный в атрибуции, – в упоении, что может Мозесу сообщить о своих открытиях. Его очень ободрило то, что он получил письмо от Мабузье Воле [?] и Коррадо Ричи. Я показываю Мезрилям строгановские картины в нашей библиотеке, но остальные под ключом у отсутствующего Шмидта.

Сережа Зарудный в ужасе от возможности возобновления переписки со спасшимся его двоюродным братом в Токио – инженером Иваном Сергеевичем.

Дома только что собрался сесть за раскраску «Медного всадника», как вторгаются Катя Бенуа (Грибанова) и Костя. Первая, видимо, считает своим долгом «обивать мой порог», продолжая считать меня всесильным в театрах. Второй явился с очередным докладом, как обстоят дела с освобождением его отца (он его так «отцом» и называет). Оба меня поражают семейной чертой покладистости… Это, вероятно, наследственно от дедов – мелких забитых человечков. Вторгается (пользуясь отсутствием Акицы, которая с 4-х часов уехала в Павловск смотреть дачу) и Соня, пытающаяся нас заставить купить у себя два десятка «ч-ччуд-ных» яиц прямо из-под кур и два фунта «ччудного» масла, совсем как камень. Моте удается исподтишка выбрать десяток хороших, плохие она унесла… Четверть часа бегала внизу, навязывая масло Катеньке. На улице трясла злополучным остатком… Феноменальная фигура!

От Эрнста слышу, что гражданская панихида по Блоку откладывается и что даже в связи с этим произведена по городу масса арестов. Арестован Ф.П.Кони. Однако он арестован, скорее, в связи с обыском Орга, ведь, кажется последний должен был вести с собой рукопись его «Воспоминаний».

Хайкин приступает к мощению трех моих зубов… Рассказывает о своей нынешней «даче». Они сняли комнату у старухи-молочницы в Графской Славянке в пяти верстах от станции.

Вечером наслаждались балетным танцем Татана под мою игру кэквоки. Акица вернулась домой около полуночи. Дача маленькая, но удобная, кровать на козлах с волосяным тюфяком, но мне обещали настоящий. От «снарка» в упоении – тащит нас, обещает чудесную осень. Я начинаю соблазняться. Прочел «Дмитрия и Шуйского», драму Островского. Хорош язык и хорошая мысль – гибель пламенного авторитета, трагического человека, настоящего государственного ума. Но в драме нет движения и постановочная сторона слишком сложна.

Пятница, 12 августа

Дивный день. Отлично спал. За чаем подробный рассказ Моти о злоключениях Руфовской девочки-витеблянки, пожелавшей съездить на родину: ссадили на станции и вернули… По рассказам Моти о своем путешествии в Псков – это нечто чудовищное, вагон-зверинец: кто везет кур, кто поросят…

Утром захожу в Академию художеств, и снова слезная просьба сестры Кати, и несмотря на протесты Зины, которая в ужасе от поселения к ним Коли и Лели с детьми, можно-де идти до нищенства.

В Эрмитаже у Тройницкого застаю молодого человека из Публичной библиотеки, Лавровского, которого мне С.П. характеризует как друга Димы [Философова] и который хочет в Эрмитаж. Они только что были на Гороховой на приеме у Серова, но тот, узнав, что они пришли хлопотать о Рохлине, только буркнул: «О деле Рохлина – никаких разговоров!» Уж не испортил ли Е.С. свои дела шикарным образом жизни в тюрьме? Сейчас он староста. Очень поражен Лавровский покорностью Петра Павловича, который ревнует (я был прав), заставляя являться заблаговременно… Он отправил помощницу на отдых в деревню, причем своему брату Михаилу Семеновичу наказал, чтобы он был осторожнее с этим негодяем, и вдруг Л. сообщает, что Рог сам арестован, что у него отобрали все бумаги и что поэтому в городе «идет у многих дрожание». Тройницкий обещал разузнать об этом у тестя О. Уж не из-за этого ли арестован и Кони, который, кажется, дал ему рукопись своих воспоминаний?

Захожу к С.Н., у которого теперь Стип на время отсутствия Марфы Андреевны исполняет роль повара. Накормил меня отличным супом. Выклянчил у Стипа альбом интересных фотографий времен Александра II.

У Добычиной застал Ольгу Валентиновну Серову (вернее, Хариту). Перебирали всякую всячину, а больше всего – вопрос о приобретении Русским музеем офортных досок Валентина Серова. Добычина подробно рассказала, как она убедилась в том, что супруги Грузенберг (брат адвокат, который очень нуждается, в Париже) – агенты ЧК. Я этот рассказ слышу на протяжении года… из чего можно заключить, что это не просто выдумка; заодно в Чеке заподозривается Иозефович, что же касается Ефима Добина, то его прикасательство к Гороховой не может подвергаться сомнению, после того что Тройницкий Сергей там его видел (не будучи узнанным) в виде совершенно «своего» человека, разгуливающего по всем комнатам и со всеми разговаривающим. Когда ушла Ольга, я сообщил Добычиной о всех своих тревогах, и вот ей почему-то меньше всего нравится то обстоятельство, что «там» Ефим. Отчасти как-то на душе посветлело, мы с Н.Е. порешили в случае допроса не отпираться. Она продолжает уверять, что меня «не посмеют» арестовать. Ее я дружески пробрал за все пророчества. еще теперь-де осталось арестовать ее, меня и Яремича, чтобы большевикам настал конец. Это уже пошло в круговерть, и Тройницкий слышал этот парадокс от Е.П.Ухтомской (а он, бедный, все сидит), затем еще говорят: Малевич арестован в Витебске. Этот арест ставят в связь с арестом Пунина.

Последнее время он был занят печатанием ручным способом своей книги о «Черном квадрате». Ох, достукаются, а может… достукались…

По дороге домой встретил только что вернувшегося, очень загоревшего придурковатого Даниилу (сына Добычиной). Дома застаю Стиву. Вид очень важный, прямо Поклен после турне в Лионе и Бордо. Забегал Костя, Мишу перевели на Шпалерную. Костя находит, что это к лучшему (удивительная слабость – «все благословлять»). Товарищ Фрадкин – это очень важное лицо, к которому Костю направила Добычина, а так лебезит – делает вид, что очень старается, но пока ни с места.

Поздно зашел Эрнст, возбужденный с обеда у Платера в компании со Стипом. Разговор был о поэтах, и я уже стал излагать свое специфическое к ним отношение, как вдруг «в зобу дыхание сперло» – у ворот раздалось пыхтение мотора. Это, оказалось, кого-то привезли. Но уже нить была потеряна. Прочел «Лекаря поневоле». В тиши расхохотался, непременно надо будет поставить. Заходил Стахович с отчаянной дрянью и бородатым приятелем Гризелли с довольно милым пейзажем позднего последователя Пуссена «Христос и ханаанская вдова». Прицелла уехал уже с месяц назад в Италию и женился на очень приятной госпоже Коган.

В газетах «Наказ по поводу нового курса» – необычайно бездарный памятник современности, лишенный той вдохновляющей ценности в формулировке, для которой такие вещи сочиняются и публикуются. Разрешение продажи малопроцентного вина. Леонтий видит в этом особенную уступку и возлагает самые розовые надежды на то, что это приведет к перевороту. Разумеется, «проценты» не будут соблюдаться.

В Румынии коммунистическая партия признана нелегальной.

Суббота, 13 августа

Ужас продолжается и усиливается. Сегодня вечером приходит Дези и сообщает, что только что ее уведомили со 2-й линии № 20, что утром Леонтий Николаевич вместе с дочерьми отправился к Михаилу Николаевичу, а Мария Александровна нездорова, никого не принимает. Что бы это могло быть? Неужели во фроловском деле новое осложнение или это попросту шантаж? Или не приняли ли Леонтия за кого другого, и все дело находится в связи с Оргом, с которым он не был даже знаком? Теряемся в догадках. Марочка после операции лежала в обшей палате и слышала от соседки, которую навешал супруг, что она хвасталась, что занимает огромную квартиру в двадцать комнат в доме Леонтия и своим могуществом. Возможно, что вся махинация идет именно в этой стороне, что этим господам захотелось поживиться обстановкой «бывшего домовладельца», и тут как раз могло случиться, что или прислуга разболтала корреспонденту, или из чрезвычайной небрежности почты. Ведь иностранные радетели могли удружить и послать в расчете на то, что здесь «идет поправление», глупейшие вещи просто по почте, и такое письмо, брошенное прямо на подоконник лестницы, – теперь такая манера, – могло попасть в руки каких-либо негодяев. Я сейчас же дал знать Добычиной, оказавшейся у Куниных, и она прибегла к иносказаниям, обещая переговорить с кем нужно и принять кое-какие меры. Не пойти ли мне к Бродскому и к Озолину?

Коля Альбертович, приехавший сегодня из Москвы, навестивший нас вечером (совместно с Любочкой и Гауком), рекомендует войти в сношения с Комиссариатом юстиции, который якобы «добрался» до Чеки. Видно, что Коля не в курсе дела, обращение может испортить дело и нас подвести. Про Москву Коля рассказал, что там идет «пир горой» и царит удивительное легкомыслие. Он много ждет от комитета голодающих. Верит, что до коалиционного правительства осталось два месяца, а там неминуемо большевики уйдут. И это говорит он, еще так недавно чуть ли не боготворивший наших правителей. Когда я ему напомнил о тех расчетах, которые делались по отношению к Троцкому на роль Господаря, то он махнул рукой…

Об Орге новые слухи. Его личный арест опровергается его тестем. Зато у Федора Федоровича такой рассказ, будто он в Ямбурге представил пропуск за подписью Озолина, а ему в ответ показали другой документ с той же подписью, в котором предписан обыск и вещи отобрать. А еще накануне отъезда, узнав об аресте Миши, он собирался мне дать письмо к Озолину, уверяя, что это очень милый человек и что он с ним в приятельских отношениях. Дези еще сообщила кое-что о самом Озолине. Это очень элегантный человек, отлично одетый, причесанный, бывавший со своей приятной женой на концертах и премьерах. Он к тому же поэт.

В Москве Коля Альбертович, имевший случай быть в компании самых выдающихся деятелей революции, приятелей хозяйки дома, так охарактеризовал присутствующих: все видны собой, все самые добрые и сердечные люди, однако же у каждого из них на советскую жизнь поистине ничего нет. Страсти «благодетельного человечества».

У самой Дези тревога, как бы не добрались до нее. Ведь уже арестованы по Таганскому делу ее брат с женой, а на днях арестованы те их друзья, куда был отправлен ребенок с нянечкой. У этих же друзей, наверное, был адрес Дези. Считается, что Ремизовы и Сологуб сидели в одном вагоне с Оргом, что с ними сделалось, неизвестно, но их рукописи попали в руки Чеки.

Днем я был в Эрмитаже. Ж.А. Мацулевич познакомила нас в общих чертах со своими мыслями об обустройстве скульптурного отдела. Все, кроме Липгардта, за то, чтобы объединить в одно систематическое целое всю скульптуру, включая сюда и кость, и дерево, и мелкую бронзу (но не фарфор). Однако, я думаю, что такой план при нынешних условиях неосуществим, ибо он предполагает устройство специальных помещений, декораций, шкафов и т. д.

Поспел и на заседание в Общество поощрения художеств. Обсуждаем вопрос о досках Серова. Вейнер поругался с Тройницким из-за приобретения коллекции Казнакова (Тройницкий мстит Вейнеру). Дурень Нумелин спрашивал моего совета: стоит ли купить за 1,5 миллиона очень посредственного Айвазовского 1872 г.

Я начал «Неточку Незванову». У нас обедали Эрнст и Бушен. Молодые были на Бетховене, Девятая симфония, с хором работает Гаук.

Воскресенье, 14 августа

Упоительный день. О Леонтии к вечеру новые и крайне смутные сведения сообщил Костя. «Мейстер» на велосипеде, он может объехать и всех предупредить. Но, увы, попал в засаду, и еще двенадцать человек. И мы предполагаем, что один из них – Петя Соколов, часто ходивший туда ночевать. Знакомые просят не заходить даже во двор, ибо у их ворот всегда часовые. Они не с Гороховой, а с Итальянской, 17, где командир Фрадкин ведет менее важные дела. Узнал, что Леонтия спрашивали, не знал ли он княгиню Голицыну, жившую в Пскове. Он не знал, но предполагает, не родственница ли Устинова? А что, вся кутерьма заварилась из-за Устинова? В таком случае могут получиться вещи довольно компрометные. Ведь он его даже хорошенько не знал и понятия не имел, с какими поручениями от своего правительства Иона Устинов сюда приезжал. Добрая Кика очень озабочена тем, как им доставить пропитание…

С Фрадкиным, чуть ли не с ее родственником, познакомились вечером у Добычиной (он ее называет «тетя Надя»), пошли туда с Костей Сомовым и А.А.Михайловой, были и г-жа Мансурова, совершенно изменившийся благодаря бороде Л.А.Коровин, г-н Шиманский, Оль, Женя Михайлов и племянница Женечки.

Фрадкин очень молодой, очень некрасивый, бритый еврей с чрезвычайно оттопыренными ушами, одетый в коричнево-малиновую шелковую рубашку, чрезвычайно любезный и внимательный. Жена его статная, высокая, но тоже некрасивая. Его Добычина характеризует как «подмоченного коммуниста», да и в его присутствии все время позволяла себе посмеиваться над теперешним «их» положением, грозить скорой ликвидацией и т. д., на что он больше тоже отшучивался. Будет ли он в помощь нам, я сомневаюсь. Так, относительно Миши он узнал только от какого-то верховного начальства. Все это подробно было изложено с названиями всех учреждений, в которые стучался Фрадкин, и с возглавляющими, с которыми он входит в сношения, однако я никак не могу запомнить подобную абракадабру. Одно я только вынес впечатление, что всегда у евреев имеются связи и даже чуть ли не родственники, что на поруки Мишу выдать нельзя, но что этот верховник сделает все от себя зависящее, чтобы пустить дело скорее к разбирательству, и через одну-две недели оно уже будет ликвидировано. При этом верховник высказал почти уверенность, что Миша ни в чем серьезном не замешан, но транспортная ЧК, тем не менее, предпочитает его держать, ибо удобнее иметь под рукой всех замешанных в деле лиц. Так сказать, «изъять их из обращения».

По этому поводу Добычина рассказала о том, как Д.И.Верещагин и сам Тройницкий пробовали освободить Незванова и другого инженера, (кажется?) Хорвата, арестованных в Москве (а на Н.Добычина рассчитывала, что он достанет разрешения на выезд за границу), и для этого обратились к самому Ленину. Тот потребовал к себе дело, изучил его и произнес: «Да, дело пустяшное, но зацепка для ЧК!» Тогда В. заметил Ильичу: «Из этого я заключаю, что вы в столкновении с ЧК бессильны», на что Ленин должен был в косвенной форме согласиться.

Рассказывала и о Менжинском, что он сказал про «представителей общественности», призванных в Комитет голодающих: «Да это единственные, которые оставались еще не расстрелянные», в другой какой-то беседе он высказал уверенность, что коммунизм не утвердится, пока останется хоть один его противник. Напротив, знаменитый Бухарин, говорят, не только теперь уже и против «поправления», но и требует гораздо более решительных шагов в этом направлении. Общий же тон о московских властях (и против этого Фрадкин не спорил!), что они совершенно растерянные и сами отлично понимают, что дни их безнадежно сочтены. Весь сейчас вопрос в том, чтобы как можно менее болезненно сойти со сцены и уйти в подполье. Относительно дела Миши Фрадкин высказал менее оптимизма, но согласился с тем, что здесь пахнет доносом.

Назавтра Добычина проектирует ряд ходов – через комгорхоз, через исполком и еще через кого-то. Я всему этому придаю мало значения. Ужасно то, что в квартире Леонтия происходит самый подробный обыск, и это всегда ведет к пропаже массы ценных вещей, во всяком случае, к разорению гнезда. Мария Александровна Никитина и часть детей Кати Грибановой ютятся в комнате для прислуги. Как они питаются – совершенно не известно. Одна маленькая, но неприятная деталь: как раз Кися должна была продать один очень дорогой мех М.А., но в последнюю минуту М.А. не пожелала сделать какую-то уступку, и мех был возвращен накануне ареста. Теперь он, наверное, пропал, а между тем на вырученные деньги они бы могли прожить много дней.

Утром я неожиданно для себя совершил прелестную прогулку. Встал для того, чтобы после долгого времени пойти в церковь, и отправился в церковь Св. Станислава, столь знакомую и родную с самых детских лет. Мессы не дождался, но присутствовал, когда священник раздавал причастие и как он, спустя четверть часа, облачившись в простую зеленую ризу, окропил присутствующих и прошел с ними по церкви в предшествии креста под старинный напев. Церковь все та же и довольно тесная, лишь живопись сводчатых потолков от сырости облупилась. На прежнем месте копия со «Снятия с креста» Рубенса, но красивую царицу-святую и грозного Симона в митре я что-то не видел. Народу мало, и все демократические элементы отсутствуют.

Оттуда пошел по Торговой, до нового казенного дома. Это здание мне памятно потому, что, едучи мимо него в автомашине (после посещения К.Сомова) с Е.П.Олив, мы подверглись обстрелу мальчишек, бросавших в нас камни. Это было весной 1916 года. Я вышел к Калинкиному мосту (столь чудесно спасенному стараниями моего отца), а там оказалось недалеко до любимой цели наших прогулок вместе, в счастливые дни расцвета нашего романа с Акицей (впрочем, когда дни нашего романа не были счастливыми и цветущими?) в 1891-м, в 1893 годах – до Лоцманского острова. Вид самого моря (была зыбь) под ровным уже горизонтом, несмотря на утренний час (было 8) и на западную сторону неба, – произвел на меня очень глубокое впечатление. Так ощутилась радость путешествия, свободы. А ведь как раз, может быть, это последний день, что я пользуюсь той относительной свободой, которая дана советскому крепостному.

Долгое время я, выйдя на морской конец острова, глядел перед собой на тот вид, который зарисовал тридцать лет назад пастелью и акварелью. Затерянный домик (род дачи) все на том же месте, но он окружен теперь забором, сараями, влево от него, прямо на набережной, стоят для починки, вероятно, много лет назад вытащенные из воды два небольших парохода. Справа из-за чахлых деревьев садика виднеются труба и часть верхней палубы большого чужеземного парохода, на котором идет непрестанное и равномерное, как заведенные часы, движение выгрузки. Из канала, начинающегося слева, вдруг выехала зеленая, аппетитно лакированная лодка с четырьмя товарищами и плавно, «точно по маслу», проложила себе путь к Фонтанке.

Вид устья Невы неузнаваем. От величественных верфей на левом берегу остались обглоданные кирпичные стены, от открытых правобережных верфей – ничего, а вместо них торчат в беспорядке какие-то железные стойки. Под ними развалины. Вокруг все носит характер разложения и разрушения, а ведь как раз эти места поражают своим заграничным видом, напоминающим Лондон и Гамбург. У самого устья стоит огромный труп военного судна без мачт и труб. На нем что-то понастроено жалкое. Единственное, что придает виду какое-то подобие жизни, – это флотилия военных судов, которых я насчитал около семи, среди них три у левого берега, огромных, два, покрашенных в белый цвет, одно – в черный.

В сильно разрушенном или обветшалом состоянии и все здания по берегу Фонтанки. От прежней веселой флотилии парусных судов, здесь имевших свои стоянки, нет и воспоминания. На самом Лоцманском острове домики все же целы, несмотря на то что они деревянные. Те же герани в окнах, тот же чистенький (но все же одряхлевший) вид, напоминающий Голландию. На улицах мостки сильно подгнили, по берегу Невы выросли густые, закрывшие вид кустарники. Во всем поселке – ни души, лишь по берегу два мужика в траве и двое удят рыбу у деревянного моста.

Для возвращения путь я взял на Садовую, дабы хоть снаружи увидеть дом тети Жанетт и Катеньки Романовой, к которым мы с папочкой имели обыкновение захаживать после церкви, где меня угощали чудесным пирогом.

Однако на месте трехэтажного ампирного дома моих родственников теперь вырос пятиэтажный в новом вкусе. Дом напротив с головами Меркурия в виде фриза под карнизами все еще сохранился, но вообще в этом квартале почти все старинные дома приобрели характер малоценных особняков за эти годы разрушения. С одного перекрестка за Михаилом Архангелом насчитал таких развалин восемь, а на всем протяжении их по крайней мере встретилось пятнадцать, если не больше.

Татана застал гуляющим в саду. Он общий любимец, но все принимает бедную мою Атю за «жидовку». И не хочет верить, что он был ее ребенком! Когда я стал уходить из сада, он потащился вслед за мной, до самого дома. И когда захлопнулась калитка, то поднял скандал.

Меня остригла Мотя. Приятно ювелирная работа.

Понедельник, 15 августа

Душный, жаркий день. Я вернулся весь в поту. Ни г-жа Клан, ни Добычина вечером не явились. Акица ожидала первых и не поехала в Павловск. И вообще из Павловска ничего не выйдет.

На возвратном пути из Совета встретил Ольденбурга, который взялся хлопотать за Леонтия. Дома раскрашивал оттиски «Медного всадника» и читал «Неточку Незванову».

У Хайкина встретился с Купером. Он ничего не знал об Орге, Нелидовой, милом Н.И.

Вечером была красавица г-жа Левитан, жена певца, который попал в засаду, сидит второй месяц, извиняется за девочку Цеханович, которую мне хочет привести друг Эллонена Замков, уверенный, что я могу способствовать помещению ее в балетную школу.

Позже – Н.А.Радлов с Эльзой Яковлевной. Они собираются в Холомки и пришли за справками. Он только что провел месяц в Доме отдыха в Павловске, где очень оценил компанию молодых и убежденных коммунистов. По этому поводу спор с дамами. Еще позже – Ф.Ф. Нотгафт, которому я отдал Царские – 4000, и Эрнст. В полночь явился Гаук, и у них с Акицей завязался «обычный Павловский разговор».

Как бы теперь проезд не стал платным. «Дом искусств» 2-го городского района отнят у С.Жарновского и переходит в ведение Политпросвета.

Мы беспокоимся, как бы Альберт, гостивший у Виттенбергов на Лахте, по пути с вокзала не зашел бы на квартиру Леонтия и не попал в засаду. Телефон неисправен.

Сегодня уезжает герр Розе. Так он у меня и не побывал, я мог бы передать через него приветствие зарубежным друзьям.

Вторник, 16 августа

В 4 часа ночи ливень с грозой «воробьиных ночей». И сегодня у нас нет прямых и точных известий о наших заключенных. Известно, что на Итальянской, 17, есть отдел ВЧК, следовательно, Леонтия и дочерей могут еще отправить в Москву. В чем дело? Добычина откуда-то проведала, будто на границе арестован какой-то генерал Шретер, или Шредер, и у него записка, что «этот путь ему указал Л.Н.Бенуа».

Это так не похоже на Леонтия. Путь мог быть дан в письме дочерям, а может, и Устинову. Добычина обещала, что завтра повидает пятерых властных лиц… Только фантазия и словоблудие, но другого все равно нет, и как раз завтра уезжает за границу Горький, вернувшийся из Москвы вчера, так что и к его посредничеству прибегать уже поздно.

Позже Соколов, он действительно угодил в засаду! Он был у своего приятеля Павлова – напротив дома Леонтия – и хвастался Павлову приобретенными запасами макарон и тем, что у него масса писем для заграницы. Он рассчитывал перебраться (притча во языцех в Академии). Поболтав, набив себе трубочку, направился «навестить стариков». Как бы его арест не осложнил дело Леонтия, создав впечатление, что это штаб-квартира беглецов. Про Орга рассказал, что его художественные вещи лежат в Ямбурге, у него нашли переписку и 10 миллионов золотом – явная чепуха. Слух об арестах в Эстонии за превышение полномочий держится. Говорят, арестованы еще М.А.Коваленская – сестра жены Д.И.Толстого – и какие-то дамы Панчулидзева, и опять за сношение с заграницей. Еще слух, будто Пунин сошел с ума.

Альберт с Лахты не пошел домой, не попал в засаду…

Заходил Тырса с просьбой подкрепить моим отзывом ходатайство Штиглица о пайке Алексею Еремеевичу Кареву. Скрепя сердце, я должен был дать отзыв, хотя он не заслуживает поддержки.

Среда, 17 августа

Натерпелись ужасов. Расстроили Эрнст и Тройницкий, встретив меня словами: «Ну, я в восторге! Вы пришли, а вчера распространился слух, Крыжицкий уверял, что вы арестованы…» Огорчились и мальчики Добычиной. Пришла Добрецова-дылда, актриса, которая не раз обращалась ко мне определить ее в БДТ. И еще досада. С моего согласия кабинет бронз передан Тройницким Айналову, и он меня принял как хозяин дома – подчиненного. Это кольнуло меня. Видимо, Тройницкий придал слишком большое значение моим словам, что-де я могу спокойно бросить Эрмитаж, ибо Айналов меня заменит. Тут-то на расстроенных чувствах и с досады, что еще надо открывать заседание, на котором Ж.Мацулевич обещала сделать доклад об организации отделения скульптуры, я еще пытался дозвониться до Добычиной и получил: «Они будут у вас сегодня или завтра». Я принял эти слова за предупреждение о посещении ЧК. Тут я посылаю к черту заседание и на дрожащих ногах, прощаясь уже с вольным воздухом и с солнцем, спешу к Добычиной. Получается нечто иное. Она настаивает, чтобы я уехал в Павловск для отдыха. Она допускает мысль, что меня могут допросить для снятия показаний, но о «визите ко мне ЧК» речи не было, и ободрила, что Леонтий будет выпущен, только дочерей задержат для выяснения обстоятельств дела. Может, она меня пожалела.

Четверг, 18 августа

Премилое свежее утро. Отъезд на дачу откладывается по совету С.Тарновского, так как у них из Павловска семья уезжает в Гатчину, и нас некому принять. Я рассчитывал там отдохнуть от своей нервной возбудимости. У Ф.Ф. взял Тэна и на ходу стал читать Гизо как автора истории английской революции. Там три пассажа очень приложимы к нам. Зашел к Фрадкину на место его службы (он занят распределением партийных агентов по военным частям, он сравнялся с образованием строевых команд в былое время), помещающейся в огромном банке, построенном Перетятьковичем. Он сразу очень любезно меня принял, нового он не узнал, тут же по телефону спрашивал, что за учреждение на Итальянской, 17, узнал, что ведомство Озолина, но который отрекся от всякого касательства к делу Леонтия.

Дома меня ожидала приятная новость: Юрий встретил на мосту Петра Ивановича Соколова, выпущенного из засады. Обыск делал матрос. Попали в засаду двенадцать человек – сброд: зеленщица, татарин, три чухонки.

Вечером к Альберту. Он рассказал новое об Орге: будто вещи – шестьдесят один ящик – отобраны еще в Петербурге, и он сидит в Ревеле, обвиненный в спекуляции спиртом.

К ужину В. К.Макаров, поднесший чудесные розы и корзину мускатного винограда. Он только что с заседания у Ятманова, который раздобыл много миллионов и щедро раздает. Макаров отдал Гржебину путеводитель по Гатчине…

Вечером был Стип. Я ему читал выдержки из Тэна. Я набрел на книгу французских пьес, изданных Галлимаром, и теперь читаю их, набрел на перл А.Франса «Маленький бонвиван».