Текст книги "Дневник. 1918-1924"

Автор книги: Александр Бенуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 55 страниц)

Самого Зиновьева Жарновский встретил гуляющим пешком с женой на Невском и Морской. Здорово же они окрепли. Изумляет способность таких вибрионов, способных без устали возиться со всей этой чепухой. Жарновский особенно увлечен созданием Общества друзей Старого Петербурга, на что он уже имеет благословение властей. Ему из Смольного даже обещали деньги…

Понедельник, 24 октября

Утром забежал В.К.Макаров. Комиссарство во дворце Гатчины уничтожено, и он полный властелин. Все еще надеется, что Ятманов внемлет его старанию. Найден тайный ход от памятника Павла к «Эхо». Он был замечательно заделан и скрыт еще при Александре III. Владимиру Кузьмичу пришлось сделать обложку для его книги о садах Гатчины.

Монахов докладывает о борьбе в Сорабисе из-за окладов и ставок. С каким упоением хитрения, мошенства, система изматывания. Тупые дикари, берет отчаяние.

Вечером на Салтана, сижу рядом с Софьей Федоровой. Мечтает о Париже, о Дягилеве. Готова на все, только бы он ее взял. Оказывается, они с Олениным собирались разводиться из-за ее увлечения немолодым английским офицером, который решил бежать и которого она надеется снова найти там. С Петром Сергеевичем они все же друзья, и он трогательно о ней заботится. Ее ужасно угнетают условия жизни. Большевики ей ассигновали в нынешнем году 25 000 в месяц и академический паек.

Экскузович избегает меня. Уж не собирается ли он исключить меня по сокращению штатов? Впрочем, я им больше не нужен. Купер с омерзением его называет аферистом, но ладит с ним и обделывает делишки. В театре появилась кикиморочная рожа Оскара Рогера. Он здесь на четыре дня, на чем-то злостно спекулирует. Вещей Оргу не вернули и едва ли вернут.

Вторник, 25 октября

Юрий вместо того чтобы идти спать к матери (живут в общежитии студентов при Кебене – часть дома Зоологического музея), вернулся: там пожар от топки, погиб архив Кебен (Ферсман рад, почему?). Выгорела парадная зала. Квартира Юриной матери не пострадала.

Выйдя из дома, встретил Сашу Зилоти, он в восторге от разговора какого-то инженера о Ленине, который признавал, что они правеют со скоростью 60 верст в час, и чтобы спецы-буржуи шли к ним.

В Эрмитаже получено жалованье – скачок с 40 000 до 80 000 – какие-то премиальные – все гроши. Туда приходит американец Метью Гриттифул – молодой, коренастый, с крючковатым носом еврей и с быстрыми глазами, типичный репортер. Тройницкий ему показывал серебро и фарфор, послышались уже давно не слышанные тончики человека, пожившего в Париже и приобщившегося к его остроумию и снобизму. Говорят, у Вейнера второй удар, отнялась правая сторона. Неужели Путя выйдет из строя? Мало, ужасно мало нас остается.

Вечером мадам Патрикеева с очаровательной Лариной Ольгой Георгиевной. Увы, Кока не появился. Получила свидание с Мишей через решетку, тот ни на что не жалуется. Допроса еще не было, и он решительно не знает, за что сидит. О Леонтии слышно, что настроение его лучше, он весь день раскладывает пасьянс. Карты он сделал сам. Вся надежда на амнистию по случаю четвертой годовщины. Мария Андреевна еле ходит.

Были еще Верейский, который меня литографировал, причем мне напялил платок а-ля Шарден, и Степанов, принесший мне 500 000 за корректуру Эрмитажа. Позже меня полуинтервьюирует Шура Леви, который приволок с собой доктора Августовича для экспертизы очень плохого пейзажа XVIII в., помеченного И.Б. – совершенно забытого мной двоюродного племянника Ищу Бенуа, сына Жюля. Он уж довольно почтенный, похожий больше на мать (Медею), нежели на отца. Служит он летчиком, долетал до Вологды. Об изобретениях Махонина отзывается очень скептически, – пресловутый газ, добыча которого в Германии стоит колоссальных денег. Стальная оболочка не держит, все испаряется.

Среда, 26 октября

Всю ночь сны о Ларисе. Из Эрмитажа заходит Нотгафт, чтобы ей дать порисовать. В театре дорогие билеты – нет зрителей.

Четверг, 27 октября

Отчаянный холод. Мы топим только у Черкесовых, на кухне. Читаю «Лекаря поневоле», исправляю Гнедичевский перевод. Читаю Лаведана – ерунда на основе культа Людовика XVII.

Днем были Тройницкий, Лавровский, которым поручено от музейного отдела составить в Петросовет докладную записку о дворцах, парках… Забегала Лариса за «Путеводителем по Эрмитажу». Шармированный ее персоной, не устоял и дал, в чем раскаиваюсь, – пропадет и этот последний экземпляр.

Пятница, 28 октября

Переписываю по фотографиям с моих рисунков из Русского музея недостающие виньетки «Медного всадника» для издания. Захожу на репетицию «Петрушки», не выдерживаю положения сумбура – двенадцати главных танцовщиков нет – заняты выгрузкой немецких судов.

Иду на заседание Академии Петропрофсоюза ради создателя ее Таманова, чтобы получить от Белогруда сведения, выписан ли Коля Лансере с Кавказа. Оказывается, там гибель народа, и мне не удается с ним перемолвиться. Но я послал ему записку и получаю ответ: ничего не сделано.

Открывает заседание Кораблев, бывший учитель словесности в гимназии Шафера, а теперь советский тайный советник и персона – плюгавый рыжеватый господинчик с красным носом и довольно длинными на затылке волосами. Говорит складно величайшие глупости и пошлости, точь-в-точь как говорили в свое время царские чиновники, с абсолютным апломбом, крепким чувством власти и поддержки «сфер», к которым он уже слегка принадлежит. Первая четверть речи посвящена пиетету перед Академией, ее традициям и представителям ее традиций – словом, реверанс вправо, но затем неожиданно «мы» были сравнимы с библейским Голиафом, вышедшим на бой с юным Давидом во всеоружии своей науки, и тем не менее попраны пращей. В дополнение, мимоходом, было воскрешено пожелание, чтобы академическую Голгофу не постигла участь его библейского прототипа. Затем была сказана масса выспренних слов по адресу того самого Татлина, против которого комитет Профбора, главным образом, и ополчился, что и привело к реформе Штернберга и Белогруда, но последний теперь, съездив в Москву, заручился там мощнейшими поддержками, выразившимися в пяти актах, тут же изложенных Кораблевым, причем особый вес придавался резолюции наркома Анатолия Васильевича Луначарского, подписавшему на пятом из этих актов: «Вполне согласен». Теперь он предстал перед Кораблевым художником небывалого значения. Буквально было сказано, что Сезанн и Рембрандт не стоят Татлина, и что мы должны почитать за счастье, что существуем в одну эпоху с таким человеком, перед значением коего все должно склониться.

После этой официальной балаболки начал мычать сам Татлин – истинный гений авторекламы и шарлатанства. Причем демонстрировалась прикрепленная к стойке пестрая, раскрашенная, как полагается, диаграмма, в которой излагалась академическая система левых, требующих не столько своего права на существование с правыми, но и паритетности. Чтоб не отставать от товарищей, они готовы разбиться на три факультета, причем взяты «эстетики», сымпровизированные Пуниным на одном из наших заседаний:

1) факультет материальной культуры;

2) факультет органической культуры;

3) факультет чего-то вроде «Конструкции утилитарной живописи» – и вообще постараются играть всю комедию Мольеровской церемонии.

Тов. Мансуров по мере пояснений Татлина и Исакова (вслед за Татлиным прочитавший самый регламент) водил палочкой по диаграмме, что представило всему особенно внушительный вид. Белогруд попробовал было опротестовать поворот дела, сдать все комиссии, но ехидна Штернберг, специально привезенный Татлиным из Москвы, тут пошептал что-то Кораблеву, и тот с решимостью чиновника времен графа Дм. Толстого снял протест с распорядка дня, заявив, что власти требуют немедленного обсуждения того, что принято в Москве. После этого я ушел, но Щуко вечером рассказал, что дошло до настоящего скандала. Еще пробовал критиковать проект левых Н.Радлов, но и его Кораблев самым бестактным образом осадил, сославшись на уже готовый декрет, и тогда все «правые» и многие ученики удалились из зала заседания. Белогруд прибегал затем к протестам и стал было убеждать, чтобы они вернулись, но его не послушали. Теперь будет еще одно заседание, но я уже на него не пойду. О, как я досадую, что не удосужился до сих пор подать в отставку. Но вот и сейчас можно было бы, но это так скучно, нужно сочинять какой-то вздор, а в душе не перестает жить надежда, что и так все это марево рассеется.

При выходе встретил Петю Соколова. Он ведь ходит с планом бегства в Англию. Один капитан предложил ему за 5 лимонов переправить в угольном ящике. От Леонтия и Миши письмо. Он видимо приободрился. Раскладывает пасьянс.

Тороплюсь домой принять Н.И.Комаровскую с мужем (у нас же был Женя Михайлов, снимающий для журнала Бродского мои вещи), явившуюся в условленный час. Н.И. сразу же остановила свой выбор на «Виде храма Дружбы», который я ей уступил за 800 000 вместо миллиона. Теперь придется мне сделать второй, для выставки «Семинарии». Михаил Иванович был лирически любезен. Он горько жалуется на дела в Михайловском театре. Публика не ходит, денег нет! Да и в Мариинском немногим лучше. Татан стал конфузиться гостей. Сидели, потчуемые шоколадом, недолго, ввиду вечернего спектакля.

Вечером я с Атей на «Рюи Блазе» с Волконским, который менее сладок, нежели Максимов, но и менее тверд, а оба вообще очень плохи и глупы. Петров, словив меня, жаловался на трудности «Жизни как сон». Вполне убежденно поддерживаю его. Монахов, напротив, вцепился. Что им далось? Кассу он отстоял. Соколов стал кивать на каких-то мальчишек в Политпросвете, но Монахов сразу к ним отправился и мигом отстоял независимость театра. Все «работники искусства» сняты со снабжения натурой, а потому ставки будут (когда еще?) увеличены – минимум 700 000, максимум 3 лимона.

Гришина Людмила Самойловна уехала за границу. Уехал и Лашевич! Разумеется, это массовое бегство!

1922 год

Вторник, 17 января

С выставки поморского искусства в Русском музее украли две иконы. Одна с изображением Петра и Симона, другая – Андрея и Дениса. Завязалась длинная и нудная процедура допроса служителей залов, затем научных сотрудников. Но это ничего не дало для выяснения случившегося. Иконки маленького размера, и их было легко вынести.

Заседание Совета началось с обсуждения каталога выставки поморских икон. Комплектовал выставку А.П.Смирнов, вступительную статью готовит В.ГДружинин. На обложку каталога решили поместить вид Выгорецкой обители с предстоящими старцами.

На этот раз от имени Общества поощрения художеств Степан Петрович Яремич преподнес в дар Русскому музею картину Ивана Мельникова «Поклонение пастырей» 1838 года, раскрашенную литографию 30-х годов XIX века с изображением двоих детей Николая I, оттиск календаря на 1922 год с рисунками Конашевича. Яремич предложил совместно с комитетом ОПХ купить картину Боровиковского «Омовение ног» за 12 миллионов рублей и два портрета Тулубьевых работы Яненко за 5 миллионов рублей. Эти картины представляют исключительную художественную и историческую ценность. Нерадовский намерен добиться от Коллегии ассигнования на эти покупки.

Рассмотрели предложение Д.Н.Буриной о приобретении портрета главного управляющего графа Строганова Густава Гельма работы Воронихина. Портрет находится в Екатеринбурге и пострадал от пожара, подлежит реставрации, следует подождать, когда портрет привезут в Петербург, и тогда решить вопрос.

Воскресенье, 2 апреля

С.Тройницкий показал новый московский журнал «Наш журнал», посвященный культуре и искусству, выпускаемый издательством «Книгопечатник». Редактор Д.Рудометов. Номер посвящен творчеству художника Алексея Кравченко, воспроизведены его гравюры «Пастораль», «Купальщицы», «Мельница на Волге», сама «Волга» и статья «Гравюра» профессора Романова, начинающаяся с первобытных очертаний мамонта.

Любопытна статья профессора Н.Певзнера «Город будущего». Автор самозабвенно расписывает город без трамваев и осветительных фонарей. Обещает движущиеся площадки из асфальта, встал на нее и поехал. Освещение будет исходить из земли или от стен домов. Техника сольется с искусством. Первыми в мире осуществить это надо нам. Нечто подобное создавал в свое время М.Добужинский, очарованный виадуками Лондона. Певзнер пошел в своих мечтаниях еще дальше по пути слияния станков со станковым искусством.

Понедельник, 10 апреля

Купил на Гороховой за 115 000 рублей блокнот для записей. Солнце. Гольфстрим. Замечательный день. Побывал на «Юлии Цезаре» с декорациями моего сына в Большом драматическом театре. Режиссер К.Хохлов, композитор Б.Асафьев. Актеры в роли героев пока еще тусклы, а Брут в конце спектакля стал багровым. Имеются, однако, новые повороты сюжета. Премьера намечена на 20 апреля, к тому времени подправят, учитывая замечания.

Четверг, 13 апреля Сегодня отправил Юрьеву Ю.М. письмо.

«Дорогой Юрий Михайлович!

Обдумав высказанные вопросы, неожиданно возникшие при собеседовании у Вас в кабинете, я решил Вам письменно изложить мои соображения на этот счет. При этом я уверен, что Вы не откажетесь взять на себя труд – довести это дело до милейшего для нас обоих конца. Разделяю Ваше намерение убедить Н.В.Петрова не отказываться от постановки «Мешанина во дворянстве». Его участие я считаю совершенно необходимым, и оно отнюдь не устраняет привлечения к делу Ф.Лопухова. В данной комедии балет требуется в массовых сценах, вернее, хореографические номера. И вот я считаю нужным поручить Лопухову, с которым я соприкасался во время постановки «Слуги двух господ», такие чисто балетные номера: 1) танец учеников Учителя танцев в первом акте; 2) танец подмастерьев портных во втором акте; 3) танец балета, заказанного графом Дорантом в третьем акте; 4) танец Николы и Ковьелы.

Остаются еще наиболее внушительные номера: 1) выход поварят и присутствующих на банкете; 2) танец турецкого церемониймейстера; 3) весь изобретенный мною финал. Кроме того, не скрою от Вас, что моим утешением была бы надежда заполучить Н.В.Петрова, который бы изъявил свою готовность быть моим помощником в данной постановке и который в нужном случае служил бы посредником в моих общениях с актерами. В афише можно обозначить: «Постановка Александра Бенуа при ближайшем участии Н.В.Петрова» или «в сотрудничестве с Н.В.Петровым». Напротив, часть работ Лопухова можно выразить так: «Танцы поставлены Ф.Ф.Лопуховым». И я был бы очень тронут Вашей любезностью, а сейчас я очень огорчен тем, что его взяли обратно, приступая к работе с сотрудником, мне назначенным, мне казалось, что можно вести дело с неизменным вкусом. И мы выполнили бы все возложенные задачи (а таковых при ограниченном времени имеется в нашем распоряжении немало, но мне не поспеть все сделать самому).

Вот, дорогой, мои соображения. Думаю, что и Вы совершенно так же смотрите на дело, а потому Вам будет не трудно выяснить то, что было в некотором роде «просто недоразумение».

Пятница, 14 апреля

К двум часам к Милашевским. В 5 часов у меня Край-тор. Для Жени Лансере и Шарлемана набросал схему сцены «Слуги двух господ» и рисунок Шейлока. Вечером посетил Комаровскую, беседа о театральных проблемах. Мне пришлось отказаться от «обещанного в театре золотого дождя». Все больше осознаю пошлость и опустошение. Такие же чувства испытывает Надежда Ивановна К. Свое падение я совершаю во имя прокормления моей семьи. Увы, с годами бремя не облегчается. Это то самое, чего я менее всего ожидал, думая в молодости о своем будущем. Убежден был всегда, что меня не постигнет то, чего я опасался, видя эту ситуацию у других. Но это оказалось и у меня в результате повседневной заботы и дум о своей обязанности перед семьей. Надвигается мое рождение и оно не радует меня.

Четверг, 4 мая

Неожиданно получил письмо от Шагала.

«Глубокоуважаемый Александр Николаевич!

Только надеясь на то, что Вы искренно не подумаете и поверите: во мне не говорит ни «зависть», ни честолюбие и прочее. Я позволю себе в «последний раз» перед своим отъездом на 3–4 недели на родину написать, что неудержимо мне хочется сказать. Пусть Вы другая натура, Вы, я знаю, поверите, что во мне не говорит, в крайнем случае, «больной», не полубезумец. Нет! Я, к сожалению, очень здоров.

Что я хотел у Вас спросить, Александр Николаевич, неужели в самом деле мне не нужно работать, бросить? Ведь «гордость» наша должна когда-нибудь смириться. Если не толпа, и нечто высшее толпы, и моя преданность учителю, ценимые мной, как все мое прошлое, и целое общество меня не признает. Вы скажете: некрасиво не иметь собственной веры в себя, какой же Вы художник. Нет! Я ее имею – боюсь даже, что уж в слишком большой степени, но это, может быть, еще более не позволяет мне относиться равнодушно к упомянутым голосам. Вы не подумайте, что я ищу одобрения или «похвалы» (я уже просил быть «самого лучшего мнения» о моих намерениях).

Я говорю лишь – мы не вправе оставаться равнодушными вообще, во всех случаях, ни в чем и никогда, по наименее конкретным даже причинам. Вот почему я колеблюсь, вот почему я неспокоен и вот почему я пишу Вам.

Теперь голые факты с наиболее конкретными «недоразумениями». Не то удивляет, что мы кое-какие друзья-художники, «горой» стоящие за свои молодые общества, но люди Вашего общества пустились в «бегство», оставив на произвол и гнев задорный «искания» других.

Нет, Александр Николаевич, меня более удивляет то, что разрез с Вашими словами и мыслями в последнее время, например, выразил Лентулов. Он был все же приглашен и, по-видимому, помимо Вас, вероятно, с почтением к его годам. С другой же стороны, сочувственные слова по моему адресу остались висеть в воздухе и остались непонятными по совершенно противоречивому результату, как, вероятно, для многих людей, так и для меня, сплошным недоразумением.

Я признаюсь. Да! Я мечтал бы работать честно и с божьей помощью рядом с Вами. Я был бы слышнее, виднее, спокойнее душевно и не так страдал бы, как в других местах, около телячьих «молодых» без молодости и без бога (ведь у нас же нет тридцатилетних Салонов, Осенних, Независимых, у набережных Сены, только маленькие безлюдные балаганчики около могил).

Работать с Вами хочется от того, что в Вашем обществе говорят, пусть дерзко, но членораздельным языком, и также потому, что это привязало бы меня к России – моей семье и не увлекло бы меня опять за границу в нынешнюю ее независимость и неизвестность. И если я один, почти последний из оставленных на посту за «бортом» с Вами, как это стало видно в этом году, то было бы весьма великодушно по смелости и простоте заявление Ваше: «Шагал, верно, нам действительно с Вами не по пути, не обижайтесь». Мне бы отсюда сделать надлежащее заключение, или в подтверждение Ваших сочувственных слов, ког-да-то сказанных Вами обо мне, – отойти в сторону. Ваше общество поступило бы наоборот. И было бы мне ясно.

Дорогой Александр Николаевич, ради бога простите мою откровенность и, кажется, нескромность. Я такой, с чистой совестью без всяких примесей, люблю Вас, хотя мы и очень разные, чему Вы навряд ли поверите. Но я прошу Вас, не откажите сказать два слова по поводу моих сомнений и неясностей по доброте человеческой до снисхождений и резкостей.

Весь преданный Марк Шагал».

Краски как попало, а вдохновения хоть отбавляй. Пишет то, что в голову взбредет.

Вторник, 9 мая

Поляки в Эрмитаже осматривают экспозиции. Приехали они, чтобы вернуть трофейные экспонаты, согласно перемирию. Мы рассматривали свои архивные документы и убедились, кое-что придется вернуть из польских экспонатов.

Но насчет возврата рисунков зарубежных мастеров разгорелся спор в отделении. Стип предложил взамен шедевров подобрать иные рисунки, а из польских экземпляров создать фонд Воробьева. Авось номер пройдет.

Был у Комаровской. Затем осмотрели иконостас Казанского сбора. Иконостас был создан при участии Воронихина, его композиция сохранилась. Воронихин пытался использовать убранство собора, подчеркнуть его монументальность. Очевидно, повлияло и то, что он еще юношей испытывал благоговение перед немецкими алтарями, и у него получилось в высшей степени удачно, особенно при такой громадине здания.

Четверг, 18 мая

Первый теплый день. Деревья уже в зелени. Надо бы на этюды. Сдал эскиз декорации для фонтана. Экскузович надул. Обещал одни условия работы в Александринском театре, а оказались не те. Намечалось сокращение, но я сам выхожу из штата консультантов. Вышло новое постановление о присвоении почетных званий членам правления, которое меня не касается. Не решен вопрос оплаты труда: гонорар или согласно разрядам, которых установили три. Если я сделал работу режиссера, то какова оплата, и выплата золотым рублем или девальвированными деньгами. Экскузович смог бы сказать определенно, что за постановку в целом мне будут платить 1000 рублей золотом. Можно ли на занятость рассчитывать на все сезоны в Александринском театре? Будут ли обеспечивать лошадь для поездок в театр? Положен ли мне телефон? Вопросы остались без ответа.

По дороге в Эрмитаж купил газету. Дело идет к разрыву отношений между державами. Собираются 26 мая в Гааге решать «русский вопрос» без Германии. Приглашают русскую комиссию. Насчет участия Америки – как будто на сей раз отказ. Чемберлен предлагает идти на разрыв. Что еще скажет Ленин. Но положение настолько безнадежно, что все равно выхода нет. Так уж лучше не храбриться альянсу, а предаться «юдоли печали». Верховский сообщает об убедительности данных о военных заказах Германии и о «встречных исках» в отношении репарации и долгов. Альянс как будто бы внял. Польша заключила договор.

Верховский советует Германии объединиться, но последние стараются отказаться от Раппальского договора.

В Эрмитаже снова тревога Тройницкого насчет лошадей для подвозки дров. Мост через Волхов на 30-й версте рухнул. Дрова предстоит доставлять на баржах и лошадях, но извозчики вздули цены.

По дороге в Академию Яремич поведал, что третьего дня в газете были сообщения о шпионских дневниках литовского издателя Орга, который посетил и нас, многие по его дневниковой записи арестованы. Попали на заметку Фроловы. Предвидится арест всей его семьи.

От Нерадовского узнал, что французский сервиз Елены Павловны в ОПХ отложен от реализации, в третьей конторе госсклада обнаружен дублет. Страшно за вещи.

Вторник, 13 июня

Сегодня состоялось совещание в Александринском театре. Присутствовали Владимир Андреевич Селиванов, Николай Васильевич Петров (Коля), Николай Николаевич Арбатов, Петр Петрович Гнедич, Григорий Григорьевич Ге, Михаил Петрович Кристи, Иван Иванович Лапшин, Евтихий Павлович Карпов, Дмитрий Константинович Петров, Александр Авельевич Мгебров, Константин Павлович Хохлов, Юрий Михайлович Юрьев, Алексей Осипович Соколов, Иван Михайлович Экскузович и я.

Кристи: Управление театром единоличное (временное явление, нормальным было бы коллегиальное управление), но нужен человек, который должен быть хорошо подкован в этом деле.

Юрьев: Совет театра и есть применение этой системы.

Ге: Положение не меняется что при Зимнем, что при Смольном, как дело шло – тут другой вопрос.

Юрьев: Было директорство

Ге: Дело не в словах.

Карпов: По существу кое-что дельное было, появлялись новые силы.

Экскузович: Существенная разница – функционировала администрация, а сейчас Коллегия.

Мгебров: Предлагаю отложить обсуждение прошлого.

Ге: Мы изучаем фундаментально систему управления.

Петров: Два вопроса смешиваете. Была Дирекция и был Художественный совет. Я дела Совета принял. (Вопрос: Вы согласны с этим?) Возможно, да, надо лишь в деталях поправить.

Кристи. Это не инструкция театра, а инструкция Совета. Надо выяснить природу Совета и непременно самый институт управления.

Экскузович: Систематизация необязательна. Не скрывали свою работу, даже были ответственные лица, а значит – самоуправление, иногда даже принимали самостоятельные решения и доводили до сведения дирекции.

Коля: Я бы предпочел чувствовать себя здесь как приглашенный для работы, согласно инструкции. В таком случае я ее не обсуждаю. Надо привлечь всю труппу.

Экскузович: Реализацию поддержки следует изложить в деталях в виде инструкции.

Гнедич: Во главе должна стоять истинная власть.

Ге: Нет, не исполнительная.

Гнедич: Нет, исполнительная.

Ге: Нет, с законодательством.

Гнедич: Ну хорошо. Она для меня и законодательная. Мы же являемся экспериментаторами. Совет знающих людей. Пример с постановкой «Моцарта и Сальери» и роль Головина.

Кристи: Вопрос разъяснен, а детали отложим. Перейдем к другим делам.

Юрьев: Переходим к плану работ. Актуальность! На открытие сезона нужна русская пьеса и пьесы новые для горожан. «Дон Жуан», но не «Борис Годунов». Столько оттенков. Вторая пьеса Милашевского. Нужно отдохнуть. Многое есть – пьесы «Эгмонт», «Идеал». Декорации, бесполезные костюмы, иллюминации с фейерверками, механический оркестр. Отзвуки наших волнений и интересов, в рамках изъясняющих линию и в высшей степени содержание. «Последние» – пьеса рекомендована Иваном Васильевичем с благословения Москвы. ( Карпов: Одна из самых слабых пьес.) Я еще не остановился на двух новых пьесах: одну советуют западную, другую – русскую – «Граф Калиостро» Алексея Толстого. Кроме того, Кристи предложил объявить, что можно ставить все пьесы Толстого, кроме «Бориса Годунова». Остаются «Смерть Ивана Грозного», «Федор Иванович», которые следует обновить по Станиславскому.

Гнедич: Они совсем не подходят. Студийная работа в текущем репертуаре, настоящее «Горе от ума», это «Ревизор», «Маскарад», «Смерть Тарелкина», «Свадьба Кречинского», «Дон Жуан», «Сторицын», «Шутники». Кристи предлагает более знакомые, пересмотреть старый репертуар и особенно надо решить, что не должно идти. Просто обсудить новый репертуар.

Петров: Я против трилогии Островского. Надо больше новых. Отлично играют, рекламируют «Бедность – не порок», «Волки и овцы». С чего начать? (Он колеблется, просит голосования.)

Ге: Озадачен. Реформа должна реформировать самый театр. Вы настраиваете внимание не на как, а на что, а нужно наоборот. Академический театр – театр достижений. Он не гнет актера под вкус современных требований художеств. Александринский театр не должен «гнуть шею» анонсированием пошлости, а сцена должна быть площадкой достижений. Предлагать халтуру из «Дон Жуана» – нелепо – «горе от ума», потому что это экзамен. Если мы не можем играть, то мы должны сделаться жертвой. Я не вижу из Ваших слов, как мы дойдем до того, что сможем приглашать новых актеров, а не удовлетворять личные заинтересованности. «Дон Жуан», «Эгмонт» – я не вижу плана настоящей реформы академических театров.

Юрьев( оправдывается, протестует против выражения «гнуть шею»): Данная пьеса больше отвечает высшим понятиям духовности потребителя, а заинтересовать авансом вы меня обещаете. Из Ваших слов я не понял, чего Вы имеете в виду, говоря о реформе нашего театра. Укажите на приглашенных: я вместе со Щуко и Головиным.

Карпов: Вы называли художников. Это верно как фон, а важнее внутреннее содержание – актеры. Впрочем, кто будет играть все это? Все пьесы трудные, и причем в разной степени.

Юрьев (с волнением):Если не делать попытку ставить, то надо сложить оружие.

Карпов: Можно не начинать с «Дон Жуана». На этом заседание закончить нельзя. Ясно то, что приготовить спектакль за два месяца невозможно.

Экскузович: Юрьев просил освободить его как актера от обязанностей заведующего художественной частью Театра академической драмы (назначен 8 мая 1922 г.). Эти обязанности я на себя взять не могу, поэтому Юрьеву действительно надо бы распрощаться с ролью и начать выполнять новые возложенные на него обязанности.

Ге: Вопрос о репертуаре продолжим

Экскузович: Нет, не продолжим. Собираем материалы для подготовления проекта о заключении условий с художниками. Этот вопрос еще не ясен.

Кристи: Как же так: без материальной части быть академическому театру? Мы руководствуемся именно этими требованиями по выработке условий, которые вызовут отклик у публики в отношении трагического, героического репертуара. Мы переживаем период героического времени. В прошлом мало таких волнующих страниц, когда натура нации выявляется в такой форме.

Коля: Если иметь в виду репертуар русского актерства, то ни одну пьесу нельзя ставить русскому актеру, разучились работать над ролью. Но это не предмет нашего совещания.

Карпов: Есть пьесы и пьески. Но фиаско без фиаско не может идти. Даже в «Чайке» Московского Художественного театра не было «чайки». Я понимаю, что всякому режиссеру приятно «блеснуть очаровательностью». Но без актера нет театра. А потому нельзя сейчас решать вопрос с «Дон Жуаном»!

Кристи: Это хороший вопрос, но лучше бы перейти к обсуждению. У меня вопрос к Юрию Михайловичу: как он собирается осуществить эти проекты?

Коля: В театре довлеет только тот, у кого больше воли. Нельзя же против воли ломать характер актера.

Кристи( потешаясь над репликой Ге): Было все же желательно начать с «Дон Жуана». Но вот Григорий Григорьевич высказывает сомнение: возможно ли в два месяца приготовить такую пьесу, как «Дон Жуан». Итак, сможем ли мы вообще открывать сезон? И с этой ли пьесы мы его открываем?

Гнедич: А.Толстой даже не первосортный русский писатель, а потом едва ли с него можно начинать. Лучше бы с «Эгмонта» или с «Мещанина во дворянстве» Мольера.

Юрьев: Все же важно начать со значительной русской пьесы.

Гнедич: В былое время справлялись к 15 августа, используя питомцев театрального училища.

Коля: Художественный театр начал свою деятельность с пьес А.Толстого.

Экскузович: Большие пьесы необходимо ставить в начале сезона, ибо иначе их не поднимешь. При теперешних условиях поднять такую пьесу за три с половиной месяца невозможно.

Карпов: Сегодня вышел декрет, позволяющий актерам брать отпуск до 15 августа.

Экскузович: Пока не берут, надеются на государственное обеспечение.

(Юрьев дает справку о постановке «Дон Жуана» к 15 июля.)

Карпов: Не пойдет ранее 1-го ноября.

(Кристи, видимо, поколеблен, высказывает снова опасение, что «Дон Жуан» не поспеет.)

Юрьев: Массовых сцен нет, а все интимные легко поддаются репетированию. Музыку Направника осуществит дирижер Купер.

Карпов: Она шла раз 60–70 в театрах. Я, во всяком случае, думаю, что сейчас этот вопрос не может решиться.

Ге: Надо два года подучиться. В ней разноголосица, есть романтика. А у нас нет такого актерского амплуа. Надо студийно ее подготовить.

Юрьев: Тогда надо на два года закрывать театр.

Ге: Нет, не надо. По одежке – протягивай ножки!

Таиров( дает справку, как в Испании ставят «Дон Жуана»)-.Спектакли идут в ноябре. Так не руководствоваться ли нам этим примером?