Текст книги "Дневник. 1918-1924"

Автор книги: Александр Бенуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 55 страниц)

Понедельник, 11 июня

Сыро, дождит. Зелень все еще очень туго распускается.

Сегодня утром только узнал, что Эрнст схоронил свою мать еще вчера утром. Провожали фоб, кроме него, только Зина, Бушен и сестра Бушена (сестра Бушена была у нас к чаю вчера, но мы ее уже не застали). Погребение обошлось в 3 миллиарда. Евгения Сергеевна погребена в Александровской лавре. Почему Эрнст меня не предупредил, не знаю. Может быть оттого, что он не хотел видеть меня свидетелем убогой обстановки? Скорее же потому, что ему стало жаль меня. Ведь утром не ходят трамваи, и в такую далищу до Евгеньевской общины пришлось бы тащиться пешком. Он совсем убит (когда я в субботу был у них, он был совершенно обыкновенный и не более меланхоличный, нежели всегда; он вообще не из радостных и упрекает теперь себя за то, что недостаточно нежно относился к матери и не придал болезни ее более серьезное значение). Умерла она вовсе не от рака, которого у нее и не было, а от расширения аорты. Скончалась печальная старушка через три часа после своего прибытия в больницу на руках нашей дворничихи Дуни, которая ее туда и сопровождала в карете скорой помощи (стоившей более миллиарда). Сергей Ростиславович подоспел тогда, когда она уже лежала мертвой…

Объявил сегодня Тройницкому о своем отъезде. Он очень поражен и как-то огорчен, но, впрочем, он вообще весь какой-то страшно кислый, и как будто мысль о собственном путешествии его больше не так уж трогает. Завтра он отправляется в Смольный сдавать анкеты – свою и Марочки. Я его попросил мне достать оттуда бланки. Но разрешат ли нам троим, «главным» в Эрмитаже – ему, мне, Липгардту, – уехать одновременно? Не вызовет ли это еще каких-либо идиотских подозрений? И еще Нотгафт собирается ненадолго в Берлин, вероятно, для того, чтобы развестись с Рене и затем жениться на Тасе; кстати, от Акицы узнал, что Боткиным возвращают все их имущество, и даже серебро и картины. Это, очевидно, добрый и благородный Ерыкалов. Но дома они на себя все же не в силах взять.

В Совете ничего интересного, кроме юмористических рассказов о конференции. Все в восторге от Орбели. Меня и Тройницкого поздравляли с победой, Ольденбург даже остановил меня на площадке, чтобы выразить свое чрезвычайное удовольствие, полученное от моего доклада. Тут же он мне рассказал о С.Леви и об его впечатлениях от России – Москвы и Петербурга…

Поражен он был удобствами Транссибирского экспресса и абсолютной точностью его прибытия в Москву. Зато от самой Москвы он в ужасе, от ее разгильдяйства, от дикости нравов (какого-то молодого человека на улице он видел в подштанниках), от грязи, шума, суеты, бестолочи, от чудовищного количества нэпманов. Напротив, Петербург его поразил благородством, чистотой, порядком, и главное, – вежливостью его обывателей. Правда, его пребывание здесь скрасило то, что он жил в семейной обстановке, у своего старого друга Сергея Федоровича, посещение которого после тридцать лет разлуки и побудило его вернуться через Россию. Но и он наперед знает, что всему хорошему, что он будет рассказывать, не поверят, сочтут его за «ренди аус большевик». Но по крайней мере поверят тому, что Эрмитаж и прочие музеи действительно целы.

В Обществе поощрения я взял свои тарелочки (за 165 лимонов) и полтора пуда книг, географический американский журнал с чудесными фотографиями, особенно Мексики, Перу и т. д., которые мне достались за 52 лимона, иначе говоря, за 1 рубль по официальному курсу и за 45 коп. по реальному. Этот журнал мы вместе со Стипом, которого я затащил обедать (он очень соблазняется поддаться призыву Аргутона уехать, но в недоумении, на кого оставить квартиру с ее сокровищами), и рассматривали весь вечер. Обещанный же Лаврентьев не явился. Уж не угодил ли он в кутузку? Или запил?

Вторник, 12 июня

Весь день моросит, чуть потеплело.

Пишу черновики писем Аргутону и Сереже (Дягилеву). В 12 ч. захожу в АРА, чтобы предупредить о покупке Нотгафтом для них книг Лукомского и Шамурина (для мистера Квина, заинтересовавшегося ампирными усадьбами). Однако оказалось, что их расторопный мальчик на побегушках, «мистер Алекзандр», им их уже достал всего за 300 за все три.

После Эрмитажа, где я осматривал работу над брендом в 3-м этаже, я снова побывал в АРА, но Киртнера не оказалось, и я не мог сделать последних исправлений в адресах. Кини у нас в четверг не будут, они уезжают на две недели в Москву.

Дома меня уже ждали Монахов, Лаврентьев и Хохлов. Сообщил им о своем отъезде. Это их не особенно тронуло, так как моя постановка попадает на вторую половину сезона. Начинаем с Хохловым Плавта («Близнецов», художница, по моему совету, Ходасевич), затем «Северное божество», которое ставит Лаврентьев (в качестве художника я сам рекомендовал Коку или Женю Лансере), в декабре – «Борис Годунов» (Хохлов – Петров-Водкин), далее моя «Копилка» (все же я предпочитаю ее «Соломенной шляпке»), далее какая-либо мелодрама (скорее всего, «Парижский ветошник» для Монахова) и, наконец, «Снегурочка», для которой я настойчиво рекомендовал Добужинского.

Забавные вещи про наглость III Студии рассказывал Монахов. Хохлов вел себя опять очень странно. Определенное ухаживание за Монаховым. Лаврушка все время тискал свою голую башку, которая у него трещала после какого-то вчерашнего кутежа. Со мной – нюанс сухости. Вообще же очень унылый, потерявший веру в себя, называет себя провинциалом, но, может быть, ему надо освоиться, и тогда он станет прежним. Впрочем, видимо, удовлетворив свою ностальгию, он уже и в ужасе от всего здешнего.

Вечером слушаем с Монаховым и Кокой «Щелкунчика», исполняемого на двух роялях Гауком и Асафьевым. Впечатлению мешают их постоянные остановки (сладострастность музыкальной технологии). Замечания и споры между собой. Тем не менее, я и на сей раз ухожу больной от меланхолии. Особенно от вальса снежинок. Вот бы под такую музыку переселиться на тот свет! Кое-что из усовершенствования фабулы выясняется, и от некоторых моих идей, рожденных музыкой, Лопухов в диком восторге. Спорит пока с «санями» (но и я не настаиваю). Надо быть при этом очень осторожным с ним, ибо он склонен очень нелепо толковать всякое мое слово, иногда брошенное из пустого щегольства парадоксом, иногда просто не продуманное. В его сумбурной голове, жадной до всякого рассудочного громождения, это все быстро превращается в очень дикие нелепости, за которые затем он склонен держаться. Рассказывал любопытные (про балетную систему) затеи. Настоящий автор ее не Сергеев, а один умерший в юности ученик, секрет которого был усвоен неким Степановым, от того – Горским, впоследствии в системе (действительно слишком схематичной и не гибкой) разочаровавшимся. От Горского уже она унаследована его учеником Сергеевым. Рассказывал и про любовные шашни старого Петипа (до сих пор в театре служит одна костюмерша, от которой он признал дочь. Старушка рассказывает кому угодно, как он ее обманул, обещав 200 рублей и так их ей не дав), об его странности, об эпохе засилья Ширяева и еще кого-то, о том, как Кшесинская воспитала и натравила Волынского, желая из него создать своего чемпиона против меня и моей партии (а разве таковая у меня была? Да – Фокин), и многое другое.

В мое отсутствие был у нас К.Сомов с сестрой, совсем приунывший, узнав, что я еду. Он даже стал уверять, что распродаст весь свой скарб и тоже уедет. Умно б сделал.

Наша Атя в отчаянии. Она получила от своего издателя Мексина из Москвы письмо с сообщением, что ее «столь трогательные рисунки “Детских радостей” не нашли полного одобрения со стороны Госиздата». При письме приложена и книжка Лазаревского, желающего, чтоб: 1) был утилитарный, полезный характер костюмов (конфедератки) на одном из мальчиков, 2) чтобы у двух других были острижены их локоны, так как таковые придают им слишком буржуазный вид (это требование не только глупо, но оно в настоящее время совершенный анахронизм, раз наши улицы заклеены портретами самого буржуазного характера: соблазняющей всякой роскошью в «Европейской» гостинице («избранная кухарка», гриль-рум, два оркестра), зрелищами, покупкой золотых банкнот и т. д. И ведь надо видеть эту огромную тушу самого Лазаревского, посмотреть его типично безвкусную… чтоб оценить вполне такое требование), чтобы: 3) кондитерский «пирог, который несут двое других детей, был с песочком», чтоб: 4) вообще всему был придан более национальный характер – то самое заключение, которое я слышал постоянно в былое время. Но ведь то время было царствованием сына Александра III! Бедняжка хочет вернуть деньги (это можно как-то сделать, так как Юрию за «Щелкунчика» еще не все уплачено) и совершенно деморализована. Зато ее утешило длинное письмо Нади Устиновой из Лондона, в ее самых подлинных чудаческих тонах.

В своем ответе (с грубо-дерзким, для внутреннего употребления предназначенным заголовком) «наши» идут на дальнейшие уступки Англии, вплоть до согласия на отозвание послов, на уплату всех потерь английских подданных. Правда, тут же говорится и о взаимности, но люди, считающие себя в этом деле понимающими, утверждают, что и это «для внутреннего употребления» и что, разумеется, на взаимности им не настоять. Сам не читал, но говорят, что в Болгарии – фашистский переворот. Очевидно, Европа… и умирать во имя красивых теорий не собирается. Но, Боже мой, какая пойдет реакция! Особенно когда дело дойдет до нашего самодурного Отечества!

Акица жалуется на недомогание в кишечнике. Марфочка принесла анкету для Смольного. Смущающим пунктом является тот, на который придется отвечать про Лелю, и вопрос, с какого года она за границей.

Асафьев в ужасе от своего нового (вместе с Каратыгиным) приглашения в какой-то совет политпросвета. Оказывается, из Москвы идет выработанная съездом профсоюзов директива о выработке той художественной идеологии «энергетического материализма», который считается обязательным для всех русских граждан, занятых искусством. Эта мысль – показатель совершенно растерянной речи изуверившегося во всем Луначарского. Одним можно утешиться – это тем, сколько уже людей на этом сломали зубы и что «поговорят, поговорят и оставят». Однако, к сожалению, при этом интерес к искусству все падает, и в самом недалеком будущем ему, и сейчас здесь еле-еле прозябающему, абсолютно нечего будет делать. Пора и всем нам думать о переселении, «нас» и осталось не так уж много: человек тридцать приличных пластических художников. Это всегда найдет себе применение и более верный кусок хлеба (не думал раньше, что это слово я буду когда-нибудь употреблять в самом буквальном смысле, и не только для себя, но для всего нашего коллектива) за рубежом!..

Еще одно домогательство из Александринского театра: на сей раз от А.П.Пантелеева. Я его хотел включить, но меня Денисов уверил, что старик обеспечен. Об его жене я даже и не слышал. Гадка в этом ответе ябеда на коллег и род скрытой угрозы даже в пассаже, в котором говорится о протекции, оказываемой советским представителем при АРА – Т.Жуковым.

Среда, 13 июня

Погода начинает действовать удручающе. Правда, к вечеру она сегодня разгулялась, да и среди дня была периодически с солнцем. Но именно эта неверность-то и злит. Уже лучше б круглый день дождь. Теперь я только мечтаю об отъезде.

Утром и после Эрмитажа все время переписывал письма Гольдеру, Аргутону, Леле и Дягилеву. За ними пришел мальчик из АРА, и их повезет доктор Гент, который приехал к вечеру из Москвы и уже завтра покидает Россию через Финляндию (это было отложено до воскресенья). В Гельсингфорсе он должен встретиться с Гольдером. Лишь бы наши власти не выкинули бы и с Гентом на прощание их любимую шутку: не отобрали бы у него его валюту!

В Эрмитаже Тройницкий (очень унылый, переутомленный) в подробностях рассказывал про свои мытарства в Смольном. Большая очередь. Принимаются заявления с заполненной анкетой, чиновник за окошечком особенно заинтересовывается параграфами о родственниках и работающих за границей. Вот мы и смущены из-за Лели и ее бегства. «Как бы тут не вышла загвоздка». Добычина, которая была у нас (с двумя мужьями) перед обедом по приглашению Акицы; на предмет быстрого увеличения наших фондов: она взяла на комиссию все двенадцать раскрашенных «Версалей» и пробует без особой надежды на успех их поместить (по 3 и 5 миллиардов за штуку). Добычина (что мне уже меньше нравится) вызвалась сама обо всем переговорить с Мессингом. (Иногда мне кажется, что она его никогда в лицо не видела и все эти рассказы об ее беседах с ним – сплошная неврастеническая выдумка.) Через него же она берется выхлопотать свободный вывоз моих картин, но сама, видимо, мало верит в удачу такого демарша, и я во всем пока не придаю ее словам никакого значения.

Обедали мы сегодня с Акицей у Кесслера. Кроме нас – Браз и Лола, вчера только прибывшая из Германии, очень миловидная, в прелестном новомодном платье, стоившем ей очень дешево. Она рассказывала ужасы про бесконечный досмотр на русской границе, в ответ на что г-н Беккер (один из завсегдатаев Кесслера) рассказал с возмущением случай в Эйдекунене, где с посадки сняли его сапоги под предлогом, что они новые. Характерно для мелочности наших дней, что Кесслер горячо дебатировал этот вопрос и счел, что таможенный чиновник был прав. Этот герр Беккер – юркий, быстрый, тощий, бритый, гладко причесанный немец с сильной примесью иудея, хорошо говорящий по-русски, торговал в Вейсе еще до войны и, кажется, попал у нас в концентрационный лагерь. Он тоже вернулся из большой поездки по «всей загранице» только вчера и прибыл в посольство на изумительном, точно шлифованном, автомобиле вместе со своей маленькой рыженькой женой (русской немкой-еврейкой) и с изумительно шустрой дочкой.

Кроме того, посла обеда забрел еще квадратно-круглый пунцовый доктор Шефлер, у которого крошечный нос, слишком большой шрам у виска и совершенная каша во рту. Браз отзывается о нем как о мошеннике и вымогателе. Были случаи, когда он засаживал в подведомственную ему больницу людей, едущих за границу и желающих получить немецкую визу с целью пожить в курорте (единственное, что вообще разрешается, но на что нужно иметь специальное разрешение после докторского освидетельствования), и это чтоб посредством шантажа собрать с них побольше взяток. Вид у него, во всяком случае, вполне подходящий для кинематографических ролей какого-нибудь советского разбойника.

Беседа была очень оживленная и скакала с одного сюжета на другой. За десертом (это уже так полагается) были помянуты все подробности убийства царской фамилии. От Браза пришлось во всех подробностях услыхать бесконечную историю о том, как ему задаром достался Шарден Долгорукова. Герр Беккер развивал какую-то странную теорию, согласно которой очередь на эксплуатацию России сейчас за французами. Однако им при этом придется, за неимением собственных сил, прибегнуть к немцам…

Среди немцев найдутся такие, которые пойдут на такую комбинацию. В совершенном упоении он от Стиннеса, от всей фигуры этого селф-мейд-мена, от его всевозможной мощи (он владеет даже английскими копями и стоит во главе бесчисленных пароходных компаний), от его гениального предпринимательского ума, от его беспринципности. Кесслер развивал ему теорию, что как ни плохи обстоятельства в России, однако она [ситуация?] все же медленно улучшается. Правда, к июню кривая [24]24
  Воспроизведена Бенуа в его дневнике. – И. В.


[Закрыть]падает почти каждый раз в одинаковой степени, однако по важнейшему движению жизни в целом все же, несомненно, растет, и поэтому уровень этого падения каждый год все же выше предыдущего на долю.

Браз, цепко держащийся за свой абсолютный пессимизм, с этим никак не соглашался и утверждал, что мы спускаемся все ниже и ниже. Однако сам он все же лучше одет, чем в 1919 году, съездил за границу, воспитывает детей и т. д. – все совершенно объективные факты и показатели того, что Кесслер прав. Я с ним, во всяком случае, согласен, хотя и признаю, что ощущение падения становится с каждым разом более омерзительным и досадным. Не успеешь почувствовать, что снова как будто становишься человеком, как новый эксперимент наших властителей делает снова дыру в жизненной ткани, и снова висишь на каких-то ниточках. С другой стороны, они не делать их не могут. Это их «борьба за существование». Если б они позволили слишком скоро восстановить нормальную жизнь, им бы не удержаться у власти (а следовательно, они рискуют головой), что золота для расплаты с французами и Германией достаточно, утверждали и Беккер, и Браз, и Шефлер, однако немцы плестись не станут, ибо таким образом они быстрее отыграются, хотя бы ценой временной оккупации чужими силами. Будут деньги, будет и власть, и победа. Нашли дурака! Сейчас они всеми силами стараются привлечь как можно больше золота в страну, и им это удается благодаря их феноменальной деятельности. Уже снова на мировых рынках они постепенно начинают играть первенствующую роль.

Возвращались домой с Бразом по чудесной, очень свежей белой ночи. Днем ко мне приходила какая-то курьезная, рыжая, немолодая датчанка Краруп показать прекрасную картину на дереве Дроллинга 1799 г. «Мальчик с фруктами в окне». Я ее отправил к Кенигсбергу.

В газетах, говорят, сегодня статья, что наш «последний меценат» Осипов обвиняется во взяточничестве. Добычина не думает, что его расстреляют, а прочит лишь пять лет принудительных работ, да и то он после года будет амнистирован. Не везет нам с коллекционерами!

Четверг, 14 июня

Погода все та же, лишь чуть теплее. Утром был Костя Бенуа. Он пророчит такую же погоду до конца месяца. Кроме скуки, она грозит и полнейшим неурожаем на всем севере (молочница-чухоня, привезшая нам чудесное молоко из Павловска, прямо в отчаянии), а если к этому прибавить страшную засуху на юго-востоке, то вот и новая продовольственная катастрофа. А тут еще ликвидация АРА! Ликвидируется в каком-то бешеном темпе. Завтра уже все пакеты будут розданы, во вторник Реншау уезжает, до того очистив помещение решительно от всего (сейчас они целыми днями в комнатах сжигают все ненужные бумаги, то есть не доверяют корректности наших властей и предполагают, что и самая ничтожная, ничего не значащая бумажка, может оказаться причиной неприятности тех из российских граждан-илотов, которые входили с ними в сношения). Сам Реншау расцвел и стал неузнаваем. Он даже снискал себе симпатии всех служащих, явившихся на его сеанс, ныне же готовых прославлять его – особенно за щедроты, ибо он заплатил за три месяца вперед и наделил каждого пакетами. 200 пакетов еще надлежит распределить завтра. Еще семь человек из моего последнего списка будут удовлетворены. Я особенно рад за нашего безумца Стебницкого. Авось удастся осчастливить и И.И.Жарновского. (Внизу листа карандашная запись Бенуа: «Жарновский получил в последнюю минуту пакет. Я страшно рад».)

Кстати: старшие две сестры Кавос пляшут в Берлине. Лола Браз видела этих несчастных в каких-то кабаках, в ужасных полуголых костюмах. Безногий Женя Кавос зарабатывает свой хлеб в Висбадене гаданием на картах. Лишь Катя Кавос вышла замуж за англичанина и живет в Ревеле в сравнительно хороших условиях. Реншау у нас сегодня обедал вместе со своим юным недавним компаньоном Ф.С.Бурлендом (он его нежно-насмешливо называет Франеки) и с А.Л.Киртнером, с которым мне за эти месяцы пришлось посидеть не один час в хлопотах по раздаче пайков (увы, за весь этот труд я не только почти ничего ни от кого не получил благодарности, на что, разумеется, и не рассчитывал, но еще нажил себе смертельных врагов – среди коих супруги Студенцовы и многие другие!)

Обед вышел на славу (Акице он стоил более миллиарда, и сейчас в кассе у нее осталось всего 2 лимонера), с великолепным телячьим окороком: каждый получил часть по меню (Реншау достался мой «Вид на Неву из Эрмитажа», Бурленду – «Крепость» дяди Берты, Киртнеру «Главный штаб» Юрия). Беседа шла из всех языках очень оживленная и бестолковая (мой сосед Бурленд настойчиво убеждал меня ехать в Америку, где я могу будто бы иметь огромный успех с моими постановками, а также лекциями о театре в университетских городах, в каждом из которых имеются группы студентов, отданных изучению театра, и это несмотря на толпы индифферентных больших масс ко всему, что не есть просто «коммерческая пошлятина»), а после обеда под негритянские кэклоки и фокстроты, исполненные Бурлендом на пианино в Кикиной гостиной, Реншау и Киртнер плясали до упаду, причем подвижный (он уже и пришел «на сильном взводе») длинноногий Реншау нежно прижимал к груди дам, в том числе и мою Акицу, которая порхала, как девочка, да и вид имела такой, точно ей не пятьдесят три, а самое большее тридцать лет. Никаких особенных разговоров не припомню, зато запомнилась потешная гримаса поминутно хохотавшего Реншау, который, смеясь, уморительно раскрывал свой имеющий вид клюва рот и поблескивал глазами за огромными стеклами очков. Жирный, розовый Киртнер держал себя с той же важностью, которая приличествует породистому отпрыску «Васильев-Остров». Кроме сих, был дядя Берта, все с большим трудом волочащий свои ноги (вид же у него вообще отличный, и все, что он делает, не носит отпечаток дряхлости). Кока с Марочкой (она и спела «Пастушку» из «Пиковой дамы», и романс Глазунова). И к чаю Любочка с Гауком, который исполнил насколько номеров из «Раймонды» и «Спящей красавицы». Я при этом слегка имитировал танцы, идущие под данную музыку, чем привел Реншау в окончательное упоение. Разошлись американские гости, не пожелав откушать чая (было уже около полуночи), несмотря на то, что Акица к нему приготовила чудесное варенье из ревеня.

Днем я был в доме Бобринских на заседании Бытового отделения. Растерянные М.Фармаковский, Коля и Сычев чуть ли не молят, чтобы мы с Тройницким им продиктовали, как им быть. Оба мы дали несколько идей о внесенных сериальных выставках.

Коля Бенуа на днях только держит экзамен по политграмоте и с этой целью зубрит «Азбуку коммунизма» Бухарина, составленную еще до нэпа, и тогда, когда доктрина царила без всяких уступок – то-то умора (во всех смыслах) для настоящих пролетариев. Одна немолодая баба-уборщица у них в Обсерватории отвечала по нему и должна была на вопрос: «Что такое религия?» – заявить: «Опиум для народа», на вопрос: «Что такое священники?» – ответить: «Шарлатаны, грабящие народ» и т. д. И не успела эта «сознательная» получить одобрение экзаменатора, перед которым она тряслась, как тут же, повернув ему спину и тщетно поискав по углам икону, она осенила себя крестом и затвердила: «Слава Богу, слава Богу!»

Перед обедом приходила тетушка Молас. «Распятие» ей вернули, и снова наклевывается покупатель. Но вот, как я думаю, не рискует ли она снова угодить в ГПУ? Да, что это, не примет ли она меня за чекиста? Кстати, узнал: арест картины, произошедший вне всякой зависимости от сожительствующей с ней в одной квартире нэпманской конторы, произошел как раз накануне того, что ее должны были посадить по просьбе покупателя – «эксперта Клюге фон Клюгенау “Мазуровский”». Последний-то, видно, и донес…

Пришел вечером и сильно подвыпивший Стип. Он смущен сведениями, идущими от Израилевича (которому все что-то не удается уехать за границу), согласно которому котик Миклашевский готовит для Госиздательства брошюру, поющую отходную искусству вообще и коллекционерству в частности. Что же, от этого хулигана – это станет! При случае он бы продал и родного отца.

Пятница, 15 июня

Жаркая душная погода и каждые четверть часа легкий дождик. Убийственно действует на нервы.

С Акицей в Эрмитаж, где ее снял Ухов. Тройницкий снабжает нас сведениями о демаршах в «Шмульном» (так теперь называют Смольный). Завтра в Акцентре он выяснит, не полезно ли (в смысле сокращения хлопот) мне все же верить в безденежную командировку. А в среду он даже получит ответ относительно Марфы Андреевны, которую он не смог поставить, как в былое время, на свой паспорт. И, видимо, он не очень уверен в этом ответе. Вот он советует отложить начало моих хлопот до этого выяснения, дабы сразу уже предпринять тот или другой обходной путь, если этот ответ будет неблагоприятным. Он вообще какой-то растерянный и смущенный «мутью». Его раздражает и то, что приходится сдавать полякам «Кабинет Станислава Августа». Доктор Рылов уже здесь. Есть при этом соблазн – открытые нами листы Буше и др., лишь нумерованные, но ни в каких описях не означенные (по признаку своевольного толкования понятно, что nullies), заменить каким-нибудь хламом из Эрмитажа, а их забрать себе. Но куражу не хватит, тем более что он не доверяет вполне местному библиотекарю Крыжановскому. Жарновский (которому мне удалось устроить пакет) в ужасе от моего отъезда и не верит, что я вернусь к зиме.

С Акицей же заходим в Общество поощрения, где наталкиваемся на тушу-Богданова, тщательно мной всюду избегаемого. Сразу же жалобы на то, что мы тогда не приехали на чествование для награждения Марии Александровны. А между тем был феноменальный ужин, балет, концерт – все как «в доброе старое время». Но если у человека действительно такой размах (я что-то в то же время не слыхал от бывших на вечере людей, что оный был столь пышен), то зачем он возится с грошовыми делишками. Вот и сейчас собирается судиться из-за картины, проданной кому-то в Москву всего за 10 миллиардов (100 руб. прежних денег), и притянуть между прочим Нерадовского, который дал о картине неблагоприятный отзыв, что и привело покупателя к желанию ее вернуть Богданову. И вообще, что за немыслимый и прямо поганый остолоп.

Аукцион, устроенный Чекато и почти исключительно из его вещей, шел ужасно вяло, что страшно раздражало самого благодушно лукавого Бертело. Он ликвидирует свое имущество (но далеко не лучшее, что имеет), имея намерение вернуться на родину. О чем уже толкует с самого начала революции. Никак не может выбраться из Совдепии и Платер, продающий за гроши вещь за вещью, но тут же – в пиво, в вино да на цветы просаживающий вырученное. Сейчас он уже готов расстаться со своим чудесным масляным эскизом «Троянского коня» Тьеполо и всего за 10 000 советских рублей, иначе говоря, за 100 рублей золотых.

К Аиде Карловне [Мильман] в лавочку привезли целую мебельную гарнитуру (18 предметов) голландской наборной работы (особенно аппетитны два шкафа), за которые [она] хочет 1000 руб. золотом. Чтобы понять падение цен на художественные предметы, достаточно указать на то, что хорошая большая акварель Трутовского в раме и под стеклом прошла всего за 100 лимонов, то есть за 1 рубль, и эту же сумму мы с Атей истратили, купив для чая 10 пирожных и полфунта пряников. Пирожные уже стоят 7 лимонов. Итак, для «милых» кондитеров уже не копейка!

Вечером у нас Шулепов, Надежда Ивановна, мадам Ададурова (ее все же вблизи лучше не рассматривать: нос слишком торчком и вдобавок коротенький), Лавруша и Стип. Лавруша был на сей раз бодр и мил. Но он очень смущен создавшимся в театре положением. Монахов пропустил (быть может, и нарочно) момент, чтобы сказать Хохлову: «Ну вот, К.П., можно вас поздравить с освобождением от дел, которыми Вы так тяготились!» Сам Хохлов (очевидно, после московского успеха) и не думаетуходить, а напротив, всем своим поведением показывает, что он продолжает себя считать главным режиссером. Демонстративно, именно в этом смысле он себя держал и у нас, когда первый раз пришел с Лаврентьевым. Монахов, с которым Лаврентьев наконец объяснился, думает выйти из положения, назначив Лаврентьева заведующим художественной частью, которому был бы подчинен и Хохлов. И оно только запутает положение. Насколько фальшив и опасен Хохлов, доказывает то, что он Тасю уверял, будто театр в Москве никакого успеха не имел, пустовал и т. д. Для меня реальной проверкой будет завтрашний мой визит в Союз драматических писателей и то, что я там получу за «Грелку».

Степанова в среду вызывали в обллит (приезжал с повесткой конный вестовой), и так как в тот же день туда был приглашен и Б.В.Фармаковский, то все мы были уверены, что снова идет речь о «Петербурге» Добужинского (ведь бывшее Издательство святой Евгении ныне при Ак-макульте). Однако оказалось, что вызывали с такой помпой только потому, что Книжная палата, которой издатели обязаны предоставлять по одному экземпляру каждой книги, до сих пор не получила экземпляр «Медного всадника» и какого-то издания Академии.

Стип прочел в газете о готовящемся новом налоге. Будут обложены все, получающие свыше 2 миллиардов, иначе говоря, 20 руб. прежних денег. В каком государстве могли бы еще додуматься до такой глупости. Ведь взимание этих грошей будет стоить дороже, тем более что эти гроши постоянно обесцениваются в течение самого процесса их поступления в главный бюджетный резервуар.

Вдруг перед чаем снова зашел Тубянский. Он по-прежнему полоумный. На сей раз он пришел посоветоваться, как бы сохранить портрет Стефана Джордже (к отчаянному стыду своему, я даже не знал о существовании этого значительного поэта), имеющийся в единственном экземпляре какой-то монографии, которую на днях увозит за границу один его знакомый – собственник этой книги. Я посоветовал снять фотографии. Но, видимо, Тубянский просто ищет предлогов являться ко мне.

Суббота, 16 июня

Теплая, но северная погода, с резко надоедающим, во все закоулки проникающим ветром.

Сегодня меня постигло горькое разочарование. Все это время я лелеял надежду и полную уверенность, что получу с московских спектаклей, где «Грелка» прошла шесть раз, значительную сумму денег, и вдруг, о горе, всего 5 миллиардов, да и из них часть за «Павильон Армиды» и за «Петрушку», за которые я уже как будто раз получал, но я уже не проверял, ибо вообще все операции в этой лавочке мне представляются очень подозрительными, и нужно к ним относиться так, как мы сейчас вообще приручены, именно: бери что дают, а о прочем не спрашивай. За последние спектакли «Мещанина…» еще не получено, и уже игры – несомненно, афера и какая-нибудь игра биржерона и компании на черной бирже.

Нескладно получается и с моим отъездом за границу. Оказывается, без командировки трудно выехать, и уже характерно, что Кристи ее повезет в понедельник в Москву на утверждение. Но как же Акица? Сегодня как раз в Эрмитаж из Шмульного явилась старушка Липгардт. Там не сочли достаточной бумагу, выданную из Акцентра, о беспрепятственном выезде и его, но особенно ее. Над ней даже товарищ-барин, вообще ужасно невежественный и придирчивый, поиздевался: «Видимо, у вас много денег, что можете так кататься по заграницам». А между тем стоит взглянуть не ее исхудалое лицо, на ее драное пальто и обветшалую шляпу, чтобы понять, какая нужда ее гонит отсюда. Выписывает их сын, живущий в Париже, и старушка в ужасе за него, если они теперь здесь застрянут. Она уверена, что он пустит себе пулю в лоб, и «cela entera trous» (намекая на смерть сына, погибшего на море много лет назад, и на расстрелянную в Сибири дочь). Хлопочет обо всем она, так как сын, «мон Эрнст», снова хворает. В надежде на скорый отъезд он уже отказался от реставрации «Архимеда» Тинторетто. Так вот, очевидно, с Акицей будет тоже целая история: почему-де и ей надо ехать. Между тем я не чувствую в себе сил с ней на такой срок при теперешних обстоятельствах расставаться!..