Текст книги "Дневник. 1918-1924"

Автор книги: Александр Бенуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 55 страниц)

Вероятно, вследствие всех потрясений, тревог и испугов за эти дни чувствую себя совершенно расслабленным и точно меня жестоко избили. Как раз день начался с мерзости: Атя узнала, что Добычина уехала, а Рубен ее провожал. Вот тебе и участие, и опора!

Мой первый ход был к Ольденбургу в Академию. Он уезжает в Москву. По слухам, арестован Никитин. В Москву прибывает Милюков на заседание комитета помощи… Все же удалось побеседовать. После головомойки Кузьмину он ничего не предпринял. Горький подал от Дома ученых [просьбу о Леонтии]. Он предполагает от «Фроловых» и находит не лишним, чтобы я сам обратился к Озолину или Семенову, и указал пути к ним. К первому через Апатова в КУБУ, ко второму – через поэта Оцупа. Очень забавен был пассаж, что «в тюрьме вовсе не так плохо, и Леонтий даже «отдыхает». В таких же тонах вчера говорил Ратнер, принесший показать эскиз Ге «Царица Марфа перед Годуновым». Надлежало узнать, куда в точности обращаться, и я снова зашел к Фрадкину. Он возился с солдатами, сообщил о результате беседы с Озолиным. ЧК удалось набрести на широкую организацию западной контрреволюции, и теперь идет расследование этого громадного дела, в котором прямо или косвенно участвуют сотни лиц. Без сомнения, Леонтий Николаевич здесь ни при чем. Это сознает Озолин. Поплелся на переговоры к телефону: «У нас принцип брать как можно шире, – при мне жест охвата стола, – и держать, пока все в точности не выяснится». Все же Фрадкин хочет убедить меня в отношении Леонтия.

18 августа (продолжение)

В Эрмитаже я устроил импровизированное заседание о судьбах скульптурного отдела. Тройницкий советует завести совершенно новый инвентарь предметов, которые не выставлены. Могут быть теперь размещены по Зимнему дворцу вперемежку с картинами. От кости, мрамора, дерева решено временно отказаться, на чем настаивает и Кубе, желающий сохранить их за собой, из собраний чисто «экспроприированных» (витрина, охрана). Ж.А.Мацулевич должна все же составить организационный проект, в котором, не считаясь с условиями музейной жизни, был бы изложен «идеальный» распорядок в этой области. Это надо сделать для того, чтобы при каждом удобном случае приступить к реализации этого идеала. Происходило заседание в «кабинете Айналова». Сам он не принимал участия, зато очень демонстративно рылся в книгах Рихардовской библиотеки, при этом разыгралась еще одна такая смехотворная сценка (очень не в стиле наших эрмитажных нравов). Когда появились наши библиотечные служащие с тремя из этих томов на руках (остальные нес Шмидт), то он вскочил с кресла и вырвал эти книги из их рук, протестуя, что он ни за что не потерпит, чтобы для этого утруждали женщин. Вообще он весь не в нашем стиле и, вероятно, будет держаться своего духа. Перед заседанием он познакомил меня и Ж.А. со своим ближайшим напарником. Дойдя до Афин, он увидел, что пришел в тупик: «Ну какое же это Возрождение? И подумаешь, что в это время работали Леонардо, Веронезе и все великие мастера! Нет уж, лучше обратиться к ним! А там будет время вернуться и к Афинам». Немного погодя он что-то жестоко прошелся по всему, что написано об этих гигантах на Западе: «Вообще же не умеют художественно писать об искусстве!» Сегодня он мне показался почти сумасбродным, и мне думается, что его совсем отуманила честь его «помещения». Тройницкий в тон же ему принес на стол великолепный лучезарный будильник и красивую чернильницу. Кроме того, он сам водрузил на его стол бронзовый бюст Вольтера.

К чаю у нас были Альберт, Эрнст, Зина и Ратнер. Никаких сведений с 3-й линии не поступает…

Пятница, 19 августа

Зачитываемся французскими писателями и Тэном, и аромат прекрасной Франции, исходящий из этих сочинений, несравненно достойных, почти одинаково исполненных остроумия и нежного, столь близко мне знакомого вкуса, совершенно пьянит меня, будит во мне «мое исконное», заставляет особенно остро тосковать по милой, недоступной «родине». О, если бы месяца два назад я бы читал подобное (а не Рескина), быть может, я бы теперь уже был бы там, ибо ведь не одни обстоятельства помешали нашему отъезду, но отсутствие подлинной воли. Я считал нужным ехать, но мне не хотелось.

Утром отправился к Горькому: надо же испробовать все пути. По дороге встретил Н.П.Рябушинского, который теперь старается походить на парижского рапэна. Он проводил меня до дома Горького. Горький принял меня дома страннее, чем когда-либо. Правда, он сам вышел ко мне сразу, в столовую, но, проводив к себе в узенькую библиотечную (где, по-моему, менее шкафов, чем было прежде), он не попросил оставить нас вдвоем сидевших уже там Слонимского, Дидерихса и Шкловского, и мне даже показалось, что он их попросил оставаться в течение нашей беседы, ибо вид у них был именно тот «глупый», который бывает у «свидетелей». Для чего ему это понадобилось, я не понимаю. Сначала я хотел было сам попросить его уединиться, но меня остановил страх, как бы он мне не ответил слишком грубо (я этого всегда с ним опасаюсь, и это одна из причин моей чрезвычайной скованности с ним, влияющей, несомненно, и на его скованность по отношению ко мне). Особенно меня взбесило присутствие ненавистного Шкловского, но, впрочем, постепенно я как-то успокоился, освоился, а все три свидетеля сидели такие смирные и молчаливые, что я постепенно почти забыл об их присутствии. Лишь изредка меня начинало тошнить от слишком подозрительного вида Шкловского, а дважды он вмешался в нашу беседу: один раз, чтобы засвидетельствовать, что Озолин должен меня, Александра Бенуа, знать. («Он что же, культурный человек?» – спросил я. – «Да, он старается подавать вид, что культурный!» – был ответ.) А второй раз, чтобы умилиться на слова Горького, когда тот к концу беседы уже настолько растаял, что даже решил поделиться надеждой, что «и коммунизму ихнему скоро конец!». Впрочем, великий человек, гранд ом, дошел до этого тона далеко не сразу, и, напротив, по всей первой половине разговора его могли бы принять если не за видного слугу большевиков, то за человека, по существу им сочувствующего.

О предмете моего посещения он в разговоре сразу предложил вопрос, не замешан ли брат в дело о «сапропели» – какое-то очень мудреное слово, означающее общество, посвятившее себя эксплуатации речного ила. Готов пари держать, что и он об этом слове и обществе узнал всего за час или два, но, по своему обыкновению, он просто не удержался, чтобы поразить меня этим новейшим жупелом. Когда я усомнился до ила, то он высказал предположение, не замешан ли Леонтий в дело Таганцева? «Вы знаете, тут профессор Т., так не причастен ли ваш брат к нему?» Когда я и это отвел, то он высказал третью гипотезу: вероятно, Леонтий арестован за сношение с заграницей, и, узнав, что Леонтий сидит на Итальянской, он совершенно в этом убедился, но от того, чтобы войти непосредственно в личные сношения с Озолиным, которому это дело подведомственно, уклонился и посоветовал мне обратиться к профессору Апатову, который хоть и не коммунист, но очень дружен с Озолиным благодаря общей страсти к парусному спорту. Тут же был пущен еще жупел: он-де кое-что еще сумеет разузнать с тем же Евдокимовым…

Из дальнейшего я уже вынес несомненное впечатление, что эта «встреча» государственных людей будет просто-напросто пирушкой, солидной выпивкой, на которой будут присутствовать и разбираться милые сердцу Горького «спекулянты». О спекулянтах он говорит прямо с умилением, особенно его утешили магазины на Арбате, которые отданы на откуп ВЧК… Вообще же Горький смотрит на ближайшее будущее очень мрачно… Деревня пойдет на город. Она уже теперь идет… Каменев переполошился, получив из Вологды телеграмму, что туда прибыло четыреста подвод с Волги, где сейчас анархия в полном ходу, и Антонов укрепился – торгует с Персией, отправил туда соль, а оттуда пароходы с рыбой… Но до наступления анархии должна погибнуть чрезвычайка. Он ей дает срок не более трех недель. Много еще любопытного рассказал Алексей Максимович, и особенно интересно было передать тон этих рассказов, пророчащий и, по обыкновению, полный глубокомысленными недосказанностями. Но, увы, на это потребовался бы дар Достоевского или самого А.М., но его еще надо сдобрить самоиронизмом, который дается лишь при очень большой культурности, а у меня этого дара нет, и потому довольно и этого.

Проходя через Неву по Троицкому мосту, я упивался красотой видов во все стороны…

Суббота, 20 августа

Утром явился, как всегда на велосипеде, как всегда радостный и великолепный, Н.Ф.Монахов. Его первые слова: «Ну как я рад, что застал вас дома, а то я наслушался таких ужасов… Меня известила Надежда Ивановна (Комаровская), что Бенуа и вся его семья арестованы! Ох, не накликали бы!»

Беседа была посвящена обсуждению театральных дел. На место Лавруши в «Слугу…» приходится кидать Шпажинского… Хохлову приходится перебиваться в «Руи Блазе» с Музалевским, которому эта роль была обещана Тарковским. Все же рискованно ставить из-за Александринки. Придется остановиться на «Ученых женщинах» или на «Скупом…».

Что же касается моего вознаграждения, то я прямо поставил – 3 млн за постановку или я не ставлю вообще. Монахов надеется это провести… Пусть делает как хочет, лишь бы меня не заставляли подписывать фиктивные счета… Я все еще топорщусь и не хочу вкусить плодов советского просвещения.

Подошла Нина Фролова, даже повеселела от новостей Н.Ф., клонившегося доказать невозможность длительного существования советской власти. И он слышал о приезде Милюкова, о речи Ленина. Бухарин выразил недоумение, однако Ленин повинился, покаялся – без опытов никакого предвидения не наладить, если нам не удалось зажечь пожар на весь мир, то все же костер всюду горит, – в это я вполне верю – нужно, чтобы законы истории и эволюции протекали согласно заключенной в них органической последовательности. На самом деле (утверждение Н.Ф.Монахова, со слов авторитетов) сейчас уже осуществляется диктатура Ленина. Троцкий в отставке, Зиновьев в отпуске, а другие, слишком рьяные, удалены от дел. Слышал он об удалении ЧК, и его Анджей переводится не в Тосно, а в Архангельск. Это сбило с толку инквизиторов. О вольном городе Петербурге Монахов говорит с полной уверенностью. Будто 7 августа подписаны условия: на границе стоят иностранные войска, готовые вступить в Россию.

Ужасные вещи рассказывает Музалевский, вернувшийся с родной Кубани. Он пришиблен и окончательно разочарован в революции. Там у них кадеты. Страна разорена за эти три года совершенно, и ходит молва: большевики хлеб вывозят на палестинских пароходах. Власти там не пользуются авторитетом, и каждый дом представляет собой цитадель сопротивления – не редкость, когда по углам стоят пулеметы. Население уменьшилось на две трети. Селяне, ушедшие в неприступные горы, оттуда совершают набеги, случаи «выживания властей» происходят ежедневно. Началась же вся эта борьба с Деникина, не только разжаловавшего Екатеринодарскую общеказацкую раду во имя идеи единой России, но даже поставившего главных вождей. После того все казаки покинули фронт, и все «поехало к черту». На Украине уже царит батька Махно со своей дочкой Марусей. Истинный хохол иначе не сядет за стол, как сначала не опрокинет чарку за Петлюру, а вторую за Махно. Популярности последнего в особенности способствует то, что он расплачивается за все самым щедрым образом. Попалась ему в плен компания докторов, так он их чествовал по-царски, отвел их в великолепную палатку и всячески старался их оставить при себе; когда же они все-таки отпросились домой, то он наградил их золотом. Все это, может быть, легенда, но верно хотя бы то, что такие легенды родятся и по народу ходят. Изловить его нет никакой возможности, каждый крестьянин – проводник. Недавно опять большой отряд махновцев прошел под видом Красной дивизии с музыкой, с развевавшимся красным знаменем у самого носа заставы, устроенной для уловления батьки.

В 12 ч. пошел в Эрмитаж специально для того, чтобы с Тройницким отправиться к Апатову. Утром я звонил Фрадкину, он еще, оказывается, с Озолиным не говорил, так как уезжал на два дня в Красное Село. Обещает это сделать, но, я думаю, что это шутовство. До Апатова не дозвонились, он уехал на неделю в Москву.

В Эрмитаже я проштудировал оба тома коллекции барона Денона. Едва ли «Мадонна Бенуа», бывшая у него, идентична с нашим оригиналом. Это, скорее всего, еще одна из копий и наиболее близкая к оригиналу. Собственно, ее считали за Больтраффио, но атрибуции у него вообще самые фантастические. Дома упивался Тэном, пробовал рисовать букет из даров Макарова и Моти, но на полдороге бросил из-за резей в желудке.

К чаю Альберт. У Татана новая игра: переносить баночки с гуашью с места на место.

Монахов не знал об аресте Орга, и хотя не подал вида, что это известие его задело, однако несколько смутился, даже потерял нить беседы. Вероятно, было при Орге и его письмо. Замечено исчезновение из театра моих эскизов к «Алексею…». Гришин мне признавался, что он их увезет.

Воскресенье, 21 августа

Чудесный, теплый день. Получил настоящий отдых, ибо я нигде не был и к нам никто до самого вечера. Уже в 11 часов пришли Зина, Эрнст, Стип, так что записывать нечего. Впрочем, нет, есть: Татан отважился ходить по комнатам и в сад с мамкой, где, чувствуя уверенность, бегал, рвал траву.

Акица с Мотей ездили в Павловск, приготовили дачу, увезли туда книги, белье. Вернулись разбитые. Атя в восторге от парка, но в ужасе от наших соседей (убийственно скучны). В форточку подслушал беседу Руфа с коммунистом: «Человек не имеет право отнять то, что дала природа». И вот фраза: «Рабочая коммунистическая партия против террора; если бы убили Ленина, то мы на это не посмотрели, а казнили бы всех эсеров… но почему один член партии эсеров отвечает за других?» – «А это уже известно, коли пошел убивать, значит, получил поручение всей партии». Это громкие, тупые, без логики – «неопровержимые истины». Блаженны верующие, но от их веры другим бывает очень худо.

С 22 августа по 2 сентября записей нет – был в Павловске.

Суббота, 3 сентября

Дивный день, проведенный в городе, куда пришлось приехать на репетицию «всей пьесы» «Слуги двух господ» с новым исполнителем. Шадурский определенно противен и к тому же не желает слушать замечания. Царев слишком патетичен и напорист. Едва ли способен исправиться, ибо, будучи юрьевцем, он уже исповедует «религию театральности». Это от него выведал Гаккель, которого я уполномочил его позондировать!

В 2 ч. у Хайкина, который мне вставил золотые зубы на правой стороне и собирается поставить ремонтную коронку вместо на днях сломавшейся. Каким образом я расплачусь? Он завел себе снова прислугу. Жена у него очень нелепая хозяйка. И даже поставил в приемной занавеску, а в углу чахлую пальму. Все такое теперь не смешно, а «утешительно».

Зашел за ключом от квартиры к Кате. Женя, по моей просьбе, только что побывал у тети Маши и принес последние известия. От Леонтия коротенькая записочка от 30-го, зато от Миши очень тревожные сведения – его, по сведениям Кисы, отправляют в Тамбов, а как раз на днях в Эрмитаже М.Философов сообщил, что такая «отправка» означает приговор к расстрелу. Это, однако, так невероятно, что и не верится. Как раз когда я уходил от Кати, на нашей семейной лестнице появились обе девочки, присланные тетей Машей ко мне, чтобы я исполнил просьбу Кати Грибановой – сообщить в ПТО о ее пребывании. Я это поручил письмом Коке. В той же записочке из тюрьмы (карандашом на оборвыше) говорится, что он «видел папу», что он очень скучает, большей частью лежит, читает, компания милая, передачи получает, что их до сих пор не допрашивали. На наши голоса вышел Юрий, приехавший из Холомок два часа назад. С ним я со всех ног бросился к поезду в 4 ч. 25 м., на который и поспел, несмотря на то, что он нес корзину в пуд весом, полную яблок и битых цыплят. Кроме того, ему удалось привезти еще полпуда яблок – урожай феноменальный по количеству – из Дома искусств и 4 пуда ржаной муки. Больше не смог привезти, но у него и там оставлено немало запасов, а, между прочим, он за Лелино осеннее пальто имеет намерение получить 16 пудов ржаной муки.

Своих мы в доме не застали, что очень его огорчило. Я пошел их отыскивать и, обойдя весь парк, упиваясь необычайной красотой, нашел их у Константиновского дворца. Атя поспешила к мужу, а я повез Татана в колясочке; от бабушки он требует, чтобы она его таскала на руках.

К обеду пришел грустный, усталый дядя Берта, весь день работавший в парке (он в ужасе от «присылаемых»). Я сам видел, как мальчишки пяти лет бросали камни и деревяшки в статую Марии Федоровны при благосклонном попустительстве дуры-воспитательницы. А позже пришел Жарновский. Он советует обратиться к заступничеству всесильной Самойловой. Альберт постарается с ней познакомиться.

На сон грядущий Юрий рассказывал о жизни в Холомках и в соседнем Устье, в котором расположились литераторы. «Венера» – Екатерина Павловна Пешкова, всех мутящая и очень счастливая тем, что может читать мужичкам какие-то доклады-воспоминания о Тургеневе с Боборыкиным. Рассказывал Юрий необычайно жизненно, и я ему очень советую использовать эти впечатления для литературной работы, лучше всего для пьесы. Больше всего мне запомнился рассказ о Дон-Жуане-дьяконе, ухаживающем за всеми девицами, и об отце-настоятеле, пустившемся на «балу» в пляс. Добужинский с Чуковским окончательно возненавидели друг друга на почве ревности, так как оба воспылали страстью к Сонечке Гагариной. Добужинский даже стал писать баллады, и недурные.

Воскресенье, 4 сентября

Увы, как назло – весь день дождь и сырость… Утром раскрашивал рисунок у Сильвии. К сожалению, на итальянском Фабионе желающие не играют. К завтраку – Альберт, уехавший затем в город. С Юрием во дворце осмотрели развеску картин, произведенную в левом флигеле «зубовцами». Интересного мало: две большие картины Константиновского дворца Теребенева и «Мальчик с разбитым кувшином» Яковлева, четыре Патинира, два Гвидо Рени, два Адриан-сена, два неизвестных голландца или фламандца – «Форум» и «Северный город зимой». Лучшие картины из них, которым не полагается быть в картинной галерее, восстановленной Телепоровским в том составе, в каком она была при Марии Федоровне, развешены на половине Александры Иосифовны. С трогательной заботой расставлены Телепоровским и Конашевичем и фарфоровые коллекции в маленьких комнатах верхнего этажа, но как эти вещи охранять при посещающих с улицы, представляется мне задачей неразрешимой, особенно удаленные комнаты – с Севром и с английским фаянсом в обеих – на накрытыхстолах. С Конашевичем и Юрием пошли навестить Анну Петровну Остроумову-Лебедеву, живущую в общежитии Агрономического института, купившую большую дачу за обелиском.

В гостиной огромный и очень плохой Айвазовский. А.П., которую мы застали в обществе г-жи Черновой на балконе, угощала нас кофеем и яблочным пирогом и обычными страшеннымирассказами.

Апатов, по общему мнению ученого мира, служит в Чека. Придя домой, сразу заметил, что произошла история. Акица красная, у Моти заплаканные глаза – за отказ обменять два пуда муки, полученных за ее юбку, на сапоги. Вера Ивановна Жарновская не пришла, она заболела, но сам С.Н. пожаловал, часа два рассказывал о своих доблестных поступках на почве спасения от всяких обнаглевших от расхищения районных организаций отделов.

Я все же забыл записать, что Стип всю прошлую неделю прихварывал. Его лихорадило, и зашалил предмет его главных попечений – желудок. Замечательна, однако, причина этой беды – он вздумал среди бела дня выкупаться в Неве у Биржи. И мало того, перед тем объелся яблоками.

Понедельник, 5 сентября

Весь день серый, но без дождя. Утром я нарисовал мотив с Талией в Сильвии. Днем сделал три рисунка статуи муз там же. Неотступная мысль о Леонтии. О Мише как-то меньше, хотя моментами собирались воспоминания, как истолковывается эрмитажниками «отсылка в Тамбов». Мы совершенно одиноки. Утром поехал в город доставить вещи Юрия с вокзала. Днем – Мотя под предлогом приготовить молодым еду. Вчера еще уехал Альберт. Мы наслаждались Татаном. Он то возится с целлулоидной «дитей», то таскает бабушкины сапоги, то кормит кур и жадного петуха.

Я читаю «Семейную хронику» Ростопчиных, написанную, к сожалению, очень неумелой внучкой Федора Васильевича, изо всех сил старающейся очернить бабку, против которой она имеет лютую злобу за ее переход в католичество.

Вторник, 6 сентября

Утром солнце, и я воспользовался этим, чтобы докончить рисунок у пруда-вольера. Днем начал этот мотив красками. Очень трудная задача.

Около 4-х вышел с Акицей, Атей и Таганом. Акица против Моти за ее фамильярность, за ее сходство с «жидовкой» и т. д. Кое-что не без основания, но беда в той непоследовательности. с которой у нас обращаются с нашими «сотрудниками», которые ее совершенно сбивают с толку.

Я поработал у памятника Павлу. Татан производил обычный свой ритуал обхода, тыкал в статую пальцем и кричал: «Ддя-ддя!» Затем пошел было к трельяжу; но вдруг мне стало (отчасти от холода, но больше из-за гнетущей мысли о братьях) так скверно на душе, что я поспешил домой. По дороге меня встретила совершенно поседевшая Юлия Вайсберг (все мечты о загранице), а затем Л.К. Витте, которая указала, что Альбер сидит на этюде и озабочен, как ему получить ключи от дома. Я сейчас же поспешил к нему, и он мне рассказал о событиях в городе. Он был вчера у Марии Александровны, которая сообщила ему, что Леонтий и дочери переведены на Шпалерную, что следствие уже закончено, ничего предосудительного не найдено и они могут быть отпущены, если будет получено утверждение из Москвы. Но могут в Москве и не утвердить. К сожалению, там гораздо хуже, чем было на Итальянской. О Мише ничего нового нет. Зато у нас в доме: Мотя вчера отворила дверь в квартиру, положила черный мешочек на подоконник черной лестницы, а когда хватилась, то его уже не было. Позже благодаря указанию Тани он нашелся, но уже 100 000 руб. больше в нем не было. Пришлось даже дяде Берте снабжать ее маленькой суммой на дневные расходы. Юрий, которого я нашел дома, выставляет эту историю по-иному. Юрий же привез сенсацию, что расстрелян Пунин, но в чем дело, он не знает, не слыхал. Из того же источника: будто «тагановцы» не были присуждены к смерти в Петербурге, а приказ об этом пришел из Москвы с тем, чтобы он был приведен в исполнение в двадцать четыре часа. Расстреливали их, по недостатку китайцев и латышей, добровольцы, и среди них – желающие. Считается, что профессор Тихвинский – друг Красина и приятель Ленина.

Среда, 7 сентября

Утром и днем до позднего вечера работал в парке. Начал, между прочим, рисунок колоннады от трельяжа. Дома застал Мотю с письмами Альберта Георгиевича. Очень смущен фактом его получения (доставлено оно было Флорианом Эринкюлем) и теперь не могу решить, как и что ему отвечать. Вместе с письмом он прислал массу всяких недоступных здесь лакомств: какао, сыр, конденсированное молоко. И это так обрадовало Акицу, что она простила Моте пропажу ста тысяч. Подозрение падает на г-жу Негреус, которая собирается отдать дворовый флигель под кафе. Как бы такая гангрена не расползлась по всему дому.

Вечером заходил к Жарновскому, только что приехавшему из экскурсии в Псков; семинарист рассказывал, что они еле оттуда выбрались, что там паника, никого не выпускают, по городу расклеены афиши, в которых все призываются встать грудью за советскую власть в виду приближения савинковских банд! Оттого и Чека усиленно заработала! Или такие сенсации они же изображают для собственного оправдания?

Четверг, 8 сентября

Мутный день с дождем. С утра в городе. Сначала к Хайкину. Он все же берется переговорить с каким-то своим родственником, занимающим видный пост в комиссариате юстиции и имеющий постоянные сношения с Чекой, дабы он постарался облегчить участь Леонтия и Миши. Этот господин обладает одной моей акварелью («Трианон») и ценит меня. Ну, дай Бог! Вообще же нового в Петербурге о братьях и племянницах не узнал. Говорят только, они помещены, все четверо, на Шпалерной в коридоре, где условия самые тяжелые и содержатся самые матерые преступники.

От г-жи Гунст, имеющей какие-то связи, известно, что их следствие закончено, предосудительного не найдено, и они будут через пару дней отпущены. То же подтверждает уже находящийся на свободе Пунин. Он даже видел список лиц, предназначенных для освобождения. Откуда-то он знает, что вышло распоряжение из Москвы о скорейшем освобождении всех, кого возможно. Как же это вяжется со слухом, что именно Москва, и в частности Менжинский, отменили петербургский приговор «таганцев», согласно которому они должны отбывать наказание на каторге, и приговорил их к смерти? Мотивировал это Менжинский тем, что единственный выход из тяжелого положения и единственный способ укрепить коммунистическую революцию – это совершенно обезглавить интеллигенцию. В связи с этим ходят еще слухи, что не только арестованы все кадеты – члены комитета голодающих, но и сам Горький. В последнем я решительно сомневаюсь, напротив, убежден – он снова помирился с совершившими, и его утешили утверждением вновь всех новых пайков родовспомогательного учреждения. Для чего отправился в Москву и Апатов. В Москве А.М., наверное, уже отлично ладит со всеми и не гнушается пировать у Демьяна Бедного, возмущение перед роскошным образом жизни которого «с шампанским» составляет одну из его любимых тем. Он возмущался Демьяном Бедным при нашем последнем свидании. Приведу его рассказ о том, как он с Шаляпиным, Родэ и своими домочадцами встречали Новый год, и когда не хватило вина, то, по совету пьяной компании, позвонили прямо в Чеку с требованием прислать еще подмогу, и явились два совершенно неизвестных чекиста пировать с Великим писателем Земли Русской до утра. Увы, приходится признать, что это разгульная вольница.

Об остальных узниках Добычина разведала в Москве, что Дима Михайлов в Харькове, где за ним будет ухаживать родня. Дрампов в Туле, где много родственников Добычиной, так что оба с голоду не погибнут. Но за что моряки сидят, и упорно держится слух, что они эвакуированы ввиду объявления Петербурга вольным городом-портом, о чем, впрочем, точно не объявлено, лишь намеки в прессе. Рутько выпущен три недели назад и, кажется, благородный человек – собирается уплатить свой долг. Рохлин тоже выпущен, но так как он затеял на Шпалерной спектакль, для чего последнее время заключенные ходят по городу, таская за собой конвойных, он там продолжает бывать в качестве режиссера.

В Эрмитаже узнаю, что Альберту Георгиевичу возвращено все, и даже все письма невскрытыми, и после этого я уже собрался навестить миссию, но было уже поздно. В Эрмитаже же нашел документы вчерашнего курьеза. Вот как в РСФСР приглашают на почетные академические должности. Ответ выработан при помощи Тройницкого, который уверяет, что на этом дело и кончится. Предложил меня Жебелев.

С 6 до 9 ч. присутствовал на скучнейшей репетиции «Слуги двух господ». Наружность Шадурского невозможная.

Я затронул и с Монаховым, и с Комаровской вопрос о возвращении Лавруши, но, видимо, шансы на это плохи. Монахов, со слов Галунова, приятеля Лаврентьева, продолжает утверждать, что Андрей Николаевич – вор и мошенник, забравший от этого Галунова на миллиарды ценностей для реализации за границей и не пославший оттуда ни копейки, даже собирается начать против А.Н.Лаврентьева процесс за границей. Монахов умиленно этому верит, и в тоне я улавливаю, что он хотел бы, чтобы это было так, ибо создавшееся положение ему во сто крат приятнее былого. Вообще хамоватые начальнические ноты у него проявляются все чаще, но не ко мне. Надежда Ивановна «не хочет верить», но она слишком огорчена за сестру и возмущена «предательством» Лавруши. Здесь его ожидает не театр, а Чека. И дело может обернуться очень плохо. Что его ожидает чека, явствует из того, что это самое ответили Тройницкому, когда он наводил справки: может ли вернуться С.С.Лукьянов, которому все так завидовали и который теперь рвется обратно.

Эрнст показывал мне каталог выставки «Мир искусства» в Париже. Мой «Соловей» очень плохо воспроизведен в красках и вообще. Ох, боязно мне туда вернуться после семи лет! Вообще же от всех, за исключением еще Григорьева, впечатление очень плохое. Отлично сделан «под орех» портрет «Дамы с масками» Саши Яши, но, Боже, как надоела эта «академическая гримаса». Шухаев – просто осёл. «Портрет Иды» Бакста – милая гранд-дама. Нет, этот люкс Востока – не люкс. Говорят, в Париже образован, – но не Дягилевым и, очевидно, не Петипа, который застрял в Риме, – русский театр драмы, оперы и балета, и для него приглашен и Черепнин. (Как раз от Машеньки Альберт получил письмо из Константинополя.)

Вернулся я в Павловск с последним поездом. В вагоне беседовал с царскосельской мадам Якоби, ехавшей со своей старенькой француженкой, которая сегодня угодила под арест, так как села не в тот поезд. Мадам Якоби рассказывала мне всю дорогу про свою доблестную работу по восстановлению исторических интерьеров Царского. Она молодчина! В большом затруднении они насчет того, как меблировать нижние комнаты старого дворца, о состоянии коих, до лазарета, не сохранилось точных сведений. С другой стороны, соблазнительно там расставить красивыми интерьерами всю ту мебель, которая нашлась в запасе, в комнатах для придворных. Смелости не хватит в данном случае просто отступить от исторических норм.

Пятница, 9 сентября

Утром изумительной красоты туман. Я иду сразу к храму Аполлона, но оказывается, что не получается того эффекта, на который я рассчитывал, и тогда я возвращаюсь к трельяжу. Особенный характер этому виду придавало то, что в воротах его не было видно противоположного берега, а открывались они к кустарнику или на безбрежный простор, и казалось, что переплетенные ажурные постройки, окруженные кружевом разнородных деревьев, кстати, тоже окутанных в молочной мгле, стоят где-то на верхушке высокой горы. Это бы сделать красками! Днем поднялся ветер и стало ясно, но я раскис и ничем толком не мог заняться.

К завтраку и к ужину Альберт, влюбленный в Татана. Вечером он нам рассказывал про свой роман с Марией Карловной (как, встретив ее на концерте немецкого военного оркестра в Михайловском саду, он сразу объявил своему приятелю Брео, что вот эта барышня будет его женой, как он вторично увидел ее сидящей на «Миньоне» в ложе насупротив нашей, как он выследил ее до места ее пребывания – она тогда гостила у тетки Анны Ивановны, как он разузнал о ней у дворника, как вызвал прислугу и дал ей письмо, как вышла, чтобы его отвадить, сама М.К., как он был поражен, когда, приглашенный на вечер в консерваторию, он узнал, что предмет его страсти – превосходный виртуоз). К сожалению, уютное впечатление от всей беседы было им же испорчено, так как он вдруг с поразительной поспешностью вспомнил какие-то неприятные подробности в жизни дома своей нареченной, которую мы скрывали от своих детей. А тут еще оказался посторонний – Юрий…