Текст книги "Дневник. 1918-1924"

Автор книги: Александр Бенуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 55 страниц)

К.Миклашевский в рубашке, без пиджака (с разрешения Акицы) ни минуты не оставался на месте, исполняя (без прислуги) свои обязанности хозяина. Он вовсе не пишет книги против коллекционеров, а занят работой (покамест на карточках – его всегдашний способ), посвященной вопросу об «официозной гипертрофии» искусства, которого стало слишком много, которого все объелись и который уже не может служить своему прямому назначению – непосредственным запросам. Несомненно, тут много правды, но я же вспомнил, как уже лет двадцать тому назад Дима Философов, отрываясь все больше от органического «Мира искусства», выступил с такими же доводами и признаниями. Но тогда мне было ясно, что он никогда искусство и не любил, оно никогда не было органически с ним связано, оно не охватывало его стихийно. Тем более (безнадежно!) желание приобщиться к искусству, тщетно стучаться в дверь без знания заветного слова. Диму больно ранило то, что искусство так развилось, так наполнило нас, и от него завсегда зависть лисицы у винограда, а знания, наконец, отошли… Но тем не менее факт этот неоспорим: перепроизводство искусства и особенно всех видов его демонстрации, и в этом кроется большой абсурд – ибо все же познание искусства – есть удача весьма немногих единиц.

Я и сейчас продолжаю стоять за самое широкое засевание, за то, что авось среди миллионов зернышек, пропавших даром, по существу, одно достанется избранному (а оно не досталось бы ему, если бы засевание не было излишне щедрым), но, с другой стороны, я не могу не ненавидеть всю ту мерзость запущения, которая сейчас творится с искусством во имя всяких культпросветов, пролеткультов. Меня не может не тошнить от всех этих «институтов», семинаров, студий, экскурсий – всей этой грандиозной фабрики мерзости, от питания коей совершенно естественно происходит все уродство и юродство, все выкрутасы и безумства современных художественных доктрин, течений и производств. Но ведь выходавсе равно из этого нет, ибо не будет выходом и тот неминуемый надвигающийся срыв и иконокластическое движение в мировом масштабе, предвестниками которых были еще Толстой, Ницше и… Нордау и которые сейчас возвещают всякие мудрецы иудейского пустошного сознания вроде Шпенглера, всяких дилетантов вроде Миклашевского, наконец, даже подлинные художники, среди коих теперь типично русский подрывник и жизнелюб, как Стип, который способен от вящей любви способствовать погибели того любимого, что он считает уже обреченным.

У Морозова с исполнителями «Женщины в белом». Прочли эту пьесу. Неглупый малый Антонио – Ротенберг. Пикешка с виду, но внутренне груба Меринита – Опалова. Не без остроты и поэт Миша, не без таланта телепень-комик. Морозов млеет…

Затем еще на заседание к Юрьеву, Пиотровскому и Рад-лову, снова не удалось провалить (было пущено ими в ход и «обвинение» Байрона в монархизме), сорвать «Сардана-пала», которого ставит К.Петер (Щуко В.), Юрьев хотел со мной выяснить что-то, но я удрал.

Кристи обещает устроить командировку очень быстро. Он весь сам промыслился воспоминаниями о Париже (они всегда жили у Монпарнаса). Провожал меня до трама больной, обидчивый Карпов, жаловался мне (вполне основательно) на беспринципность и несуразность Юрьевского хозяйничанья.

Четверг, 21 июня

Душно, сыро, серые тучи, пыль, западный, нервирующий ветер. У меня среди дня жестко разболелось ухо, но после капель прошло. Гадкое настроение, но больше от погоды.

Разбираем картины XIX века. В Эрмитаж приходит Добычина. Требует от меня и от Тройницкого, чтобы мы шли к «городскому голове» Иванову протестовать против постановки памятника Плеханову перед Казанским собором, порученного Гинзбургу. Не до этого, но все же соглашаюсь, и Тройницкий тоже на завтра готов во имя своих старых клятв защищать Петербург. Добычина уверяет, что уже нашла покупателей на мои вещи – двух братьев Куниных – и будто бы сделка будет заключена сегодня же вечером. Тут же потребовала «предупредить», что она мне сразу денег не выдаст, мол, мы все равно их сразу истратим (классический трюк, чтоб самой на них пожить и обернуться), но я строго пожелал войти в обладание суммой сейчас же, дабы их поместить в валюту. Насилу уговорил ее сегодня не ехать к Мессингу хлопотать о моем отъезде (но не поручусь, что эта ее услуга – чистейшая комедия с самообманом).

Директор Каретного музея затащил меня сегодня к себе на предмет выяснения вопроса, что делать с осевшими и брошенными здесь в музее… Музей, несмотря на пребывание эвакуированных карет в Нескучном, весь набит битком, но в значительной степени чисто «утилитарным» современным экипажем…а также двадцатью золочеными каретами, сделанными для коронации Александра II. Но имеются и более художественные вещи. Лучшие – три кареты с чудесной живописью, считающейся Буше (с инкрустацией перламутра), но, скорее, Лепренса, и огромная четырехдверная карета Екатерины I с бронзовыми частями и сани-розвальни с Георгием Победоносцем. Шкафы почти все пустые: сбруя в Москве.

Карету, разбитую 1 марта, Щеголев уже вытребовал себе. Сани полицмейстера тут. У нас была мысль все это перегнать в Зимний, но сейчас приходится этот вопрос пересмотреть из-за недостатка удобного помещения для этих колоссов и из того соображения, что просто жаль бросать на произвол судьбы столь образцово оборудованное помещение – Конюшенный музей.

К обеду у нас Кесслер и чета Бразов. Почему-то забыли пригласить Герардовых. Обед в три блюда вышел все же на славу, особенно сладкий пирог. Беседа была сначала натянутая, но потом все развеселились. К чаю подошли наши «молодые» и чета Жарновских. Я снова демонстрировал «Соловья» и «Буржуя», но Кесслер очень мало, меньше даже американца в этом смыслит, и я не продолжал. Кесслер принес мне на прощание статью в немецкой газете о безобразиях в Руре. Вообще он был очень любезен, но все же… лезет вперед. Он ушел в 12. Жарновский еще позже. Много толков сейчас о новом квартирном налоге, согласно которому никто не имеет права больше чем на две квадратных сажени, и все должны платить огромные (при нашей нищете) деньги. Однако как-то никто все же всерьез к этому не относится и каждый считает, что его и эта беда минует.

Пятница, 22 июня

Весь день дождь, и мне как раз, когда он лил сильнее всего, пришлось плестись с Добычиной и Тройницким через весь город из Эрмитажа в бывшее здание Министерства внутренних дел на свидание с «городским головой» Ивановым. Я весь промок, тем более что не имею обычая брать с собой зонтик (по той причине, что боюсь его потерять). Каково же было мое изумление, когда кабинет, в который нас провел секретарь Иванова – юный, бородатый, «нежный» еврейчик, – оказался тем самым, в котором нас в 1917 году принимал Керенский. И тот же диван слева, на котором, развалившись, сидел злосчастный П.М.Макаров, который, говорят, уже отдавши Богу душу в Берлине. Однако наше путешествие оказалось совершенно лишним: Иванов заседал с какими-то двумя сановниками в глубинах здания и так к нам и не вышел. По сведениям секретаря, пытавшегося было его вытащить через полтора часа ожиданий, речь у них шла о работах по канализации, работах, уже изрывших насколько главных артерий, в том числе Вознесенского. Секретарь и Добычина настояли на том, что мы снова обещаем пожаловать во вторник. Сидели мы и ждали втроем, вели довольно курьезные беседы. Я был в очень нервном состоянии (из-за дождя, духоты) и поэтому склонен к парадоксам и откровенностям. Там, между прочим, была произнесена целая обличительная речь по адресу честных людей, которых я, оказывается, ненавижу больше всех на свете, имея, к сожалению, глупость к ним принадлежать (спровоцировала меня Добычина своим восхвалением каких-то честных коммунистов), и я не без остроумия доказывал, что от честных все зло жизни.

Затем разговор перешел на Ерыкалова, с него на Исакова, с него на понедельничный инцидент в музейном Совете, с этого на всю историю с музеем Академии художеств, и [я] очень удачно этим воспользовался, чтобы, ругая нелепость

Ерыкалова, подлость Исакова, смердяковщину Сычева и т. д., и я лишь обиняком упомянул в присутствии Тройницкого о предательском характере выступления последнего, чтобы устыдить его и довести до того, что он сам (в ответ на мои патетические заявления, что надо выбирать между мной и Исаковым, подлинное интриганство которого мне просто за эти шесть лет надоело) вызвался пойти в Акцентр и постараться убедить Ятманова не брать Исакова себе в помощники, что для меня было важнейшей новостью и чему Тройницкий (как и всему прочему) не придавал ни малейшего значения. Попутно был же восхваляем Тройницким Ятманов и противопоставляем ненадежности и дрянности Кристи (Добычина даже прямо пророчит ему за его стяжания очень дурной конец). В общем, я бы сказал, что эти полтора часа прошли не без проку и довольно занимательно. Разумеется, не обошлось и без рассказов о Мессинге. Добычина прямо влюблена в него и уверяет, что еще сегодня утром прождала полтора часа в его кабинете, причем получила обещание, что мои бумаги на выезд не будут задержаны дольше двух дней. Жаловалась на одиночество этого прекрасного человека, но мы с Тройницким указали ей на то, что это уже такая должность – одиночество есть неминуемое ее сопровождение, хотя бы человек был совершенно идеален.

В 3 часа я зашел к Юрьеву, настоявшему на этом свидании в среду. Но зачем ему это было нужно, я не понял, ибо мы и на сей раз ни к чему не пришли. Попробовал я ему рекомендовать «Дон Жуана», но его пугает «старомодность» автора (вообще он мне абсолютно не верит, чему я скорее рад). Он все мечтает, чтобы я дал «красивый», «нарядный» спектакль. А я просто ни о чем не мечтаю и [думаю] скоро вообще отказаться от Александринки. Хотя бы из-за одной Осокиной, которая меня снова изловила и полчаса еще держала, угощая своими замечаниями про Юрьева (ему-де необходимо ехать за границу, не могу ли я это устроить) и тут же жалуясь на него (на «своего барина»), Несносная баба!

В 5 часов был у Мексина (вчера Юра получил из Госиздата 1150 рублей за «Календарь»), и я ему демонстрировал иллюстрации к «Черной курице» Погорельского. Он пожелал, чтобы я сделал еще несколько масляных сюжетов для разброски в тексте. Аванс обещает прислать на будущей неделе.

Вечером приходил дядя Берта, которого все хуже и хуже носят ноги и который на целую голову осел. Мне его ужасно жалко. И в глазах у него появилось какое-то грустное, ему до сих пор не свойственное выражение…

Черкесова была у Комаровской (для сговора относительно дачи в Саблино). Застала ее, по обыкновению, с чудовищной мигренью и в обществе Анны Ахматовой, собиравшейся ей читать стихи. На возвратном пути, узнав от «швейцара» Дуни, что обвалился дом на Екатерингофском (огромный дом, в котором живет Хайкин), она пошла смотреть эти развалины. Начался этот развал еще три года назад, когда соседний дом, из которого выселились все буржуазные обитатели, пришел в запущение и обвалился на улицу (кажется, даже были жертвы)… Оставшийся дом вот уже целый год как старались починить, залатать подведением новых балок. Но вот эта мера не помогла, и сегодня в большей части днем появилась угрожающая трещина, после чего были немедленно жильцы выселены (они со своим скарбом и сейчас на улице), а сама катастрофа произошла часов около 10 вечера. До Хайкина еще далеко, но все же и ему, вероятно, неуютно.

Кончил читать «Провидение» В.Маргерита. Довольно мерзкий и глупый роман, проповедующий раскрепощение женщины и видящий возможность этого в торжестве «либерального» антиклерикального воспитания. Противно и то, что «клубничка», щедро рассыпанная по всей книге и обеспечившая ее успех, на что был расчет, выдается за благородную пропаганду от лица величайшей добродетели. За эти же дни прочел еще «Дорогу гигантов» (дал Машковцев на конференции). Действие происходит в Ирландии в 1915 году – проигранная война за освобождение. Дублинские дни. Героическая сторона мало убедительна, но у автора достаточно остроумия и малодушия, чтобы главного героя (от первого лица) выставить в ироническом освещении.

Суббота, 23 июня

Совершенно несносная погода. Почти весь день со сменой ярких солнечных сияний, духотой и холодных проветриваний. Моментами темно до того, что хоть свет зажигай.

Закатом изумительной завороженности мы любовались с балкона Куперов, выходящего на сады Козлянникова (Демидовой гимназии и Ксениевского дворца).

Приглашены мы были к Куперам в ознаменование окончания портрета Эсфири Михайловны (Купер), над которым вот уже два месяца как работал Кока. Куперы в восторге от него, но, увы, мы этого восторга отнюдь не разделили, а напротив, я и Акица (она даже в высшей степени) даже расстроились из-за постигшего нас глубокого разочарования! Вечер так и разделился на две контрастные части: первая была вся очень веселая и уютная. Это та, которая предшествовала демонстрации портрета и в которую попал самый обед, изящный, вкусный, украшенный бутылкой русского шампанского (за обедом я совсем освободился от зубного нытья – последствия вчерашнего промокания). Вторая часть получила характер томления и неловкости именно благодаря портрету, оказавшемуся совершенно «Бодаревским». Мальчишка не только не выявил сущности Эсфири – невозмутимой, благородной, но даже милой, сделав из нее какую-то жестокую, жуткую «танцовщицу из борделя», но он и не передал ее красоты, довольно еще привлекательных остатков ее когда-то (как раз Купер показал нам их ранние фотографии; на них он, особенно в виде придворного скрипача Абдул-Гамида, – очень похож на Я.А.Шапиро) очень замечательной красоты… Но главное – беспомощность в выборе позы, «безвкусица» в выборе околичностей и очень плохой рисунок.

Ох, надобно мальчику съездить в Париж, подышать воздухом Энгра и Дега. Мальчик совсем опровинциалился. Акица в полном отчаянии. Перед Куперами мы своего настоящего мнения не высказали и удовлетворились лишь некоторыми формальными замечаниями, но едва ли и от них, а в особенности от Коки, ускользнуло наше настоящее впечатление. Но более как будто благоприятное впечатление произвел портрет и на Черкесовых с Зиной, пришедших к чаю. В общем, сам Купер был необычайно мил, рассказывал анекдоты, дурил, покатывая фокусы с палкой на ниточке, рассмешил нас всех и знаменитым документом на имя Фенимора Купера, выданным в Смольном. Уезжает он недели через две. От России больше ничего не ждет.

За последнее время это как будто становится общим здесь отношением в среде «последних интеллигентов». В частности, Купер в отчаянии от новых путей в музыке, от тональности… От директорства Филармонии он отказался и вместо него избран Асафьев, который на это пошел!

Вообще сегодня был убийственно утомительный день и из-за погоды, из-за моего недомогания и из-за того, что из Эрмитажа пришлось (частью в кампании с Н.Радловым, чувствующим – и по праву – себя героем после только что выпущенной своей отходной «футуристам» и пр.) плестись домой пешком, так как не ходил № 8 из-за того, что дома пришлось сразу засесть за работу со студийцами (Морозов сам не пришел). Ромберг не глупый юноша, но, разумеется, задача ни ему, ни товарищам пока не по силам.

В Эрмитаже обсуждали проект изданий картонной фабрики, доложенный и на сей раз одним Вильгуром. Нотгафт отнесся скептически, да и правильно. Оказалось, что на фабрике еще вовсе не существует фотомеханической мастерской. Решили пока сделать ряд проб (я все настаивал на открытках) фотолитографий.

Говорят, расшалилась Этна, уже погибло много городов и сплошь эвакуируется Катанья. Демчинский читает на днях свой доклад о «возмущениях» климата и он же будто не то прочел, не то прочтет что-то полумистическое – об отмщении земли за культуру (ох, не так! Смысл, как мне передавали, тот, что европейская земля, начиненная кровью своих сынов за войну, отказывается производить злаки, и это грозит общим голодом).

По дороге к Куперам поехали с Акицей смотреть разрушенный дом с другого берега канала, ибо там, под дождем, все еще бивуакируют жильцы. Место оцеплено и проход воспрещен. Больше всего меня поразило количество дерева, целый лес вперемешку со щебнем и кусками стен, балок и полов, дверей. Говорят, в этой массе, лежащей кучей в высоту третьего этажа, похоронены, между прочим, вся обстановка Д.М.Мусиной и ее два Бехштейна. Дворовый флигель, наполовину тоже увечный, стоит с грозно наклонившейся стеной. На стенах комнат, примыкающих к брандмауэру уцелевшей части (это было два дома, объединенных одним фасадом при одном хозяине), висят какие-то картины. Я различил фотографии с Моны Лизы. Слух идет, что и уцелевшей части, в которую ведет дверь из разрушенной, грозит та же участь… Хайкин ожидает с часу на час распоряжения выбираться…

Воскресенье, 24 июня

Несносная, капризная погода. Особенно удручающе действуют внезапные, затяжные, предвещающие проливные дожди, которые и не замедлят «действовать». Тем не менее, работающие люди производили что-то все эти дни. Утром принимался за добавочные виньетки к «Черной курице», днем рисовал «Алешу перед учителем», а весь день извожу на занимательное раскладывание пасьянсов из тех фишек, которые изготовлены для каждой картины новых отделений Эрмитажа. Мне надлежит самому себе выяснить, которая система удобнее и пользительнее: просто по школам и внутри уже по категориям, или только по категориям. Последнее убедило, что первая более подходит к наличному материалу.

Заходил Эрнст, но, правда, кроме него, кажется, никто. Утром я раскричался на бедную Мотю за то, что она назначила Шарбэ явиться ко мне в час. Я бесконечно ценю милейшего «Баконича», но выносить его абсолютно молчаливое общество, вид его непрестанно трясущейся головы я не в состоянии. Акица его и не пустила. Приходил же он только для того, чтобы меня поблагодарить за АРА.

К обеду невзначай Сережа (к счастью, к обеду уже были званы наши «молодые», и Акица, чтобы побаловать их, наготовила в великом изобилии пельмени). К чаю Лаврентьев с Марианной и Монахов, который в среду уезжает в Крым и с которым я простился на лето. С ним и с Лавру-шей двухчасовой разговор о Хохлове и т. д. Монахов фиктивно прячется, чувствует, что момент пропущен, может быть, впрочем, и не прочь удержать обоих и каждого эксплуатировать, но ведь это при мелочном интриганстве и при растлевающем значении для труппы Хохлова – нельзя. Как раз он же сам разболтал Монахову о заседании в Политпросвете (не твердо знаю наименования этих никчемных учреждений – словом, в том, в котором хозяйничает Ядвига), на котором обсуждался «производственный план» нашего театра (Хохлов тогда рекомендован в качестве члена Совета тем же Монаховым!). И вот Монахов передает, будто все это постановление одобрено в высшей степени Лаврентьевым. «Северные богатыри» Ибсена приняты, но с оговоркой, что сборов делать не будут, зато настоящее противодействие встретила моя «Копилка». Несомненно, он ее и провалил. Ему это было сделать тем легче, что он сам верит в ничтожность подобных произведений, точь-в-точь как какого-нибудь профессора Академии в былое время нельзя было бы убедить, что Домье и Гаварни выше, художественнее Делароша, и вся компания там такая – ведь революционеры, как правило, глубочайшие провинциалы и тупицы. Монахов, однако, клянется, что «Копилка» все же будет поставлена, мол, раз субсидий нет, то мы свободны ставить, что нам угодно.

Сколько мы его не расшевеливали и не убеждали, он так и не решился приступить к выяснению вопроса с Хохловым – главным режиссером, и тогда я вызвался сам написать перед своим отъездом письмо-совет, напомнив о заявлении самого Хохлова, сделанном в нашем Совете, о своем желании отказаться от возглавления театра. Ведь этои подвинуло театр срочно выписать Лаврентьева, положение которого теперь ужасно неудобное.

За чайным столом, к которому явились еще супруги Лебедевы, уезжающие в Кисловодск, Анна Петровна до слез тронута моей статьей о ней; Тася и Марочка. Монахов занял все общество своими рассказами о болезни. Характерно, что и о своем обращении к Богу уже не было упомянуто. Много он наговорил и всякого смехотворного. Марианна очень похудела, осунулась и, видимо, ужасно растеряна. Мать она должна была покинуть еще в 1921 г., так как та, одержимая скупостью, буквально ее выставила, требуя между прочим, чтобы она играла в gymnase (с чем, вероятно, было соединено и «поступление на содержание», на которое намекал Лаврентьев). Выручил ее Дмитрий Павлович, приехавший на вокзал и давший ей на дорогу 500 франков. Ее муж совсем без гроша и живет на харчах Петра Ольденбургского, играя с ним в бридж. Сам – дурачок и добряк. О.Э. женился на Серебряковой, но уже разочарован…

Сестра Марианны, бывшая гр. Крейц, вышла замуж за овдовевшего Кудашева, и вот они изумительно богаты (хитрая бестия К.). О браках Ксении и Александра Михайловича она ничего не слыхала. Старики Ольденбурга оба живы, но Евгения без ног, только может мычать (при ней какая-то дама, которая ее поднимает), что не мешает ей быть по-прежнему столичной и приятной, тогда как Александр Петрович ее жестоко третирует, не дает ей даже курить и вообще стал совершенно полоумен. Обо всех них и о своей тамошней жизни Марианна вспоминает с омерзением, но что она будет делать здесь, бедняжка?!

Понедельник, 25 июня

Черт-те что с погодой! Утром обыкновенно яркое и горячее солнце, а потом наплывают тучищи, весь день идет безобразие с холодом, ветром, дождями! Все изнервлены. Но, говорят, то же самое всюду, а в Италии даже как-то выпал снег. Ох, прав, пожалуй, Демянский со своим открытием «возмездия» оскорбленной земли. Уже не готовится ли вариант всемирного потопа, который, во всяком случае, нами вполне заслужен!

В 1 час на заседание в Акцентре, посвященном Архитектурному музею. Председательствовал Удаленков, присутствовали, кроме нас: Романов, Коля Лансере, представитель Академии архитектуры Л.Ильин и в качестве представителя от Академии художеств талантливый, как говорят, архитектор Троцкий. В общем же состав той же комиссии, которая представила проект, но все же эта комиссия считается новой. (Я заявил протест, когда этот проект был назван моим с Н.Лансере; я вовсе не желал, чтобы мое имя было связано с этой бездарщиной.) Узнав в самом начале, что этот проект целиком отвергнут и нам надлежит составить новый, но уже не музея русскойархитектуры, а музея архитектуры вообще, я объявил о своем отказе участвовать в деле, которое считаю неосуществимым и просто гиблым. И вот все заседание (часа 2,5) прошло в том, что меня всячески все убеждали не уходить, и, однако, из этих же убеждений, из сладкоструйных речей Романова (видимо, несколько испугавшегося ответственности за такой поворот дела), из выкликаний (за меня) милейшего, но глупенького Коли, из неразберихи Удаленкова, из лавирования среди компромиссов Ильина, я все больше и больше убеждался, что мне с ними не место и что надо вытащить ноги из этого болота.

Я твердил одно и то же: проект музея архитектуры, вдруг возникший в течение прений в музейном Совете, очень грандиозен, интересен и т. д., но я просто не верю в его осуществление, я это не вижу, и, во всяком случае, меня не может соблазнитьпринять участие в том, что эти господа затеяли, игнорируя, как всегда, стороны эстетические и «впечатлительные», и, преследуя исключительно цели педагогически-технические, у меня центр тяжести экспозиции был бы в оригинальных проектах архитекторов (в архиве и библиотеке нашло бы себе место все остальное, и те же обмеры, и те же заграничные работы пансионеров, и коллизии Даля), и это создало бы специфическое, чисто художественное настроениемузея (с полнотой представить такую коллекцию мы могли бы, только вращаясь в круге русской архитектуры двух последних столетий, а для остального у нас нет достаточно материала), получалось бы (это я вижу) нечто столь внушительное и изящное, что и Европа пришла бы к нам учиться. У них же экспозиция сложилась бы из сопоставлений самых пестрых и разнородных элементов при неизбежных и чудовищных пропусках с уклоном в технику, в археологизм, в сухость протоколов.

Но самое главное – это выдержать просто почву, на которой строить. Для такой грандиозной затеи Академии уже недостаточно (тем более что залы на Неву уже решенона том же злосчастном заседании музейного Совета уступить училищу для выставок), а потому вся эта очень реальная затея становится дурацкой маниловщиной и толчеей воды, в чем участвовать я не намерен. На этом я и ушел. Впрочем, все споры (если не считать вакханалий Коли, благодаря которому в значительной степени провалился и самый проект) велись в очень корректной и сдержанной форме. Лично я себе нарочно ничего не позволил, хотя и очень было соблазнительно высказать тушилке Романову всю правду.

В магазине на Казанской, где я купил банку черной жидкой туши Фридлянда (большая стоит 25 руб., малая 8 руб. – это дешево), встретил Блэка – зятя Кнебеля. Магазин Наробраза, но он им заведует в полной мере и не может выкарабкаться. Подходя к дому, встретился нос к носу со столь избегаемыми мной Беллочкой Каза Розой и с Шарбэ. Первая, уже побывавшая у нас, напросилась снова в четверг (матери Саши Яши отказали в разрешении уехать за границу, ее предлог был – свидание с дочерью. Саша Яковлев будет в отчаянии). Баконыча пришлось затащить к себе и затем целый час выносить его немое общество. А пришел он, чтобы благодарить за АРА. Это может отшибить охоту «делать благодеяния». Работы он себе никакой не находит.

Вечером я в Обществе Старого Петербурга. Пошел на сей раз сознательно для того, чтобы, наконец, получить давно обещанное Жарновским разрешение на рисование на улицах Петербурга, но оказалось, что эти «мандаты» несколько уже недель как залежались на столе Ятманова, который никак не решится их подписать, опасаясь каких-то подвохов. Как и подобает всякому русскому генералу, в нем сидит заполняющий его на три четверти полицейский (остальная четверть – Манилов). Но и тогда, когда он их подпишет, ими еще нельзя будет пользоваться, а пойдут они для последней санкции в Смольный, который запросит ГПУ. Здоровенные мы сделали шаги на пути свободы!

Зато я попал в лапы всяких фанатиков Петербурга, заседавших под председательством хитрейшего С.Ф.Платонова, которого чем-то вообще хотел пленить Жарновский. В той же компании оказался величественный, как испанский гранд, Д.К.Петров. Тоже кем-то плененный и уже приглашенный возглавлять подсекцию литературы во вновь организованном при Обществе исследовательском институте. Эти ИИ как грибы пошли, второй подсекцией Второго отделения (научно-художественной экспертизы), по их расчетам, должен был руководить я. От этой обузы я, разумеется, отказался и рекомендовал в свою очередь Эрнста и П.П.Вейнера. После этого мы всем составом вышли и отправились к памятнику Петра I. Для того чтобы решить, где поставить будку для сторожа (таковой в виде мальчика пятнадцати лет пастушеского вида уже ходит около недели вокруг памятника, отгоняя хворостиной мальчишек и хулиганов) и чем окружить памятник. Рещено ограду не восстанавливать (все же прекрасно, что скала на свободе), засыпать овал вокруг (между дорожкой и каменными плитами, коими выложено пространство, прилегающее к скале) песком, а будку поставить уже в саду, придав ей вид в характере тех, очень неплохих будок-ларьков, которыми вот уже год как украсилась наша столица.

Весь день и особенно утром большой перезвон в церквах. Этим ознаменован переход православной церкви на новый стиль. Празднуется Иван Купала.

Отослал в Дрезденскую оперу заказное письмо.

Вторник, 26 июня

Все та же очень эффектная погода. Сирень в садах еле распустилась, все же на улицах ее продают в изобилии, но едва распустившуюся и малоароматную. В ходу еще ландыши. Появилась и земляника (черешни у нас были подаваемы гостям уже неделю назад).

Утром иду к заведующему горкомхоза тов. Иванову. В ожидании Тройницкого и Добычиной беседую с Калиным, занимающим один из столов в большом позднеампирном зале на Театральной, служившем аванзалом церкви (сама церковь «романского» стиля, лишившись иконостаса и проч., тоже отдана под присутственные места). Иванов, упитанный, рыжий, энергичный мужик, грубоват, но, видимо, не глупый вроде Сокова. Принял он нас в своем кабинете, солидно и чисто обставленном кожаной мебелью. Узнав (я должен был докладывать первый), что нас, главным образом, тревожит постановка Плеханова перед «Воронихиным» и среди двух «генералов», он обещал поддержку в смысле подыскания другого места. На памятник ассигновано «колоссальная» сумма – 15 000 рублей. Иванов был очень изумлен, когда я нашел эту же сумму ничтожной (что 500 000 оставшихся ассигнований на ремонт Петербурга после обещанных сначала Наркомфином 5 миллионов – сумма недостаточна, он все же сознает). Вот до чего сейчас даже умнейший и положительный люд (не исключая немцев и здесь, и в Германии!) совершенно утратил представление о реальных ценностях, возможностях и т. д. Добычина, неистово юля (очень хорош был пассаж про то, что у нее на спине остались рубцы от нагаек, полученных в студенческие годы на Казанской площади. И тем не менее она не допустит, чтобы Плеханов был поставлен перед Воронихиным!), упомянула еще имя Мессинга и мое. Добычина стала клянчить денежное пособие на починку обитаемого и возглавляемого ею дома. Иванов пообещал ходатайствовать о какой-то ссуде.

Тройницкий покатил в Смольный (оттуда им с Марочкой обещали выдать паспорта завтра), а меня Добычина (снова на пути к Мессингу) проводила до Морской, все время рассказывая об истории с провалом Академического музея. Она уверяет, что в прошлый раз от нее уже влетело Тройницкому за то, что он так невнимательно отнесся к моему детищу.

В Эрмитаже работа кипит. Снимаются батальные картины, выбиваются крюки прежних оконных карнизов (самих занавесок мы уже не застали, но, сказать кстати, как неблагоразумно, что Эрмитаж, вступая в эти новые владения, обошелся без акта о состоянии имущества), группируются картины по намеченным мною категориям. Жарновский очень мечтал получить еще штиглицевских Тьеполо, но я, считая, что и без того мы перегружены, не поддержал его. Досадно, что Альбрехт не поспеет с Караваджо и, может быть, даже пустотными ретушами «Бегства в Египет» Тициана.

На возвратном пути зашел по просьбе Кесслера в здание посольства. Под руководством архитектора (здешнего) Лоренцена и там идут большие работы по внутренней отделке. Я был призван для совета, каким цветом выкрасить бывший тронный зал, ибо первоначальная его окраска в крем уж слишком бездарна. Затащил меня к себе и дурачок граф Зацурия, купивший на днях милейшую назарейскую аллегорию, быть может, раннее произведение Шнорра. Покупал этот шедевр за его итальянский Ренессанс.