Текст книги "Дневник. 1918-1924"

Автор книги: Александр Бенуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 55 страниц)

Пошел с Верейским, Эрнстом, Степаном осматривать отбор вновь поступивших в Эрмитаж рисунков, сложенных в одной из комнат Ламотова павильона, а нас там случайно заходившие в павильон рабочие заперли со стороны единственного выхода в галерею, где раньше висели виды Петербурга, а теперь висят гобелены де Труа. Первый момент был очень неприятный (хотя, разумеется, так или иначе криком из окна мы бы дали знать о своем заключении), но затем все это превратилось в комикоромантическую авантюру. Нашлась форточка в комнате (прелестной, но с протечками от крыши) в верхнем этаже, выходящем на крышу Романовой галереи, и Стип туда вылез, а за ним последовал и Верейский. Рабочие, чинящие крышу на здании главного Эрмитажа, криком указали им путь, как выбраться, и вот наши два героя отправились по доскам без перил, лежащих на гребне Аполлонова зала, по борту крыши Георгиевского зала (оказывается, они говорят: изумительный вид) до какого-то слухового окна, через него – на чердак, на какую-то внутреннюю лестницу в самый низ, где их никто не спросил, и таким образом через дворы Зимнего дворца они прошли на Миллионную и снова в Эрмитаж. Через полчаса мы трое были освобождены. Картина шагающего по крыше царских чертогов Стипа была необычайно живописная!

Дома Рубен с первой партией оплаты моих «Версалей», взятых новым меценатом инженером Гоцем. Он берет все двенадцать, но платит часть – немного меньше половины. В мое отсутствие приходил какой-то Гринберг, писавший мне на днях, что он намерен мне передать 1 фунт стерлингов от неизвестного из Берлина. Я ничего ему не ответил, а сегодня он завез этот фунт сам. Он не знает, кто этот благодетель, но я могу узнать, справившись в берлинском банке.

Вечером Леша Келлер – напомнить о нашем обещании быть у него завтра. Акица поражена его развязностью. Тело Ореста найдено. Оно всплыло во время того, как там купался какой-то матрос, вытащил его на берег. Похороны завтра, но неизвестно, в котором часу и где.

Бари «Лев со змеей» в Обществе поощрения пошел за 850 лимонов. Эх, имей я эти деньги тремя днями раньше, я бы его купил.

Вторник, 17 июля

Ясно, прекрасно. Утром Беренштам. Тоже не знает, когда хоронят Орестика. От своего сына, побывавшего в Лигове, знает, что тело найдено в скорчившемся виде. Несомненно, его погубила судорога. Это тем более вероятно, что он вообще ею страдал всегда, опасная, особенно во время купания.

Утром Крамаренко принес мне в дар каталог и два рисунка Блумарта… Но как раз Стип мне жаловался на Крамаренко за то, что он ему не продал этих Блумартов, и посему я счел нужным отдать один (женский) Степану, которого я встретил в Русском музее, куда отправился в послеобеденное время на заседание (для того только, чтобы подвинуть дело с передачей нам Лихачевских примитивов и Горчаковский портрет Кабанеля). Пришел пораньше, но никого из хранителей не застал. Затем подошел Нерадовский и, наконец, к 3 часам сошлись и другие. Среди них и намеченный мной Костенко, который уже заигрывает с футуризмом. Заседание было, как всегда, необычайно нудным и тягучим, и я ушел в 4 часа, не дождавшись конца.

Тягостное впечатление производит глухая грызня Никифорова между Сычевым и Нерадовским. Второй пробубнил какие-то упреки по адресу первого за опрометчивость, приведшей к аресту Рокотова, причем с особым удовольствием проязвил, что злополучный Рокотов оказывается копией с известного оригинала у Фаберже. Сычев неуклюже оправдывался, уверяя, что о приобретении и речи не было. На мою просьбу передать примитивы Сычев повел целую рацею, смысл которой сводился к тому, что Эрмитаж не дал с выставки церковных ценностей С.Ушакова, и это требует репрессалий, но в конце концов после всяких закавык и крючкотворства они оба все же пришли к тому, что я могу осмотреть примитивы и отобрать – благо санкция Совета давно уже имеется – те, которые Эрмитажу нужны. Я бы это сделал сейчас, но торопился домой, где думал, что меня ожидают студийцы. Но, очевидно, я напутал: они не явились.

Меня начинает пугать капризность и нервозность Татана, усиленно опекаемого баловством бабушки. В честь ее они и проявляются. Он не отпускает ее ни на шаг, и, чуть она отлучится, как он уже истерично восклицает: баба, баба, где ты? И начинает ее искать по всей квартире. Что же будет, когда она уедет? Во время обеда милый Альберт с представителем Географического музея, профессором К., пожелали и мне заказать ряд таких же этикеток, какие делает в Богуславском комитете (получу по 25 руб. за 30) Альберт. Я отказался, но направил их к Зине, сидящей буквально без гроша и без надежды его получить. Недавно отказалась от заказа, раздобытого ей Костей Сомовым, – сделать за 25 лимонов портрет какой-то покойницы по карточке, и мы ее за это бранили, в то же время любуясь ее intransigence [28]28
  Непримиримость, бескомпромиссность (англ.). – Прим. ред.


[Закрыть]. То же, но уже с меньшим основанием, ибо работа, предложенная Географическим музеем, гораздо интереснее и приятнее, она обнаружила и на сей раз свой скептицизм.

Вечером я со Степаном у Лешки Келлера (Акица, которая его недолюбливает, не пошла). Изумительно циничная грязь в квартире, в столовой. Лучшие вещи сгруппированы тесно в трех комнатах, другие совершенно пустуют. Словом, иллюзия 1919 года. Мать очень постарела, обрюзгла, но все еще определенная блондинка и говорит детски-сладким голосом. Угостили нас вздутым – брагим – кексом. Несмотря на утрату целого ряда лучших своих вещей (восточных), у них и сейчас масса очень ценного и редкого: целый шкаф саксонской посуды первых эпох А.Р.Бетхера, две китайские вазы с малиновым фоном, бронза, статуэтка Пигаля, Магдалина у подножия Креста (сам распятый сломан), нидерландская резьба из слоновой кости самого начала XVI века, прелестные акварели Джиганте и т. д. К сожалению, удовольствие от лицезрения (и трогания) всех этих вещей испорчено неуютностью обстановки и плоскими шутками самого Лешки, необычайно довольного собой. Акица тем временем пошла к вдове Орестика на Верейскую, но она еще не возвращалась с похорон. Отец ее служит на «Скороходе», зовут его Плистин.

Кончил «Атлантиду» Пьера Бенуа. Мне впечатление от этой вариации на Армиду и Цирцею испортил фильм. Я все то же самое реальное ощутил при помощи экрана – любопытно, что читавшие сначала роман утверждают, что им было испорчено впечатление от фильма.

Среда, 18 июля

Прекрасный день. Вдова Ореста была без меня. Похороны состоялись лишь в 8 часов вечера, и пришлось везти очень далеко на кладбище. Труп нельзя было выпрямить, так, скорчившимся, его и положили. Весь он черный, лишь пятки белые. Параскева Авдеевна уезжает, но хочет по прежнему проекту использовать помощь итальянского консульства и ехать вместе с другими итальянцами. Каковы-то будут условия, как бы не убила ребенка. Акица ссудила ее небольшой суммой. Брат Миша бодрый, хотя и не пользуется дачей, с чем уже примирился. Семья Фроловых и его Миша живут в бывшей конюшне Леонтия, которую они уютно приспособили! Единственное, что беспокоит, – это дрязги молодежи с поселенными на даче Миши рабфаковцами и особенно более многочисленными рабфаковками (почти все иудеи). Как бы не пришлось крестить?

В Эрмитаже вожусь с распределением картин XIX века из половины немцев и нидерландцев. Нотгафт презрительно оглядывает и молчит. Меня это раздражает. Возвращаюсь разбитый. Студийцы. Все же увлекательно работать с молодежью, которая так и пьет каждое слово. Кончил беседой о кинематографе. Все они им увлекаются и в то же время боятся его же конкуренции.

Во время обеда Н.И.Комаровская из Петергофа, от которого в поэтическом восторге. Восхищение от Гадибука! Рассказы о К.Коровине, с которым она не была венчана. «Он ее взял сразу». У нее имеются сведения, что Хохлов сблизился с Канторовичем (Тройницкому же он говорил, что уезжает из Петербурга, будет работать в кино, за границей).

Акица была сегодня у Руфа платить за квартиру (всего 750 лимонов). Он в анкете о жильцах обозначил Тоню как проститутку, и, действительно, она очень падкая на мужчин и заманивает их, сидя в своем окне (в первом этаже). Теперь ее вызывают на Гороховую, и они в заговоре с чудовищной Марьей Максимовой (бывшей кухаркой, ставшей чем-то вроде барыни, выйдя замуж за покойного археолога Пекарского (в фамилии не уверен), и с другим квазипроле-гарским элементом дома собираются на него донести.

Четверг, 19 июля

Душно, сыро. Раскрашиваю последние три оттиска Петергофа. С Тройницким, который ждал меня в Итальянском скверике, к Кесслеру. Очень любезный прием, обещает мне все сделать и не брать с меня за визу, как уже не взял с Тройницкого. Точных сведений о пароходах не имеет. Но, во всяком случае, устроит меня, если я не уеду до 26-го на Frachhoet’e. Повел нас (несмотря на час приема и многочисленных кандидатов войти в его кабинет) наверх показывать новые приобретения: бюст мадам Дюбари, оказавшийся отвратительной ремесленной копией (с Пажу) какого-то Пуги. Тут же представил супруге – маленькой, робкой женщине с короткими ручками, одетой в пеньюар и занятой корреспонденцией. Разговаривал с большим жаром о затеянной, благодаря энтузиасту Беренсу, иконной выставке в Берлине, которой очень интересуется его приятель Сильверт (к нему он нас направляет для получения бесплатного входа в музей и т. п.), ныне, однако, сильно разочаровавшийся, так как дело вступило на более реальную почву (Беренс сейчас же в кусты), и, оказывается, потребовало бы огромных денег. При этом Кесслер чисто по-гвардиански назвал самые священные экспонаты «diese Biester»! Он утверждает, что Рахлину, благодаря музею, он же все и устроил, но там что-то не вышло, и тогда вплели Евгения Семеновича.

Если в четверг «Шлезвиг» не придет (обыкновенно этот пароход приходит за два-три дня, а в Неве стоит только часов 12, не больше – власти не позволяют), то он предлагает нам ехать на «Клеопатре», в пятницу. Но там билет дороже (8 вместо 6 фунтов с человека). На этой «Клеопатре» прибыл сюда молодой ученый по художественной части, помощник хранителя Любекского музея доктор Банх, направленный к Жарновскому их общим профессором Гольдшмидтом. Прибыл этот довольно тонкий и приятный (несмотря на преступный вид: черные его волосы растут над самыми бровями, раскосо поставленные глаза), ежедневно нас в Эрмитаже посещающий и пребывающий в изумлении от наших сокровищ молодой человек лакеем (стюартом) на пароходе, и когда «Клеопатра» снова отправится обратно, он наденет фартук и будет подавать котлеты. Очень современно! А был он офицером подводного флота.

В Эрмитаже посвящаю себя Жарновскому, то есть тем залам Первой запасной, которые я предназначал итальянской школе, которые поручил ему. Липгардт как-то совсем изнервлен реставрацией, из которой, увы, ему до сих пор ничего путного не удалось сделать. Нотгафт дает мысль, лелеянную мной в самом начале, но на которую у меня не хватало мужества. Весь первый зал отдать Беллотги и развесить там всю Дрезденскую серию. В случае можно добавить Маньяско. Оливовские Тьеполо – Каналетто, его маленькие ведуты, возможно, в следующем зале – среднем. Для Лондонио я заказал новую раму вместо столь грубой 1830 года, которая особенно делает его картину похожей на произведение XIX века, на Клауса, и что, конечно, вредит ему в глазах двух наших передовых эстетов.

Несмотря на работу в ходу, у меня выклянчили разрешение гулять по этим залам двум каким-то московским дамам-хранительницам каких-то музеев и товарищу Терновцу. По глазам вижу, как в душе они ко всему здешнему и ко мне лично относятся неодобрительно.

Увы, Тройницкий еще не написал Кристи о беде с моими работами, которые я хочу вывезти. Прихожу домой – и горькое разочарование. В Госиздате опять не оказалось денег. Является Деньшин. Увы, Аврамов переиздает его книгу не целиком, а делает ее «производственной», чуть было не «научной». Вместо рукописного стиля текст будет попросту набираться. А я-то в своей статье рассыпался, главным образом, по адресу «очаровательности» перед всеми ее примитивами и т. д. Мне теперь не переделать! Сам Деньшин женился и руководит (но не состоит в штатах) мастерской игрушек при Обществе поощрения художеств. Хотел бы послать экземпляр своей книги в Париж. И вообще, у этого тихого провинциального человечка гораздо больше стремления и деловитости, чем это сразу может показаться. Пожалуй, даже если поцарапать, то окажется и «гений-самородок» во вкусе Татлина.

Рассказывал он мне о больших богатствах в Кустарном техникуме – так называется бывшая Шнейдеровская школа у храма Воскресения (кажется, там занимаются прилипшие к стенам, как мокрицы, Гауши); богатства в смысле изумительных предметов народного творчества – ковров, гончарных изделий и т. д. Однако комиссар-коммунист собирается оттуда выжить директрису Доливо-Добровольскую и коллекцией распорядится по-своему.

К обеду – мой любимый холодец. Купочка (Татан) несносен со своими капризами, вызываемые его обожанием бабушки и весьма поощряемые последней. Впрочем, сегодня она его очень утешила, купив ему (за 30 лимонов) катальный обруч, который он с уморительно неловкими жестами, затрачивая неимоверные усилия, и катает.

Вместе с Зиной Серебряковой и Атей-дочерью идем к Косте Сомову. У разрушенного дома, рядом с тем, в котором живет брат Миша, толпа глазеет вверх и обсуждает только что произошедшее несчастье: обвалился карниз и изувечил троих детей. Таких случаев теперь во всем городе – бесчисленное количество. У Сомова застаем еще Бушена, а гораздо позже подходят еще на огонек Добычина в крашенных вороненым крылом волосах, с Петром и со своим новым чичисбеем Борисом Ефимовичем – помощником лорда-мэра.

Костя показывал свои новые вещи: небольшой, очень мелко выполненный, не лишенный декоративного смысла натюрморт и вид из окна на деревья канала – запоздалый экзотический шедевр. Да и то все же не хлам, потому что обратился к натуре. Хоть бы обратился в то же время и к акварели, а то меня ужасно раздражает его подносная масляная техника. Показал и композиции в подражание Александру Бенуа или Буше – балетную сцену с оркестром на первом плане. Красиво кусками, но, в общем, чересчур глуповато.

В тоне Анны Андреевны, в ее разговорах о Париже подмечаешь все ту же недоброжелательную (почему?) ноту в отношении нашей Лели. Радуется тому, что мы увидим в Париже… Лобойкова. Костя жаловался на отсутствие «меценатов». С марта он ничего не продал. Его приглашает в Америку какой-то американец. Ох, всем нам нужно отсюда бежать! Зине первой, но безумная и там будет сама портить все свои дела!

Пятница, 20 июля

Сыро, дождь, тихо.

Запрашивал из Эрмитажа Смольный, увы, паспорта еще не готовы! Тройницкий только сегодня послал письмо Кристи. Безумно устал, устраивая Первую запасную половину. Бесят эстеты – Иван Иванович и Федор Федорович. Последний уже нашел презрительный термин для большого малинового зала, где я сосредоточил «германское» искусство средины XIX века: «Искусство кадрилей». Негодует, что среди Ахенбахов и Кнаусов фигурирует наш единственный Фейербах. Точно он так уж от них отличается! И точно Фраго и Буше плохи потому, что они из поколения, сформированного упадком.

Тройницкий видел вчера в Акмакульте Филонова с диссидентским настроением, который отозвался довольно снисходительно обо мне, но пожалел, что я погубил русскую бытовую живопись! О, поневоле комментарий не в мой адрес! Никто не помянет, что я единственный ратовал за бытовую, нетенденциозную, публицистическую живопись. Характерно и то, что Филонов теперь о гибели бытовой живописи плачет. Ох, ирония судьбы!

В Эрмитаж является уже после прогулки фрау Кесслер с двумя очень невзрачными дочками (у одной зубы в ка-кой-то странной оправе!). Мы им показываем серебро и драгоценности. Тройницкий на сей раз распорядился разложить последние в двух витринах, но все же не может утерпеть, чтобы не перебирать их руками, не швырять их. Это у него своего рода кокетничанье, которое меня ужасно бесит. Бушей говорит, что после каждого осмотра ряд вещей изувечен. Дамы глазеют беспомощно, и в общем вся эта суета мне ужасно напоминает приезды высочайших особ в былое время.

Александра Павловна вчера обедала у Тройницких, всех возмутила своим обращением с Тасей. Она при всех грубо ее высмеивает, и вообще тончик у нее озлобленный в отношении всего здешнего.

Явился и Хохлов и усердно поддерживал свою тещу (Кока говорит, что Хохлов сейчас грубо подмазывается к главрежу). По сведениям Тройницкого из Сорабиса, Зубова удаляют из его института и вместо него будет посажен…

Исаков! И этот идиот Тройницкий в своей злобе к Валечке этому радуется! Даже так и выразился Наумову. Тот же Сергей Николаевич специально туда сегодня пошел, чтобы насолить Л.А.Ильину. О, как прав был Врангель, назвав его Собакевичем. И как путает представление о нем вся его декоративность: борода, прямой рост, великолепие осанки. В общем же, как послушаешь таких самодовольных фразеров, так хочется плюнуть на все и бежать! Но меня он любит и опекает… Еще меня бесит Тройницкий своим культом Марра, которого он сам же все время высмеивает и провоцирует на всякие глупости. Батеньки! Кавказец, помешанный на будто бы сравнительном языкознании, давшем простор фантазированию, имеющему видимость (чисто мольеровской) научности, необычайно легко поддается на эти провокации и по поводу одного слова, а иногда и звука, готов пуститься в дьявольские дебри и жонглировать и богословием, и философией, и естественными науками, и этнографией. Я убежден, что во всем он чистейший дилетант, а местами и не без шарлатанизма. С упоением говорил о международном значении культа св. духа и т. д. И все это по поводу плохо расслышанного им шутливого замечания Тройницкого.

Вечером мы все у Добычиной. Освещение как днем. Масса гостей. Данино рождение. Хозяйка вся радостная, вся светилась, в какой-то белой распашонке с голыми руками, бурливая, крикливая, неистовая. Ужин и выпивка не слишком и черт знает как собранные, но радушия – хоть отбавляй… Меня она познакомила с новым меценатом г-ном Гецем. Разумеется, еврей, но тихий, видимо, не глупый, вовсе не инженер, а кондитер, заведующий фабриками Ландрина «Пекарь». Собирает живопись и эротику. Надежда Евсеевна чуть было все не испортила (и меня не взбесила), когда стала мне снова навязывать уплату дровами и всякой натурой. Но я остался на своем – на требовании денег, и, кажется, он собирается взять не только те двенадцать Версалей, которые у нее на комиссии, но и те, которые он еще не видел (надо будет их сильно раскрасить). За ужином я сидел между хозяйкой дома и Каратыгиным. Вячеслав Гаврилович заседает теперь в тройке КУБУ вместе с Исаковым и Гайдебуровым. К первому не питает никакого доверия.

Браз под музыку, ноты которой он притащил с собой, вместе с Бразихой демонстрировал модные танцы, коими они выучились в Берлине. Надо видеть серьезность, с которой они священнодействовали, что, впрочем, вовсе не отменяет у этого упражнения его ультранеприличный характер. Точь-в-точь наши прародители во время грехопадения, и у Лолы как следует застылое и «еретическое» обостренное сосредоточенное лицо. При этом беспредельное самодовольство.

Возвращались вместе домой (часов около 3-х), он мне все время хвастал, что он-де был всегда отличным танцором, но от старых танцев у него кружилась голова, а вот эти ему очень по душе, и он им в совершенстве выучился очень быстро. Однако фокстрот и танго у них не вышли. Тут же во второй паре летал и семенил ногами Бушенчик, но Бразу, видимо, эта несерьезная конкуренция не нравилась.

Утром был у меня Володя Фролов. Он восторженно рассказывал о деятельности пылкого энтузиаста Прокофьева, обновившего Радищевский музей. Из Володиной затеи превратить Сапожниковский дом в Астрахани в музей ничего не вышло, ибо того купца, который должен был его субсидировать, расстреляли, да и семейный дом сейчас совсем разорен и запущен. Промыслы по-прежнему в руках правительства, которое их эксплуатирует вовсю и наперекор мудрым правилам, выработанным вековым опытом, и все же они не получают и одной четверти выручки. Ужасный трепотаж вокруг.

Тройницкий рассказал еще сегодня о том, что Воейков как-то в прошлом году вдруг высказал сомнение: убиты ли все великие княжны, и даже уверял, что Анастасия Николаевна целый год укрывалась в Москве, власти это знали, но не могли ее найти. А потом арестовали, но что с ней сделалось, неизвестно. Странно, что это говорит человек, считающийся подписавшим смертный приговор Николаю II. Или это пустое и немного полоумное (чисто расейское) краснобайство!

Акица очень обеспокоена за дом вследствие истории Тони с Руфом. Как бы последнего не притянули по ее доносу. Все какие-то истории с вывозом мебели бывшего правления механических заводов.

Суббота, 21 июля

Солнечный день. Западный ветер. Удивительные облака.

Только сегодня узнали о смерти Володи, случившейся вчера в Крестовоздвиженской больнице. Водянка все же задушила. Мой лучший друг отрочества, компаньон всех шалостей и выдуманных затей, начиная от неосуществившегося, но столь подробно обсуждавшегося путешествия на лодке по всем водным системам до самой Астрахани и кончая грандиозной постановкой «Дочери Фараона» в моем кукольном театре. Этой дружбой, в сущности, я обязан и своим сближением с Акицей. Наш первый период романа протекал одновременно с его романом с подругой Акицы – Лизой… И вот странно: сейчас не чувствую никакого огорчения. Ходят слухи, что его доконала дочь Варя, ушедшая из дома, бросив своего полуслепого (от войны) мужа и маленькую девочку с тем, чтобы последовать за своим любовником – жестоким коммунистом. Завтра похороны. Не очень приятная перспектива такого смотра родственников. Иначе говоря, людей, якобы тебя близко знающих, недоброжелательных и, в сущности, совершенно чуждых.

Раскраска «Бассейна Бахуса». Весь день потерял в Акцентре. Пошел просить Скородумова о том, чтобы он поговорил по телефону с Кристи о моем таможенном недоразумении. Еще вчера Кристи прислал выписку из добавочного постановления Совнаркома (или ВЦИКа, или чего-нибудь другого Верховного), согласно которому художнику не надо платить пошлину за свои произведения. Кристи ее прислал, считая, что тем самым я уже освобождаюсь от пошлин. Однако, по-моему, в этом же постановлении три слова меняют суть дела: «едущие по командировкам комитета последнего». И вот я хотел, чтобы были получены еще разъяснения, и предпринять необходимые соответствующие шаги.

Бывающий по средам и субботам в Акцентре представитель таможни любезный товарищу Богушевский подтвердил, что я освобожден, и мне тут же приготовил какую-то бумажку, изложив в ней мой список (еще один экземпляр здесь оставил), наклеил на 69 коп. марок, и я, ликующий, полетел в таможенный округ на Михайловой улице к товарищу Ярмоловскому за визой. Возможность отплытия сразу придвинулась: я еще поеду с Тройницким в будущий четверг. И вдруг горькое разочарование. Надменный поляк товарищ Ярмоловский, когда дело, после ряда польских оптантов, у которых были бесконечные списки вывозимых ими вещей, дошло до меня, только взглянув на бумагу, презрительно ее отверг: «Это в Москву, это не сюда». Я попробовал было сослаться на авторитет товарища Богушевского, но это только его раздражило: «Вы русский гражданин или вы оптант?» – «Я русский гражданин». – «В таком случае мы здесь ничего не можем сделать, это подлежит ведению Москвы». Пришлось вернуться в Акцентр, но тут в течение 1,5 часа началась потеха. Товарищ Богушевский, не пожелав согласиться с товарищем Ярмоловским, решил познакомиться с точным текстом присланной Кристи бумажкой. И вот сколько ее ни искали, как друг другу ни объясняли и ни грозили, как ни рылись даже в ящиках уехавшего на дачу Миклашевского, бумажку все же не нашли. Дело дошло до общей ссоры и до скандала. Вспоминаю, что копия с этой выписки была вчера послана в Эрмитаж. По телефону прошу Суслова ее найти и мне прочесть, но и копия не находится, ее-де унес к себе А.Н.Макаров, ушедший вместе с директором в обход по Зимнему дворцу. Проходит еще три четверти часа в поисках Макарова. Я, наконец, ухожу и только позднее узнаю, что бумажка нашлась у Тройницкого, но уже слишком поздно, и Богушевский ее не дождался. Нет, в четверг не уехать! Теперь вся надежда на то, что Скородумов завтра переговорит с Кристи по телефону и авось он в понедельник выправит мне командировку. По-видимому, и во вторник я ее не получу… Но что за извод нервов для того, чтобы провезти свои собственные вещи! Вот когда чувствуешь себя государственным крепостным…

На заседание (с А.Н.Боткиной, посвященное изданию собрания Сергея Сергеевича) я не в состоянии идти, и с Бушеном на двух трамваях отправляюсь домой. У Тони смущенный вид, и она мне рассказывает о том, что происходило с ней на Гороховой. К ночи разразился страшный скандал во дворе. Подвыпивший Руф решил провести фронтальную атаку и отказался впустить в дом Тониного «настоящего мужа»… Который? Одно время был председателем в пресловутом правлении «Точной механики». Так и не впустил.

Крик стоял на весь дом: «Я не позволю устроить бордель из нашего дома!» – орал Руф. Также и ее полюбовник, которого не сразу удалось спровадить за ворота; осыпали его ужасными ругательствами, грозили судом и расстрелом, разоблачениями какой-то странной вещи в отношении вывоза мебели правления и т. д. В качестве «военной связи» каталась взад и вперед по лестницам жена дворника Дуня, державшая всех в курсе последних новостей.

Приходил Тубянский, но я его не в силах был принять из-за своих нервов. К чаю Эрнст и Миклашевский. Последний мечтает удрать за границу, где у него в Белграде родной отец. Но как ему, военнообязанному, убыть? По уходе гостей составлял опись отборной папки.

В Акцентре встретил сегодня Павлика Шереметева. Несчастный ходит туда, чтобы выклянчить свои этюдики, застрявшие во дворце на Фонтанке, и какой-то сундук с бельем и с «тертым смокингом». Но Етманов, как Павлик его назвал, был до сих пор непреклонен: «Это теперь все государственное», – и никаких. Наконец сегодня Момону удалось ублажить нашего генерала (он ему импонирует своим элегантным подхалимством царедворца и подлинной деловитостью), и милостиво Етманов разрешил этюды. Но более ни за что, тут-де замешано ГПУ. И Брюс, и Бенуа, и Деникин, и Шереметев благородный! Стоптанные сапоги, старенький костюмчик и главное – тон. И уже непременно по-русски нужно еще оправдыватьсвоего утеснителя: «Он-де, по-моему, прав, я-де его понимаю!» А тут же П.Д. очень обеспокоен, как бы получить золотые ключи от Риги, с большим трудом добытые Тройницким из Госхрана, в Шереметевский дворец, а также все лучшее из дома АД.Шереметева. Живут они в Москве друг на дружке, ужасно тесно, но массу хороших вещей им удалось сохранить за собой. Сам он больше живет в Остафьево, где у него масса прекрасного. Да еще сильно похож на государя, и даже брови стали расти такими же пучками, как у Николая II.

Воскресенье, 22 июля

Чудный день. Кончаю «Пирамиду под снегом» и начинаю «Вечер у философов». Конверт с адресом рукой Валечки, а внутри – одни лишь вырезки газет, рассказывающие о каком-то грандиозном празднестве с балетом, устроенном Дягилевым в Версале. Почему-то меня это очень огорчило. Вторжение в мою атмосферу. Да и в отсутствии препроводимого письма усматриваю в Валечке удавшееся желание уколоть. Да и наверное испортил то, что я мог бы сделать действительно хорошо. Зачем не подождали меня? Но еще более злит тон самих заметок – так и пахнут Парижем, эстетической пошлятиной из «Комеди» (одно название!), «Фигаро», «Эхо Парижа». Я это ужасно перерос. Впрочем, я никогда не мог и прежде без омерзения читать и слушать, а теперь это будет уже прямо тошнотворно!

С Акицей и Юриком к 2 часам на похороны. Простились с Володей (так, еще жив отец Карл Иванович), покоящимся в гробу (очень ясный и свежий вид после того, что из трупа выпустили воду). Последнее время он больше пребывал в беспамятстве. Умер совсем тихо. Выпив молока, сказал: «Ну, теперь мне совсем хорошо». Пастор произнес слово и трафарет лютеранской надгробной речи с ее постоянными ударением и задержкой, показалось особенно напыщенной пустыми словами благодаря «русскому языку». Но покойник любил как раз этот стиль. В своей бесконечной сердечности, с наивной доверчивостью он наделял и самые избитые трюизмы новым свежим содержанием (нечто подобное составляют и одну из главнейших прелестей моей Акицы). Сам он на семейных обедах и торжествах любил говорить несколько напыщенно по форме, но совершенно искренне по подбору слов, и очень оценивал подобные же выступления других, хотя бы и самые банальные.

Вообще Володя был чудесный человек, и, может быть, я бы дружил с ним и в последнее время, если бы не его родня по жене – очень почтенная, но чересчур мелкотривиальная, типично чиновничья («до надворного советника и не выше»). Впрочем, своим дочерям он вздумал передать нечто особенное и более Киндовое, нежели Кузьминское. Все они по матери имеют что-то иностранное – известную деликатность, выгодно их отличающую от матери, добрейшей женщины и прекрасной его подруги жизни. Но из всего вид еще более вульгарный…

Прощание с телом вышло раздирающим. Насилу вдову оттянули от гроба, за который она цеплялась. Духа никакого.

Только чудесно пахло жасмином. Путь за гробом (все было скромно, но комильфотно, не то что похороны Густа Вальдштейна) по великолепной погоде показался не особенно утомительным. Везли его случайно мимо всевозможных мест, в которых он рос, в которых прошло наше детство. Встреча и общение с родственниками оказались менее тягостными, чем я ожидал. Только семейный и примиряющий дух Володи веял над нами. Даже Соня не пустила ни одной шпильки по адресу «богатых, забывающих бедных». Я беседовал с очень приятной дочерью Коли Кузьминского, скончавшегося месяца два назад (его жена, урожденная Тюнтина, скончалась за насколько дней), и с дочерью Володи Маней, у которой очаровательная маленькая, необычайно шустрая и живая дочка, похожая на Акицу. Ее муж – приятный человек с глубокими темными глазами, офицер Красной армии, одно время случайно находившийся в непосредственной близости Троцкого, с восторгом отзывается о нем как о гениальном военачальнике. Мечтает дать дочери образцовое воспитание.

Самое замечательное, что место для погребения нашли на Смоленском кладбище бок о бокс гробом Карла Ивановича. На самом Киндовом месте больше нет места, так как похоронена масса братьев и сестер Володи, умерших в младенчестве. Поистине в этом какая-то мистерия! В компании хоронивших не нашлось никого, кто бы пожелал перед отпусканием гроба сказать слово, но какая-то бродившая среди могил немецкая старая дама вызвалась сама это сделать и прочла «Отче Наш». Когда фоб был опущен, могила засыпана и уставлены цветы в горшках, привезенных на дрогах вместе с гробом, то наступила détente [29]29
  Разрядка, ослабление напряженности (фр.).


[Закрыть]. Никто не хотел уходить, все расселись кто куда попало, и началась беседа, скорее пение, причем даже слышался изредка смех. Два внука Володи (старшая Манина дочка, только что у гроба горько плакавшая, зараженная старшими, совсем разрыдалась), шмыгая между могил, бегали по дорожкам. Пронизанная солнцем листва, мягкий ветерок, аромат трав и цветов, а главное – ощущение реальной близости ушедшего давало всему необычайно мирное и ясное настроение; наконец пришлось разойтись.