Текст книги "Дневник. 1918-1924"

Автор книги: Александр Бенуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 55 страниц)

К сожалению, остальная часть дня была испорчена обилием гостей (это при моей усталости), один за другим: Верейский, Альбер с Аликом (остались обедать, к огорчению убивающейся в работе Моти), Александра Павловна, Морозов, Тася, Нотгафт, Тройницкие. Последние принесли известие от Скородумовой, что бумаги от Кристи уже пришли (очевидно, он сам догадался хлопотать) и я могу получить их завтра. Пожалуй, еще покатим в четверг! Ох, скорее бы выйти из этой нерешительности! Со всей компанией ходили наверх смотреть последние диорамы дяди Берты (для Географического музея), потом все вниз, где праздновалось рождение сестры Катюши (ей 73 года!). Оказавшиеся там Бразы принялись снова отплясывать уан-степ и фокстрот. Таточка станцевала свою полечку. Господи, как каждый раз в этих случаях нервничает Зина, как вся ходуном ходит от взбудораженного самолюбия, как из того же самолюбия «образумливает» дочку, «идя навстречу критике» и мучительно, и опасаясь! Акица ушла раньше других. Она очень печальна из-за смерти брата. Зачитывается Тэном. Поражена сходством с нашими обстоятельствами и вообще просвещается. Но тут же впадает в свои за эти годы приобретенные и уже укоренившиеся абсурдные обобщения, в смысле какого-то огульного презрения к пролетарию, к «хаму» и т. д. Иногда она развивает эти мысли при Моте, и тогда мне становится ужасно стыдно за свою чудную и жалко бедной женщины, которая, должно быть, оскорблена за «своих».

Забыл занести в дневник вчера: Фролов рассказывал о чудовищных взрывах в Кронштадте, которыми они «любовались» из Бобыльска, несмотря на то, что подоспевшая береговая полиция тотчас же погнала всех обитателей по домам. Взлетали целые куски форта. В газетах признают, что взорвался Павловский форт, куда были сложены отслужившие, негодные мины. Говорят, масса жертв.

Понедельник, 23 июля

Ясно, потом облачно и прохладно. Кончаю последнюю раскраску «Бассейна». А как вдруг теперь мой кондитер и эротоман передумает и вообще ничего не возьмет?

С 11 до 2-х – в складах бывшей экспертной комиссии, когда-то основанной великим писателем № 2 земли русской.

Ныне этот склад как-то иначе именуется и попал в ведение Наркомпроса, что привело к подтверждению прав музеев делать из этого погребенного в складе имущества выборку вещей достойных и что может сохранить за Россией (а может быть, и за прежним владельцем) ряд первоклассных вещей. К сожалению, во время невыясненного положения многое успело уйти с аукционов (в том числе ряд этюдов Бакста и его портрет Андре Роллетти) и даже попало за границу, где продано, не покрывая даже расходов на перевоз и устройство выставки и содержание переездов. Да и сейчас лица, возглавляющие это учреждение (я ни одного не знаю, да и в старом составе я знал только Дидерихса, Савостина и Молчанова), стараются оттянуть сколько возможно все, что только имеет шансы быть проданным, будучи, вероятно, в этом (по признаку самоснабжения) заинтересованы. Многое, может быть, и сейчас припрятано. Леон Фредерик пропал бесследно. Зато сегодня я развил чрезвычайно бешеную энергию, заставил со своей стороны рыться и Эрнста, и Келлера, и А.П.Циммермана. Мы нашли в полутемных, сплошных пыльных, воняющих сыростью помещениях немало прекрасного, и среди этого всего – мне знакомая картина Д.И.Толстого, оба Токе, Доу, Боровиковского и т. д. Удалось закрепить за Русским музеем и последние остатки Бакстовых этюдов, и среди них хороший пастельный портрет Мариночки Гриценко, который уже стоит без стекла. Но что, но где Леон Фредерик?!

В 2 часа лечу в Акцентр. Бумаги от Кристи действительно получены, одна из них – удостоверяющая мою командировку от комитета Помгола, и направлены в таможню и подписаны Б. Кристи. Итак, с этой стороны я обеспечен. Но предстоит еще подписать Договор (так же как заключение Добужинского), по которому я обязуюсь уполномоченному Помгола уплачивать 10 % с проданных где-либо картин. Ну а если я ничего не буду продавать? А как же быть с подарками, которые я везу Аргутону, Леле? В случае неисполнения условий – всякие кары. Идиоты!

Дома отдыхаю. Снова Тубянский, но, слава Богу, не от Индии. Мне сейчас не до этого, а ему понадобилось познакомиться с литературой о Беклине. Таковую я ему просто прочел в Брокгаузе, но зато, кроме того, с час должен был рассказывать о значении и смысле Беклина вообще. Дело в том, что он напал на Беклина, читая своего любимца Стефлейна и найдя там восторженное восхваление мастера, принадлежавшее к 1890-м годам. Между тем за это время Беклин успел из непризнанных величин возвыситься, превратиться в любимца широчайшей публики, его репродукции теперь висят чуть ли не в каждом номере немецкого отеля. И вот я ему рассказал, кем был тридцать лет назад Беклин, как я его здесь «открыл». Как это открытие связано с «открытием» настоящего Беклина, Вагнера, Нибелунгов и Тристана (как странно! А вот Стефлейн очень неодобрительно отзывается о Валькирии) и т. д.

По дороге обнаружил еще и другой курьез – Мутер, в представлении поколения Тубянских, уже вовсе более не пионер новейшей критики, основоположник всего «пересмотра ценностей», а человек, придававший слишком большое значение Альма-Тадеме и Жерому! И Бодри. И я убежден, что теперь и в Германии ругают Мутера именно за отсутствие мужества, и ругают как раз те, которые все свои знания набирали только из того, что создал Мутер и все те, кто на нем воспитались. В свою очередь, никак теперь не растолкуешь, какими мировыми величинами, какими мне колоссами представлялись тогда названные художники, ныне смешанные с грязью. Я был ребенком, но помню отчетливо, с каким респектом говорилось о плафонах Бодри в «Опере» даже на семейных вечеринках. Ничего подобного такой популярности нынешним художникам и не снилось. За обедом Зина было окончательно отказалась и от заказа К.Сомова в 25 лимонов! А самим есть нечего, и бедная старушка Катюша убивается.

Вечером в Музейном совете. Я провоцирую обсуждение вновь вопроса об Архитектурном музее. Тройницкий, чтобы поправить свой промах, поддерживает меня, отказываясь даже от собственных слов, но Ятманов стоит строго на невозможности пересмотра раз принятого, и компания Романовых и Удальцовых одерживает верх. После этого я заявляю, что буду отныне всегда молчать, когда речь будет касаться никчемной затеи музея архитектуры. П.И.Нерадовский и Коля Лансере приглашаются в качестве экспертов, голоса не имеют. В первый раз присутствует Марр, но все время молчит. После заседания я обращаюсь вместе с Тройницким с просьбой к Ятманову замолвить за меня слово о скорой выдачи мне паспорта в ГПУ. Он это неохотно и с каким-то фокусом обещает сделать.

Дома застал Костю Сомова с сестрой. Они притащили маленький чемоданчик со всякими замечательностями: шелковые подтяжки, платочки, носки в дар Мефодию Лукьянову…

Кроме того, платиновое кольцо с двумя бриллиантами и рубином и тюбик от аспирина, в который вложена свернутая крошечная масляная картинка (еще одна дама на диване) самого Кости. Кольцо Акица решается взять, но от тюбика мы решительно отказываемся, так как это уже форменная контрабанда.

Вторник, 24 июля

Сыро, дождит. Начинаю кошмарно переживать ощущение отъезда. Из Смольного по телефону: паспорта еще не готовы. А пароход уже здесь и, наверное, уйдет-таки завтра! Ощущение рабства! Аркан снова режет шею. В предвидении тех мучений, которые я теперь переживаю, я и не хотел предпринимать хлопоты об отъезде. Кончил последнюю раскраску Версалей.

В Эрмитаже раздражен бездарностью Жарновского. Никакой помощи. А уже, наверное, думает какому-нибудь доктору Бауху написать, что это он все устраивает, что я только административная фантошка. Мне сегодня показалось, что и все мои атрибуции он присвоил себе, и это послужит укреплению его «мировой» репутации. Милый Липгардт поднес мне детскую книжку с чудесными иллюстрациями.

Дома кончил книгу Ленорта о первых годах дофины Аделаиды. Автору не удалось запятнать, выставить ее менее сухой и чопорной по природе, нежели она была на самом деле.

В 7 часов к Паатову в Гранд-отель. Целых полчаса он меня угощал всякими, и хорошими, и очень плохими, картинами и лишь после этого повел в сад обедать. Причем пришлось еще преодолеть сопротивление прислуги, которой властями предписано по вторникам кончать подачу кофе и пива (ресторацию по вторникам совсем закрыть). Среди хороших картин – превосходный большой поколенный мужской портрет, в котором владельцу хочется видеть Рембрандта (его персидской спеси никак не хочется снизить ниже звезд первой величины) и которого я окрестил Т. де Кейзером, и очень своеобразный по краскам «Христос перед Пилатом», которого П., разумеется, считает за Мемлинга. Магдалина Тициановского круга – совершенная руина, но, возможно, что это и подделка. И вдруг такие вопросы: «А кто выше – Росселино или Сансовино?» Или: «А Т. де Кейзер выше Гальса или ниже его?» – совершенный идиот. Обед был очень средний.

Дома Лаврентьев, Сафонов и Музалевский. Двое последних только что вернулись с кумыса, но желтые, изнуренные, так как их к концу лечения хватила малярия. Они явились, несомненно, для того, чтобы меня понудить исполнить свое обещание и написать письмо в Художественный совет, в котором я бы провоцировал выяснение взаимоотношений Хохлова и Лаврентьева. Но об этом они решились поговорить лишь в полночь (после чего я, борясь со сном, должен был еще сидеть с ними целый час. О, проклятая русская манера!), а до того они рассказывали о жизни среди киргизов. Впрочем, мнения в этих рассказах (особенно Музалевского) были очень интересны, начиная с характеристики всей конструкции Киргизской республики, являющейся одним из гениальнейших вариантов мошенничества политики большевиков. Глава правительства и все министры – киргизы, но они только для декорации, а реально правят за них московские люди: жидки и русские, приставленные к ним в качестве помощников и товарищей. Русификация края идет полным темпом и прямо-таки грубейшим образом во имя Интернационала и доктрины. Дети больше не знают киргизских песен, а учатся в школах петь какую-то пошлую дрянь.

Жили они в настоящем, заброшенном в стороне ауле, куда их пристроила случайно с ними познакомившаяся в поезде жена «президента», разъезжающая в полуевропейском-полукиргизском одеянии в автомобиле по степи. Постоянно идет и оседание населения, и молодежь, отравленная доктриной, приветствует такой поворот, но наиболее богатые собственники табунов и стад, оставшиеся неуловимыми и для фиска, даже в период террора ушли в недосягаемые дебри, тогда как беднота, оставшись вблизи центров, была разорена в прах и перемерла с голоду. Киргизы в своей покорной мудрости нашли и формулу для этого явления: «Ну что, советская власть ницево, оцень хорошая: у кого было много, стадо мало, у кого было мало – ницево не стало» – и продолжают скитаться в глубинах степей. Много рассказов о полезности и трагичности верблюдов и о том, как они покорны и терпеливы. Их, как малых ребят, таскают за веревку, продетую в ноздри, как они ноют и вопят.

Жили они в настоящей кибитке, питались очень неважно, жара стояла чудовищная при холодных звездных ночах. Ни капли дождя. Иллюзию прохлады дает купание в соленом озере, в котором, несмотря на его семидесятисаженную глубину, нельзя потонуть, так как вода выбрасывает на поверхность. Выходишь оттуда весь осыпанный серебром соленой пыли.

Лавруша рассказывал о спектакле в цирке Дурова. Влетает, ох, при невероятной помпе, выстраивает весь персонал цирка. Сам он в белом с каким-то эполетом. В представлении льстит, но как-то каверзно, и корчит гримасы советской власти. Фокусы зверей и особенно моржей изумительны.

Сегодня в Эрмитаже был П.Шереметев. Ятманов в конце концов все же во всем ему отказал.

Среда, 25 июля

Пасмурно, иногда солнце. Глухая тревога последних дней начинает оправдываться. Взял с собой на очередное мытарство Акицу (ее нужно было в Гоголевском приписать), и она отведала заодно прелесть российской бюрократии.

В Акцентр свез пакет с книгами: «Версаль» – экземпляр Гржебина, «Медный всадник» – экземпляр Лели и для чтения в дороге Александр Дюма, Дж. Лондон. Но Андреев оказался болен. После всяких колебаний Я.М.Гессен расхрабрился и вместо него под моим заявлением подписался, но после этого оказалось еще необходимо удостоверить мою подпись (оказывается, тот же Тройницкий это сделал не на всех четырех экземплярах), скрепить эту подпись печатью учреждения (это будет сделано в Эрмитаже) и после этого отправить пакет, зашитым в холст, на почтамт, где только и будет таможенный и цензурный просмотр. При этом Школьник меня еще пугает, что моих двух работ там не пропустят, ибо существующий запрет вывоза художественных изданий, права коих монополизировал Госиздат, – безусловен.

Тройницкий вчера лишь после настойчивого его требования вновь разрешил, я еще раз сам при этом говорил: мы поступаем против закона. Заодно пошел к Ятманову (у него происходило заседание идиотской экскурсионной комиссии, в котором участвуют чертовские бабы – общественные фребелянки – тов. Краснуха и т. п.) Не постигаю, как Тройницкий серьезно может с этим сбродом что-то обсуждать. Он ухмыляется и уверяет, что спасает трубка. Спросить, законно ли обещание самого Ятманова. Он немедленно вышел и с «величественной любезностью» что-то стал мямлить, намекая на то, что дела мои плохи: «Вот Сергей Николаевич вздумал завязать в Москве связи, и у него все гладко, а вот вы не сделали – хе-хе, то есть не пожелали хе-хе… Но все же еще можно все поправить!» – «Как, а разве нужно что-то поправлять?» – «Да, как это сказать: хм-хм – надо, но это ничего, это мы сделаем, мы пошлем в Москву телеграмму!» – «Но в чем же дело?» – начинаю я волноваться, наполняясь внутри крайним бешенством. «Этого я вам не могу сказать, но человек из ГПУ, с которым я говорил, указал определенно, хе-хе-хе!» Молас, которому я уже без церемонии излил свое негодование, принялся успокаивать. Оказывается, дело не во мне, а в моей супруге. Ее приняли за Марию Александровну (а хотя бы и приняли, чем плоха моя бедная родственница?), и вот Григорий Степанович и намекал на это обстоятельство. Но эрмитажники уже депешу послали: «Просим не затруднять формальностей при выдаче паспорта Александру Н. Бенуа и его супруге», – и я уже дал для нее деньги, которые на следующий день мне были возвращены с нарочным, так как во всем Акцентре не оказалось 250 лимонов. Но что же, авось еще срочно последует разрешение (в Смольный мы сегодня уже не запрашивали), но можно и не запрашивать. Таков все же итог… Что же касается до моих работ, то с ними обстоит еще хуже!..

Пошли мы с Акицей с новой бумажкой, подписанной Б. Красиным, к товарищу Ярмолову. Ждем-пождем. И что же – пренебрежительным жестом он мне ее возвращает и заявляет: «Не по адресу!» – «Как так?» – «А так и не по адресу. Здесь стоит таможенный управляющий, а я представляю таможенный округ. Это направлено в центральное учреждение, и оттуда вы и получите разрешение». Я еще попробовал спорить, но гордый полячишко остался при своем. Пришлось возвращаться в Акцентр, где я написал длинное письмо Скородумовой (она уехала еще в понедельник), и срочно вызвал Кристи с мольбой это дело устроить и с приложением всех моих бумаг: копии договора, списка вещей и т. д. Это пошлют завтра (сегодня уже было поздно) с ускоренной почтой. Любезный Я.М.Гессен со своей стороны приписал еще несколько слов и обнадеживает, что к будущему четвергу уже все желаемое будет здесь! Ну а не будет, а у меня будет паспорт, я уеду без вещей, но уже с сильно уменьшенным желанием вернуться в это болото. Тут же сидел профессор Адрианов (вот подпольная рожа из Достоевского), который рассказывал, что сейчас вообще полный застой в выдаче паспортов – со слов каких-то знающих людей (позднее я узнал, что тот рассказ уже был опубликован в газетах третьего дня). Это происходит из-за новой бестактности Гессена, который напечатал в «Руле» ряд писем какой-то дамы, разоблачающей порядок в Красной армии, и, мало того, который приглашает всех приезжающих сообщать ему все им известные сведения о том же предмете. По этому поводу между «Рулем» и «Днями» Прокоповичей завязалась полемика, и «Дни» прямо обвиняют Гессена в неблаговидном, недостойном русского гражданина поступке, в шпионаже в русской армии, ибо-де Красная армия – есть как-никак армия, охраняющая русскую территорию, и т. д.

Убитый всеми этими, прихожу в Эрмитаж. Застаю Федю и Тасю запершимися в последней («жеромской») комнате XIX века. Нотгафт признался, что также имеет командировку, но скрывает, от какого учреждения. Ему это кто-то оттяпает (сам же он в Смольный и носа не кажет). Все меня поздравляют с отъездом. Тройницкие действительно едут завтра в 2 часа. Я передал Сергею Николаевичу сообщенные мне на днях Циммерманом сведения, что краденые у Балашовых картины оказались у Рябушинского, который их продает. Он считает, что нам нечего в эту неприятную историю вмешиваться лично, но находит, что Циммерман обязан об этом доложить начальству, то есть Ерыкалову.

К обеду Сережа Зарудный. Он поражен важностью Тройницкого. Кто такого съест? Я высказал предположение, что Философов, но сам мало в это верю. Во всяком случае, не скоро. Мы снова ссоримся с Акицей, так как у обоих нервы расшатаны, и вдруг являются Александра Павловна и что еще хуже – Хохлов. В панике я лечу вниз, к Зине, и сижу там полчаса (там паника из-за общего распоряжения снимать всюду буржуйки, на чем же они будут готовить?), но потом мне становится жаль Акицу, и я возвращаюсь. Нуднейшие разговоры, и я вернулся к своей прежней норме. Хохлов молчит как рыба. (Я как раз все утро писал на него «ябеду» в художественную комиссию.) Заявился еще Шапиро, но ему отказали, но зато все же проникли пришедшие прощаться Алеша Павлов (он утверждает, что показанные Платовым картины, якобы привезенные им из Москвы, просто ему поставляет здесь Тюнин), Миклашевский, Стип. После их ухода описываю с Атей первую отборную папку.

Политические новости последних дней: «наши» очень негодуют на политику рабочих в английском парламенте и особенно против соглашения «лакея» Сноудена. Однако самый факт обсуждения возможности введения социалистических реформ колоссально показателен, хотя, разумеется, он имеет скорее значение провокации, которая могла бы через сито фазиса привести и Англию к фашизму. Да и в сознании двух интернационалистов, я думаю, достаточно серьезного понимания, что предпочтительнее союз с капитализмом против общей опасности коммунизма, означавшего экономическую разруху. Еще более значительно и чревато последствиями для России подписание договора, разрешающего вход в Черное море военным судам.

Сережа справедливо характеризует это как небывалое поражение!

Получил из Гадибука 6 миллионов, но часть червонцами, которые, разумеется, исчислялись мне в ущерб. Обещают оставшиеся выплатить в недельный срок.

Письмо от Добужинского (у него ничего не вышло с Художественным театром) и от Аллегри. Бедняга удивляется, что я ему сообщаю об отъезде Орестика! О, проклятая моя рассеянность и нелепость!

Четверг, 26 июля

Очень облачно, но почти все время солнце. Все в доме раскисли из-за не налаживающейся нашей поездки. Пришлось с завистью присутствовать при отъезде Тройницких. На это и ушел весь день. С 12 часов в Эрмитаже, где весь двор ждал выход монарха из канцелярии. Потом торжествовали, любезно Ухов снял группу при выходе. Значительная часть пошла провожать и на пароход, и хотя пришлось ждать с часу до шести, однако многие остались, расположившись группами на дровах, до самого отплытия. Пришли и А.П.Боткина, и Акица с Черкесовыми и Татаном. Последний дичился, потом привык к компании и обнаглел. В доме напротив пристани происходил все это время обыск и досмотр пассажиров.

Их затем под присмотром чекистов и таможенных чинов быстро гнали на пароход. В одной из последних групп появился и Тройницкий, и я успел снять на ходу (у других господ фильму вынули из аппарата и отобрали). Сенсацию произвели три подводы с вещами пана Смокальского, но от него самого я узнал, что уже свыше сорока мест погружено на судно и что ему удалось вывести всю свою обстановку и все свои драгоценности. Он владелец бывшего магазина «Аквариум». Я же его знаю по сцене Мариинского театра, где он в тяжелые годы и для того чтобы иметь хотя какую-нибудь «бумажку» служил статистом, являл пример усердия и точности. Это он радовал мою душу, каждый раз в «Пиковой даме» являясь точно в положенный момент с тем, чтобы сесть на скамейку Летнего сада, развернуть газету и углубиться в ее чтение. А теперь – свыше «шестидесяти мест»! Забавно было также наблюдать за сценами обыска, разыгравшимися в одном из окон дома, где происходил досмотр. Дамам залезали в волосы, расстегивали блузки и шарили в спине. Но всего пикантнее была заключительная сцена, когда досмотрщик с досмотрщицей остались вдвоем, и он в шутку стал ее обыскивать, залезая в груди и под юбку. Я ждал до 5 часов, но у меня должна быть Добычина, и я полетел домой с тем, чтобы вернуться. Добычина действительно приехала с Рубеном и принесла мне остальные 124 доллара (долг за мой «Версаль»), но когда я полетел обратно на пристань, то уже парохода там не было. Он отошел в четверть седьмого. Погода хорошая, ветер не сильный, и начало путешествия складывается недурно.

Пароход не из особенно крупных, но чистенький и «вообще Европа». Неужели же я не вступлю с той же набережной на подобную же европейскую почву? Добычина очень к сердцу приняла мои затруднения с паспортом. Правда, Мессинга нет сейчас, но она переговорит завтра же с Леоновым. Очень бранила меня за то, что я собираюсь везти с собой книгу Гржебину, ввиду его полной опалы. Пассия Петра Ивановича Нерадовского – Мроз действительно хозяйка. Это очень бедовая и злая дама. Благодаря ей, ее наговорам на свою подругу, которую она приревновала к Нерадовскому, последнюю обвинили в воровстве, и это так на нее подействовало, что она сошла с ума.

После обеда Стип, Альбер, Зина, Бушен и Женя Лансере, которого я уже видел на проводах Тройницкого и который сегодня только приехал. Он сильно исхудал после болезни в Москве, но, в общем, прелестен и мил. Показывал свои чудесные литографии, иллюстрирующие его путешествие в Ангору. По его проекту это должна была быть книга-альбом с его же текстом (вероятно, очень наблюдательным и интересным), но в Госиздате не хватило денег, да и цензура отнеслась к его литографиям не сочувственно. Так, цензор выразил Лазаревскому удивление, что, видно, Лансере – барин, что ему нравятся золотые нашивки на костюмах турок, внизу вычеркнуто слово «благородный», ему поставлено на вид любование старой турецкой исконной культурой. Еще лишнее доказательство, что для этих людей все, что жизнь – враждебно! Теперь Госиздат издает лишь одни большие литографии, но это настоящие шедевры. Выигрывают ли они, однако, от цветности – вопрос спорный.

Рассказывал нам Женя и всякие ужасы о пережитом на юге в дни Деникина и до прихода красных. Особенно поразили рассказы, со слов его, Арцибушевой, которая осталась жить одна в своей деревушке, в глуши, когда уже все соседи были разгромлены и убиты. И вот, кажется, через два дня к ней явились какие-то власти, не то разбойники с обыском. Грабить этим пришельцам помогала самым циничным и благодушным образом ее же прислуга, которая тут же ей выразила свою преданность, когда снова явились белые. Ей удалось отстоять от экзекуции карателей всю деревню, и за это вчерашние ее притеснители, недавние комиссары, с проворством и усердием запрягали ей лошадей и вообще служили изо всех сил. Но когда белые ушли, то ее погнали, но, правда, не без ласки. Из таких ночных обысков особенно страшен был один разбойник, грозивший ей расстрелом за утайку денег; атаман вдруг возгорелся к ней страстью и целый час добивался ее, приставляя дуло револьвера к голой груди, пытаясь разжечь и ее. Наконец она не утерпела и громко крикнула. На крик прибежала мать с двумя огромными догами, и разбойник бросился в окно, очевидно, не рассчитывая в темноте покончить со зверями прежде, чем они его разорвут.

Позже эта совершенно обнищавшая дама жила на юге, кажется в Ростове, и чтобы не умереть с голоду, взяла на себя должность комиссара данного околотка. В качестве комиссара ей пришлось хоронить умиравших всюду на улицах беженцев. И вот, когда она с первым таким покойником явилась к кладбищенскому сторожу, то застала чудовищную сцену. Вся комната сторожа была уже уставлена трупами, и он с ними «пьянствовал», чокался, «дурил». Хоронил же он «отслуживших» голыми, таскал их за одну ногу, в общую яму, куда и сбрасывал кое-как, как корявые бревна.

Пришлось ей однажды и делить два пуда хлеба, найденных в изголовье матери семейства, умиравшей со всеми своими детьми и мужем в каком-то вонючем подвале от сыпного тифа. «Только ценой этой муки для кутьи» и удалось ей убедить соседних баб убрать тело одной женщины, которая ходила за больными, но умерла раньше их. Свежо предание, а уж верится с трудом…

Пятница, 27 июля

Облачно, но солнце. Первые полдня в удручении, но в 3 часа Макаров по телефону узнает, что паспорта готовы. Кому обязан? Ятманову? Но Добычина утверждает, что и она вчера, встретив в Паласе какого-то чиновника, успела ему напомнить обо мне, и тот уверяет ее, что Мессинг оставил распоряжение не задерживать нам выдачу паспортов. Я ожил, хотя и не вполне.

В Эрмитаже Паатов. Я немного сконфужен. Заглазно мне казалось, что Мордвиновская Мадонна идентична по композиции с «Мадонной» в Лувре, а следовательно, и с той плоховатой копией утраченного Рафаэлевского оригинала, который у Паатова, а вышло, что она лишь отдаленно похожа, да поза младенца совсем другая, весь поворот в другую сторону. Туда же является чета О.Меара показать мне псевдорембрандтовский портрет раввина, как раз покупаемый у них Паатовым. Очень эффектно, бравурно писанное пастиччо с элементом Рибейры и генуэзцев.

Приходил в Эрмитаж Женя. Поражен. В общем же Эрмитаж имеет осиротелый вид. Из Акцентра телефон. Надо приехать подписать присланный из Москвы подлинник договора! Покупаю марки и прихожу. Увы, мое письмо еще не отошло на ускоренную почту, опоздало, господин, вызвавшийся везти его, не доехал и т. д. Пишу новое письмо. Дома наш театральный обер-электротехник Н.П.Бойцов – один из моих любимцев. Он имеет, очевидно, какое-то отношение к финансированию Морозовой студии, ибо пришел узнавать, что я там затеваю, и все подзадоривал не стеснять себя, не считаться с экономией. Тут же влетела «тетя Мотя» и стала при незнакомом человеке (к счастью, он объявился ярым монархистом) говорить всякие глупости. Такие же глупости она могла говорить и в Смольном, что едва ли может способствовать скорой выдаче ей паспорта. Впрочем, рассказала про Устинова. Как бы то ни было, она ко мне с мольбой – за нее заступиться. Словом, опять те же песенки, основанные на моей репутации «большевика». Я ее направил к Добычиной.

Спустился вниз, где сидел Леонтий. Там же сидел Альбер, который, несмотря на слабость ног и бледность, ребячески благороден. Мне ужасно делается грустно от этой его метаморфозы. К счастью, он по-прежнему владеет красками и кистями. Но, боже, какая пачкотня у Серебряковых, как все неаппетитно. Немудрено было Катечке совершенно одной все делать: и стряпать, и мыть. От Эрнста с Бушеном она в ужасе. Они превратились в настоящих паразитов. Ни за что не платят, а лишь отдают в общее пользование крупу и муку академических пайков. Я объясняю этот упадок порядочности исключительно нелепыми фокусами Зины, которая истерзает хоть кого (а особенно человека, в которого она влюблена, как кошка, и которого она совершенно в себе разочаровала). По случаю же свадьбы Черкесовых у нас обедают Женя, Стип, принесший на руках чудного кота Тройницких – «Катаеси». Он уже успел несколько раз нагадить. Мотя в отчаянии.

Женя рассказывал о Москве, про нашумевшие на весь город распри между Трояновским и Виппером по поводу того, что последний продал первому Маньяско, который оказался украденным у антиквара Желтухина, Трояновский вынужден был отдать картину, но Виппер сразу отказался ему выдать обратно деньги. А как раз в это же время, к великому отчаянию Трояновского, сгорела его оранжерея со знаменитым, единственным в мире собранием орхидей. Другая ссора вышла у Трояновского с Остроуховым из-за того же Желтухина, в котором сумасбродный Илья Семенович просто души не чает и не позволяет, чтобы о нем дурно отзывались.

Письмо с отказом от политики Тихона вызывает огромную сенсацию в Москве. Оно было развешено всюду. Г.Чулков, переживающий кризис полной ортодоксальности, находит всем полнейшее а-ля Достоевский оправдание: патриарх-де вполне искренно от себя дошел до этого (мило рыхлому русскому интеллигенту вообще всякое самоотречение). Ходит и такая версия, что Тихона убедили подписать представители Англии и Америки. По другой версии: очень лукавый следователь настрочил это письмо из выхваченных кусков его показаний. Во всяком случае, почти все население на стороне Тихона, и Новой церкви конец (да и большевикам она – не более активная и менее удобная).

После ухода гостей занимался описью отборной папки. Юрий очень заинтересован.

Большой скачок цен за три дня: масло с 6,5 р. вскочило до 9 р. Яйца до 36, дрова с 950 до 1200 р. Червонец все растет, и репутация его крепнет. О нем слышны иной раз глупые пересуды на улице между буржуазными дамами.

На самом деле он, разумеется, падает, ибо отстает от подлинного курса (черной биржи), но вообще его появление есть тот вид девальвации, который более удобен для расчетов. Все же он падает медленнее, нежели бумажные деньги, нежели растут цены на товары.

Лазаревский отказывается издавать дальше журнал «Среди коллекционеров» (лошадка довезла куда следует). Вообще в Москве мелким художественным изданиям конец. В Госиздате на них прямо гонение. Вечером были Тася и Нотгафт с цветами.

Суббота, 28 июля

Хороший день. Тройницкому – благодать. Как-то будет нам? С утра с Акицей в Смольный. Постройка пропилей очень подвинулась: идет закрепление орла на фронтонах. Тейтел нет, сидит коммунист в кожаной куртке, говорит очень придирчиво, но мы не к нему. Товарищ же, выдававший нам паспорт (пришлось расписаться в книге), только предложил вопрос: «Чем занимается ваша жена, она у вас хозяйка?» (Далась им Акица?) На что я ответил: «Да, но она едет в качестве моего секретаря! Трудкнижку оставила там». Встречаю многих из тех, кто ждал со мной очередь две недели назад. Раздраженные, убитые. Одна молодая дама в отчаянии разрыдалась, получив снова ответ, что ее паспорт не готов. «Хотя бы прямо отказали, а то такое издевательство! Я уже полтора месяца хожу!»