Текст книги "Дневник. 1918-1924"

Автор книги: Александр Бенуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 55 страниц)

1921 год

Четверг, 20 января

Наконец появился и в Петербурге журнал по истории культуры и литературы – «Начала» под редакцией С.Ольденбурга, С.Платонова, Э.Радлова и А.Николаева. Во вступительной статье пространно говорится, что человеческая жизнь протекает в работе и отдыхе. В них человек осуществляет свои стремления, привязанности и вкусы и применяет свои способности к их удовлетворению, приспосабливает изящное. А в нем отражается духовная жизнь человека и творится сама духовная жизнь. Неплохо сказано для этих слишком тяжелых дней. Открывается статьей С.Ольденбурга о Блоке «Не может сердце жить покоем». Далее следуют статьи Нестора Котляревского о Ф.Достоевском, Л.Карсавина – «Федор Карамазов как идеолог любви», В.Жирмунского о задачах поэтики, Ив. Гревса – «Образы Италии в творчестве Тургенева», затронуты серьезнейшие проблемы времени на академическом уровне.

Помещен солидный обзор журналов «Скифы», «Изобразительное искусства», «Дом искусств», «Записки мечтателя», «Дракон», «Вестник литературы». В этих изданиях автор не видит и намека на отражение жизни, кроме рассказа «Мамай» Е.Замятина. Не затронуты ни психология, ни идеология художника. Поэма Блока «Двенадцать» не является отражением исторического процесса, а лишь его намек.

В.Иванов в статье «Круги» считает, что кризис искусства не преодолен. «Гуманизм обречен, следовательно, исчезнут все грани, отделяющие человека от человека».

О поэтическом журнале «Дракон» рецензент отозвался так: «Много нового и много хорошего, только новое – не хорошее, а хорошее – не новое».

Вторник, 15 марта

10 марта 1921 года вышел в Москве первый номер «Вестника Отдела изобразительных искусств Народного просвещения» и уже поступил в Эрмитаж. Открывается обращением к художникам Запада и сразу предлагается «перестать объяснять мир, надо его изменять, переделывать!». Статья пышет пафосом: «Молодые художники должны сбросить старую гниль идей и влиться в революционный поток преобразования мира». Молодежь не побежала в архивы, а ринулась к живописи – главному оплоту творчества. Отказались от «картиноделания». Коллегия ИЗО организовала международное бюро, разослала призывы объединиться художникам всего мира, намечает обмены выставками.

Наряду с глобальными проблемами «Вестник» сообщил радостные цифры о своей деятельности. Созданы и оборудованы художественные мастерские в Саратове, Витебске, Екатеринбурге, Оренбурге. Проведены 22 групповые выставки художников, от 415 авторов приобретено для музеев 1926 художественных произведений, из них 1326 живописных произведений. Впечатляет! «Вестник» обещает освещать деятельность этих очагов художественной культуры…

Среда, 20 июля

Вернулся из Москвы Добужинский и привез кипу документов, касающихся зародившегося в столице неведомого нам общества «Мир искусства» – протоколы заседаний и доклад П.Кузнецова, того самого мужичка, которого в 1906 году привез в Париж Дягилев и подарил ему свой орден Почетного легиона, полученный за организацию выставки русской живописи за 200 лет на Парижском Осеннем салоне. Вероятно, сейчас очарованный великими преобразованиями в художественной сфере Москвы, наивный Павел Кузнецов произнес перед собранием московских художников нечто аморфное, не похожее на организационный инструмент, пассивный, далекий от задач выставки доклад.

Ради курьеза следует его сохранить в данном дневнике.

Доклад П.В.Кузнецова на открытии собрания московского комитета общества «Мир искусства» 13 мая 1921 года:

«По поручению группы художников, членов «Мира искусства», открываю настоящее собрание для обсуждения ряда вопросов, имеющих исключительное значение в жизни русского искусства. Революция, переживаемая нами более четырех лет, разломав все старые формы жизни, в те или иные периоды развития своего с большей или меньше остротой ставила нас перед задачами нового строительства форм художественной жизни. Мы должны были в зависимости от новых условий входить в различного рода объединения, полагая в основу всех своих действий единственное свойственное нам желание всячески содействовать развитию искусства во всех его значительных и ценных направлениях, способствовать сохранению искусства прошлого и созданию нормальных условий и художественной школы для здорового развития молодых сил.

В периоды стихийного разрушения старого, в периоды гражданской войны и общей разрухи страны, искусство, конечно, не могло иметь благоприятных условий для своего развития. Очень часто экономические тиски наиболее сильно и трагически давили художников, мало приспособленных к борьбе за существование в той форме, которую эта борьба приняла за последние годы, лишая их возможности работать и развиваться в искусстве. Наряду с этим отмечаем отрадные явления: искусство, представленное в музеях Петрограда и Москвы, не только расширялось в своих бесценных собраниях, но и распространялось по многим городам России, лишенных до того рассадников живописной культуры. За время революции явилась новая художественная сила, полная бодрости, веры в себя и преданная безграничной любовью к искусству. Я предлагаю ими пополнить наши ряды.

Старые выставочные организации не досчитывают после пронесшейся революционной бури многих и видных своих сочленов, не говоря уже о том, что нормальные определявшие их внешнюю жизнь условия, построенные на старом законодательстве, исчезли бесследно. Наконец, сами организации прекратили совершенно свое существование. Но четыре года революции поставили Россию перед задачами мирного строительства. Общие условия жизни страны, конечно, отражаются и на строительстве жизни художественной. Если революционное время обязывало входить в возможно широкие общения, то явившаяся на смену этому времени эпоха мирного строительства вызывает необходимость постановки художественных задач в их глубине. Отсюда вытекает повелительная необходимость дифференциации. Общество «Мир искусства» издавна пользовалось славой такого общения, которое включало в себя лучшие художественные силы России высокой квалификации, и под это знамя в настоящую мирную эпоху должно собрать как все ценное, оставшееся от прошлого периода русского искусства, так и сплотить лучше силы настоящего и будущего искусства России.

Москва стала центром государственной организации, но она всегда оставалась центром русской живописи, и вполне естественно вновь поднять славное знамя этого общества в Москве, созвать общее собрание общества «Мир искусства», хотя в полном составе это не представляется возможным ввиду расстройства транспорта и других затруднений, полной изолированности от товарищей, выбывших за границу за время революции или находящихся в безвестном отсутствии. Тем не менее об открытии деятельности общества «Мир искусства» предлагаем поставить в известность всех товарищей, с которыми возможно войти в личные или письменные отношения.

Павел Кузнецов».

Из довольно путаных протоколов собрания выясняется, что это московское товарищество «Мира искусства» не имеет ничего общего с прежними нашими объединениями. Какая-то имитация, желание прикрыться популярным девизом и провести выставку художников, как живущих в стране, так и за ее рубежами. Совершенно абсурдная мысль. Между прочим, отмечено, что Луначарский не отверг этот замысел, но попросил в первую очередь пересмотреть наш старый устав и обсудить программу ВХУТЕМАСА, что и было сделано на очередном заседании в лице комитета общества «Мир искусства» Коненкова, Жолтовского, Кончаловского, Шевченко, Лентулова, Кузнецова, Коровина, Шестакова. Председателем избран И.Машков. На четвертом же заседании 2 июня 1921 года выяснилось, что Луначарский посоветовал отложить вопрос об организации выставки «Мир искусства» и отозвал своего представителя Д.Штеренберга из состава комитета общества. Тем не менее 13 июня заседание общества снова обращается к организации выставки «Мир искусства» с приглашением художников, живущих как в России, так и за рубежом, намечает устраивать ежегодные выставки произведений художников. 16 июня обсуждается вопрос о создании магазина по продаже произведений искусства членов «Мира искусства». Поднимается вопрос о пайках, составляется обращение к Ленину.

20 июня 1921 года Кузнецов на заседании поднимает вопрос о тяжелом материальном положении художников Москвы, и обращение к Луначарскому осталось без ответа. Кандинский сообщил, что он составил ряд статей о положении художников и о препятствиях с организацией выставки и передал их Радеку для опубликования в прессе. Наряду с этим Кандинский сообщил обществу о том, что он вошел в сношения с художественным миром Германии и установил возможность устройства выставки «Мир искусства» в Германии в бывшем дворце кронпринца.

Кандинский доложил, что он лично обратился в Совнарком о составлении им материалов о тяжелом экономическом положении художников Москвы, о желательности, чтобы государство закупало произведения современных художников, и желании продавать картины за рубежом.

24 июня также на заседании Кандинский сообщил, что берет на себя инициативу по реорганизации закупок и приобретению государством живописи, скульптур прикладного искусства и в лице председателя Рабиса Славинского [намерен] производить эти закупки от имени малого Совнаркома.

Высказал Кандинский и свое неудовольствие, выразив общее мнение комитета о выставке Коминтерна, устроенной без ведома комитета, он выразил протест, считая этот акт лишь политической демонстрацией, но не явлением мирового искусства, одобренной совнаркомом и Коминтерном. Кандинский сделал доклад о редакционно-издательской комиссии, которая призвана издавать журнал, и поручили этим заняться А.И.Иванову и составить доклад о распаде художественной жизни в России на основе материалов, которыми располагает Кандинский.

23 июня был рассмотрен план журнала «Мир искусства», намечается ежеквартальный выпуск, отражающий поступательное развитие искусства, составлен первый номер, состоящий из статей профессионалов, теория и практика, дневники и автобиографии художников. Теоретические статьи представят Щекотов, Луначарский, Виппер, Херсонская, Сидоров, Бакушинский, Сабанеев, а также Станиславский, Мейерхольд, Таиров, о танце С.Волконский.

27 июня П.Мансуров сообщил коллегии, что по поручению Главмузея выставку «Мира искусства» поручено организовать Грабарю, с ним следует войти в контакт. Наряду с этим Мансуров сообщил, что намечается организовать выставку-продажу произведений «Мира искусства» и поставку их в Англию и в Америку, куда он и едет по поручению Татарской республики.

4 июля Кузнецов сообщил, что из Петрограда прибыл Добужинский, чтобы решить ряд вопросов по организации совместной выставки «Мир искусства», выпуске общего журнала от имени этого объединения. Была создана комиссия в составе Шагала, Добужинского, Фалька, которая войдет в сношение с Луначарским по поводу выдачи пайков художникам. Кандинский поднял вопрос о создании музея живописной культуры, составили проект для отправки в Главмузей.

Не случайно говорится, что всякое некогда значительное явление может повториться только в виде фарса, что мы и наблюдаем с волокитой московского «Мира искусства». Чтобы не нарушать цельности канители, приведу позднее доставленные мне выписки из протоколов этой затяжной игры москвичей с властью за свое право выставиться и получить какое-нибудь пропитание. Полное поглощение чиновниками всякой самостоятельной инициативы в художественной атмосфере России, и подобная черная тень ложится и на наши музейные дела.

11 июля на очередном заседании общества Кандинский сообщил, что достигнуто соглашение с Внешторгом в лице Буренина об организации выставки «Мира искусства» за рубежом [18]18
  Зарубежный «Мир искусства» оформился в Париже в апреле 1921 года. В июне в галерее Боэти открылась выставка. Экспонировали свои произведения Бенуа, Бакст, Рерих, Стеллецкий, Яковлев, Шухаев, Григорьев, Анисфельд, Судейкин. Гончарова, Ларионов. В конце года выставка была повторена на Осеннем салоне. – ИВ.


[Закрыть], дело в организации, избрали комитет в составе Кузнецова, Машкова, Кандинского.

В Москве же намечается организовать выставку в помещении артели «Кусталь» – в прежнем помещении фирмы «Ралли» Жирардовской мануфактуры.

Петербург, Павловск

Решил снова вести дневник, хотя момент выбран не слишком удачно – ведь мы снова переживаем полосу террора, и как раз всякие записи, зачастую совсем невинные, губят людей. Но столько интересного вокруг и на душе так томительно, что я не могу себе отказать в этой опасной поблажке. Постараюсь к тому же так схоронить эти записи, что их никто не разыщет. Да и обыски ныне, как слышно, стали очень поверхностными.

Вторник, 2 августа

Просьба Нины. Заседание у Ионова, собрание голодающих. Горький. В Эрмитаже. Покровский и Кристи.

Ясный, жаркий день. Убийственно-скучное настроение. Только теперь я осознал всю нелепость той неудачи, которая нас постигла в нашем проекте переселиться в Москву.

Окончательно вчера отравил настроение приход Нины Фроловой с выпущенным из тюрьмы Никитой (пять дней сидел), явившихся крайне некстати, как раз в момент, когда мы ждали Руфа на скромное угощение, устроенное в его честь (что было решено накануне, когда еще считалось, что мы переселяемся). Нина пришла, по совету художника Бродского, просить меня, чтобы я отправился завтра с ним, с Бродским, к всемогущему Озолину, просить за ее мужа. Сама просьба эта совершенно меня расстроила, так как все здесь кошмарно, и более всего то, что я должен войти в сношение с кошмарным Бродским, ставшим недавно коммунистом, и встретиться с ним у Ионова (на редакции по изданию сборника для голодающих), которого я так тщательно до сих пор избегал, видя в нем убийцу нашего книжного дела. Но отказать я не решился, так как мне стало слишком жаль бедную Нину, отчаяние которой выразилось в той инертности, с которой она затем просидела до часу, совершенно не принимая участия в разговорах, вообще не клеившихся, благодаря ее присутствию. Акицу это сидение тоже расстроило. Кроме того, Акицу беспокоило то, что в этом демарше сказывается представление всей семьи Леонтия о моих связях с большевиками, то, что они нас корят с самого 1917 г. и что в случае переворота они же будут нам ставить в тяжелую вину.

Наконец мать с сыном (мальчишка недостойный: уже вполне зрелый российский гражданин, разумеется, в восторге, что он посидел в тюрьме), покушав чудесный черничный компот, удалились, и тогда были поданы кильки, сыр, винегрет и даже целый графинчик водки (остатки эстонских даров), который при свете коптящей лампы – без абажура – и был распит Руфом и нашими двумя юнцами. Вышло ни то ни се (Альберт уже ушел спать). Впрочем, кое-что интересное Руф сообщил: о полной перемене настроений у знакомых коммунистов в связи с голодной бедой. Во всяком случае, торговле крах – выразился на днях, по словам Дж. Шмидта, какой-то важный сановник Совнархоза.

Тогда же вечером

Все сошло гораздо благополучнее, нежели я ожидал, и эта удача как-то рассеяла мою тоску. Просьба Нины так мне была неприятна, что я почти всю ночь не спал. У меня в подобных с виду пустяковых случаях является прямо мистический трепет. И утром я решил, что не пойду, так откровенно и заявил Кате Шретер, которая мне позвонила по ее собственному делу (театральному). Однако уже через полчаса меня попросила к телефону сама Мария Александровна, заявившая, что она сейчас лично приедет меня умолять. Я ей изложил все свои (едва ли понятные им) сомнения, и она было уже согласилась с ними, но тут меня разобрали угрызения совести, и я спровадил Акицу к сивилле-Добычиной, ответ которой: что-де идти нужно и что ничего в этом худого не будет (ибо-де Озолин очень порядочный человек), она ко мне пришла в Эрмитаж. Проболтав со Стипом до 3-х часов, я, скрепя сердце и действительно терпя настоящие муки, отправился в Дом Зингера. Ужас мой достиг последних пределов, когда, введенный в кабинет И.И.Ионова, я вместо многолюдного собрания, на которое я рассчитывал, чтобы не попасть прямо ему в лапы, застал только его самого вместе с шлиссельбуржцем Морозовым. Я уже почувствовал на себе лапу зверя, но тут и начался розыгрыш – в самый момент моего рукопожатия (Ионова я вижупервый раз в жизни и узнаю его по знакомой по описанию вихрастой голове): в дверях появляется Никита, увидевший меня издали, когда я подходил к дому, и с нахальством пробравшийся по моим следам (характерно для юношества наших дней), и делает мне знаки, чтобы я вышел к нему. Оказывается, что назавтра вызывают в Чеку самого Леонтия, и это известие он привез специально, чтобы придать мне больше энергии. Но я уже, пользуясь поворотом дела, в кабинет не возвращаюсь, а остаюсь ждать других заседателей на лестнице. Через полчаса приходят Горький с Ольденбургом, и я с ними возвращаюсь к Ионову, который сейчас же по настоянию Горького, более чем когда-либо разыгрывающего роль государственного человека, обремененного делом, открывает заседание. К самому концу подходит Бродский и – о, радость, – он вовсе не настаивает на полезности моего визита к Озолину, а рекомендует мне заручиться письмом к нему Алексея Максимовича. Вдвоем мы на него и наседаем. Наш сановник, поглядывая на часы (ему предстояло со своим флигель-адъютантом Ольденбургом посетить еще два заседания), дает мне возможность изложить в коротких словах суть дела и обещает вечером позвонить обер-инквизитору, на чем моя аудиенция и кончилась, и, вероятно, на чем кончится и самое заступничество Ионова. После этого, на радостях, я уже сам вызвался идти с Бродским к Озолину, но Бродский прямо отклоняет (тут же вставляя типичную фразу: «Положим, он мог бы и сам при случае пригодиться, нельзя знать») и говорит, что он один к нему отправится сегодня же, но позднее.

Покидая Дом Зингера (беседы с Ионовым мне удалось и на прощание избежать), я чувствовал себя прямо-таки окрыленным, а тут еще одна маленькая удача: вечером у Павильона Левицкого за Казанским собором, служащего автобазой, встречаю Купера, который отвозит меня на моторе (его самого теперь, на машине или на лошади, я не вижу) до дома и все время убеждает меня (но тщетно) принять участие в тексте программы, которую они хотят издать в день, устраиваемый филармонией к 600-летию торжества Данте. Хорошему моему настроению способствовало отчасти и шутовство самого заседания. Из протокола предыдущего заседания я узнаю, что я представлен к изданию 25 000 экз. в 20 листов текста (с выплатой гонорара) с 50 иллюстрациями наполовину красочных, и этот монумент предположено продавать по 35 коп. Я спрашиваю своего соседа Горького: что же останется тогда голодающим?

И он имеет апломб мне ответить с хитрой усмешкой, которую можно истолковать как угодно: «Наберем, А.Н., наберем, миллиарды наберем!» Но, разумеется, голодающие здесь лишь предлог, и все дело в рекламе Госиздата. И везет же этим «бесам».

В 15-й типографии (бывш. Голике) нашлась масса неиспользованных еще красочных клише, среди коих – великолепные репродукции современных мастеров, приготовленные для второго издания моей «Русской школы живописи». Есть и Сомов, и Бакст, и Бенуа, и Кустодиев, и Репин – все это и решено пустить; так как в Совдепии нет больше специальных красок для трехцветок, то Ионов повезет клише в Берлин, и там с них напечатают весь завод и заплатят валютой, что уже вскочит в цене – дороже, чем 25 коп. Высокого комизма был спор: кому в его отсутствие (уж не бегством ли оно может оказаться?) быть выпускающим редактором. Все, оказалось, собираются тоже к отъезду туда или сюда. Когда Ионов заикнулся было Горькому, что не возьмется ли он, то Ал. Макс. с величайшей искренностью в тоне проговорил буквально следующее: «Не могу, ведь я тоже уезжаю на днях: посылают – впрочем, я еще попробую поторговаться! Я вот еду завтра в Москву, и, может быть, мне удастся их там убедить, чтобы послали кого другого». И ведь он прекрасно при этом знает, что мы все знаем про то мытарство, которое он проделал, чтобы наконец получить эту «командировку».

Известия о бегстве Гришина и Лаврентьева уже ходят по всему городу. Утром выслушал нашего сотрудника, танцующего турку в «Слуге двух господ», он в полном недоумении, а вечером, – замыкающую Лаврентьевскую эпопею Нину, которая мне сообщила, что взломано бюро Гришина. По просьбе Кати я позвонил Монахову (а это мне не хотелось делать первым), и мы сговорились, что он у меня будет завтра. Судя по тону (тон финала сцены отчаяния Беатриче в «Слуге…»), он вовсю разыгрывает роль, что ничего не знал и что теперь необходимо спасти положение. Но я постараюсь от него получить истину.

Забыл еще записать, что вечером на заседании Совета Тройницкий нам рассказал о посещении Эрмитажа во вне-присутственное время, в субботу, тройкой – Покровский, Кристи и Экскузович. Судя по одному вопросу, заданному первыми двумя, они приходили не столько для «академического центра», сколько чтобы зондировать почву – нельзя ли распродать наши сокровища и тем спасти положение. Тройницкий со свойственной ненаходчивостью их отпугнул, заявив, что за границей никто не станет покупать эти вещи, так как они приобретались по литере А (это очень полезно: в известный момент блефовать какой-то самому малопонятной ерундой), а посему являются собственностью бывшего царского двора.

В воскресенье состоялось в этнографическом Русском музее открытие отделения Сибири и Дальнего Востока. Одна из речей была произнесена «представителем маньчжурских народных университетов», который сам выразил сомнение, существуют ли они еще поныне.

После Эрмитажа я заходил к Добычиной, которую застал сидящей с очень изнуренным видом у окна. Поговорить о моих делах толком не удалось, ибо ее все время охранял вошедший в моду еврейский ее племянник Гриша. Зато она мне нарассказала всяких слухов и, по обыкновению, больше всего – о чрезвычайке и арестах. Она только и мечтает о перевороте и очень огорчена тем, что моя интуиция до сих пор совершенно молчитна эту тему и ничего в ближайшем не предвещает. Приходится утешаться сведениями вроде того, что из Варшавы-де пишут, что «скоро конец», что там-де расклеены уже афиши, успокаивающие население на случай, если бы стали проходить по городу иностранные войска, что-де дозорные в Финском заливе видели на горизонте английскую эскадру, и, вероятно, в связи с этим вызвали Рубена (ее мужа) в Кронштадт. На десерт угостила меня такой фразой: «Могут арестовать и нас с вами, Александр Николаевич, я бы этого хотела, ибо, если нас арестуют, это значит конец!» Вспомнила и о том, как обсуждался при наступлении Юденича в Смольном вопрос: не следует ли, среди прочих знаменитостей, взять и меня в заложники. Н.Е. говорила, что за меня союзники, наверное, отдали бы Зиновьева или Троцкого. Что значит осмысление влюбленности.

Меня сменил у ее кресла сам профессор Федоров. Вечером меня по телефону известил, что он считает вторую операцию лишней.

У Руфа свои слухи: будто не то готовится, не то намечается разрешение торговать всем гражданам от восемнадцати лет до сорока, а также о растяжении часов самого времени, в которое торговлю можно производить. Будет обезличена частная собственность, и у него своя версия о тех речах, которые велись в Коминтерне и которые вызвали особую деморализацию в среде правящих сфер и всего пролетариата. Одному оратору, нарисовавшему убийственную картину состояния Совдепии, председатель пригрозил арестом, но тут поднялся невообразимый шум протеста, а говоривший сослался на то, что он привел слова самого товарища Ленина; очень энергично критиковала меры, приведшие к разрухе, Клара Цеткин, закончившая свою речь уверением, что она собственными руками посадила бы обратно Вильгельма на престол, если б узнала, что введение коммунизма в Германии приведет к таким результатам. Что «время подходит», Руф усматривает из самой паники, в которую впадают постепенно все знакомые ему коммунисты. Особенно презрительно отзывается сейчас о «своей партии» недавний ее апологет Иванов – муж Женечки Лидерит (с этим негодяем вышел скандал, в котором косвенное участие принимает бедный дядя Берта; роль последнего заключается в том, что он познакомил В.А.Мухлинчина, желавшего приобрести платину у Иванова, обладателя известной толики этого драгоценного, ненаходимого металла. Однако уже по совершении сделки обнаружилось, что слиток поддельный, Иванов же отказывается вернуть те два миллиона, которые он за него получил). Сам Руф недавно приобрел большой бисквитный бюст Александра III. Он очень оскорблен тем, что митрополит обязан испрашивать каждый раз разрешения у местных властей, когда он желает где-нибудь служить.

Но вообще положение митрополита как будто сильно улучшилось. Так, на днях Кока видел его едущим в элегантной коляске (а то он ездил на дрожках), запряженной великолепной парой. Многие перед ним снимают шапки, он же с важностью раздавал свое благословение.

Прибыли вещи наших из Холомок. Принимал их Денис, за что ему скупердяй Юра уделил всего 10 фунтов черной муки. Они привезли 5 пудов муки и массу яблок. У Юры появился тон «кормильца».

Сегодня весь вечер у Коки сидела Марочка – его невеста. От зависти Мотя совершенно скисла.

Среда, 3 августа

Солнце, небывалая за все лето жара. Пишу Владимиру и Леле письма. Акица так деморализована, что мне стоит большого труда, чтобы и ее заставить написать Леле письмецо в Париж. Захожу в сад полюбоваться, как там возится, балует, поддерживаемый бабушкой, заражает радостью других бабушек и ухаживает за барышнями наш Татан. Особенно ему нравится трясти изо всех сил решетку.

На пути в Эрмитаж меня догоняет Эрнст, и мы оба любуемся замечательным зрелищем – тем, как кран выволакивает из воды несколько барок и барочного лома на набережную Зимнего дворца, причем свернули один из больших фонарей, пытаясь вытянуть целый плот с навязанными на нем балками и железными рельсами, и как вся эта музыка вдруг сорвалась и полетела в воду. Несчастий с людьми при этом, вероятно, не произошло, ибо весь многочисленный зритель и рабочие у крана не выразили никакого драматизма.

Нотгафт вне себя от удивления, что в БДТ назначены Монахов и Петров. Пришлось ему рассказать все, что уже вообще известно.

Арестован Пунин. Рассказывают, что к нему явились вчера двенадцать человек и прямо потребовали, чтобы он вынул пакет, лежащий на такой-то полке в его несгораемом шкафу. Затем другой пакет извлекли из его письменного стола. После этого его увели. Юрий предполагает, что это последствия его аферы на золоте и бриллиантах, которую он проделывал вместе с московским Бриком, может быть, последний его и выдал. Мне же почему-то кажется, что у этого честолюбца и авантюриста должны быть связи в контрреволюционных кругах.

Из лиц, задержанных в связи с делом Фролова, доктор Рулле, Максимов и Кузнецов – выпущены. Первый был задержан и просидел две недели, потому что Фролов означил в своей записке, оставленной Нине, как находящуюся у этого Рулле картину Айвазовского, двое других – потому что их Фролов просто известил о своем задержании как своих коллег по обществу Куинджи. Возможно, что своим освобождением они обязаны тем двум ревизорам, которые приехали из Москвы проверить деятельность чрезвычайки, особенно в связи с массовыми арестами, вызванными делом Таганцева. Рохлин все еще сидит. Его уже собирались выпустить, но он будто бы испортил себе дело слишком широким образом жизни на Шпалерной, где он ежедневно угощал всю сидящую с ним компанию.

Тройницкий прочел нам статейку в «Красной газете», подписанную архипрохвостом М.Лемке, рекомендующим распродать музеи для получения средств на спасение голодающих. Причем этот недавний непримиримый враг коммунистов заверяет читателей, что самое отчуждение культурных сокровищ будет лишь временным, ибо не захочет же западный пролетариат сыграть по отношению к своим русским братьям роль ростовщика, использующего его бедственное положение! Некоторые эрмитажники ставят эту провокацию в связь с посещением Покровского. Решено просить Горького или Ольденбурга написать ответ.

Вернувшийся из отпуска Мацулевич в негодовании на кассира Акмакульта Сутулло, который испортил наладившуюся было между нашим Сусловым и одним старорежимным чиновником Госбанка комбинацию, согласно которой Эрмитажу выдавали бы деньги не в очередь с другими учреждениями из какого-то запаса. Сутулло показалось это обидным, и он донес.

Читаю «Идиота» даже на ходу. Совершенно потрясен сценой на торжестве в Павловске, но она оказывается вовсе не такой объемной, какой она у меня осталась с 1896 г. в памяти. Вообще удивительно, как все мной перезабыто (кроме духа и некоторых персонажей) и как иначе мне сейчас, благодаря обогащенному личному опыту, все представляется. Вся топография романа иная.

К завтраку подали печеные яблоки…

В 6 ч. прощальный визит Орга, которому я вручил столь незаслуженную им акварель и две наши фотографии Черкасовской съемки. Он имел с собой четыре карикатуры Домрачева, две из них довольно удачные: а) Троцкий, Зиновьев и еще один иудей сидят всей своей тяжестью на повозке, которую тащат среди совершенно опустевшей местности русские пролетарии; б) Ленин и Троцкий торгуют всякими остатками раздетым рабочим и крестьянам. Во всех подробностях он рассказал историю, которая побудила его не откладывать отъезд и отставку. Оказывается, после того грандиозного вечера Коминтерна поэт Веснин подал на Орга донос, согласно которому Орг в неточном переводе речи поэта позволил себе слишком расстараться перед русской интеллигенцией. Министр в очень благожелательной форме потребовал объяснения, которое ему Орг дал, но одновременно подал в отставку. Когда же В., вернувшись из Москвы, явился в Петербургский комитет, то Орг не пожелал ему подать руки, следствием чего явился самый дурацкий письменный вызов на дуэль по всем правилам академических корпораций. Орг ответил, что он, как бывший реалист, к корпорациям не принадлежит, традиций не знает, а от суда чести или коронного не уклоняется. Меня этот В. поразил тогда своим хамским и дурацким видом. Простились мы с Оргом очень сердечно. Он и в будущем себя ставит всецело в наше распоряжение. Но Акица уже слышать не хочет снова переживать всю ту сумятицу, которая завершилась в воскресенье таким плоским камуфляжем. Кто поручится, что и в следующий раз все наши мучения не кончатся тем же? Уезжает он завтра. Заезжал он прощаться к Блоку, но несчастный так плох (он третий день без умолку стонет), что жена Блока не пустила Орга к больному.

В 9 ч. пожаловал Монахов (на велосипеде, в рубахе с засученными рукавами, с открытой грудью). Первым делом я постарался узнать, знал ли он о побеге Лаврентьева и Гришина (Орг утверждает, что знал, и сам был кандидатом). Однако Н.Ф. решительно и в убедительных тонах запротестовал против такого подозрения. А начал он сам догадываться неделю назад, когда прошли все сроки, назначенные Гришиным своему возвращению: как раз оказалось несколько хозяйственных дел (разгрузка баржи с дровами), требовавших немедленных решений, а приехавший в поисках Гришина из Москвы знакомый актер подтвердил, что в Москве, во всяком случае, Гришина нет. Тут Монахов собрал Петрова и Щуко, и последний не выдержал и признался, что месяц назад Лаврентьев, встретив его нечаянно на Невском, затащил к Марианне, где они вместе с компанией Орга напились коньяка, празднуя свое отбытие.